Оркестр надежды

               

                Ангелина
               
В один из декабрьских вечеров по ярко освещенному проспекту брела девочка. Проспект жил предновогодне-праздничной жизнью: сияли витрины, струились огненные ручьи вывесок и реклам, а возле увитого еловыми гирляндами крыльца торгового дома сказочно мерцала огнями елка. Проспект еще и пел. Отовсюду звучала немудреная веселая музыка, призванием которой было отгонять серьезные, полные забот мысли прохожих, заставлять их окунуться в оживление предпраздничной суеты и хлопот.
Но даже всей музыке проспекта не под силу было отогнать тоскливые мысли бредущей вдоль него девочки. Сумрачно на душе героини нашей  сказки в этот нарядный зимний вечер. Окликнуть бы девочку, спросить, как зовут.... Не ответит. Но сказка мудра, она-то знает, что зовут ее героиню Снежаной, и что несет в руке Снежана длинный футляр, в котором лежит скрипка. Дай же нам услышать невеселые мысли этой девочки, дорогая сказка, дай нам понять, отчего она  так грустна, отчего ее ноги совсем не хотят идти вдоль протоптанной в снегу дорожки, что сворачивает с проспекта в переулок.
Переулок этот словно нарисован на картинке в старинной книге: ветвистые деревья, пушистые сугробы, на которых лежат тепло-желтые квадраты — это уютно светятся  окна старого трехэтажного особняка. Переулок совершенно лишен пышной праздничности проспекта, он укутан узорной шалью зимней таинственности, пропитан ароматом забытой новогодней сказки, волнущей душу.
Но Снежана о сказках не думает. Ее ноги сами сворачивают с протоптанной дорожки и бредут прямо по сугробу к едва виднеющейся из него чугунной оградке. Девочка садится на оградку, бесстрастно втыкает в снег скрипичный футляр и замирает. Дверь в особняк все время открывается и закрывается, впуская и выпуская детей разного возраста, вырываются из нее в морозную темноту клубы тепло-желтого пара. Кого-то из детей сопровождают родители, а кто-то в одиночку весело несется по узкой дорожке навстречу веселым огням проспекта.   
Из окон раздаются приглушенные звуки музыки: мощно волнуется фортепиано, разливает весенние трели флейта. А вот и скрипка запела. Снежана  узнала эту мелодию: ее уже несколько месяцев разучивала, готовясь к экзамену, ее одноклассница Лиза.
«Разыгрывается, - подумала Снежана. - Мне тоже пора в класс». Подумала — и продолжала сидеть. Она представила, как Берта Соломоновна строго говорит сухим голосом: «Снежана, ты не держишь темп. Снежана, ты фальшиво исполняешь этот пассаж. Снежана, ты играешь концерт Вивальди словно скучное упражнение, а ведь это  прекрасная музыка». Но от таких слов  музыка казалась еще более скучной, а пальцы и вовсе переставали слушаться. «Не пойду в класс, останусь здесь, пока снег не запорошит и не превратит меня  в сугроб», - горько подумала Снежана. И тут же почувствовала, что рядом с ней на ограде кто-то сидит. Снежана повернула голову — и замерла. Рядом с ней сидела она сама! Точно-точно, и шубка такая же, и шапка, да и лицо словно смотрит на нее из зеркала.
- Ты кто? - спросила пораженная Снежана.
- Я — Ангелина, - ответила девочка.
- Почему ты так на меня похожа?
- Я похожа на тех, кому являюсь. Сегодня я явилась тебе.
- Но кто же ты?
- Я — ангел. Ангел музыки.
- Зачем же тебе я? Ты хочешь чему-то меня научить? Как в «Призраке оперы»? Чтобы я стала гениальной скрипачкой?
- Ты и так очень хорошая скрипачка, только еще не знаешь об этом. Но сегодня я явилась просить тебя о помощи.
- Чем же я могу помочь... ангелу? Это ведь вы должны людям помогать! 
- У нас мало времени. Я все объясню тебе - потом, а сейчас просто прошу тебя отправиться со мной.
- Сейчас? Я не могу.
- Знаю, тебе предстоит играть на экзамене, но ты вернешься так быстро, что даже следы твои не заметет снег. Ты должна поверить мне, Снежана. От тебя зависит многое, очень многое.
- Объясни мне сейчас!
- Здесь время течет по-другому, я не успею. Все должно быть решено до семи часов вечера, так сказала Сибилла.   
  Снежана невольно глянула на электронное табло, мигающее яркими цифрами на одном из самых высоких зданий проспекта. До семи, а значит, и до экзамена, оставалось еще двадцать минут.  Отправиться куда-то, чтобы чем-то помочь ангелу? Да и ангел ли это? По виду ведь обычная девочка. Только вот как же она сумела принять облик самой Снежаны?  И тут ангел-Ангелина сделала быстрое и легкое движение, просительно сложив ладонь с ладонью, и эти сложенные вместе полупрозрачные пальчики вдруг напомнили Снежане руки  коленопреклоненного ангела со старинной открытки, что лежала в бабушкиной шкатулке. И неожиданно для себя девочка решилась.   
- Я отправляюсь с тобой. Обещаешь, что я успею на экзамен?
- Обещаю, - ответила Ангелина, не разнимая ладоней, и лицо ее засияло чудесным светом. -  Не забудь взять свою скрипку.
Снежана выдернула футляр из сугроба и, отряхивая его от налипшего снега, почувствовала легкое прикосновение к своему плечу. Это Ангелина положила на него руку и чуть-чуть подтолкнула девочку вперед. И Снежана взлетела! Девочка даже не поняла, крылья ли выросли у нее, или это взвихрилась вокруг метель, вознося ее выше, выше, куда-то в темное небо, забеленное снегом, точно густой черный кофе — молоком. Она немного повернула голову и увидела рядом лицо Ангелины, от которого исходило легкое сияние.  Ангелина улыбнулась и указала на мерцающее пятно, в которое они через мгновение нырнули, точно влетели в освещенный тоннель. Снеговые вихри тут же пропали, и Снежану окутало приятное тепло, а на душе стало легко и радостно.   
Тоннель закончился так же внезапно, как и начался. Снежана слегка споткнулась, словно с движущейся ленты эскалатора неожиданно ступила на неподвижный пол. Она стояла на крыльце, нависающем, словно балкон, над туманной бездной. Ступени крыльца и его козырек переливались радужным светом. Двери сами распахнулись перед девочками, пропуская их внутрь. Когда они вошли в полутемный коридор. Ангелина прошептала:
- Вот и прибыли!
- А почему ты говоришь шепотом? - тоже шепотом спросила у нее Снежана.
- Не хочу, чтобы нас услышали. Нам надо пробраться к Сибилле  незамеченными.
Ангелина теперь выглядела совсем иначе. Белое одеяние, перехваченное широким поясом, доходило почти до пола, по плечам рассыпались золотые волосы. Настоящий ангел, такой, каких рисуют на картинах! Снежана уже без опаски последовала за своей необычной спутницей.
Несколько шагов — и они оказались перед портьерой, закрывающей какой-то вход совсем так, как бывает в театрах. Ангелина вдруг исчезла, лишь повеяло теплым воздухом, да чуть колыхнулась портьера. Не успела Снежана удивиться или испугаться, как девочка-ангел снова появилась и, потянув в сторону край тяжелой портьеры, поманила Снежану за собой.
Снежана осторожно заглянула за портьеру и увидела концертный зал удивительной красоты. Она уже выступала на сцене оперного театра, играя в ансамбле скрипачей, но этот зал просто поражал своими огромными размерами и полукруглой сценой, вокруг которой вздымались вверх какие-то золоченые колонны и изящные беломраморные столбы. То ли волшебный город, то ли чудесный лес! В глубине сцены, на темном занавесе, мерцали огромные звезды, сливаясь в незнакомые созвездия. Великолепны были и пульты музыкантов: изогнутые позолоченные ножки, на которых красовались рамы в виде золотых венков, а в рамы вставлены были картины нежных пастельных тонов в стиле Ватто и Буше — танцующие дамы и кавалеры, красавицы, взмывающие вверх на увитых цветами качелях, изящные лютнисты.
Снежана, пригнувшись, двинулась вслед за Ангелиной, силуэт которой стал еле различим на фоне темно-красных бархатных кресел. Но вдруг раздался резкий и властный голос: «Всем музыкантам оркестра занять свои места!». Снежана от неожиданности присела, крепко вцепившись в ручку кресла и втянув голову в плечи. Послышались шаги десятков ног и шум отодвигаемых стульев. Девочка осторожно выглянула из-за спинки кресла и увидела на сцене оркестр. Музыканты в черных фраках и музыкантши в черных платьях были похожи на стаю ворон, угнездившихся на изящных стульях. На их инструментах плясали медно-золотые и алые блики.
Из-за кулис вышел невысокий, немного сутулый человечек. Он приблизился к дирижерскому пульту и поднял палочку. Музыканты, как по команде, приготовили свои инструменты к игре. Взмах дирижерской палочки — и в зал полились звуки чудесного вальса. Но музыка тут же была прервана самым бесцеремонным образом сухими требовательными хлопками, и на сцене появился крупный мужчина в темно-зеленом камзоле. Его лицо выдавало недовольство и раздражение.
- Нет-нет, опять не то! Вы посмотрите на размах движений правой руки струнников! Он непозволительно мал!
- Но маэстро, ведь это Штраус! Эту музыку надо играть легко, небольшим отрезком смычка, - почтительно и недоуменно возразил дирижер. Мужчина в камзоле нахмурился.
- Нет, голубчик, если наши скрипачи и виолончелисты не будут энергично работать правой рукой, слушатель может подумать, что они плохо играют. Пусть музыканты ничего и не чувствуют, но нам придется разработать какой-нибудь способ выражения эмоций... да, пожалуй, в зависимости от темпа и громкости. Чем громче музыка, тем пусть энергичнее и шире машут смычками. И можно прибавить раскачивание на стуле, особенно духовой группе, ведь по ним вообще не видно, что они играют.
- Но качество звука...
- Голубчик, что такое качество звука? Вам нравится одна манера звукоизвлечения, мне другая, зрителю — третья. На всех не угодишь, так пусть хоть кажется, что музыканты у нас превосходные профессионалы, играют уверенно и эмоционально. И, пожалуй, надо мимику добавить. Вот пошла лирическая тема, пусть поднимают брови, прикрывают глаза. А теперь минор - опустить уголки губ, выразить страдание. А сейчас весело, пожимаем плечами, улыбочка.
- Но маэстро, им будет  трудно делать все сразу, и качество звука...
- Опять вы со своим качеством звука! Поймите же, это не играет совершенно никакой роли! Они должны хорошо смотреться, вот и все. Иначе к чему вся наша затея?
- Я понял вас, маэстро, - упавшим голосом согласился дирижер, - сейчас отправлю заявку на доработку,  и  к следующей репетиции все будет готово.
- Надеюсь на это, голубчик. Все должно произойти на нашем с вами первом концерте, а до него осталось всего три недели.
И господин в зеленом камзоле важно удалился со сцены. Маленький дирижер постоял еще немного, потирая лоб, потом сделал музыкантам знак расходиться. Те поднялись и вышли, унося с собой инструменты. Никто не произнес ни слова. Дирижер постоял еще немного, закрыл лежащую перед ним партитуру и побрел за кулисы.
Перед Снежаной снова появилась Ангелина.
- Пойдем скорее, - прошептала она, - сейчас нас никто не заметит.
 Девочка-ангел скользнула куда-то вниз и вбок, где под сценой оказалась небольшая дверка. В эту дверку и нырнула вслед за ней Снежана, которой, правда, пришлось немного замешкаться, так как в руках у нее был футляр со скрипкой. Еще не рассмотрев крошечную полутемную комнатку, в которую попала, Снежана уже услышала громкое тиканье. Огромные часы были здесь единственным источником звука и света. Облокотившись на светящуюся золотую башенку с циферблатом, сидела юная девушка в золотых одеждах. Ее волосы, заплетенные в косы, были уложены на голове высокой короной, а в руках она держала ветку с золотыми листьями.
Минутная стрелка, громко щелкнув, перескочила на цифру «девять», и тут же часы начали мелодично вызванивать какую-то мелодию. Девушка в золотом платье повернула голову и взглянула на Снежану и Ангелину. 
- Это та девочка, про которую ты мне говорила? - спросила она у Ангелины.
- Да, Сибилла, это Снежана.
- У нас очень мало времени, - решительно сказала Сибилла. - Все должно быть решено до семи часов сегодняшнего дня, как я и говорила. Ангелина, что ты рассказала Снежане?
- Почти ничего. Мы очень спешили.
- Снежана, от тебя сейчас зависит судьба мира. Ты находишься там, где эта судьба  вершится: во Дворце Высшей Гармонии. В незапамятные времена здесь родилась самая первая музыка, возникла с первым дуновением ветра, с первой пляской солнечных лучей, с первой песней птицы. С тех пор, уже многие тысячи лет, ей подчиняются законы бытия. Всегда находились в мире злые силы, которые хотели подчинить себе музыку, а вместе с ней — весь мир, но их попытки были обречены на неудачу, ибо неустанно играл на нашей сцене Вечный Оркестр, которым дирижировал наш Маэстро. Но случилась беда. Сейчас нам противостоит человек дьявольски умный, сильный и жестокий. Он называет себя Великим Магистром Музыкальных Наук, но на самом деле ему подвластны науки не только музыкальные. Он знает сильные магические заклинания, умеет зачаровывать людей и заставлять их выполнять его волю.
- Ты видела его, Снежана, там, в концертном зале, - быстро вставила Ангелина.
- Человек в зеленом камзоле? - спросила Снежана.   
- Да, это он, исчадие зла, - продолжала Сибилла. - Он сместил нашего Маэстро, убедив всех, что тот слишком стар, чтобы управлять Вечным Оркестром, а на его место поставил какого-то заурядного человечка, выполняющего все его повеления.
- Чего же он хочет? - спросила Снежана.
- Он хочет владеть миром. Для этого он два года создавал механических музыкантов, постепенно заменив ими всех участников Вечного Оркестра.   
- Ты слышала сейчас этот оркестр, Снежана, - снова вмешалась Ангелина.
- Это не были люди? -  изумилась девочка. – Но они выглядели обычными музыкантами!
- О, он умен, он сделал все свои машины как две капли воды похожими на тех, кто сидел в оркестре. Никто ничего не заподозрит. Механические музыканты играют безукоризненно, никогда не ошибаются. Когда Магистр доведет их до совершенства, они смогут делать вид, что прекрасно чувствуют музыку. Через три недели механический оркестр даст свой первый концерт… и все будет кончено.
- Я не понимаю. Что может случиться после того, как выступит оркестр? - перебила ангела Снежана. - Вы все твердите, что мир в опасности, но чем может навредить миру какая-то музыка?
- В музыке таится великая сила, - сказала Сибилла. – Раньше у каждого музыканта Вечного оркестра, а вернее, у его инструмента, был свой ангел. Когда оркестр играл, души великих музыкантов жили такой полной жизнью, словно именно в них и рождалась музыка. Они любили, страдали, радовались. Услышав эту музыку, ей вторили ангелы. Человеческий и ангельский оркестр помогал мирозданию жить так, как задумано Божественным Разумом. А механические музыканты лишены души. У них нет ангелов. Магистр заложил в программу каждого из них себялюбие, ненависть и зависть к тому, кто сидит рядом и может оказаться лучше, тщеславие, отношение к музыке лишь как к средству показать себя во всей красе. Представляешь, что будет, когда такой оркестр заиграет во Дворце Высшей Гармонии? Какая выплеснется в мир волна злобы, эгоизма и зависти? И мир не устоит. Как он изменится, знает лишь Магистр. Боюсь, мир станет бездушным и жестоким, где каждый человек будет другому лишь врагом, лишь соперником, помехой на пути к осуществлению своих желаний. Исчезнут любовь, доброта, милосердие.
- Но чем же могу помочь я?
- Ты не все знаешь обо мне, Снежана, - снова вступила в разговор Ангелина. - Сибилла сказала тебе, что у каждого из музыкантов Вечного Оркестра был свой ангел, ангел инструмента, на котором он играл. Магистр избавился от всех музыкантов-людей, но ангелы не были ему подвластны. Они не исчезли, просто заснули, замерли. Пока нет настоящей музыки, ничто не может их разбудить. Они грезят, спят в Верхнем Зале, что находится над концертным залом, и туда нет входа никому. Я тоже спала там, ведь я — ангел скрипки. Но два дня назад я вдруг услышала музыку, концерт Вивальди, его медленную часть, и сквозила в ней такая щемящая нота, что я пробудилась. Это играла ты, Снежана. В твои руки попала скрипка моего бывшего музыканта. Исполнение было неумелым, неправильным, но в музыке жила душа. Я осторожно спустилась в каморку Сибиллы, и она объяснила мне, что я должна сделать.
- Сибилла велела тебе встретиться со мной?
- И привести тебя сюда. Сибилла предсказала, что мы можем помешать Магистру, ты и я.
- Что же мы можем сделать?
- Мы соберем другой оркестр. Его музыкантами должны быть дети, необычные, талантливые, но не заласканные и захваленные маленькие вундеркинды, похожие на дрессированных собачек, а дети, глубоко чувствующие музыку, умеющие расслышать в ней боль и радость.
- Но почему дети? Взрослые лучше разбираются в том, как должна звучать музыка.
- Душа взрослого человека уже замутнена разными мыслями, не всегда хорошими чувствами, памятью о недобрых поступках, своих и чужих, знанием вражды, ревности и зависти. Души детей намного чище, прозрачнее, добрее. Только музыка, рожденная в детских душах, способна вернуть к жизни ангелов.
- Где же мы возьмем таких детей?
- Мы с тобой отправимся в разные страны, в разные века. Мы будем слушать, и услышим.
- Зачем же нужна я? Ведь вы хотите создать оркестр из замечательных музыкантов, а я играю плохо. Вам нужны чистые души, а я много раз поступала неправильно и нехорошо. От меня не будет никакого толка.
- Твоя душа чувствует музыку, иначе я никогда не услышала бы тебя.
- Просто в тот день мне было очень грустно, я поссорилась со своей лучшей подругой. И когда я стала играть, то почему-то вспомнила осенний день в лесу, куда мы ходили с ней гулять. И в музыке словно падали алые и золотые листья кленов, светило чуть теплое осеннее солнце.
- И ты смогла сыграть про это так, что разбудила ангела. Зачем же ты сомневаешься в себе? А что касается чистоты души, то ты к ней стремишься, сама этого не понимая, иначе не стыдилась бы своих плохих дел и мыслей. Я не могу обойтись без тебя, Снежана. Я ведь только ангел. Ангелы не могут общаться с людьми, кроме самых исключительных случаев. Мой исключительный случай – это ты. И ты мне поможешь. 
- Ангелина, ты предлагаешь мне путешествовать по разным странам, оказываться в разных временах, но ведь там люди говорят на других языках, ведут себя по-другому. У них другие обычаи, другая одежда. Да и нельзя мне так долго заниматься поисками, я должна вернуться домой.
- С этим мы справимся. Я наделю тебя способностью говорить на любом языке, а к тому, как себя вести, ты присмотришься. К тому же, в каждом месте мы пробудем совсем недолго. А когда ты окажешься дома, то увидишь, что прошло лишь пять минут с того момента, как ты последовала за мной.
- Время истекает, пора принимать решение! - воскликнула Сибилла. - Ты согласна помочь, Снежана?
Громко тикали часы.  Снежане показалось, что это стучит ее сердце: да-нет, да-нет, да-нет...
- Я согласна, - ответила девочка. 
И в это мгновение часы начали вызванивать свою мелодию.

                В гостях у Маэстро

Отзвенели часы, и Сибилла снова замерла, облокотившись на золотую башенку и устремив взгляд вдаль, куда-то за стены комнатушки.
- Пойдем, Снежана, - тихо сказала Ангелина.
- С чего мы начнем? Сразу отправимся в путь?
- Сначала мы зайдем к Маэстро.
- Так он здесь? – удивилась Снежана. - Я думала, что Магистр изгнал его.
- Только из оркестра. Из Дворца Вечной Гармонии он изгнать его бессилен, так же, как ничего не может поделать с ангелами. Следуй за мной, но осторожно, чтобы не попасться на глаза Магистру.
Ангелина осторожно выбралась из комнатушки, огляделась и поманила за собой Снежану. Девочки выскользнули из полутемного зала и быстро пошли по коридору, мерцающему многочисленными зеркалами. Вдруг за поворотом раздались тяжелые шаги. Ангелина махнула рукой в сторону портьеры, закрывающей одну из дверей, и Снежана быстро нырнула туда.
  - Господин Магистр! – раздался неприятный тусклый голос.
В коридоре послышались другие шаги. Они чередовались быстро, кто-то догонял первого идущего.  Тяжелые шаги прекратились.
«Значит, кто-то догнал Магистра», - подумала Снежана.
- Слушаю тебя, Яго, - девочка узнала голос Магистра.
- Господин Магистр, я нашел композитора!
- Наконец-то! Я уж было подумал, что тебе ничего нельзя поручить!
- Прошу простить меня за промедление! Обычных композиторов пруд пруди, но такого, как нам нужен, пришлось долго искать. Вы будете довольны!
- Что за музыку он пишет?
- Самую для нас подходящую! Последняя его симфония называется «Адские колокола»! Услышав его музыку, многие с ума сходят, в буквальном смысле, конечно, - и тот, кого назвали Яго, противно хихикнул.
- А может он написать такую музыку, которая бы заставила людей верить в то, что только мы можем дать им все, что нужно? Такую, чтобы с ее помощью мы смогли заставить всех выполнять нашу волю? Такую, чтобы заставила людей забыть о всякой ерунде, вроде доброты и любви?
- На прошлом его концерте люди вообразили, что они волки, и начали грызть друг друга! Барабаны в его композициях играют ритм, который гипнотизирует слушателей и делает их похожими на стадо баранов, которые пойдут за своим пастухом куда угодно.
- Что ж, это мне подходит. К нашему концерту он должен написать симфонию, которая изменит весь мир, сделает умных глупыми, добрых -  жестокими, талантливых — бездарностями. Мы закроем от людей Небо! Пусть все задохнутся от зависти и злобы, забудут все, что знали, и будут помнить только то, о чем разрешу помнить я! И я буду владеть миром! До такого еще никто не додумался. Не надо войн, оружия. Сыграл музыку — и готово, тебе принадлежит все!
- Воистину вы - Великий Магистр, - голос Яго зазвучал льстиво и вкрадчиво.
- Я вознагражу тебя за усердие, Яго, но смотри, чтобы никто не узнал о наших планах, не то не сносить тебе головы! 
- Не извольте тревожиться, от меня никто ничего не узнает.
Быстрые шажки удалились, а тяжелые раздались снова, но слышно было, что уходит и Магистр.   
Ангелина выскользнула из-за портьеры и молча поманила Снежану за собой. Девочки повернули в боковой коридорчик, в самом конце которого оказалась дверь. Ангелина постучала.
- Входите! – раздался приветливый голос.
Снежана вошла и замерла на пороге. Вся небольшая комната была заполнена нотами. Ноты в переплетах, ноты в пухлых папках, отдельные листы и толстые тома, ноты старые и пожелтевшие, ноты новые, в ярких цветных обложках… Ноты стояли на многочисленных полках и полочках, громоздились на тумбочках и комодах, заполняли собой шкафы. В этом нотном царстве царил седой человек с аккуратно подстриженными усами, в длинном бархатном халате, из рукавов которого выставлялось белоснежное кружево старинных манжет.
- Добро пожаловать, - радушно встретил девочек хозяин комнаты.
- Здравствуйте, Маэстро, - сказала Ангелина.
- Здравствуйте, - эхом повторила Снежана.
Маэстро растерянно оглянулся:
- Я должен предложить вам сесть, но не представляю, как это можно сделать. Разве вот так…
Он решительно переместил три толстые папки с кресла на подоконник. Девочки устроились на широких подлокотниках.
- Маэстро, нам нужна ваша помощь, - решительно начала Ангелина.
- Право, не знаю, кому я теперь могу помочь, - горько усмехнулся Маэстро. – Я господин только над своими нотами и над музыкой, что звучит в моей голове. Но спрашивайте, дети мои, спрашивайте!
- Вы знаете, что Магистр создает механический оркестр и хочет с его помощью получить власть над миром?
- Конечно, знаю. Лир мне все рассказывает.
- Кто? – не сдержалась Снежана.
- Лир, - и Маэстро указал туда, где за нагромождением нот пряталась клетка. В клетке оказалась незнакомая Снежане птица.
- Это лирохвост, птица, которая умеет издавать любые услышанные звуки, в том числе и речь человека. Это мой магнитофон. Лир летает везде, а потом воспроизводит все, что услышал. Поэтому мне известно многое о замыслах Магистра и Яго.
- «Яго, не суетись. Скажи мастерам, чтобы поработали над вибрацией у концертмейстера группы виолончелей», - произнес Лир, услышав имя Яго.
- Вот это да! – воскликнула Снежана, а Маэстро задумчиво сказал:
-  Помните, кто такая Цирцея?
- Да, это волшебница, которая превратила спутников Одиссея в свиней, - четко, как на уроке, ответила Снежана.
- Вот-вот. Мне кажется, что сейчас, в общем-то, немного нужно, чтобы превратить людей в свиней. Иной раз и волшебный эликсир не понадобится, лишь только дай всем волю жить так, как им хочется. Нечто подобное произошло и с музыкой. Сейчас Магистру и сила-то особая не нужна, потому что много музыкантов забыли о том, что музыка – это высшее искусство, это дух, питающий собой Божественную гармонию. Они сделали из нее кумир, языческого божка. Поклонись ему - и кумир потешит тебя славой и богатством. А не поклонишься этому идолу, тогда принесут тебя в жертву ничего не понимающей толпе. И кланяются, ох как кланяются. Так что Магистру достаточно только палочкой взмахнуть, как найдутся сотни желающих преобразить мир по его жутким планам.
- Наверно, вы правы, - сказала, что-то вспомнив, Снежана. – Я как-то раз по телевизору скрипача видела. Знаете, он мне беса напомнил. Настоящего. Как в опере «Сказка о попе и работнике его Балде», на которую мы с классом ходили. Тот так же кривлялся и гримасничал. По телевизору сказали, что это один из лучших скрипачей, а я даже слушать его не могла, все удивлялась, как ему при таких ужимках и прыжках удается смычок по струне вести. И мне показалось, что он не очень-то хорошо его и вел. Меня за такое Берта Соломоновна сразу бы отругала.
- И все же, дети мои, чем я могу вам помочь?
- У нас возник план, - и Ангелина рассказала Маэстро все, что было решено в каморке Сибиллы. - Мы только не знаем, как сделать так, чтобы оркестр собрался здесь в нужное время.   
- Думаю, в этом я смогу вам помочь.
Маэстро встал и, с трудом дотянувшись до верхней полки шкафа, достал старую, покрытую пылью шкатулку. Он поставил ее на стол, смахнул пыль кружевной салфеткой, что лежала на столе, и осторожно поднял крышку. Сначала Снежане показалось, что шкатулка полна драгоценных камней, которые переливаются разными цветами при свете лампы. Но вот Маэстро достал один из этих камней, и девочки увидели, что у него на ладони лежит овальная брошка из цветного стекла, а на ней изящным серебряным росчерком нанесен скрипичный ключ.
- Что это? – недоуменно спросила Снежана.
- Эти стеклышки хранятся здесь так давно, что я уже и не помню, кто их создал. Знаю лишь, что они обладают чудесным свойством. Стоит владельцу этой брошки произнести определенные слова, как он окажется во Дворце Вечной Гармонии, где бы ни находился. С помощью этих стеклышек вы и вызовете сюда всех музыкантов, которых вам удастся найти.
- Какие же слова должны они произнести? – спросила Ангелина.
- Это вы должны придумать сами.
- «Оркестр надежды»! – тихо сказала Снежана.
- Ну что же, хорошо, - одобрил Маэстро. – Надежда – это все, что нам остается. Надежда на чудо, которое может сотворить музыка, сыгранная талантливым музыкантом с чистым сердцем. Берите эти стеклышки и отправляйтесь в путь. Желаю вам удачи!

                Виола-гондола

Снежана чуть приоткрыла дверь и выглянула: коридор был пуст. Но лишь только девочки осторожно двинулись к выходу, из-за портьеры метнулась им наперерез странная фигура. В лице этого человека было что-то очень птичье: и нос, загнутый вниз, словно клюв хищной птицы, и круглые желтые глаза с черными кружками зрачков, и странный хохолок на серых стриженых волосах. Руки человек раскинул в стороны, словно крылья, что заставило его еще больше походить на птицу.
- Яго! - испуганно воскликнула Ангелина.
- Я, ангелочек! – злорадно пропел Яго. - И чувствую, что вы что-то затеяли. Откуда взялась здесь эта девица? Зачем к старикану ходили? Отвечайте!
- Слова твои так же противны, как ты сам, - справившись с испугом, ответила Ангелина. - Не забывай: Великий Маэстро навсегда останется великим.
- Как бы не так, ангелочек! Еще пара недель — и всему конец придет: и маэстро вашему, и вашей музыке, и всему вашему миру. Наступит наше время, время нашей музыки, нашей власти. И ты, как другие ангелы музыки, будешь годиться лишь для того, чтобы ноты нашим музыкантикам переворачивать. А пока вы ничего не натворили, сдам-ка я вас Магистру, пусть сам решает, что с вами делать.
 И Яго, еще шире раскинув руки, двинулся прямо на девочек. Но тут Ангелина быстрым движением провела рукой по волосам Снежаны и подтолкнула ее вверх. Девочка почувствовала, что взмывает под потолок. Яго с изумлением оглядывался вокруг, и Снежана догадалась: он не видит, что они взлетели! Ангелина сделала их невидимками!   
- Улизнули, негодницы! – завопил разочарованный Яго. - Ничего, далеко не уйдете. Яго разыщет вас, он узнает, что вы задумали, он вас в порошок сотрет!
    Балконная дверь сама распахнула перед девочками створки, и они снова очутились в царстве темноты и снежных вихрей.
- Теперь Яго знает о нас, он будет вредить! - прокричала Ангелина.
- Надеюсь, у нас получится сделать все так, как мы задумали, - так же громко ответила Снежана.
- Конечно! Ведь Сибилла предсказала, что у нас все получится!
   «Но ведь столько предсказаний не сбылось, - подумала вдруг Снежана. - Предсказатели тоже могут ошибаться».
   Снежных вихрей становилось все меньше и меньше, да и темнота стала иной — теплой, бархатной, обитаемой. Появились большие мерцающие звезды, а далеко внизу засеребрилось какое-то огромное блюдо. Неожиданно, будто ниоткуда, на небе возник тонкий серп месяца и нарисовал на блюде, которое становилось все больше и больше, трепещущую серебряную полоску, и Снежана поняла, что это море. Ангелина потянула ее вниз.
- Мы летим в море? – с опаской спросила Снежана.
- Нет, в Венецию, - с улыбкой ответила Ангелина.    
  Внизу светящейся паутиной переплетались венецианские каналы. Совсем рядом промелькнул шпиль какой-то башни. И вот девочки уже стоят на причудливо изогнутом мостике, а с обеих сторон вздымаются, словно вырастая прямо из воды, старинные дома. Лунные лучи серебряными рыбами плещутся внизу, а откуда-то сверху слышится чудесное пение.
- Кто это поет? – спросила пораженная Снежана.
- Девочки-сироты, воспитанницы приюта для подкидышей. Здесь, в Венеции восемнадцатого века, такой приют называют консерваторией. 
- Тогда уже были консерватории? – удивилась Снежана.
- Консерватории-то были, да только значило это слово совсем не то, что значит в твое время. Консерватория Пьета – это сиротский дом, приют. Правда, музыке здесь действительно учат, ей уделяют особенное внимание. Храмами Эвтерпы, покровительницы пения, называют жители города эти дома. И конечно, каждый стремится попасть на великолепные концерты, которые дают девочки по воскресеньям и праздничным дням. Сегодня в Венеции – воскресенье. Давай-ка зайдем с тобой в приютскую церковь. Концерт уже начался.
- Кого же мы должны здесь встретить?
- Слушай – и услышишь, - загадочно ответила Ангелина. Девичьи голоса вдруг смолкли, и в наступившей тишине вступила скрипка. Один аккорд, другой…  Звук этой скрипки совсем не похож на тот, который Снежана привыкла слышать. Этот звук был нежным, теплым и бархатным, словно женский голос, словно итальянская ночь.

                ***
Катарина открыла глаза и сразу вспомнила – сегодня воскресенье! На соседней кровати безмятежно спит сестренка Лючия. На потолке водят веселые хороводы солнечные блики, рожденные утренней игрой волн канала, на котором стоит консерватория. Сегодня воскресенье, а значит – долгожданный концерт! Катарина почувствовала легкий озноб и  волнение. К рождественскому концерту усердно готовились все обитательницы консерватории Пьета, но для Катарины этот день - особенный. Сегодня решится ее судьба!
Все девочки в консерватории были подкидышами. Они не знали своих родителей, поэтому стали друг другу единственной семьей. Катарина и Лючия составляли исключение: их взяли в Пьета, когда Катарине было девять лет, а Лючии – семь. Как так получилось? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, придется рассказать историю их жизни с самого начала.
Отец умер, когда девочки были совсем маленькими, и мать из сил выбивалась, чтобы их прокормить. Она продала свой домик и переехала в дешевую комнатушку в пригороде Санта-Кроче. Чтобы хоть что-нибудь заработать, вдова начала готовить еду и продавать ее на стоянке гондольеров и на рыночке Риальто. Девочек она брала с собой.
Катарине это нравилось. Ей интересно было наблюдать, как медленно движутся к рынку низко сидящие в воде лодки тартаны, груженые мясом, овощами, цветами. Над рынком стоял веселый шум, торговцы нахваливали свой товар, шутили с пришедшими на рынок хозяйками, чьи  корзины скоро наполнятся всевозможными продуктами.
Не менее интересно было побывать и на стоянке гондольеров. Высокие статные парни с аппетитом уплетали кукурузную поленту и делились новостями. У Катарины даже появился друг, веселый и разговорчивый Марко. Марко рассказывал Катарине о знатных дамах, которых он возил на своей гондоле, о своей семье.
- Мой брат Винченцо уже полгода работает в Арсенале. Знаешь, что это такое, пичужка?
Конечно, Катарина знала, что такое Арсенал. Это крепость, в которой помещается целый небольшой город со множеством народа, но попасть туда очень непросто, как в настоящую крепость.
- Так вот, Винченцо рассказывал, что видел там Буцентавра.
- Кого? – испуганно спросила Лючия, которая тоже слушала рассказы Марко, раскрыв рот.
- Это галера такая, - объяснила сестре Катарина. – Огромная, красивая, для дожа, правителя Венеции. Помнишь, мы в прошлом году видели ее в праздник Вознесения?
- Да, она везла дожа в золотых одеждах, в мантии из меха горностая, в высокой шапке, которая украшена десятками драгоценных камней, - подхватил Марко. - А на корме Буцентавра изображены крылатые львы, символ Венеции. И счастливец Винченцо видел эту галеру совсем рядом и смог все-все рассмотреть! 
Иногда Марко пел мелодичные песни, ведь у всех гондольеров были замечательные голоса.
- Спой-ка со мной, пичужка, - попросил он как-то Катарину, и девочка запела. Она пела и не заметила, что Марко уже не поет, а с изумлением слушает.
- Послушайте, синьора, - обратился он к матери. – У вашей девочки талант! Какой голос, братцы, какой голос! Ее непременно надо учить.
Мать хмуро усмехнулась:
- На те монетки, что я выручаю за селедку и поленту, синьор?
Марко задумался, а потом загадочно сказал:
- Поговорим об этом недельки через две.
Что сделал Марко, с кем говорил, что рассказал, Катарина не знала, но уже через месяц девочка уже числилась воспитанницей консерватории Пьета. Взяли в приют и Лючию, определив ее ученицей оркестра. Лючия стала учиться играть на гобое, так как преподаватель музыки нашел у нее музыкальные способности.
- Не знаю, хорошо ли это  - сказала мать, - может, лучше было вам научиться плести кружева?    
Катарина с увлечением и восторгом окунулась в жизнь консерватории. Ей нравились музыкальные занятия, нравились подруги, которых раньше у нее не было.  Ей нравилось петь в церкви, где голоса девочек, словно белые голуби площади Сан-Марко, взлетали вверх, под самый купол, и парили там, светлые и лучистые. Правда, девочки были скрыты от слушателей резной позолоченной решеткой, но это неважно, ведь для голоса решетка – не преграда. «Людям, наверно, кажется, что это поют ангелы», - думала Катарина. Чуть ниже, в нишах, тоже закрытых решеткой, сидели девочки, играющие на музыкальных инструментах, и среди них – Лючия со своим гобоем. 
Через два года Катарина получила право солировать на воскресных концертах. Ее голос узнали и полюбили. Один молодой человек даже посвятил ей сонет, воспевающий ее талант. Но все это неожиданно потеряло для Катарины всякую ценность. Что же случилось? В консерватории появился новый преподаватель. «Маэстро Вивальди», - представила его девочкам сестра Агнесса. Катарина с интересом, во все глаза смотрела на нового учителя, потому что накануне она случайно услышала, как сестра Агнесса жаловалась отцу Массимо:
- Святой отец, маэстро Вивальди хочет учить девиц на новых инструментах, на которых раньше в консерватории не играли. Виданное ли дело: рожок, волынка, труба!
- Труба – инструмент военный, сестра, и в богоугодном заведении ему не место, - решительно сказал отец Массимо. – Волынка, рожок – пусть, но труба – не девичье дело!
- Я передам ваши слова маэстро, - сказала сестра Агнесса.
И вот маэстро Вивальди стоит перед девочками. Невысок, некрасив, рыж. Одет в сутану, как и полагается священнику. На лицах воспитанниц написано разочарование, ведь прежний маэстро был молод и хорош собой. Но вот маэстро Вивальди вынул из футляра свою скрипку.
- Лучше всего скажет о человеке его музыка, - весело обратился он к девочкам, поднял смычок и начал играть. И случилось чудо. Катарина воочию увидела блеск солнца на водах лагуны, веселые струи дождя, услышала пение птиц и плеск водяных струй у борта гондолы. Она увидела великолепно одетых дам, шумную карнавальную толпу, фейерверки над площадью. Маленький маэстро творил свою Венецию, веселую и грустную, праздничную и повседневную. Всему было место в его музыке, которой Катарина неожиданно и безоглядно отдала свое сердце.
После первой репетиции, когда маэстро, обратившись к девочке, сказал, что восхищен ее голосом, у Катарины вдруг вырвалось:
- Маэстро Вивальди, я хочу научиться играть на скрипке!
Вивальди оторопел:
- Но это невозможно, вы талантливы совсем в другом, дитя мое. Вы певица, превосходная певица. Нет-нет, не будем даже говорить об этом.
Но Катарина уже приняла решение. Выбирая удобные моменты, она все просила и просила маэстро лишь об одном: позволить ей учиться на скрипке. И Вивальди сдался.
- Но учиться вы, Катарина, будете не на скрипке, а на ее близкой родственнице – виоле д’аморе.
- Я не знаю такого инструмента, - в смятении проговорила девочка.
- Этот инструмент только прокладывает себе путь в наши оркестры. Я бы хотел, чтобы на чудесной виоле попробовали свои силы именно вы. Но помните: все будут недовольны. Вас любят и ценят как певицу, а вы хотите лишить их удовольствия слышать ваш ангельский голос.
Действительно, Катарине пришлось выдержать множество уговоров, нотаций, выслушать много раздраженных слов, напоминаний о том, что ее и взяли-то в консерваторию только за прекрасный голос. В конце концов сестра Агнесса поставила условие: Катарина должна научиться играть на новом инструменте к Рождеству. Если девочка до Рождества не освоит виолу, ей придется вернуться в хор. Всего полгода! Сестра Агнесса прекрасно понимала, что это невозможно, потому и поставила такое условие.
Для Катарины наступили дни тяжелой работы. Когда маэстро впервые принес виолу, девочка была изумлена: инструмент напомнил ей гондолу, напомнил длинной головкой со множеством колков, на которые натягиваются струны. Виола-гондола! Почему же струн у нее больше, чем у скрипки?
- Это потому, что у виолы половина струн прячется внизу под грифом, - объяснил маэстро. – На них не играют, они просто колеблются и создают особой звук.
Голос у виолы оказался более мягким и глубоким, чем у скрипки.
- Открою вам тайну, дитя мое. Я пишу концерт для этого прекрасного инструмента, и вы можете стать его первой исполнительницей, - сказал Вивальди.
Стать первой исполнительницей концерта любимого маэстро! Да ради этого Катарина готова была не пить, не есть, не спать, а только упражняться и упражняться! Сначала девочки-скрипачки смеялись, глядя, как неуклюже ведет Катарина смычок по струнам, но через месяц их взгляды стали одобрительными, они начали помогать и подсказывать, делиться маленькими секретами скрипичной игры. Катарина чувствовала, что руки все лучше и лучше повинуются ей, а звуки, которые раньше были фальшивыми и робкими, звучат все увереннее и чище.
И вот ненастным осенним вечером маэстро Вивальди принес девочке только что законченную партитуру концерта для виолы д’аморе и оркестра. Катарина была счастлива! Она весь вечер не выпускала инструмент из рук, пока рассерженная сестра Агнесса не приказала потушить свечу и немедленно отправляться в постель. Катарина лежала, слушала шелест дождя за окнами, а в ее душе пела мелодия нового концерта.
Прошло два месяца. Позади занятия с маэстро, репетиции с оркестром. И вот сегодня Катарине предстоит исполнить концерт на виоле д’аморе, инструменте, почти не известном венецианцам. Как все пройдет, как ее примут? У Катарины замерзли руки, холодным стал даже нос. Она посмотрела на спящую сестру. Лючия дышала спокойно и безмятежно. Сестра уже сроднилась со своим гобоем, да и солировать ей не придется. А вдруг сестра Агнесса сочтет, что Катарина играет недостаточно хорошо, и ее лишат инструмента, который она уже успела так полюбить?
Близился вечер. Девочки, оркестрантки и певицы, надевали красные платья и белые шали, помогали друг другу поправить прически. И вот Катарина уже сидит в центре оркестра, прямо перед дирижерским пультом, за которым, явно волнуясь, стоит маэстро Вивальди. За позолоченной решеткой собираются зрители, слышен тихий гул голосов. У Катарины перехватывает дыхание.
- Дитя мое, думайте только о музыке, - негромко говорит ей маэстро и поднимает руки. Начинается оркестровое вступление, и Катарина сразу успокаивается. Хорошо знакомая музыка, словно добрый друг, обещает ей помощь и поддержку, незнакомую еще радость первого исполнения. Девочка поднимает смычок, и из-за позолоченной решетки собравшиеся в церкви слышат чудесную мелодию, исполняемую никому неведомым инструментом.
Поздно вечером Катарина возвращалась в свою спальню, чувствуя усталость и невероятное счастье. Маэстро передал ей, что слушатели пришли в восторг от голоса нового инструмента и от ее игры, что сестра Агнесса согласилась с тем, что отныне девочка будет играть на виоле.
- В честь вашего триумфа, Катарина, я прошу вас оставить свою подпись на последней странице партитуры.
Катарина взяла перо и немного дрожащей рукой вывела свое имя. До этого вечера она могла только мечтать об этом, только завидовать девочкам, которым выпадало счастье поставить свою подпись на партитуре маэстро Вивальди. И вот ее мечта сбылась! Как жаль, что нельзя снова взять в руки виолу и сыграть, выражая те чувства, что переполняют сейчас душу... Но тут в конце коридора Катарина вдруг увидела двух девочек, которые направлялись прямо к ней. В руке одной из них светилось в темноте золотое стеклышко.

                ***
  Ангелина коснулась плеча Снежаны своей легкой рукой, и они полетели. Летели они низко, словно не торопясь прощаться с Венецией. Черный бархат каналов расцвел золотыми узорами мерцающих в воде огоньков, словно платье богатой венецианки. Сияли огнями роскошные палаццо, и из открытых окон неслись звуки музыки.
- Этот город просто переполнен музыкой, - сказала Снежана. – Теперь я знаю, как буду играть свой концерт. Я поняла, каким хотел услышать его маэстро Вивальди.
Ангелина улыбнулась, подняла голову, и Венеция стала уменьшаться, отдаляться, пока совсем не скрылась из вида.


Бутылочки Кристофа

- Странно, - задумчиво сказала Снежана, - я никогда бы не подумала, что музыка достаточно сильна для того, чтобы изменить мир. Мне казалось, что учеба в музыкальной школе – лишь даром потраченное время. Другие девочки могли подолгу гулять, часами болтать по телефону, а мне приходилось все свободное время тратить на музыку. Как же я ее ненавидела!
Снежана и Ангелина сидели в каморке Маэстро. Снежана никак не могла успокоиться после полета в Венецию, после первого чудесного путешествия в другое время. Обращаясь сразу и к Ангелине, и к Маэстро, девочка говорила:
- Катарина могла спокойно учиться пению, ведь у нее все получалось. Зачем ей понадобилась эта виола? А как она была счастлива после первого своего концерта! Мне же после концертов всегда становилось грустно и обидно: многие играли лучше меня, да к тому же получали от своей игры удовольствие.
- Тебе все досталось даром, - сказал Маэстро. – Родители сами привели тебя в музыкальную школу, сами купили тебе скрипку – только играй! Вот если бы тебе пришлось преодолевать трудности, переступать запреты, мечтать и стремиться, тогда музыка стала бы для тебя наградой и радостью.
Ангелина осторожно вынула из-за широкого белого пояса небольшое зеркальце. Тонкая золотая оправа его неярко светилась. Ангелина стала сосредоточенно вглядываться в зеркало.
- Я и не знала, что ангелам тоже интересно, как они выглядят, - поддразнила ее Снежана.
Ангелина непонимающе взглянула на девочку.
- Ты о чем? Понимаю, ты решила, что в зеркале я вижу себя. Нет, Снежана, это не простое зеркало. В нем я могу увидеть тех людей, с которыми должна встретиться. Зеркало покажет мне тех детей, из которых мы наберем наш оркестр.
- Понятно. А я-то удивлялась, как ты узнаешь, куда мы должны лететь.   
- На этот раз мы отправимся к мальчику, который очень хочет стать музыкантом вопреки воле отца, - еще раз взглянув в зеркальце, сказала Ангелина. -  Только надень свое пальто, Снежана, там сейчас зима.

                ***
Высокие ели вздымались вверх, словно трубы органа. Кристофу казалось, что они играют какой-то лесной хорал. Низкое серое небо приникло к самым их вершинам, прислушиваясь к этой музыке.  Кристоф постоял бы и послушал, как сипит падающий снег, как мрачно гудит в вершинах елей ветер, но стоять нельзя, не то занесет снегом, и останешься сугробом на лесной тропе. Можно даже заблудиться, ведь в такой ненастный день смеркаться начнет рано, и тропа быстро скроется во мгле. Правда, отец считает, что сын лесничего – почти что бог леса, с которым ничего случиться не может.
Мальчику очень не хочется думать, что отец его не любит. Нет, наверно, любит… по-своему. Он, конечно, желает сыну только добра, когда настаивает, чтобы Кристоф стал лесничим, так же, как все его предки – дедушка, прадедушка… в общем, все мужчины в семье. Конечно, только поэтому отец и сердится на него, а не потому, что хочет заставить сына всю жизнь заниматься нелюбимым делом. Кристоф сам виноват, что для него ничто не важно, кроме музыки. Но отец считает, что музыкант – это не профессия для мужчины, и поэтому он запретил сыну ходить в школу.
В школе все были добры к Кристофу. Видя, как увлеченно мальчик занимается музыкой, и какие препятствия ему приходится преодолевать, учителя помогали ему бесплатно, после уроков.  Фрейлейн Вайгель  учила его играть на пианино, а старый герр Штамм – на скрипке. К тому же герр Штамм рассказал о талантливом мальчике пастору Вайсу, и тот разрешил Кристофу брать у него уроки игры на органе. Кристоф словно на крыльях летал. К Рождеству он сочинил сонату для скрипки и фортепиано, которую  исполнил вместе с фрейлейн Вайгель на школьном концерте. Соната всем очень понравилась. После концерта жители городка подходили к родителям Кристофа и наперебой восторгались способностями их сына.
- Надобно учить мальчика, - гудел басом богач Грауф. – Деньги на это найдем. Вдруг Кристоф станет знаменитым композитором и прославит наш городок!
Мать сияла, а отец все больше и больше хмурился. По дороге домой он не сказал ни слова. В глазах матери тоже погасло оживление, она с беспокойством взглядывала на мужа. Ужин прошел в молчании, и только потом отец сказал:
- Парень, навсегда выкинь из головы эту блажь. Музыкант – это не профессия. Музыкант всегда живет на чьи-то подачки. Вот Грауф сказал сегодня, что он найдет деньги. Захочет – найдет, не захочет – будешь скитаться и попрошайничать. Мужчина должен заниматься делом, которое его прокормит и даст уважение. После праздников зайду в школу, скажу, что не позволяю тебе больше учиться. Будешь мне помогать. Я стал помощником своего отца в двенадцать лет, и смотри – живем безбедно, ни у кого подачек не просим, люди меня уважают. Неси-ка сюда свою пиликалку!
Мать сидела, опустив глаза. Она никогда не спорила с отцом. Кристоф, чувствуя, как сердце становится тяжелым, словно камень, вышел в свою комнату, взял с полки скрипку и принес отцу. Тот молча отпер тяжелый ларь, положил инструмент на стопки белья и закрыл крышку на висячий замок.
- Она тебе больше не понадобится, парень. И собирайся: завтра поутру пойдем в лес.
В этот вечер Кристоф долго сидел у окна, не зажигая свечи. Стараясь ни о чем не думать, он смотрел и смотрел, как за окнами искрится под луной снег. Сегодня лес представлялся ему врагом, жестоким великаном с ледяным сердцем. Он, Кристоф, навсегда отдан ему в услужение. Мальчик уже забыл, как любил он летом блуждать по лесным тропинкам, радуясь голосам леса, его запахам, его обитателям. Сейчас ему казалось, что он был бы счастлив уехать в город и никогда больше не видеть эти деревья, которым отец, словно жестокий язычник, приносит в жертву все, что дорого Кристофу.
Думая о великанах, Кристоф вспомнил народные сказки, где рассказывалось об этих коварных созданиях. Но ведь великаны не очень умны, подумалось мальчику. Почти все герои сказок могли победить их умом и находчивостью. Может быть, и ему попробовать?  Притвориться, что он согласился с отцом и думает теперь только о том, чтобы пойти по его стопам и стать лесничим? А когда наступит лето, он сбежит, сбежит в город, где сможет полностью посвятить себя музыке. Да, к этому надо подготовиться, узнать, в каком городе можно учиться. Платить ему, правда, нечем, но он сможет работать.
Настроение у Кристофа поднялось. Теперь он смотрел на лес немного покровительственно: поживем еще, дружище, вместе. Мальчик вытащил из-под кровати небольшой мешок, в котором он хранил свое богатство, свой оркестр. «Бутылочки» - ласково называл их Кристоф. Он расставил их по размеру и тихо-тихо, чтобы не услышал отец, начал наигрывать мелодию, которая пела в его душе уже несколько дней. Раз нет скрипки, сгодится и этот сказочный, почти неслышный звон.
На следующий день Кристоф уже топал вслед за отцом по еле заметным зимним тропкам. Светило солнце, искрился снег на еловых лапах, и в душе Кристофа пела скрипка. Вот порхнула с ветки пичужка, словно пассаж сыграла. Вот тяжелым аккордом заскрипела старая ель. Флажолетами засвистела синица. Да лес-то и сам виртуоз!
- Опять ворон считаешь? - оборвал его мысли окрик отца. - Лесничий все в лесу примечать должен: не рублены ли где ветви,  не выкорчевано ли дерево ветром. Мы должны знать, где весной посадить новые саженцы, какие деревья наметить на вырубку. Смотри внимательно и запоминай. Коли будешь прилежен, отправлю тебя учиться в лесохозяйственную школу. Лесничему надо учиться, а то начнешь во всякую ерунду верить, вроде того, что ветви от сильного трения друг о друга сами собой загораются, или что шишки, висящие на сосне, каждый год наполняются новыми семенами.
«Отправлю в школу» - вот и все, что услышал Кристоф из слов отца. Где школа, там и город, а где город, там и музыка! Повеселевший мальчик, насвистывая, внимательно глядел по сторонам. Отец, обернувшись, одобрительно хмыкнул: так, глядишь, и войдет малец во вкус, вылетит у него из головы вся эта блажь музыкальная. 
Возвращаясь, приметил Кристоф совсем недалеко от дома славную полянку, со всех сторон укрытую деревьями. Посреди полянки важно расположился пень, большой, словно стол, а по пню весело прыгали синицы. «А не принести ли мне сюда свои бутылочки?» - подумал мальчик. 
Следующие несколько дней это сделать никак не удавалось: отец постоянно брал мальчика с собой. У Кристофа уже все ноги были стерты тяжелыми башмаками, слезились глаза от сияния снега.  Но вот погода начала портиться.
- Сегодня в лес не пойдем, - объявил отец. - Схожу-ка я в деревню, надо продукты в лавке закупить.
Еле дождался мальчик, пока отец уйдет, а потом схватил мешок с бутылочками и помчался на поляну. Торопясь, он оделся совсем легко — не до этого. Расставил Кристоф на пне бутылочки, взял ветку и начал играть. Он подобрал все пьесы, что играл на пианино, на скрипке, на органе. Когда нот не хватало, Кристоф заменял музыку, выдумывал что-то свое. И вот в свисте ветра в вершинах деревьев уловил он новую мелодию. «Это будет песня ветра», - восторженно решил он. Бутылочки пели, и в их пении слышались и завывания бури, и шум елей, и звон ручья, струившегося глубоко под снегом. Мальчик не заметил, как серые облака стали тучами, из которых стеной посыпался снег. Бутылочки тут же превратились в сугроб, из которого торчали только разноцветные горлышки. Через минуту исчезли и они. Резко стемнело.
Только сейчас Кристоф почувствовал, как он замерз. Негнущимися пальцами вынимал мальчик из снега свои бутылочки, неуклюже пытаясь спрятать их в мешок. Наконец все было собрано, и мальчик направился к дому. Из последних сил стараясь согреться, Кристоф стискивал на груди курточку, прятал окоченевшие руки в рукава. Он брел и брел, но дом все не появлялся. «Странно, ведь поляна была совсем рядом», - подумал Кристоф. Силы у него кончились. Он прислонился к какому-то запорошенному снегом стогу и закрыл глаза. Играли где-то в вышине звонкие стеклянные бутылочки, их мелодия звучала нежно, точно голоса ангелов, уносящих его все выше и выше...
   Когда Кристоф пришел в себя, то увидел два склонившихся к нему лица: отца и мамы.
- Очнулся, - слабо выдохнула мать.
- Кристоф, сынок, ты меня слышишь? - спросил отец, и голос его звучал непривычно мягко и ласково.
- Слышу. Я дошел до дома?
- Я нашел тебя возле нашего стога, возвращаясь домой. Куда ты ходил в такой буран?
- Я играл... на бутылочках. Я не послушал тебя, папа. Не мог...
   И Кристоф снова провалился в забытье. Когда он снова очнулся, то услышал голоса.
- Это все твоя вина! - отчаянно звенел голос матери, обычно не перечившей отцу. - Ты решил скроить его по своей мерке, а ведь как знать, может быть Господь уготовал нашему сыну другую судьбу! Ты  погубил его в угоду своим планам!
- Ты несправедлива ко мне, Анна, - тихо отвечал отец. - Я заботился только о мальчике. А он... бутылочки... не понимаю.
-И теперь Кристоф может умереть от горячки!
- Слово даю, Анна, если мальчик поправится, не стану ему перечить. Пусть идет своим путем.
- А я буду молить Бога, чтобы он поправился, Иоганн.
 Этой ночью болезнь отступила. Утром, когда Кристоф открыл глаза, комната была залита тихим неярким светом. На столе рядом с кроватью лежала скрипка. Мальчик с трудом сел, преодолевая головокружение и слабость, взял скрипку и ласково прижал ее к плечу. И вот смычок, зажатый слабыми пальцами, уже играет ту тихую мелодию, которую пели ангелы в метельную ночь, унося мальчика в неведомую страну. Неслышно открылась дверь, и на пороге появились мать и отец. Мать всплеснула руками и тихо заплакала, вытирая фартуком глаза, а отец подошел и несмело погладил сына по голове. 
- Играй, сынок. Видать, Господь знает, что для тебя лучше.
 Он обнял мать за плечи, и они вышли из комнаты. Вместо них перед Кристофом появились две девочки, очень похожие друг на друга. Одна из них, темноволосая, кареглазая, взяла у мальчика скрипку и положила на стол.
- Тебе пока нельзя уставать. Скрипка теперь твоя навсегда, и музыка от тебя не уйдет. Послушай лучше, что мы тебе расскажем. 
А золотоволосая девочка с сияющим лицом положила на подушку Кристофа круглую брошку из зеленого стекла, похожего на его самую маленькую бутылочку.



                Пустите с вертепом!

 Снежана с Ангелиной сидели перед зеркальцем. В зеркальце мелькали какие-то лица, города и деревни, но мелькали так быстро, что Снежана ничего не могла понять. Как разбирается во всем это Ангелина? Снежана перестала смотреть в зеркало и задумалась о своем. Ей снова вспомнился Кристоф, мальчик, который не мог жить без музыки.
«Понятно, что отец Кристофа не хотел, чтобы мальчик стал музыкантом, ведь сам он в музыке ничего не смыслил. Но странно, что и многие музыканты не хотят, чтобы дети повторили их судьбу, унаследовали их профессию, - размышляла Снежана.  – У моей подруги Марины мама-пианистка даже пианино продала, чтобы дочка случайно не выучилась играть. Сама она была недовольна тем, что ей приходится работать в музыкальной школе.  Пришлось Маринке тайком от матери записаться в музыкальную студию и учиться играть на пианино там. Но ведь это же несправедливо! Дети имеют право сами выбирать, чем им заниматься, они не могут отвечать за неудавшиеся судьбы своих родителей».   
Ангелина, услышав мысли девочки, подняла голову от зеркальца и внимательно посмотрела на нее: 
- Родителям кажется, что они лишь хотят лучшей жизни своим детям, заботятся о них. Будет у детей прибыльная профессия, появятся деньги, уважение. А душа…
- Душа потерпит, лишь бы все остальное было в шоколаде, - с досадой закончила Снежана.
- Но душа часто побеждает в этом поединке - правда, иногда поздно. Странно, что мы говорим об этом именно сейчас, ведь сегодня нас ждет встреча с мальчиком, которому отец-музыкант запретил заниматься музыкой, - сказала Ангелина, пряча зеркальце.

                ***
   Николкин отец был скрипачом. Экое несчастье! Николка отдал бы все на свете за то, чтобы его отец оказался учителем или врачом. Почему? Да потому, что сам Николка тоже мечтал стать скрипачом. И надо же было судьбе сделать его сыном человека, который так ненавидит профессию музыканта!
  Отец играл в оркестре театра, замечательного театра, который казался Николке великолепным дворцом, чудесным образом попавшим в их город. Когда была жива мама, отец несколько раз брал ее и Николку с собой в театр. Мальчик до сих пор, как необыкновенное счастье, вспоминает миг, когда увидел он бархатные кресла, ложи, полные нарядных дам и мужчин в вечерних костюмах, шитый золотом занавес, огромную сияющую люстру. Когда заиграл оркестр и открылся занавес, Николка и вовсе перестал дышать. Он боялся пропустить хоть одну ноту, хоть одно слово. Эта опера, «Снегурочка», помнилась ему до сих пор, в голове звучали ее чудесные мелодии.
   После смерти матери Николка больше не бывал в театре. Отец, решив выучить мальчика на врача или адвоката, требовал, чтобы сын учился в гимназии только на хорошие отметки, а о музыке и думать забыл.
   В гимназии Николка сдружился с мальчишками-близнецами из соседней квартиры – Антошкой и Алешкой. Как-то в начале декабря мальчишки с загадочным видом подошли к нему на перемене.
- Хочешь с нами вертеп делать?
- Что? – не понял Николка.
- Ты что, вертепа никогда не видел? – искренне удивились братья. – Это театр такой рождественский.
- Театр? Где он находится?
- В ящике, вот где, - захихикали мальчишки. – И впрямь не видел! Приходи вечером к дворнику Макару – увидишь.
  Наступил вечер. Отец, как обычно, ушел на работу в театр. Стемнело. Николка в раздумье сидел у окна. Холодно, сквозь замерзшие окна не увидишь даже двор… К дворнику идти, конечно, боязно, но уж больно интересно, что это за театр такой – в ящике. Да и сидеть дома весь вечер одному не хотелось. Николка сдернул с вешалки полушубок, сбежал по лестнице и выскочил во двор. Окна дворницкой были освещены. Мороз не дал мальчику времени на раздумья, быстро загнав его в душное тепло маленькой комнатушки.
   В дворницкой было весело и шумно. Около десятка ребятишек что-то шили и клеили под руководством коренастого светловолосого дворника Макара. Макар был молод и весел, несмотря на то, что потерял на войне ногу и вынужден был работать дворником. Он оказался великим выдумщиком, отчего ходил в неизменных любимцах у всех ребятишек двора. Вот и сейчас Макар объяснял, как правильно сделать вертеп:
- А в ящике нашем, братцы, два этажа будет. В верхнем – мир божественный. Там у нас Святое Семейство расположится, туда ангелы прилетать будут, пастухи да волхвы придут поклониться. А в нижнем этаже – дворец жестокого царя Ирода. Оттуда его Смерть в преисподнюю заберет, за то, что хотел Божественного Младенца извести.
- Николка пришел! – закричали Антошка и Алешка.
Макар внимательно посмотрел на мальчика.
- Музыкантов сын? Знаю. Берись за работу, коли пришел. Будешь волхвам короны клеить.
  Теперь, скучая на уроках в гимназии, Николка с нетерпением ждал вечера. В его голове крутились разные мысли. Как одеть воинов? Как сделать так, чтобы у Ирода голова слетала с плеч, когда Смерть ударит его косою?
  Другие мальчишки тоже, видно, думали лишь о сооружении вертепа, потому что вечером на столе в дворницкой появлялись разные красивые лоскутки, кусочки золоченой бумаги, перья, которые были принесены из дома, выпрошены у матерей и сестер. Из самых красивых лоскутков ребята мастерили восточные одеяния и тюрбаны волхвам, плащ праведному Иосифу, мантию Ироду, а из тряпочек попроще делали плащи пастухам. Макар занимался ящиком: обтянул его красивой синей тканью, наклеил бумажные звезды.
   Сложные вопросы решались сообща. Как сделать, чтобы волхвы становились перед Младенцем на колени? Алешка придумал: плащ надо сделать длиннее чурочки, изображавшей волхва, тогда можно будет потянуть палочку, на которой насажена кукла, вниз, и волхв словно опустится на колени. Как сделать, чтобы у Ирода голова слетала с плеч? Макар подсказал устроить так, чтобы голова откидывалась назад, когда ее потянешь за веревочку. Воинам придумали клеить латы из золоченой бумаги. Самыми красивыми из обитателей вертепа получились ангелы в одеянии из серебряной парчи, с крыльями из настоящих перьев.   
  И вот куклы были готовы, настало время для репетиций. Почти все мальчишки оказались хорошими артистами. Те, кто громко и хорошо говорил, озвучивали кукол, остальные водили их по ящику.
- Эх, замечательно, - воскликнул Макар, - да жаль, музыки нет. Поиграть бы во время представления! Вот помню, я на ярмарке видел, как возле вертепа скрипач стоял и играл. Нам бы так! Николка, ты же музыкантов сын. Может, поиграешь?
- Я умею, но совсем немножко. Да и скрипки у меня нет.
- Скрипка-то вовсе дело несложное! Достану, как есть достану, - оживился Макар. – Завтра же принесу.
   Макар не обманул. Когда на следующий вечер Николка прибежал в дворницкую, скрипка уже ждала его. Мальчик с трепетом прижал инструмент подбородком к плечу и провел смычком по струнам. Скрипка отозвалась приятным теплым звуком. Осмелев, Николка поставил на струну один палец, другой, и вот уже из-под смычка полилась мелодия рождественской песни.   
-  Попробуем? – радостно спросил Макар.
   Со скрипкой дело пошло веселее. Николка скоро совсем освоился, и вот уже музыка изображает и полет Ангела, и шествие волхвов, и хор пастухов. Слышно, как тяжело ступают воины, визгливо кричит что-то злобный Ирод.
  Макар сиял, ребята были довольны. Все с нетерпением ждали того дня, когда можно будет дать первое представление. 
  Наступило Рождество, потом каруселью закрутились веселые святочные дни, и вертеп начал свое путешествие по дворам. Мальчишки, надев на себя маски, везли на санях ярко украшенный ящик. Втащив сани в какой-нибудь двор, они кричали:
- Пустите с вертепом! Пустите с Рождеством!   
 Кто-нибудь из хозяев открывал окно и спрашивал:
- Кукол-то у вас сколько?
  На это Макар складно отвечал:
- Ангелы благие, Иосиф и Мария, волхвы-мудрецы, пастухи-простецы, Ирод злой-богатый, черт рогатый, Рахиль с дитёю, Смерть с косою, да как встарь – со свечкой Пономарь.
- А что возьмете?
- Недорого возьмем, да складно споем.
Когда все было слажено, хозяин давал знак заносить вертеп. Вокруг вертепщиков сразу начинали прыгать и кричать ребятишки, а взрослые суетились, освобождая место для ящика, тащили лавки и стулья для зрителей. Ребятня рассаживалась прямо на полу. Николка поднимал к плечу скрипку, и волшебство начиналось.
Малыши и взрослые с замирающим сердцем смотрели, как зажигает Пономарь свечи перед вертепом, и внутренность ящика озаряется неярким желтым светом. Склоняется над яслями с Младенцем Богородица, теснятся рядом вол и ослик. Уютно и тихо в маленькой пещере, а скрипка поет колыбельную песню. Звезда над вертепом начинает мерцать, освещаемая свечкой, и под трепетные звуки скрипки появляются Ангелы, поющие:
.      
Народился наш Спаситель,
Всего мира Искупитель.
Пойте, воспойте
Лики во веки
Торжествуйте, ликуйте,
Воспевайте, играйте!

  Вот Николка перешел на прихотливую восточную мелодию: это появляются волхвы-цари, несут Младенцу дары. Злой царь Ирод хочет выведать, куда они идут, чтобы узнать, где родился чудесный Младенец и убить Его. Антошка громко говорит-выпевает:

Шедше трие цари
Ко Христу со дары,
Ирод им предвластен,
Куда идут, спросити.
Идем к Рожденному,
Идем поклониться,
Пред Царем явиться.
Где Христос родися,
Там звезда явися;
Звезда грянет чудно
С востока до полудня.

    У маленьких зрителей в глазах страх: вдруг волхвы расскажут Ироду, где родился Младенец? Но нет, Ангел велит мудрым царям возвращаться домой другой дорогой, не заходить к Ироду. Зрители облегченно вздыхают. Но опасность еще не миновала! Ирод приказывает своим воинам убить всех младенцев в Вифлееме. Он надеется, что среди них погибнет и Младенец Христос. Скрипка плачет, рыдает вместе с Рахилью, у которой воины убили ребенка. Слезы текут по щекам маленьких зрителей.
   Несколько грозных аккордов скрипки – и появляется Смерть в белом одеянии. Она грозно подступает к перепуганному царю. Заунывным голосом вещает из-за ящика Сенька:
Вот я к тебе пришла.
Настал твой смертный час.
Ирод голосом Алешки умоляет:
Смерть моя мати,
Дай мне сроку один год!
Смерть завывает: «Не дам!» Ирод продолжает молить:
Смерть моя мати,
Дай мне сроку один день!
«Не дам!» - снова повторяет Смерть. Ирод делает еще одну попытку:
Смерть моя мати,
Дай мне сроку один час!
Смерть поднимает косу и возвещает:
Не дам сроку ни часа!
Вот тебе моя коса!
   И голова Ирода падает с плеч. Тут скрипка Николки переходит на быстрые пассажи: это вокруг Ирода пляшут в аду черти, красные, черные, рогатые. Маленькие зрители рады, что Ирод поплатился за все свои злодейства, а Николкина скрипка уже снова поет чистую, радостную мелодию:

Небом земля сталася,
Как Бога дождалася.
Трепещут Архангелы,
Служат ему все ангелы.
Веселитеся, радуйтеся,
Яко с нами Бог.

   Представление закончено. Пономарь гасит перед вертепом свечи. Радостно хлопают в ладоши малыши, а взрослые суют вертепщикам что-нибудь вкусненькое. И кто-нибудь обязательно скажет:
- Каков ваш скрипач-то! Сколько лет живу, никогда такого не слыхивал. Чудо, а не скрипач.
- Слышь, Николка, как тебя хвалят! – говорил мальчику Макар. – Учиться тебе надо, ты скрипачом знаменитым можешь стать.
- Нет, - погрустнев, отвечал мальчик. – Я отцу даже заикнуться не решусь. Он уже так и видит меня богатым врачом-профессором.
- Да он же не слышал, как ты играешь!
- И не услышит. Он даже знать не должен, что я играть умею. Да я и сам бы не знал, коли бы ты мне скрипку не дал. Спасибо тебе, Макар.
- Да что там! Эх, жизнь, - огорченно чесал в затылке Макар.

  А по городу уже прокатилась молва о необыкновенном скрипаче-вертепщике. О нем рассказал отцу Николки его приятель-оркестрант, что пригласил его в один из святочных вечеров в гости, посидеть за самоваром, пирогов отведать – приятель был именинником.
- Откуда этот мальчишка взялся, никто не знает, но играет он божественно – так говорят. Правда, болтают-то мужики, что в музыке и не понимают ни бельмеса, но все же любопытно было бы послушать.
- Пустите с вертепом! – раздался вдруг под окном крик. Надо же было Макару привезти вертеп именно в этот двор именно этим вечером! Невероятное совпадение, странная случайность, возможная лишь в волшебные святочные дни!  Конечно, приятель Николкиного отца вскочил, отворил окно и зазвал вертеп, даже не спрашивая о цене. Когда ящик втащили в квартиру, Макару показалось странным, что верепное представление собираются смотреть лишь два взрослых мужчины. Но зрители есть зрители, и вот уже Пономарь зажигает перед вертепом свечи. В полутьме комнаты Николка даже не разглядел сидящих за столом. Он привычно поднял к плечу скрипку и заиграл. При первых же звуках мужчины напряжённо подались вперед, да так и замерли. Не отрываясь, не шевелясь, выслушали они представление, обращая больше внимания на звуки скрипки, чем на игру кукол. Во время пассажей, сопровождающих пляску чертей, один из мужчин даже восхищенно ударил ладонями по коленям.  «Веселитеся, радуйтеся, яко с нами Бог», - пропела скрипка. Погасли перед вертепом свечи, и оба зрителя, вскочив со своих мест, бросились к скрипачу.
- Парень, ты где научился так играть?
   Николка молчал. Только теперь он узнал своего отца, и сердце его бешено забилось, а руки похолодели. Что же будет? Макар тоже узнал музыканта и попытался быстрее увести ребят, но взрослые не отпускали.
- Пойми же, чудак, у тебя талант, несомненный талант, а ты его на вертепы тратишь. Скажи свое имя, мы устроим тебя учиться, может, даже в столицу отправим. Да кто же ты?
  И с этими словами приятель отца стянул с лица мальчика маску. На музыкантов глянуло бледное испуганное лицо Николки. Отец вздрогнул и замолчал. Словно не понимая, смотрел он на сына, на скрипку, на вертеп.
- Ты ничего не сказал мне,  - тихо произнес он.
- А я мог? – так же тихо отозвался мальчик.
- Так это твой сын? – закричал приятель отца. – Ты же говорил, что ни за что не согласишься дать ему музыкальное образование! Однако, это ты зря. У парня талант, и ты не вправе запрещать ему играть.
  Николка повернулся и выскочил на темную лестницу. Следом за ним топали его друзья-вертепщики.
- Вот так номер, - пробормотал растерянный Макар, догоняя мальчика.  – Как же так вышло, Николка?
- Забери скрипку, Макар. Я больше не буду играть. Отец не разрешит. 
   Николка не знал, что в этот момент произошло чудо. Не зря все же отец был хорошим музыкантом. Он понял, что музыка уже живет в душе сына, и совершенно невозможно будет, изгнав ее оттуда, заполнить образовавшуюся пустоту. Он понял это потому, что и сам бы не смог быть никем другим, хоть и завидовал иногда безбедно живущим докторам и адвокатам. Без музыки, без ее ежедневного волшебства, его душа оглохла бы и ожесточилась. Да, музыка требовала отказаться от многого, но награждала за это невероятной радостью творчества. Разве мог он отнять эту радость у своего ребенка?

   В этот вечер Николка так и не дождался отца. Он забрался в постель и уснул, устав от горьких мыслей. Сквозь сон мальчик слышал какой-то шум. «Наверно, отец вернулся», - подумал Николка, но не открыл глаз. Ему снился вертеп, снилось, как летают над ним настоящие, не кукольные, ангелы и поют неслыханно прекрасную песню. «Я тоже могу сыграть эту мелодию, я вам подыграю», - говорил Николка ангелам, и они одобрительно качали золотоволосыми головами. Когда мальчик открыл глаза, то решил, что сон продолжается, потому что такой же золотоволосый ангел сидел возле него.
- Проснулся? Принимай подарки, - сказала стоявшая рядом с ангелом девочка и указала в угол, где под начинающей уже осыпаться елочкой был виден скрипичный футляр.
- Мне? Скрипка? – прошептал Николка. –  Нельзя, отец не велит.
- Да ведь именно он и купил тебе вчера эту скрипку. Твой отец понял, что ты должен учиться играть, что ты не сможешь жить без музыки. И Господь это тоже знает, поэтому и прислал к тебе одного из своих ангелов. Сейчас я тебе кое-что расскажу.
   И девочка положила на Николкину подушку синее стеклышко со скрипичным ключом, таким же серебристым, как снежинки, что вихрились за окном, словно желая узнать, что за странные гости пожаловали сегодня в квартиру музыканта.    

     Белый конь на красной арене

Ангелина снова взяла Снежану за руку, и они закружились в снежных струях, поднимаясь все выше и выше. Вдруг Снежане показалось, что вокруг раздаются какие-то нежные голоса. Ей даже послышалась волшебная мелодия вальса снежинок из балета «Щелкунчик».
- Это поют снежинки? – спросила девочка у Ангелины.
- Ты начинаешь многое слышать, - улыбнулась Ангелина. Она добавила еще что-то, но ее слова были унесены сильным порывом ветра, который, словно волна на берег, выбросил девочек прямо на радужные ступени Дворца Вечной Гармонии. Они отряхнули друг друга от снега и осторожно пробрались в комнатку Маэстро. Старый дирижер дремал в кресле, положив голову на папку с нотами. В чашке на столе остывал невыпитый кофе, а в камине красными огоньками теплились угли. Ангелина поворошила угли кочергой, и по ним запрыгали золотые язычки пламени. Девочки устроились перед камином, прямо на полу.   
- Музыкантов, которые играют на скрипках, виолах и виолончелях, мы найдем, - прошептала Снежана, – а вот с духовыми инструментами сложнее. Например, на трубе у нас в школе играть не учат, это сложно, надо сначала подрасти.
-  Да, к тому же в оркестр труба попала позднее многих инструментов, всего триста лет назад. Детей, играющих на ней, и вправду немного, - тихо добавила Ангелина. 
- Странно, я читала, что трубы были уже в Древнем Египте и Древнем Риме.
- Ты читала про сигнальные трубы. Трубачи с помощью сигналов передавали приказы командующего войскам, находившимся на расстоянии. Искусство игры на трубе считалось доступным не каждому, ему обучали только особо отобранных людей. А в мирное время трубы звучали на праздничных шествиях, рыцарских турнирах. В крупных городах «башенные» трубачи извещали о прибытии высокопоставленной персоны, смене времени суток, приближении к городу вражеского войска и других событиях. Видишь, это были всего лишь сигнальщики, а не музыканты.
- Но ведь в нашем оркестре должны быть трубачи-дети, и трубачи талантливые. Где же мы таких найдем?
- Например, в Испании, - поглядев в зеркальце, ответила Ангелина. 

                ***
Еще стояло утро, но жара уже наползала на испанский городок Фронтеру, словно жадный крокодил. Мигель сидел под деревом, в тени, и смотрел, как колышется под почти неощутимыми дуновениями ветерка огромный яркий шатер. Этот шатер напоминал Мигелю расписную музыкальную табакерку бабушки Соледад. В детстве мальчик очень любил смотреть, как бабушка осторожно открывает крышку табакерки, и на крутящемся красном круге появляется белая лошадка в позолоченной попоне. Звучит музыка, и лошадка танцует, выделывая затейливые движения.
Когда Мигель впервые вошел в шатер дона Альваро, ему показалось, что он попал внутрь бабушкиной табакерки. На огромной красной арене танцевала грациозная белая лошадь.
- Что тебе надо, мальчик? - строго спросил Мигеля смуглый бородатый человек.
- Мне сказали, что вы ищете музыкантов в оркестр...
- А ты музыкант? – недоверчиво спросил бородач.
- Да, я играю на трубе, - и Мигель вытянул вперед руку с чехлом, где хранилась труба. 
- Ну что ж, давай я отведу тебя к Луису, он руководит оркестром.
  Луис послушал, как мальчик играет, и благосклонно кивнув головой, сказал:
- С завтрашнего дня в десять часов будешь приходить на репетиции. 
Теперь каждое утро к десяти часам Мигель бежит по улицам, сжимая чехол с трубой, бежит туда, где посреди площади живет своей жизнью огромный яркий шатер. Он вбегает в жаркую полутьму, минует уголок, где расположился ветеринар со своими инструментами, шорную мастерскую, где по лучшим испанским традициям мастера делают седла и прочую амуницию, здоровается на бегу с наездниками и мальчишками-конюхами, взбегает по узкой лестнице на балкончик, где уже собираются музыканты оркестра, и, не успев еще расчехлить трубу, смотрит: не видно ли где его любимца, белого андалузца Алькасара? Алькасар казался мальчику заколдованным принцем. Разве мог простой конь являть собой такой образец горделивого благородства, сдержанности натуры? На арене Алькасар был неподражаем. Таких сложных движений не выполнял больше никто из коней.
Мигель уже знал, что предки Алькасара жили в горах Испании еще тысячи лет назад. Они были известны римлянам, и те ценили этих животных, использовали в качестве боевых  коней, которые при всей своей живости были послушны и умны. Но в наши дни об этом начали забывать. Кому теперь нужны лошади? И не было бы во Фронтере никакой конной школы, если бы не отец дона Альваро. О, об этом человеке ходили легенды: выходец из древнего дворянского рода осмелился выступать в конной корриде! И его сын, дон Альваро, был просто влюблен в андалузских лошадей. Он решил вернуть славу испанской школе классической верховой езды. Тогда и появился на площади Фронтеры яркий шатер, где дон Альваро стал устраивать конные представления.   
Мигель еще не научился спокойно смотреть на то, как гаснет свет, и в лучах прожекторов появляются на белых конях всадники в старинных одеждах. Он даже в ноты не смотрит, играет по памяти, благо все свои партии запоминает наизусть очень быстро. Невозможно оторвать взгляд от этих коней! Алькасара Мигель узнает сразу. Его движения кажутся самыми элегантными, его шея необыкновенно изящно изогнута и гордо несет небольшую горбоносую голову с пышной челкой. Длинная густая грива сияет в лучах прожекторов. 
Краем глаза Мигель видит, что Луис кладет на пульт новую партитуру. Вот сейчас! Алькасар выходит вперед. Луис взмахивает рукой, звучит искрометная народная музыка, и начинаются чудеса. Алькасар сначала замирает, оторвав передние ноги от арены, да так легко и непринужденно, словно это и не требует от него большой силы. А ведь это очень сложно! И тут же, по знаку наездника, конь начинает курбеты, прыжки на задних ногах. В одну сторону, в другую — и без малейшего напряжения! Вот Алькасар замер на мгновение, встав, как вкопанный, веселая музыка сменилась изящным танцем, затанцевал и конь, высоко поднимая ноги и изящно наклонив голову. Однажды в этом танце случилась заминка: Луис невзначай опрокинул свой пульт, оркестр сбился с ритма, и Алькасар перестал танцевать. Он отошел назад и ждал, пока музыканты не начнут играть следующий номер.
- Алькасар такой умница, танцует только под музыку, - сказал Мигель после представления   наезднику коня, Себастьяну.
- Нет, друг Мигель, - засмеялся Себастьян, - лошади музыку не слышат, это научно доказано. Они лишь повинуются сигналам наездников.
- Почему же тогда Алькасар не стал танцевать?
- Думаю, тут моя вина: я сбился с ритма, и конь это почувствовал.
Но Мигель остался при своем мнении: Алькасар слышит музыку. Мальчик часто пробирался в конюшни и любовался конем. Но странно, с другими лошадьми он запросто разговаривал, мог погладить их, дать кусочек хлеба или сахара, но перед Алькасаром робел. Мигель не мог этого понять: ведь не принц же тот в самом деле! Но потрепать коня по холке и сказать ему что-нибудь ласковое мальчик никогда бы не решился, не осмелился. Алькасар так гордо, даже немного надменно держал голову, так холодно поглядывал на надоедливого поклонника, что Мигелю становилось неловко, и он уходил.
 Кто бы мог подумать, что из таких отношений возникнет когда-нибудь горячая дружба? А ведь именно это вскоре и произошло. Как-то Мигель пришел на репетицию слишком рано, никто из музыкантов еще не появился на балкончике. Мальчик расчехлил трубу и, взяв ее, спустился на арену, где разминались лошади с наездниками. Были здесь и Алькасар с Себастьяном. Мигель только сейчас начал понимать, как трудна работа с лошадьми, как много и упорно надо тренироваться и коню, и человеку.   
- Мы с Алькасаром уже более трех лет вместе, - рассказал как-то Себастьян, - и каждый день работаем по шесть-семь часов. Когда я объезжал его, думал, что вообще из этого ничего не выйдет. Алькасар посмотрит бывало на меня через плечо да и встанет как вкопанный. Я уж и ругался, и уговаривал — ничего не помогало, словно не конь это, а осел. Но прошло два месяца, и привык ко мне наш упрямец. Признал, вроде. Разрешил давать ему команды. И тут работа у нас пошла так, что все только диву давались, ведь умница он такой, что вроде и сложностей для него никаких нет. Все элементы выполняет играючи - что каприоли , что пиаффе , что курбеты . А я у него на спине вроде как украшение какое-то. Иногда мне кажется, что Алькасар и темп себе сам задает. 
  Вот небольшая передышка. Себастьян соскочил с Алькасара и пожал руку Мигелю.
- Что это у тебя, труба? Сыграй-ка что-нибудь. Танго умеешь?
Мигель пожал плечами, что должно было означать: «проще простого». Он поднял трубу к губам и заиграл танго. Красивая, немного печальная мелодия, прихотливая, как экзотический цветок, расцвела под куполом шатра. И тут случилось неожиданное. Алькасар, поведя головой, мягко, но настойчиво высвободился из рук Себастьяна и вышел в центр арены. На мгновение замерев, он вдруг начал свой танец. Мигель усилием воли заставил себя продолжать музыку, но сердце стучало так, что мешало играть. Алькасар танцевал. Четкий и упругий ритм танго превращался в точный и неповторимый рисунок танца коня. Замерли все: наездники, кони, музыканты оркестра, уже заполнившие балкончик. Мигель вышел вперед. Теперь красный круг арены очерчивал лишь их двоих, трубача и коня. И танец продолжался, пока последняя нота танго не замерла где-то в вышине. Мигель опустил трубу. Алькасар подошел и положил голову на плечо мальчику. И в наступившей тишине все услышали недоуменные слова Себастьяна:
- Но ведь кони не могут слышать музыку....
- Друг Себастьян, ты даже не представляешь, что могут кони, - раздался чей-то незнакомый голос. Алькасар вздрогнул и поднял голову. Мигель обернулся. К ним шел сам дон Альваро.
- Это было великолепно. Как тебя зовут, молодой виртуоз?
- Мигель, сеньор.
- Мигель, ты будешь выступать с этим номером в нашем представлении. Ты и Алькасар. Вы понимаете друг друга и понимаете музыку.
И Алькасар медленно и важно кивнул, точно подтверждая и готовность выступать вместе с Мигелем, и возникшее у них взаимопонимание.   

Целый год выступали со своим номером Мигель и Алькасар. Себастьян сначала ревновал своего питомца к Мигелю, но потом примирился с тем, что у Алькасара появился еще один друг. Во время танго весь театр замирал, и зрители, затаив дыхание, любовались прекрасным конем, который, словно сказочное существо, скользил в танце под звуки трубы, что пела чисто и  проникновенно в руках стройного мальчика в старинном одеянии.
Наступил май, а вместе с ним — ярмарка, ежегодный конный праздник, на который съезжаются посетители со всего мира. Всадники в национальных костюмах, сеньориты в ярких платьях, сидящие на крупах коней позади своих кабальеро, танцы фламенко, толпы народа. На конном празднике все равны – и богатый землевладелец, и простой «кампоньеро». Каждый восседает на своем коне, как король на троне. Сквозь плотную толпу, громко звеня бубенцами, пробираются экипажи с самыми разными запряжками, от одиночной до традиционной испанской пятерки. Головы лошадей украшены так пышно, что их трудно разглядеть. …
И конечно, в театре шли спектакли с самыми лучшими номерами конной школы. Зрители шумно встречали выступления испанских конных пастухов-вакеро, которые показывали чудеса верховой езды: держа повод одной рукой, вакеро исполняли потрясающие пируэты, серпантины, остановки, а другой рукой ловко орудовали длинной пастушьей пикой.  Хвосты у лошадей вакеро по традиции были коротко пострижены: раньше это делалось для того, чтобы вечером, после беспрерывной скачки за быками по бескрайним пастбищам, не приходилось доставать из конских хвостов репьи. Оркестр без устали играл быстрые испанские мелодии. На балкончике было жарко и душно, но музыканты старались вовсю.
После пастухов наступил черед классических номеров, а за кулисами уже ждали своей очереди запряжки, традиционные испанские пятерки.  Усталый Мигель опустил трубу и стал спускаться вниз. Перед запряжками ему придется играть танго. Себастьян подвел к Мигелю Алькасара.
- Наш красавец на месте устоять не может, так и рвется на арену, - грубовато усмехнулся он. - Готовься, Мигель, после этого номера - ваш выход.
Мигель осторожно прикоснулся к конской  гриве, в которую были вплетены красные ленты. Алькасар немного наклонил голову набок и зашевелил губами, точно что-то хотел сказать мальчику.
С арены донеслись бурные аплодисменты. Алькасар вздрогнул и переступил с ноги на ногу. Себастьян вложил уздечку в руку Мигеля:
- Удачи вам, друзья. Алькасар, будь умницей.
И вот опять Мигель ступил на  сияющий в лучах прожекторов алый диск арены. Заплясали огни на расшитой золотом попоне Алькасара, заиграла медными бликами труба в руках мальчика. У Мигеля вдруг так застучало сердце, что он поскорее поднял трубу к губам, чтобы претворить этот стук в первый звук танго. И вместе с первой нотой опустилась на ковер нога Алькасара, точно конь был связан с мальчиком невидимой нитью. Танец начался. Толпа, как всегда, затаила дыхание, настолько невероятной и чудесной была эта картина: конь, танцующий танго под звуки трубы. Прямо перед собой Мигель видел огромные черные глаза маленькой девочки, огромные от восторга. «Наверно, я так же смотрел на белую лошадку в музыкальной шкатулке бабушки Соледад, белую лошадь на красном круге арены», - невольно подумал мальчик.
Но вот труба сыграла последнюю ноту, и в это же мгновение конь завершил свое последнее движение и замер. Тишина, такая бездонная после отзвучавшей музыки, словно занавес, отделила артистов от зрителей. А еще через мгновение Мигелю показалось, что лавина аплодисментов сейчас опрокинет шатер. Но к этому мальчик привык и не относил подобные восторги на свой счет.
- Алькасар, ты был великолепен, - шепнул он коню. Алькасар склонил голову перед публикой, благодаря за овации, а потом гордо выпрямился и взглянул на Мигеля. «Мы были великолепны», - словно хотел сказать он.
И в это мгновение что-то произошло. Один из коней стоявшей за кулисами пятерки, видно напуганный грохотом оваций, дико заржал, метнулся вправо, влево, и взбудораженная его поведением запряжка вырвалась на арену. Перепуганные кони пронеслись совсем рядом с Мигелем. Мальчик отскочил в сторону и упал. Еще не успев встать, он услышал глухой стук, чей-то крик и понял, что случилось что-то ужасное. Не веря своим глазам, смотрел он туда, где на красном ковре арены неподвижно лежал белый конь.
- Алькасар, Алькасар, - шептал мальчик, уже зная, что сегодня его друг танцевал танго в последний раз.
И тогда он поднял трубу и заиграл. Вокруг суетились люди, толпились у барьера вскочившие с мест зрители, горько плакала маленькая черноглазая сеньорита, а Мигель все играл и играл. Ему казалось, что если он вложит в игру всю свою душу, случится чудо, и Алькасар снова поднимется на ноги. Но чуда не произошло.
На следующий день Мигель не пошел на работу. Он почувствовал, что не может войти под яркую крышу шатра, где все будет по-прежнему, словно и не было никогда ни Алькасара, ни его танца. Мигель сидел на крыльце своего дома.  Вдруг он почувствовал, что кто-то сидит с ним рядом. Оглянувшись, он увидел совсем близко темноглазую девочку, его ровесницу.
- Нам с тобой надо поговорить, - сказала девочка.
- Не сейчас, - безучастно ответил Мигель,
- Именно сейчас, пока твоя душа способна разговаривать с ангелами.
- С ангелами? - тут Мигель увидел рядом еще одну девочку, с сияющими на солнце волосами и светлыми глазами. Она и впрямь походила на ангела.
- Это Ангелина, ангел музыки, - сказала девочка. - А я - Снежана. Мы хотим пригласить тебя в оркестр.
- Я больше не играю в оркестрах.
- В этом оркестре ты будешь играть. Этот оркестр своей игрой совершит чудо – он спасет мир.
- Зачем мне мир, в котором нет Алькасара?
- В этом мире есть другие мальчики, которые любят своих коней, и нельзя позволить им потерять друг друга. И ты своей музыкой и своей болью можешь сделать это. Твой Алькасар услышит тебя, где бы он ни был.
И тогда девочка-ангел вложила в руку Мигеля красное стеклышко, круглое и красное, как арена, на которой вечно будет танцевать белый конь. 

                Доктор Хан и Розовый Город

- Если сила музыки так велика, почему Мигелю не удалось воскресить Алькасара? – спросила потрясённая Снежана, когда они с Ангелиной шли по длинному коридору, стараясь говорить тихо, чтобы их не услышал Яго. 
- Я не могу ответить на этот вопрос, - помолчав, ответила девочка-ангел. – Судьбами всех живущих управляет тот Дирижер, что гораздо могущественнее нашего Маэстро. Я не знаю, может ли музыка воскрешать из мертвых, но то, что она может лечить – это точно. Пойдем, я познакомлю тебя еще с одним обитателем Дворца Вечной Гармонии.
Ангелина открыла молочно-белую стеклянную дверь, и Снежане показалось, что она попала в середину ледяного кристалла. Все стены огромной залы искрились ледяным блеском, хрустальные люстры казались застывшими водопадами. Откуда-то лился свет, играя всеми цветами радуги. В центре залы за прозрачным роялем, в котором были видны все струны, сидел толстый китаец. Но играл он не на рояле. Клавиши закрывала прозрачная крышка, в которую китаец упирал незнакомый Снежане инструмент и изогнутой палочкой извлекал из него протяжные звуки. Сверху на рояле стоял в белом горшке какой-то куст.
- Кто это? – шепотом спросила у Ангелины изумленная Снежана.
- Это наш музыкотерапевт.
- Кто?
- Подожди, сейчас он тебе сам все расскажет.
Музыкант закончил играть, встал, отложил инструмент и озабоченно наклонился к кусту. Потом он взял линейку и сосредоточенно стал измерять растение.
-   Доктор Хан! – обратилась к нему Ангелина.
Китаец недовольно обернулся, но увидев Ангелину, просиял.
- О, моя ученица!
- Ты его ученица? – с недоумением переспросила Снежана.
- Доктор слишком снисходителен, - непонятно ответила Ангелина.
- А моя ученица слишком скромна, - продолжил китаец.
- Доктор Хан лечит болезни музыкой, - объяснила Ангелина Снежане.
- Ваша подруга удивлена, - сказал доктор Хан. – Прошу вас, удостойте меня своим посещением.
Доктор с поклоном указал на диван, покрытый белой шелковой тканью. Девочки осторожно устроились на нем. 
- Теперь слушайте, - Хан снова подошел к роялю, взял лежавший на нем инструмент и заиграл. Вскоре Снежана почувствовала, что ее охватывает глубокое, как море, спокойствие. Она словно качалась на белых шелковых волнах и слушала, как белые птицы поют дивные песни.
- Эта музыка очень понравилась моему бальзамину, - сказал внезапно доктор Хан. А Снежана и не заметила, когда он перестал играть! – Это древняя мелодия, посвященная рассвету. Бальзамин, которому я играю музыку, растет скорее, чем его собратья, у него больше листьев. Эксперимент! Сейчас вы спокойны и расслаблены, но если я сыграю вам громкую ритмичную музыку, ваше сердце будет биться быстрее, вы почувствуете себя бодрыми и активными. В Китае очень давно умеют лечить людей музыкой.
- Я никогда об этом не слышала, - растерянно сказала Снежана. – Наверно, в других странах такого не было.
- В Древней Греции мой давний знакомый, врачеватель Асклепий, тоже пытался лечить людей пением и игрой на трубе. Врачи Востока собирали музыкантов возле больниц, чтобы музыка, действуя на душу, лечила тело. Но все же Китай всегда был впереди. Китайская музыка состоит из пяти нот, как природа – из пяти стихий. Человек же имеет пять чувств. Поэтому музыка находится в гармонии с природой, и с помощью музыкальных инструментов можно лечить больные органы. Флейта лечит от кашля, на печень лучше всего действует кларнет, а скрипка и виолончель полезны для сердца.
- Получается, что музыку можно прописывать, как таблетки? Примите, пожалуйста, немного Моцарта, - засмеялась Снежана.
- Вы совершенно правы, - уважительно заметил Хан. – Я с удовольствием прописывал бы своим пациентам музыку Моцарта, Гайдна и Россини, она вылечит от уныния. Тем, кому нужно набраться сил, я предложу Бетховена с его силой и волей к жизни. Музыка Баха способна унять боль, а музыка Грига – прогнать бессонницу. Когда я закончу свои исследования, то начну выпускать лечебные диски: «Легкие», «Сердце», «Желудок»… И люди будут принимать их, как лекарства. 
Когда девочки вышли из кабинета музыкотерапевта, Снежана задумчиво сказала:
- Все же это слишком странно. Музыка для печени… 
Ангелина улыбнулась.
- Доктор Хан прав в том, что музыка лечит нас через душу, ведь от нашего настроения часто зависит и здоровье. Сейчас мы увидим музыканта, чья музыка излечила одну душу и чуть не погубила другую. Только подожди минутку: нам придется переодеться в сари, индийское платье. 
                ***
Киран жил в городе Джодхпуре. Вы, наверно, никогда не видели такого необыкновенного города. Все дома здесь окрашены в синий цвет. Когда смотришь на Джодхпур с одной из окружающих его гор, кажется, что у подножия плещется море.
Киран был уличным музыкантом. Но не думайте, что уличный музыкант – это мальчишка-попрошайка, который, издав из захудалого инструмента пару звуков, сразу тянет к слушателям чашку для сбора подаяния. Киран играл на саранги. Все знают, как трудно научиться играть на этом инструменте, каким искусным должен быть музыкант. Играть на саранги мальчика научил отец.
- Четыре струны саранги – это отец, мать, сын и дочь, - учил он мальчика. – Изогнутый дугой смычок должен вести с ними разговор, и струны должны петь в лад, на то они и семья. Только тогда рождается музыка.   
В прошлом году отца не стало. Киран надеялся, что его следующее воплощение будет более счастливым, и отец родится в семье знатного вельможи. Тогда ему не придется непрестанно заботиться о пропитании.
Киран получил в наследство от отца его саранги, сделанный из куска тикового дерева, и его работу: играть на рынке, где веселят народ своими выступлениями уличные музыканты, устраивают представления факиры и глотатели огня
Киран, скрестив ноги, садился на старый потертый отцовский коврик, и верный саранги привычно утыкался головой в плечо мальчика. И вот уже пляшет смычок по струнам, пальцы быстро бегут по широкому грифу, и рождаются красивые, немного загадочные мелодии. Друг отца, старый Ашраф, чьи пальцы и ладони выбивают прихотливые ритмы из пары барабанчиков, часто сопровождает игру Кирана, говоря, что ему приятно играть с таким умелым музыкантом.
- Музыканты – главные люди на свете! - утверждает Ашраф.
Киран с сомнением качает головой. Как же главные, когда им приходится своей игрой зарабатывать на жизнь, прося деньги у богатых и знатных?
- Музыка есть во всем, - убеждает Ашраф мальчика. -  Движение – музыка, цвет – музыка, изгиб древесных ветвей – музыка, бег волн – музыка. Музыкой полны небеса, ее гармониями звучат звезды. Музыка есть и внутри нас. Повинуясь ей, дышит наша грудь, бежит по жилам наша кровь, живет наша душа. Музыка приближает нас к богам. Не забывай, что великие пророки были и великими музыкантами. Богоподобный Шива изобрел священный инструмент вину, с этим инструментом в руках всегда изображается богиня красоты и знания Сарасвати. Кришна своей игрой на флейте очаровывал людей, и розы распускались, слыша его музыку. 
Вот и не верь старому Ашрафу, когда он так много знает! И Киран очень уважает его. Еще есть у Кирана друг, заклинатель змей Арджуна. Он ненамного старше Кирана, но ведет себя так, словно знает все на свете. Да, ремесло Арджуны опасное, требует умения и мастерства не меньшего, чем виртуозность Кирана. И музыкантом, хоть и неважным, Арджуне быть тоже приходится, ведь он заклинает змей, играя им на дудочке. Наверно, поэтому мальчики и сдружились.
Но каждая дружба должна пройти проверку испытаниями. Такое испытание ждало и дружбу Кирана и Арджуны. И было у испытания имя: Лилавати, дочь вельможи, совсем юная и необыкновенно красивая. Когда она ехала по узким улицам синего города в своем паланкине, все юноши засматривались на нее. И Киран потерял душевный покой. Все, что он видел теперь, все, о чем думал, напоминало ему о Лилавати. Арджуне это совсем не нравилось, он часто насмехался над чувствами Кирана, из-за чего друзья не раз поссорились. 
- Ты еще слишком молод, чтобы на тебя могла обратить внимание девушка, - снисходительно говорил Арджуна Кирану.
Но однажды, увидев издали паланкин Лилавати, Киран заиграл на саранги. Его смычок извлекал из струн пленительную мелодию, достойную слуха красавицы. Паланкин остановился напротив юного музыканта, и маленькая смуглая ручка бросила к ногам Кирана серебряную монету.
- Пусть я еще молод, но играю не хуже взрослого, и Лилавати поняла это, - гордо сказал тогда Киран Арджуне, но приятель лишь презрительно усмехнулся.
Вскоре по Джодхпуру прокатился слух: красавица Лилавати больна. Никто из приглашенных к ней известных врачей не мог  понять причину ее недуга. Лилавати угасала с каждым днем. Кирану казалось, что из его души тоже уходит жизнь.
- Эх, наш синий город убивает Лилавати, - вздохнул как-то старый Ашраф.
- Как это, дедушка? – встрепенулся Киран.
- Уж поверь мне. Синий – это цвет печали.  Лилавати угасает от печали.
- Что же можно сделать?
- Тут помочь может только чудо. Девочка должна увидеть мир другим, радостным и счастливым. Был я когда-то в чудесном городе Джайпуре, который называют розовым городом. Его словно добрый джинн построил: розовые беседки, ажурные балкончики, розовые облака и веселые люди. Там Лилавати сразу бы поправилась. 
Теперь Киран знал средство, которое вылечит болезнь той, о которой он думал день и ночь. Но как сказать об этом Лилавати? Писать он не умеет, иначе можно было бы написать письмо. Выход был один – встретиться с отцом девушки. Конечно, в богатый дом не пустят бедного музыканта, но Киран должен попытаться, ведь в сказках герой для спасения любимой преодолевает множество препятствий, совершает подвиги и отнимает ее у смерти.

Солнце уже плыло по синему небосклону над синим городом, когда Киран пришел под стены дома, где жила Лилавати, и заиграл. Из дома выскочил слуга и сердито замахал руками:
- Сумасшедший! Дочь господина только что заснула после бессонной ночи! Убирайся, пока тебя не прогнали палкой!
Но тут открылись резные ставни, и властный голос велел слуге привести музыканта.
Робко поднимался Киран по мраморной лестнице. Он никогда не видел такой красоты. Окна, застекленные разноцветными стеклами, казались волшебными фонарями, бросающими на стены и пол красные, зеленые, золотые блики. Даже ступать страшно! В большом зале сидел в золоченом кресле вельможа.
-  Это ты играл под стенами моего дома?  Как ты осмелился?
- Не гневайтесь, господин, - низко поклонился Киран. – Я хотел порадовать своей музыкой вашу больную дочь.   
- Ты хочешь заработать на нашем несчастье?
- Что вы, господин, да я бы свои деньги отдал, до последней рупии, будь они у меня, только чтобы вылечить Лилавати. Если она умрет, мне тоже незачем жить.
Вельможа удивленно посмотрел на бедно одетого мальчишку-музыканта, говорившего столь смелые слова.   
- Что за дело тебе до жизни и смерти моей дочери?
Ничего не сказал Киран. Он сел на пол, поставил на колено саранги и заиграл. Он играл о том, что только теперь понял слова старого Ашрафа: все в мире – музыка. Жизнь – музыка, смерть – музыка, любовь – музыка. Музыка имеет магическую силу. Она может исцелить, может дать волю к жизни. Музыка говорит с душой, ей не нужны слова. И если умение Кирана имеет хоть какую-то силу, оно поможет Лилавати выздороветь.
Неожиданно мальчик перестал играть. В комнату нетвердой походкой вошла Лилавати. Киран низко склонился перед ней.
- Дитя мое, врачи запретили тебе вставать с постели, - захлопотал вокруг дочери вельможа, усаживая ее на расшитые цветами подушки дивана.
- Я услышала музыку, - сказала девочка, - и музыка велела мне встать. Музыка хочет, чтобы я поправилась. И я этого хочу.
Вельможа изумленно разглядывал мальчика.
- Ты маг или целитель?
- Я всего лишь музыкант, который хочет видеть Лилавати здоровой. Сила не во мне, а в музыке. Осмелюсь ли я, недостойный, дать совет вашей милости?
- Говори, музыкант.
- Господин, увезите Лилавати в Джайпур, розовый город.
- Что такое розовый город? – с любопытством спросила Лилавати.
- Это город, который построил добрый волшебник. Город, такой же розовый, как горы на закате, как розы в саду. Там летают розовые птицы и текут розовые реки. Там выздоравливают все, кто болен.
- Отец, мы поедем в розовый город? – спросила девочка. – Мне кажется, именно там я стану здоровой.
- Конечно, дитя мое, - сказал вельможа.
- Как тебя зовут, музыкант? – спросила Лилавати.
- Киран. 
- Киран, ты поедешь с нами?
- Нет, госпожа. Я останусь с теми, кто будет видеть вокруг лишь синий цвет печали, и моя музыка будет петь им о розовом городе, чтобы вселить в их сердца надежду.

Назавтра Киран узнал, что Лилавати с отцом покинули Джодхпур. А через месяц, накануне праздника, к которому готовился синий город, Кирана разыскал посыльный.
- Музыкант, я принес тебе подарок от вельможи за то, что ты исцелил его дочь. Госпожа Лилавати чувствует себя хорошо, и ее отец решил навсегда остаться в Джайпуре.
В шелковом кисете оказались золотые монеты и письмо. Читать Киран не умел, и ему пришлось обратиться к Ашрафу. Писец от имени госпожи Лилавати извещал о ее выздоровлении. «Еще госпожа просит передать музыканту Кирану, что Розовый город действительно похож на сказку, что она побывала о Дворце Ветров, глядящем на мир тысячей окон с изящными решетками, видела великолепно украшенных слонов на празднике Холи, необыкновенный храм на воде. И все время в ее душе звучала песня саранги, которую играл в тот день музыкант. Эта песня исцелила ее, и благодарность будет вечно жить в душе Лилавати».

После получения послания Киран затосковал. Никогда не увидеть ему Лилавати, не услышать ее звонкий голос. Лилавати выздоровела, а Киран заболел, вот как получилось. Теперь он играл только печальные мелодии, совсем забыв о том, что хотел своей музыкой вселять в сердца надежду и радость. Озабоченно приглядывался к мальчику Ашраф, но не знал, чем его утешить. Арджуна предлагал познакомить Кирана с красивой уличной плясуньей, которая прославилась исполнением танца павлина.
- И ты забудешь Лилавати, - говорил он. – Надо ловить только ту рыбу, которую сможешь вытащить.
 Но Киран ничего не хотел. Прав Ашраф, любовь – это музыка, которая проникает в самую душу. Музыка Лилавати поселилась в его душе навечно и может исчезнуть только вместе с жизнью. А раз так, то Киран решил с этой жизнью расстаться.
«Завтра на празднике я сыграю на своем саранги в последний раз, а потом уйду в горы. Там в одном из ущелий мы с саранги совершим последний прыжок. Моя семья не будет знать нужды, подарок вельможи поможет ей прокормиться», - так решил мальчик.   
Шумел праздничный базар, переливаясь всеми цветами, словно сари богатой красавицы. Груды всевозможных товаров, ярко одетые люди, танцы, музыка – все слилось в каком-то пестром танце. Но вот кружение танца остановилось возле мальчика, играющего на саранги. Ему аккомпанировал на барабанчиках сухой старик с мудрыми глазами.
- Никогда не слышал, чтобы пение саранги так брало за душу, - сказал один торговец другому.
- У мальчишки несомненный талант, - согласился его приятель.
Притихли дети, блестели глаза женщин. А Киран играл. Он играл о сказочном розовом городе с резными балкончиками, городе, украшенном розовым каменным кружевом о прекрасных розовых птицах, поющих на розовых деревьях в дивных садах. Играл о розовых снах, которые теперь всегда будут сниться выздоровевшей Лилавати – да, только розовых:  музыка и любовь совершили это чудо. «Ты еще слишком молод», - говорил ему прежде Арджуна. «Я уже слишком стар, - думал теперь Киран. – Тысячелетия прошлись по моему сердцу». Саранги пел последнюю песню, которую исполнит Киран в этом воплощении. «Моя розовая песня, - думал он,  – моя песня о счастье. Лилавати будет жить, а мне пора идти дальше. Может быть, в следующий раз я буду рожден равным Лилавати и смогу сказать ей о своей любви».
И тут Киран заметил двух девочек в ярких сари, что стояли рядом и зачарованно слушали. Когда музыка смолкла, одна из девочек протянула мальчику прозрачный розовый камень – нет, кусочек стекла.
- Это плата за музыку, госпожа? – недоуменно спросил Киран.
- Это приглашение, - ответила девочка. – Ты выполнил еще не все, что предначертано.
-  Мне придется и дальше жить в этом воплощении?
- Да, в этот раз ты родился именно тем, кем надо. Только твоя музыка может спасти мир.  Ты согласен?
-  Что ж, спасать – это единственное, что мы умеем, я и саранги. Конечно, я согласен, госпожа.

Ангельские звуки

Снежана и Ангелина сидели на берегу моря. Легкий ветер не давал жадному южному солнцу накинуть на девочек плотное покрывало жары.
- Я никогда не была на море, - тихо сказала Снежана, – каждое лето меня отправляют к бабушке в деревню. Там тоже очень хорошо, есть большая река, но разве она сравнится с морем?
Набежавшая волна, споткнувшись о большой валун, обдала девочек фонтаном радужных брызг.
- Мы с подружками очень любим купаться, но бабушка отпускает меня на реку только после того, как я целый час прозанимаюсь на скрипке. Раньше я думала, что это несправедливо и неправильно, но теперь понимаю, что настоящий музыкант только так и получается – если очень упорно заниматься и стремиться к своей цели.
- А к чему стремишься ты? – спросила Ангелина.
- Знаешь, я над этим как-то не задумывалась. Училась в двух школах, сидела на уроках, гуляла с подругами, играла на скрипке. В музыкальной школе были те, кто занимался много и упорно, выступал на разных концертах, ездил на конкурсы, но мне они всегда казались воображалами и зазнайками. Такой стала и моя одноклассница, с которой мы дружили в первом классе. Потом ее стали возить на конкурсы, твердить, какая она замечательная и талантливая, и к четвертому классу она уже знать никого из нас не хотела.
- Да, испытание успехом может выдержать не каждый. Ты ведь заметила, что мы набираем в наш оркестр лишь тех, чья душа умеет страдать и любить, сомневаться и грустить, надеяться на чудо – а таких почти нет среди звездных мальчиков и девочек.
- Ангелина, ты слышишь это пение? – вдруг встрепенулась Снежана.
Красивый мальчишеский голос лился из окна изящного белого здания, похожего на сказочный дворец. Языка песни Снежана не понимала, но пение было таким взволнованным и проникновенным, что у нее сердце забилось быстрее.
- О чем он поет? И кто это?
- Сейчас ты научишься говорить по-гречески, а потом мы увидим певца, - беря ее за руку, весело сказала Ангелина. 
                ***
  Феодор стоял у окна, за которым, словно котел в очаге родного дома, бурлил великолепный Константинополь. Столицу Византии называли просто «город», словно не было больше на свете городов, достойных так называться. После узких улочек маленького портового городка, где родился мальчик, Константинополь ошеломил его тройным рядом крепостных стен с башнями, обилием великолепных церквей и монастырей, отделанных мрамором, украшенных золотом и мозаиками, богатыми дворцами знати, у которых даже двери казались произведением искусства, и, конечно, дворцом императора.
  Феодору только что исполнилось двенадцать лет. Уже четыре года живет он в Константинополе, учится в певческой школе, куда мальчика из бедной рыбацкой семьи взяли за «ангелоподобный» голос. Феодор быстро освоил греческий язык и нашел себе товарищей. Учителя полюбили талантливого и серьезного мальчика, учившегося музыке старательно и прилежно.
Но год назад в жизни Феодора произошли перемены. Обладателя ангельского голоса пригласили петь на свадьбе императора, который женился на прекрасной германской княжне. Наставник велел мальчику надеть лучшие одежды и отвел его во дворец.
Феодору показалось, что он попал в сказку. Дворец, что высился на берегу моря, вздымая к синему небу белые башни, внутри оказался еще удивительнее: сверкали и переливались мозаики, изображавшие военные подвиги императора; пол, выложенный мрамором, так блестел, что страшно было на него ступить. Золотыми стволами вздымались вверх колонны. Мебель в великолепной дворцовой зале была украшена драгоценными камнями, роскошные орнаменты увивали ее гроздьями винограда, лаврами и оливковыми и пальмовыми ветвями. Но самым невероятным был золотой императорский трон, усыпанный драгоценными камнями и украшенный короной! 
  Свадебные столы ломились от яств: куропатки, фазаны, зелень, вино, сладости. Феодору, который знал только бобы да дешевую селедку, это показалось невиданной роскошью. Не менее великолепно выглядели и гости празднества. Залы дворца словно расцвели невиданными цветами, белоснежными, алыми, синими, изумрудными.
Император и молодая императрица отличались от придворных пурпуром одежд, золотыми оплечьями и зубчатыми коронами. Императрица Ирина показалась Феодору сказочной принцессой, молодой и прекрасной. Она ласково взглянула на мальчика, которого наставник легко подтолкнул вперед. Император милостиво кивнул, и Феодор запел. 
Его голос взлетел вверх и затрепетал, словно птица на восходе солнца. Он вился так же прихотливо, как изысканные орнаменты на стенах, сиял и переливался, подобно мозаикам, был легким и свежим, как дуновения ветерка, доносившиеся с залива. Молодая императрица подалась вперед, глаза ее заблестели от слез, так прекрасен был голос юного певца. После того, как позвучала последняя нота, гости не торопились нарушить очарование, словно следили за тем, как поднимается эта нота все выше и выше, к престолу самого Бога. А потом император встал, снял с груди золотую цепь и надел ее на шею певца.
- Ангелогласный, воистину так, - промолвил он.
И с тех пор Феодор стал частым гостем во дворце. В минуты радости и в минуты печали император хотел слышать его пение. А молодая императрица полюбила Феодора как сына. Но в школе для мальчика наступили тяжелые времена. Быть любимцем императора значило постоянно подвергаться насмешкам и нападкам завистников, а такие всегда найдутся. Единственным другом Феодора остался худенький черноглазый Василий.
- Ты думаешь, мне нравится такая жизнь? – спросил как-то грустно Феодор у друга. – Все придворные дамы гладят меня, точно собачку, кормят сладостями, как попугая. Да, императору нравится мой голос, да, императрица приветлива и добра, но я мечтаю не об этом. Мой голос – не моя заслуга. Мне даровал его Бог, а я лишь развлекаю знатных господ. Не значит ли это, что я зарываю талант в землю?
- Чего же ты хочешь? – с недоумением взглянул на друга Василий.
- Я хочу петь Богу. В храме. В монастырском храме.
- Ты хочешь стать монахом?
- Наверно. Знаю лишь, что своим талантом хочу служить лишь Ему.
   Но Василий не мог понять друга. Он-то мечтал совсем о другом:
- А я хочу стать воином. Ты видел во дворце иконы, где изображены покровители императора, святые воины? Они молятся о том, чтобы наш император побеждал во всех своих битвах.
Феодор вспомнил сияющие крылья архангела Михаила, золотые доспехи святых воинов-мучеников Феодора Стратилата, Димитрия Солунского, Феодора Тирона, белого коня святого Георгия Победоносца. Святые воины даруют ромеям славные победы, и поэтому все мальчишки империи мечтают стать солдатами. Ценятся у ромеев сила и выносливость, умение владеть луком, искусство верховой езды. Все аристократы учат сыновей воинскому умению. Да, быть воином – мечта каждого мальчишки.
- И два из воинов – Феодоры, как ты, - продолжал Василий. – Давай станем солдатами! Битвы, почести, подвиги – вот жизнь настоящего мужчины. Зачем тебе уходить в монахи?
Как объяснить другу, что нельзя забывать о своем предназначении? Ведь тогда будет похоже, что Феодор хвастается даром, которого лишен Василий. Но никуда не денешься от того, чем Господь наделил человека, а значит, он, Феодор, должен петь. И петь не в императорских покоях, для избранных и знатных, а в храме, для людей и Бога.
- Воинские подвиги не для меня, Василий. Мне никогда не хотелось воевать. А ты обязательно станешь храбрым солдатом, и святой Георгий Победоносец возьмет тебя под свое покровительство.   
Как счастлив был Феодор, когда доместик Иоанн выбрал его для пения на клиросе в самом великолепном храме Константинополя, в Святой Софии! Многие горожане верили, что храм этот воздвиг сам Господь, ведь простым смертным такое было бы не под силу. Феодор пел и не верил своему счастью, слушая, как его голос сливается в дивной гармонии с другими голосами, разнося по храму слова песнопений, славящих Бога. Мальчику казалось, что он стал ангелом, что его пение звучит на небесах. Иногда хор замолкал, и под сводами храма звучал только проникновенный голос доместика Иоанна.
«Вот бы мне стать доместиком, и тогда я мог бы говорить с Богом и людьми такими же чудесными песнопениями», - думал Феодор. Правда, мысли эти скользили где-то рядом, а мальчик по жесту руки Иоанна снова вступал вместе с остальными певчими, чувствуя себя несказанно счастливым.
  Вечером, когда Василий снова заговорил с другом о том, что хорошо бы податься в солдаты, Феодор сказал:
- Теперь я точно знаю, что моя судьба связана с музыкой.
- Но ведь и в армии без музыки не обходятся, - возразил Василий.
- Да уж, -  сказал Феодор. – Пение там, правда, никого не интересует, но ты сможешь научиться играть на букцине.
  Василий покраснел, вспомнив, как один из наставников сравнил его голос с ревом букцины, которая подавала в армии сигналы.
- Все лучше, чем без толку целыми днями возносить молитвы. Ими сражение не выиграешь, - с досадой сказал он.
- Как это не выиграешь? Почему же тогда император молится святым воинам, прося даровать ему победу? И разве ты не знаешь, что исператор Никифор Фока, вернувшись с триумфом после взятия Антиохии, сразу совершил благодарственный молебен? И что Иоанн Цимисхий после завершения успешного похода в Болгарию, отказался взойти на триумфальную колесницу, украшенную золотом, пурпуровыми одеждами и коронами болгарских царей, а поставил на нее икону Богоматери, а сам последовал сзади? Разве не хотел он показать, что победой византийцы обязаны не только военному искусству,  но и Божьей милости?
Василий смешался и умолк. Молчал и Феодор. Солнце тихо опускалось в розовые волны залива. Дивный день сменялся таким же великолепным вечером. Феодор почувствовал, что его душа становится легкой и крылатой, что хочется ей взлететь, воспарить над гладью залива, над великолепными дворцами и храмами, туда, где серафимы и херувимы поют, славя Господа. И Феодор запел. Он пел глубоким, полным голосом, забыв о том, что рядом стоит Василий, не замечая изумленных лиц, показавшихся в проеме двери. Не заметил он и того, как остался один: все осторожно вышли из комнаты, почувствовав себя лишними, понимая, что так Феодор говорит с Богом.
«Благословенны замыслы Твои о нас, - пел мальчик, - благословенны все дары, что Ты даешь нам при рождении. Благословенны дни и вечера, когда душа хочет славить Тебя, радуясь великолепию созданного Тобой мира. Благословенны друзья и недруги наши, которые Твоим промышлением волей стремятся к одному: сделать нас лучше. Что бы не случилось со мной, я все приму, как Твою волю, Господи».
И, словно проверяя искренность этих слов, радом с Феодором незаметно появились две девочки.

     Иванко-музыка

    Снежана и Ангелина медленно скользили над миром, погружающимся в вечерние сумерки, и девочка с удивлением думала, что полет уже не кажется ей необычным, словно всю жизнь она так и скользила над землей, легко и неслышно. Ангелина не спешила она подняться выше, давая возможность Снежане полюбоваться восточными дворцами  и садами, вдохнуть жаркий ароматный воздух.  Вдали разливалась по небу вечерняя заря.
  - А что это за развалины там, на холме? – спросила вдруг Снежана у Ангелины.
-  Остатки Вавилонской башни, - ответила та.
Снежана попыталась вспомнить:
- Кажется, это одно из чудес света?
Ангелина засмеялась:
- Нет, у Вавилонской башни не получилось стать чудом света. Ее так и не смогли построить.
- Я точно помню, что такая башня была, - настаивала Снежана.
- Да, когда-то все народы решили построить башню, которая достанет до неба. Они возгордились своим могуществом, решили, что их желания важнее, чем Божий промысел. Но Бог сделал так, что каждый народ вдруг начал говорить на своем языке. Конечно, такие строители не смогли понять друг друга, и не получилось у них башни до неба.    
  Снежана задумалась, и девочки некоторое время летели молча.
- Но все же один общий язык остался, - сказала вдруг девочка. – Это музыка. Когда я слушала пение Феодора, мне было безразлично, на каком языке он поет.
- Ты права, - отозвалась Ангелина. – Музыка помогает разным людям почувствовать одно и то же: грусть, радость, торжество победы, горечь расставания. Ты сама в этом убедишься, ведь нам предстоит побывать во многих странах. Я сделаю так, что ты сможешь говорить на разных языках, но музыка станет тебя понятна и без моей помощи.
  Темнеющие на месте Вавилонской башни развалины пропали в сгустившемся сумраке, и Ангелина начала подниматься вверх, туда, где над входом во Дворец Гармонии неярко мерцала радуга. 

                ***
Пой, моя, свирель, пой! Пой всем добрым людям, да и худым пой – может быть, очистятся их души от всего злого. Пой, свирель, с птицами соревнуясь, пой, с метелями споря! Пой дороге этой пыльной, пой соснам-малышкам, елям-великанам. Давайте знакомиться, пчелы: я – Иванко-дурачок, Иванко-музыка. Хожу по дорогам моей родной Белоруссии, играю на свирели.
Рассказывала мне бабуся сказку: «Жил-был мальчик, слабенький, больной, ни ходить, ни говорить не мог. Дурачком его считали люди. Звали его Иванко. Не было у Иванка ни отца, ни матери. Только бабуся была. И вот как-то приютила бабуся трех старцев-дударей. А дудари в благодарность за хлеб-соль играть на дудах стали. Первый раз заиграли – Иванку разум дали. Второй раз заиграли – в сердце жалость к людям нагнали. Третий раз заиграли – язык Иванку развязали. И попросил Иванко научить его на дудочке играть. Способным оказался мальчик, вмиг науку перенял. И начал Иванко по свету ходить, на свирели играть, людям помогать. Кто-то его дурачком-простаком зовет, кто-то в его песнях мудрость для себя находит».
  Про меня эта сказка. Хожу я по дорогам, песни играю. Кто грустен, того развеселю. Кто груз непосильный на душе носит, тому внушу надежду. Потому и прозвали меня: Иванко-музыка. Могу и песню спеть, и сказку рассказать. И еще одним даром наделили меня дудари. Слышу я, как поет земля, поет лес, река поет. И о чем они поют, понимаю. Часто их песни меня выручали, от беды берегли.
Идет Иванко по дороге. В тени берез девочка венок из васильков плетет. Глаза у нее синие, сами словно васильки.
- Иванко, Иванко, расскажи сказку.
- Слушай, Алеся. Жил как-то на свете скрипач-музыка. Ходил он по дорогам, людям играл.
- Как ты?
- Как я. И вот как-то встречается ему на дороге богатый пан.
- Как наш пан Желтовский?
- Вроде того. И просит пан скрипача поиграть у него во дворце.
- На свадьбе?
- Может, и на свадьбе. Подумал скрипач, да и согласился. Долго веселил он гостей пана, всю ночь разные песни да танцы играл. Но вот пропел петух. Смотрит скрипач – что за диво? Не в панском дворце видит он себя, а на болоте. И слушают его не гости пана, а черти рогатые болотные.
- Ой, страшно-то как, Иванко!
- Погнались за ним черти, а скрипач-музыка взял скрипку, заиграл – и встали черти как вкопанные. Так до ночи и простояли.
- А скрипач спасся?
- Спасся, Алеся. Хороша сказка?
- Хороша, Иванко. А ты не пойдешь играть богатому пану?
- Я всем играю, Алеся.
- А черти тебя не возьмут?
- Не возьмут, Алеся.
- Сыграй мне на свирели, Иванко.
  Играет Иванко на свирели, а Алеся слушает. Потом венок доплела да и надела Иванку на голову. Идет Иванко дальше, а на русой голове его венок сапфировой короной сияет.
Плачет девушка возле плетня. Забрали ее милого в солдаты. Кто знает, встретятся ли они вновь? Берет Иванко свирель и играет. И надежда оживает в душе бедняжки Авдыси. «В мире столько дорог, сколько и путников, - поет свирель. – И никто дороги своей до конца не знает. Иди по ней, не сворачивая, радуйся всем, кого на пути встретишь. И обязательно встретишь того, кто тебе судьбой предназначен. Вся наша жизнь – длинная дорога, а надежда – посох в пути». И вот уже не плачет Авдыся, светлыми глазами смотрит на чудесного музыканта.
- Спасибо тебе, Иванко, - шепчет она.
 Но Иванко уже идет дальше. Столько дел еще его ждет! Надо помочь уставшей матери усыпить тихой колыбельной больного ребенка. Надо утешить старика, оставшегося на старости лет без своей старухи: пусть споет ему свирель о молодых годах, когда он был силен и счастлив. Надо повеселить гостей на свадьбе в крестьянской хате – не часто выпадают беднякам веселые праздники. Денег Иванко не берет. С какими деньгами можно сравнить благодарность людскую?
Зимой Иванко по избам ходит. Все рады приветить мальчика со свирелью, разогнать скуку долгих зимних вечеров. Зима проходит – отогревается бродячий музыкант в лучах весеннего солнца и снова выходит на простор дорог. И вот наступает лето, самая лучшая пора для Иванка. С нетерпением ждет он праздника, что называется Купалье. На заре купальского дня солнце играет, так сияет-переливается в небе разными цветами, что и не разберешь, сколько солнц светит. С раннего утра отправятся женщины и девушки с песнями в поля, в луга, будут собирать травы. Сольются их голоса в благодарном гимне матушке-земле, что взрастила им на радость травы и цветы, лен и пшеницу. 

А на Купалу
 Рано солнце играет,
 На добрые годы,
 На хлебы-урожаи.
 Ой, рано-рано на Яна
 Поля звенят от песен,
 На доброе лето,
 На радость всем людям.

Поет Алеся, поет Авдыся. Если не петь – лишатся травы своей лекарственной силы, а те, что под подушку положены, не смогут суженого девушкам показать. Потом собирают девушки цветы и венки плетут. Вечером пойдут они к реке, осторожно опустят венки на воду и будут смотреть, шепотом судьбу друг другу предсказывать. Поплывет венок – ждет девушку счастье, замужество. Будет течение бросать его из стороны в сторону –  жизнь окажется сложной, своенравной.  Утонет – жди беды.
Парни зажгут на берегах реки множество костров, через которые будут прыгать. Тому, кто прыгнет через купальский костер, не страшны никакие беды, болезни и напасти. Вот только Иванко никогда еще через костер не прыгал. Его от всех бед свирель защищает. Играет он на свирели и смотрит на своего соседа Михася, сына мельника. Озабочен чем-то Михась. Не прыгает он через костер, не смотрит на нарядных девушек.
- Что за думы гнетут тебя, Михась? – спрашивает Иванко. – Давай сыграю тебе, и все заботы пройдут.
- Твоей дудкой мои заботы не излечишь, - хмуро отвечает Михась. – Ведь тебе, дураку, и невдомек, поди, что только купальской ночью расцветает в лесу цветок папоротника, волшебный папараць-квет, и кто этот цветок найдет, сразу увидит, где какие клады спрятаны. И можно стать богатым-богатым. А ты знаешь только свои пустые песенки. 
- Зачем тебе быть богатым, Михась? – удивляется Иванко. – У вас семья небедная, во всем достаток, благодарение Богу. Зачем тебе нужен этот папоротник?
- Дурень ты, дурень, Иванко. Разве же это богатство? Хочу жить во дворце, как пан Желтовский, хочу иметь коней породистых, экипажи роскошные. Хочу, чтобы пан Желтовский отдал мне свою дочь в жены. И будете вы все мне низко-низко кланяться, когда я мимо проезжаю.
 Ничего не сказал Иванко. Какой песней можно успокоить душу, жаждущую золота? А душа Иванка другого чуда ждет. Знает он, что в купальскую ночь растения разговаривают между собой, деревья переходят с места на место, а реки светятся волшебным светом. Вот и спешит Иванко к ним, своим друзьям.
Прозрачная светлая ночь опускается на лес. Свежо и ароматно пахнут травы и ночные цветы. Ноги сами ведут Иванко на затерянную в лесу поляну. За кустами, за стволами деревьев мелькают какие-то тени. Знает Иванко, что в эту ночь бродят по лесам лешие, всякие каверзы людям готовят. Но не боится Иванко: друзья его деревья непременно об опасности предупредят, в обиду не дадут.
- Садись на мой узловатый корень, Иванко, - низким голосом рокочет старая ель. – Отсюда ты купальское чудо своими глазами можешь увидеть.
- Увидишь, как расцветет чудесный папараць-квет, - тонким голосом вторит ели молодая березка.
- Не забудь желание загадать, - шепчут травы, - богатым станешь, знатным станешь.
- Смешные вы, - говорит Иванко. – Зачем мне, дурачку, богатство? Не сумею я им распорядиться. Зачем мне слава? Она душу человека, словно цепями опутает. Хочу я увидеть, как расцветет папоротник, да только желание мое совсем иным будет.
- Тише, близится полночь, - зашелестели бледные ночные цветы.
- Сейчас начнутся чудеса, - пробормотала белка, забираясь повыше по еловому стволу.
 Вдруг вся поляна засветилась призрачным зеленоватым светом.
«Светлячки!» - догадался Иванко.
  Залился в ветвях соловей, словно выманивая песней чудесный папоротник. И вот посреди поляны поднял голову неприметный сперва цветок. Его лепестки медленно раскрывались, начинали мерцать тусклым огнем и вдруг вспыхнули, словно яркое пламя! Отсветы заплясали на стволах деревьев, на траве, на старенькой рубашке Иванка-музыки.
- Скорее загадывай желание! – зашевелила лапами ель.
- Сорви цветок, Иванко, ищи клад, Иванко, - пискнул ежик, высунув нос из своей игольчатой крепости.
 - Дивный папараць-квет, подари мне силу необычайную, научи меня помогать людям, песнями моей свирели в горе их утешать, уставших от тяжелой жизни радовать, счастливым напоминать о том, что они должны и других счастливыми сделать. Вот о чем мое желание, царь папоротников.
Вспыхнул цветок еще ярче.
- Исполнено твое желание, Иванко, - прозвенел он. – Достань свирель, играй.
Вынул Иванко из-за пазухи свирель и заиграл. Играл он об этой дивной ночи, о призрачном свете светляков на поляне, о необыкновенном цветке, о том, что богата чудесами родная земля, о том, что он, Иванко-музыка – лишь часть этой ночи и этого леса. Счастье наполняло душу мальчика, свирель пела и пела, рождая на свет мелодию, красивее которой не было еще на свете белом. А ненайденные клады пусть полежат еще в земле, пусть ждут человека с чистым сердцем, который обратит это богатство не себе на усладу, а добрым людям на пользу.  Иванко-музыка свой клад нашел.
  - Обернись, Иванко, - пропела березка.
   Обернулся Иванко-музыка и увидел: сидят позади него на корне две девочки. Лица их бледными кажутся в призрачном светлячковом сиянии.
- Вы русалки или оборотни? – спросил мальчик, широко раскрыв глаза.
- Мы пришли звать тебя туда, где свирель твоя сможет помочь всем людям земли.
- Значит, вы первое чудо папоротника, - сказал Иванко, глянул в сторону цветка… и ничего не увидел. Папараць-квет потух, но так же ярко, как его лепестки, алело в руке темноволосой девочки невиданное стеклышко.

Кто будет учиться?

Пока Ангелины и Снежаны не было во Дворце Гармонии, на сцене прошла репетиция нового оркестра. Довольный Магистр отпустил музыкантов и подозвал к себе Яго:
- Ну что ж, Яго, лучше, гораздо лучше. Теперь оркестр играет именно так, как мне надо: агрессивно, резко. Пора приступить к выполнению следующей задачи. Мы должны добавить в программу наших музыкальных Буратино зависть, злобу, вражду, соперничество. Пусть вторые скрипки начнут черной завистью завидовать первым, пусть виолончелисты будут с презрением смотреть на альтистов, все струнники станут считать себя намного выше музыкантов-духовиков, а тем придется отчаянно соперничать друг с другом за лучшие места.
Рыбьи глаза Яго засияли:
- Вот это по мне! Есть у меня парочка подходящих программ, которые заставят враждовать даже попугайчиков-неразлучников! Завтра же займусь этим, Магистр! Но, к моему большому сожалению, вынужден добавить, что у нас возникла одна проблема.
- Какая? – холодно спросил Магистр. – Я предупреждал тебя, Яго: за все наши неудачи отвечаешь ты.
- Иногда в наши благие намерения вмешиваются злые силы, Магистр. Один из ангелов проснулся. Его разбудила играющая на скрипке девчонка.
- Как это могло случиться? Ты же уверил меня, что все инструменты Вечного оркестра давно уничтожены, и ангелы заснули навсегда.
- Я и сам так думал, Магистр, - захныкал Яго, - но одна из скрипок неведомым образом сохранилась и оказалась в руках девчонки, которая сейчас находится здесь, во Дворце Гармонии и пытается вредить нам вместе со своим ангелом.  Виноват.
- Это странно и подозрительно. Может, мы чего-то не учли? Ты должен исправить ситуацию, Яго, и как можно скорее.
- Но я не знаю, что придумать, Магистр.
- Ты глуп. Надо всего лишь отобрать скрипку у девчонки и предать ее самому бестолковому и ленивому ребенку на земле. И ангелу придется снова уснуть, а без него девчонка не сможет нам вредить.
- Я всегда считал Вас гением, Магистр! – ухмыльнулся Яго. – Все будет сделано наилучшим образом.
И Яго исчез, но не сразу. Он словно тихо истаял в воздухе, оставив после себя сероватое облачко, которое сквозняк унес куда-то за сцену. Магистр постоял еще немного, о чем-то напряженно размышляя, а потом медленными шагами двинулся в ту сторону, куда уплыло грязное облачко.
                ***
  Ах, этот дождь! Просто какие-то хляби небесные, а не дождь! И ведь виртуоз какой: и стаккато тебе изобразит, и пиццикато, и всякие там трели! Совсем дедуля Янкель на своей скрипке! Но как промокли ноги! Долго будет там копаться этот Илай? Все, кто был на осеннем школьном концерте, уже давно разошлись по домам, раскрыли яркие, как пузыри жевательной резинки, зонтики – и разбежались, весело шлепая по лужам.
Джордж теснее прижался к стене, и все же козырек школьного крыльца совсем не защищал его от дождевых струй, с каждым порывом ветра устремлявшихся прямо в лицо мальчику. Уже скоро час, как закончился концерт, на котором выступили все признанные школьные гении – скрипач Анри Леве, обладательница красивого голоса Сюзан Грин и пианист Илай Розенфельд. Из-за игры Илая и торчал теперь Джордж под проливным дождем возле школьных дверей. Вот, ноги промокли совсем, в ботинках уже хлюпает вода. Конечно, он мог зайти внутрь, подождать возле школьной раздевалки, но знал, что гардеробщица миссис Воган непременно отругает его за мокрые следы на полу и за то, что болтается в школе, когда порядочные дети уже давно сидят по домам.
Эх, Илай, Илай, как же ты научился так играть на рояле? Огромный черный зверь ластится к твоим рукам, ты можешь извлечь из него любые звуки – и тихое пение далеких ветров, и грозовые раскаты. Ты можешь заставить нас волноваться, плакать, любить, мечтать! Эх, Илай, знал бы ты о заветной мечте Джорджа, знал бы, что он все на свете отдал бы за твое умение! Но нет, и думать об этом нельзя. Вот если бы он, Джордж, был старшим из семи детей, растущих в еврейской семье, тогда бы его стали учить музыке. Но он лишь третий. А рояль купят старшему, Заку, ему наймут преподавателя, и Зак, который терпеть не может музыку, но жизни не мыслит без бейсбола, будет учиться играть.
- Отец, почему мне нельзя учиться играть на фортепьяно? – спросил как-то Джордж у отца. – Зак не хочет быть музыкантом, он целый день носится на стадионе. А я бы так старался, так старался…
- Такова традиция нашей семьи, сынок, - мягко, но непреклонно ответил отец. – Старшему сыну покупают пианино и нанимают учителя. Потом старший сын может показать несколько аккордов сестрам, чтобы они пели всякие народные песенки. А ты как младший можешь брать уроки скрипки у дедушки Янкеля.
   Но Джордж не хотел играть на скрипке. Скрипка – это шумные семейные праздники, когда все танцуют и поют, кто во что горазд. Скрипка – это маленькие ансамблики, играющие на чужих свадьбах и получающие несколько монет и остатки еды со столов. Скрипка – это народные еврейские песенки. А вот фортепиано – это фрак, большая сцена в красивом зале, высокие чувства, нарядные зрители, гул аплодисментов и, конечно же, музыка, которая может сравниться только с игрой оркестра или органа! Нет, Джордж хочет быть пианистом, как этот задавака Илай! Илай никогда не играет с мальчишками во дворе, не носится по стадиону, не высматривает девчонок. Илай занимается. Сначала Джордж вместе с другими смеялся и дразнил его, но сегодня… Сегодня он понял, что музыка того стоит. Ради того, чтобы играть, как Илай, Джордж готов часами заниматься и… да, готов даже никогда не видеть больше черных глаз Шерон.
   Но вот, наконец, дверь распахнулась, и на крыльцо высыпало все семейство Розенфельдов.
- Привет, Джордж! – закричал Марк, младший брат Илая.
- Джорджи, ты же совсем промок! – ужаснулась миссис Розенфельд. – Что ты не идешь домой, детка?   
- Я ждал Илая. Мне надо с ним поговорить.
  К дверям школы подкатила блестящая в струях воды, словно кит, изящная черная машина. Шофер распахнул двери перед мистером Розенфельдом. Неужели Илай сейчас укатит на это шикарном автомобиле? И зря Джордж промочил ноги и проторчал возле школьных дверей целый час?
-  Мама, дайте мне зонт, мы с Джорджем пройдемся пешком, - сказал неожиданно Илай.
- Но мальчик совсем мокрый, он простудится!
- Нет, миссис Розенфельд, я закаленный. Я хочу рассказать Илаю, как мне понравилось его выступление.
  Миссис Розенфельд милостиво улыбнулась, протянула Илаю зонт и полезла в машину вслед за мужем и Марком. Машина бесшумно тронулась и, разрезая дождевые струи, уплыла по мокрой улице.
- Тебе правда понравилось, как я играл? – задумчиво спросил Илай.
- Конечно! Вот об этом я и хотел с тобой поговорить.
- О моей игре?
- Нет. О рояле. Понимаешь, я хочу научиться играть. Но отец решил, что музыкантом будет Зак, такая у нас в семье традиция.
- Да ведь у Зака лишь бейсбол на уме!
- Это даже отец понимает. Но вот традиция…
- Ты меня извини, но это глупая традиция. Почему нельзя учить музыке того, кто хочет учиться, у кого есть способности? Слушай, а способности у тебя есть?
- Понятия не имею. Но музыка у меня звучит и в голове, и вот здесь, - и Джордж ткнул себя пальцем в грудь. – У меня тут мысль одна возникла… даже не знаю как сказать… В общем, не взялся ли бы ты заниматься со мной? Денег у меня нет, но я мог бы делать за тебя задания по математике… или еще что…
   Илай задумался.
-  Свободного времени у меня, конечно, мало. Однако задания по математике отнимают еще больше. Пожалуй, я согласен. Только вот где заниматься?
- Можно в школе, в музыкальном классе. Если ты попросишь мисс Спенсер, она тебе не откажет.
- Ну что ж, завтра и начнем. Только не забудь перед занятием как следует вымыть руки, - строго, входя в роль учителя, сказал Илай.

   «Эх, неуклюжие пальцы, какое мучение доставляете вы человеку! Но он вам покажет, кто на клавишах хозяин! Я здесь хозяин, а не вы! Вы должны подчиниться, я вас заставлю! Первый, второй, третий, снова подкладываем первый – и до пятого. Первый, второй, третий, снова подкладываем первый – и до четвертого. Потом снова подкладываем первый. Гаммы, гаммы. Боже, как Илай это все освоил? Его пальцы мчатся по этим гаммам, словно белка в колесе: вжик – и готово! Вжик- вверх, вжик – вниз. Что, у Илая пальцы какие-то другие? Нет, обычные пальцы. Что, Илай сам какой-то другой? Нет, обычный парень. Что, Джордж не сможет того, что может Илай? Сможет, еще как сможет. Шевелитесь, пальцы, шевелитесь, быстрее, быстрее. Еще раз, вверх, вниз, вверх, вниз. Вот так-то».
   Дома мальчик ни слова не говорил о том, что учится играть, и спокойно выслушивал разговоры матери с отцом о том, что осталось накопить еще немного – и можно покупать пианино и приглашать учителя, и о том, кого лучше в учителя выбрать. Если пианино поселится у них в доме, то о чем еще мечтать? Ведь не все время Зак будет за ним сидеть, найдется минутка и для Джорджа.   
  К Рождеству Джордж уже научился играть рождественскую песню «Тихая ночь», а Илай получил пятерку по математике - контрольную работу ему тоже помог решить Джордж. Каково же было удивление мальчика, когда Илай принес ему приглашение на музыкальный вечер к Розенфельдам.
- Слушай, Илай, я никогда не был на таких солидных вечеринках. У вас там, поди, гости все этакие важные да разодетые. Может, не надо?
- Мама велела. Она знает, что я с тобой занимаюсь. Хочет, чтобы ты музыку послушал. У нас будут и Марио Богацци, и Юзеф Кропецкий. Кстати, Юзеф божественно играет мазурки Шопена. Так что уж приходи. А насчет одежды не беспокойся – чистой белой рубашки будет достаточно.
Если бы Джордж знал, что этот вечер навсегда останется в его памяти! И останется не впечатлением от великолепной гостиной с диванами и вазами, от мужчин во фраках и женщин в вечерних платьях, от бесшумно скользящих слуг, обносящих гостей разными тарелочками и фужерчиками – останется  прекрасной музыкой. Великолепно пел Марио Богацци, чей бархатистый тенор обволакивал слушателей сладкозвучностью неаполитанских песен, качал всех на густых волнах виолончельной кантилены Игнасио Рейес, серебрилась колоратурными трелями изящная Анна Соланик.
  Но вот к роялю подошел полный невысокий человечек. Он угнездился на крутящемся табурете так просто, по-домашнему, что Джордж сперва решил, что это кто-то из родных Илая. Но разговоры вокруг тотчас стихли, лишь пронесся почтительный шепот: «Кропецкий! Это сам Кропецкий!» Так же обыденно пианист поднял руки и как-то неловко взял первый аккорд. Но потом… Джорджу показалось, что рояль зазвучал в нем самом, в самой глубине души. Музыка волновалась, как океанские волны, мощно рушилась вниз, словно водопад, а потом вдруг просияла такой нежностью, что Джордж почувствовал, как у него перехватило дыхание. Кропецкий нанизывал звуки на длинные нитки пассажей так ровно и безупречно, что они переливались, словно алмазы. Нет, такой игры Джордж никогда не слышал. Кропецкий колдовал, создавая звуками картины тихого летнего утра, далеких гор, кажущихся призраками в вечернем сумраке. Чудесные девичьи глаза глянули на Джорджа из этой музыки - это были глаза Шерон. Когда последний звук затих где-то под крышкой рояля, все словно очнулись, зазвучали аплодисменты, восторженные возгласы.
- Что это он играл? - все еще шепотом спросил Джордж у Илая.
- Это же Фантазия-экспромт Шопена, великого польского композитора.
- Илай, я хочу ее сыграть!
- Ты с ума сошел? Это даже мне не по силам. Завтра я покажу тебе ноты одной шопеновской мазурки, вот с ней  ты можешь справиться.

В конце весны наступил долгожданный день - в доме появилось пианино, шоколадного цвета, с блестящими педалями. Младшие сестренки и братишки Джорджа благоговейно столпились вокруг инструмента, не решаясь прикоснуться к нему. Мама даже прослезилась, когда пианино заняло свое место у окна. Одного Зака не было - он, как обычно, пропадал на стадионе. А вечером в маленькой гостиной собралась вся родня. Пришел даже старенький дедушка Янкель. Все хотели посмотреть на покупку и посоветоваться, кого же пригласить в учителя. Гости ласково хлопали Зака по плечу и говорили, что теперь у него начнется новая, красивая жизнь. Зак натянуто улыбался, а отворачиваясь, хмурился. Не нужны ему никакие бемоли, он вчера освоил сложный удар, тренер его похвалил и предрек большое будущее в бейсболе. Оставил бы отец эти до-ре-ми девчонкам. Но Зак знал, что с родными не поспоришь, и это удручало его все сильнее.
- Эх, жаль, попробовать инструмэнт некому, - сказала тетя Аза. Все согласно покачали головами - никто в семье не играл на пианино, кроме старшего брата отца, который жил в другом городе.
- Можно мне? - неожиданно для себя робко спросил Джордж.
- Мальчик мой, ты хочешь опозорить себя и пианино, взяв несколько неловких нот? - строго спросил его отец.
- Разреши, папа!
- Пусть ребенок поиграет, - поддержала Джорджа мать.
  Мальчик пододвинул к пианино стул - простой стул, не изящный крутящийся табурет, как у Розенфельдов, - и осторожно коснулся клавиш. Они оказались легкими и ласковыми. Так же легко они зазвучали, когда Джордж заиграл мазурку Шопена. Плыли облака над тихой речкой, колыхались на лугу травы, и шла по этим травам красивая девушка с длинными косами, чем-то похожая на Шерон. Тише, тише, совсем тихо стало в комнате. Теплился в окне похожий на музыку прозрачный свет летнего вечера. Последний аккорд… и Джордж опустил руки.
- Нет. Зак не будет учиться на пианино, - раздался в тишине голос дедушки Янкеля.  - На пианино будет учиться Джордж.
- Боже, это чудо! - воскликнула тетя Аза. - Я плачу, я словно снова молодая, и за мной ухаживает мой Мэтью! Джорджи, милый, ты гениален! Слышишь, сестра? Твой сын гений! Или ты таки будешь его учить, или я сама найму ему учителя!
- Мальчик мой, где ты научился так играть? - с дрожью в голосе спросил отец. - Впрочем, неважно. Если все согласны, учиться музыке будет Джордж.
 И Джордж увидел, как лицо Зака расплывается в счастливой улыбке. А еще он увидел, что на лавочке во дворе сидят две незнакомые девочки и не сводят глаз с окна, откуда еще минуту назад неслись чарующие звуки шопеновской мазурки.

 Пока плачет кавал

   Когда Ангелина и Снежана вошли в кабинет Маэстро, тот вскочил и суетливо бросился им навстречу, роняя со стола и стульев нотные папки. Девочки сразу поняли, что он чем-то расстроен.
- Это моя вина, дети! Прав был Магистр, сослав меня в эту каморку и сказав, что я стар и глуп. Мне ничего нельзя поручить, я рассеян и бестолков.
-Что произошло, Маэстро? – заволновались девочки.
- Снежана, пропала твоя скрипка! Еще вчера она лежала здесь, за креслом, скрытая от посторонних глаз, а сегодня ее нет!
- Но ведь если скрипка попадет в плохие руки, Ангелине придется заснуть? – с ужасом спросила Снежана.
- В том-то и дело, дитя мое, в том-то и дело, - убитым голосом произнес профессор.
- Кто-нибудь чужой заходил в кабинет? – спросила Ангелина?
- Я никого не видел.
- Вряд ли бы он стал делать это при вас. Вы куда-нибудь отлучались?
- Не помню. К несчастью, мне лучше помнятся давние события, чем мелочи вчерашнего дня.
- Я знаю, что делать! – воскликнула вдруг Снежана. – Надо спросить Лира!
Маэстро хлопнул себя по лбу и быстро смахнул платок с птичьей клетки.
- Кто заходил сюда вчера, Лир?
Лир нахмурился, а потом заскрипел, изображая звук открывающейся двери.
- Кто-то вошел, - прошептала Снежана, но Маэстро приложил палец к губам.
  Потом Лир изобразил суетливые крадущиеся шаги, стук перекладываемых папок с нотами, шум отодвигаемого кресла и приглушенный злорадный возглас. Потом снова шаги – и дверь со скрипом затворилась.
- Это Яго, я узнала его шаги! Я слышала их тогда, когда мы с Ангелиной прятались за портьерой! Яго забрал мою скрипку, он хочет уничтожить нас!
- Спасибо, Лир, - сказал Маэстро, накрывая клетку платком. – Да, скрипки мы лишились, и с минуты на минуту Ангелина может уснуть. Тогда все пропало.
- Стойте! – воскликнула Снежана. – Как поступали музыканты Вечного Оркестра, если их инструменты ломались, расстраивались, и на них нельзя было играть? Разве ангел тогда засыпал?
- Нет, инструмент попадал в специальную мастерскую, к мастеру Карло, и становился еще лучше. Несколько раз Карлу пришлось даже создавать новые инструменты, когда старые приходили в совершенную негодность. Когда Карло создавал новый инструмент, он касался его своим волшебным камертоном, и с этого мига именно этот инструмент принадлежал ангелу. 
- Тогда бежим в мастерскую! – закричала Снежана.
- В мастерскую я отправлюсь сам, - твердо сказал Маэстро. – Когда вы вернетесь, скрипка будет ждать вас в моем кабинете. Моя оплошность – я ее и исправлю, а вы отправляйтесь в путь. Времени у нас мало.
                ***
; Ильяс, ай Ильяс, вставай, уже рассвело!
  Ильяс во сне понимает, что пора вставать, что его ждут овцы, которых надо  вести на пастбище, в предгорья. Сквозь сон слышит он и лай. «Тише, Друг, тише, - говорит ему во сне Ильяс, - тише, а не то разбудишь Мусфире и Усние, пусть поспят еще маленькие сестренки».
- Ильяс, ай Ильяс, вставай! - не отстает мать. Она уже, наверно, собрала ему узелок с великолепно пахнущими чебуреками. Надо только не забыть свой кавал, свирель пастушью. Но что это стучит по крыше? Дождь, опять дождь. Ильяс открывает глаза. Горькое разочарование охватывает его душу. Как мог он забыть? Не овцы ждут его, а две тощих козы, и проснулся он не в родном доме в Карасубазаре, а в жалком козьем загончике, в деревне, затерянной на уральских просторах. И не будет у него сегодня никаких чебуреков. Исхудавшая мать сует ему ломоть хлеба. В углу на соломе спит малышка Мусфире. Пусть поспит подольше, пусть снится ей родной Крым, синее небо и зеленые предгорья, на которых пасутся белые овцы.
Ильяс сунул за пазуху хлеб и кавал. Лишь пастушья свирель осталась у мальчика от прошлой жизни. За загородкой уже переступали с ноги на ногу две козы. Мальчик вывел их во двор. Собака, дремавшая возле двери, вскинулась, гавкнула, но тут же улеглась обратно. Ильяс с тоской оглянулся. Хмурое небо нехотя посыпало окрестности мелким дождем. Ноги скользили по мокрой траве и грязной тропинке.
А в предгорьях Ак-Кая пахнет лавандой и шалфеем, царят простор и тишина. Еще немного – и выплывет из-за дальних гор солнце. Его восход Ильяс всегда встречал пением кавала, и музыка, словно крылья, несла его вверх, в ясное крымское небо, навстречу солнцу. Далеко внизу оставался весь мир: дома, речка Биюк-Карасу, высокие тополя. А мальчик мечтал, что когда-нибудь он поедет учиться в Симферополь, в музыкальное училище, научится играть на кларнете - не хуже, чем знаменитый Бекир-Уста. В душе Ильяса все время звучала музыка, то печальная и протяжная, как плач, то безудержно-вихревая, как пляска. 
Больше всего мелодий рождала весна, когда вспенивались цветами долина и склоны холмов, переливались многоцветием красок.  Садовые и дикие деревья словно состязались, кто изобретет себе самый красивый наряд. Все это заставляло кавал Ильяса петь и петь, рассказывая о первых фиалках, о цветущем жасмине, о холодных ясных ночах и теплых днях, о весеннем празднике Хыдырлез,  о радостном смехе сестренок Усние и Мусфире, которые тоже радовались весне, о соседской девочке Гюлизар. 
 А осень Ильяс не любил. Осень рождала грустные песни о первых холодах и пронизывающих ветрах. А еще осенью пришли немцы.  Ильяс по-прежнему пас овец, но у них с кавалом теперь появилась тайна. Они стали связными в партизанском отряде. Разве покажется кому-нибудь подозрительным то, что мальчик-пастух играет на своей свирели? И разве понятно немцам, что он играет? А Ильяс и не играет вовсе, он сигналы подает своими песнями.  «Снова зазеленели горы» - никого вокруг не видно, можно выходить. «Стал я пленником одной розы» - лучше пока не приближаться.  «Летите, облака» - проследовал по дороге немецкий транспорт. Домой Ильяс наведывался лишь ночами, чтобы не схватили немцы и не угнали на работы в Германию, как многих его друзей, как красавицу Гюлизар. Мать кормила его лепешками, показывала письма от отца с фронта.
Четыре года не было ни лета, ни весны, ни зимы. Сплошная хмурая осень царила над Крымскими горами. И только кавал пел, что наступит весна, только он верил и вселял веру в сердце мальчика – наступит день, зацветут снова жасмин и миндаль, расцветет улыбка на лице матери, зазвенит веселый смех сестренок. И вот свершилось! Не осталось больше на берегах Биюк-Карасу ни одного немца. Мир пришел в Крым, обещая радостную, хорошую жизнь.   
Теснее запахнув старую курточку, Ильяс вывел коз за калитку и оглянулся. Занавески большого дома уже раздернуты. Значит, Анисья-бита уже встала, хлопочет по дому, как когда-то и его бабушка, Гульсум-бита. Ай, бабушка Гульсум, ай, дедушка Джемиль, ай, маленькая сестренка Усние, где вы остались, на каких станциях сняли вас, уже бездыханных, с бездушного поезда, увозившего крымских татар из родного Крыма в далекие уральские леса? Пришла весна в Крым, но не для крымских татар. И месяца не прошло, как новая беда хищной птицей раскинула свои крылья над домом. Однажды вечером раздался властный стук в дверь, и вошедшие в дом солдаты велели матери немедленно собираться и садиться в машину.  Плакали испуганные Усние и Мусфире, обреченно молчали дед и бабушка, а Ильяс пытался помочь матери собрать кое-что из еды и теплых вещей. Покинули они дом лишь с двумя узлами, не взяв с собой почти ничего. У Ильяса за пазухой притаился неразлучный с мальчиком кавал. Видел кавал, как в Симферополе погрузили людей, свезенных машинами со всего Крыма, в грязные вагоны для перевозки скота, как плакали от голода и жажды Мусфире и Усние, как Ильяс пытался достать на станциях воду и что-нибудь из еды, как по очереди умирали по дороге дедушка Джемиль, бабушка Гульсум и малютка Усние, как на глазах седела и старела мать.
И вот в утро, которое язык Ильяса не повернулся бы называть весенним, оказались они с матерью на маленькой станции, затерянной в уральской глуши. Так же уныло, как сегодня, моросил дождь, под которым дрожали переселенцы. Капли, как слезы, катились по щекам матери, кутавшей озябшими руками в свой платок маленькую Мусфире. А поодаль стояли местные жители и с угрюмой враждебностью смотрели на прибывших. Прибежал какой-то начальник и стал кричать, что для предателей Родины у них нет никакого жилья, и, коли хотят, пусть роют себе за деревней землянки или отправляются в заброшенную старую конюшню. Опустив головы, приехавшие побели туда, куда указал им этот громкоголосый человек. Ильяс заметил колонку и, решив набрать немного воды, бросился к ней.
- Ильяс, Ильяс! – испугавшись, закричала Мусфире. И тут из кучки местных жителей решительным шагом вышла невысокая пожилая женщина в больших сапогах.
- Как зовут? – строго спросила она мальчика.
- Ильяс.
- Илья, значит? Как моего… Давай-ка, Илюша, бери мать и сестренку, да за мной идите.
- Анисья Сергеевна, ты что это творишь? – с недоумением повернулся к ней начальник. – Предателей к себе берешь?
- Кто там кого предавал, не скажу, не знаю, да только вряд ли эти парнишка да девчушка. Они-то чем виноваты? И ты мне, Иван Макарович, не грози, мне теперь после гибели Миши да Илюши бояться нечего. За жизнь я не держусь, а доброе имя себе, поди, заработала, не отнимешь. Забираю всех троих к себе, в сараюшке у меня покуда поживут.
И стал Ильяс жить у Анисьи Сергеевны, которую уважительно именовал Анисья-бита, как принято было в его родных краях. Сперва велела Анисья-бита мальчику ходить в школу, да только в первый же день учительница, указав на него, рассказала классу, что крымские татары во время войны помогали немцам и поэтому были высланы из Крыма.
- Неправда! – закричал тогда Ильяс. – Неправда, мы воевали в партизанском отряде, и я помогал, был связным, и никто…
- Выйди из класса, - металлическим голосом сказала учительница, - и подумай над своим поведением.
  До перемены просидел Ильяс на школьном дворе, но когда прозвенел звонок, и выбежавшие одноклассники, обступив его, стали кричать «предатель, предатель», он не выдержал и выскочил за ворота, решив, что ни за что не пойдет больше в школу. Анисья-бита, узнав об этом, нахмурилась и сказала, что учебный год все равно кончается, а до нового еще дожить надо. Пусть-ка летом Ильяс помогает ей пасти коз.
- Марусенька хоть козьего молочка попьет, а то худенька така, что небо сквозь нее просвечивает.   
Марусенькой Анисья-бита стала звать Мусфире. Она частенько зазывала девочку к себе и пыталась чем-нибудь подкормить. С Наджие, матерью мальчика, у хозяйки тоже установились добрые отношения – она звала ее Наденькой и привечала за чистоплотность и трудолюбие, меняла для нее на еду жемчужины, срезанные матерью с вышитой шапочки фес, которая теперь стала единственным сокровищем лишившейся всего семьи. 
Ильяс вывел коз за деревню и оставил пастись на лужайке, а сам, примостившись на поваленном дереве, заиграл на кавале песню. Этой песне научил его старый скрипач Узеир-ака. Он рассказывал мальчику, что татар Крыма много раз судьба изгоняла с родной земли, но они ее хранили в сердце, и сердце вечно плакало о родных долинах и горах, о диком винограде и запахе роз, которые могут так благоухать только в родном краю. «Плачем, агларым, сынок – вот припев наших песен», - говорил  старый Узеир. Вот теперь пришла очередь Ильяса и его кавала плакать о родном крае.
- Здравствуй, Ильяс, - послышался тихий голос. Сердце мальчика радостно забилось.
- Здравствуй, Анюта, - ответил он. – Зря в дождик гуляешь, ноги промочишь.
Анюта улыбнулась:
- Да разве это дождик? Так, моросит.
И она села рядом, на мокрое дерево. Кроме бабушки Анисьи Анюта оказалась  единственным человеком, который скрашивал Ильясу существование на чужбине. Девочка была тихой и молчаливой, всегда держалась в стороне от шумных сверстников, но в ее глазах Ильяс видел чистую голубизну крымского неба. Анюта была добра к Мусфире, принесла ей свою старую куклу и букварь, показывала буквы.
- Чистая душа она, сирота, - тихо сказала матери Анисья-бита, - оба родителя еще до войны сгинули, Анюта у тетки живет, и жизнь у нее непростая. Вот и тянется душой к вам, горемыкам. 
Ильяс и сам не заметил, как стал рассказывать Анюте обо всем – так хорошо она слушала. Рассказывал о весеннем празднике Хыдырлез, когда мужчины и мальчики прыгали через костер, каждая семья садила деревце, а в конце праздника он, Ильяс, вместе с другими музыкантами играл танец хоран; рассказывал о том, как созревают в садах черешня и вишня, румяные яблоки, душистые персики, виноград, о том, как самое красивое яблоко с посаженной им яблони он приносил Гюлизар; рассказывал о всяких вкусных блюдах, которые готовили мать и бабушка, о голубцах сарма из виноградных листьев и о своем любимом печенье, курабие. А потом, глядя в голубые глаза Анюты, Ильяс играл ей самые красивые песни:  «Девушка из Мисхора» и «Ты прекрасна».
 - Ты не слушай, что  вокруг говорят, - утешала мальчика Анюта. – Поговорят и перестанут, когда вас получше узнают. Народ у нас неплохой, просто от войны все озлобились. Похоронок много пришло. Когда вас ждали, то чего только не говорили,  и что у татар этих по три глаза, и что детей они крадут. А у тебя вот нет третьего глаза, - улыбнулась девочка.
- Есть третий глаз, Анюта. Он у меня внутри. Он всегда видит Крым, дом наш видит, сад, видит отца, видит бабушку и дедушку, малышку Усние. Он все видит, чего теперь у меня нет. У тебя тоже есть такой глаз, Анюта?
 Ничего не ответила Анюта. Она уже стала забывать, какими были ее родители, но тоска по ним не проходила, лишь становилась  все горше.
 Молча возвращались Ильяс и Анюта в деревню.
- Вот с кем ты, негодница, прогуливаешься! – раздался вдруг крик. Из калитки выскочила сердитая тетка и схватила Анюту за локоть. – Нет бы по дому помочь! Сама из милости живет, так еще и дружбу с предателевым отродьем завела! Не зря говорят, рыбак рыбака видит издалека!
Ильяс вспыхнул, рванулся было вперед, да так и замер, до боли сжав кулаки. Что он может сделать? Нет у него никаких прав заступиться за Анюту. Девочка сжалась, опустила глаза и покорно пошла за теткой, тащившей ее к дому и ругающей на чем свет стоит. 
Ильяс потянул за собой упирающихся коз и сам не помнил, как дошел до дому. У порога избы играла Мусфире.
- А там мама плачет, - шепнула она брату на ухо.
Ильяс привязал коз и бегом бросился к сарайчику.
- Мама, что случилось?
 Мать сначала даже говорить не могла, только всхлипывала. Ильяс усадил ее на скамью и принес стакан воды. Немного успокоившись, мать рассказала, как вызвал ее к себе начальник и показал письмо с фронта, от отца.
- Только сказал, что читать он мне его не даст, потому что я жена предателя и сама предательница. И порвал, прямо у меня на глазах. И выбросил… - и мать снова захлебнулась рыданиями.
- Мама, это ничего, - бормотал Ильяс, чувствуя, что сердце у него совсем перестало биться, - это значит, что папа узнал, где мы. Он еще напишет или сам приедет. А мы знаем, что он жив. Не плачь, мама, не доставляй им радость своим горем.
- Надя, Марусенька, идите в избу, картошки поешьте, - раздался голос бабушки Анисьи. – Вот Илюша вернулся, и его покормим.
- Иди, мама, и не горюй, - мальчик подтолкнул мать к дверям, - а я скоро приду.
 Он схватил кавал и выскочил на улицу. Неприятный, хмуро-белый вечер раннего лета растекся по деревне. Улицы уже опустели, и по этим пустым улица бежал и бежал Ильяс, сам не зная куда, пока не оказался за деревней. Вязли в белесой дымке дальние леса, пахло сырой травой. И таким все это показалось мальчику чужим и ненужным, что дыхание зашлось в груди. Схватил он кавал, почувствовав, что если не выдуть в него всю свою тоску, то можно задохнуться и умереть. И кавал запел. Горькая мелодия разлуки, горькая песня чужбины… Агларым…
 - Играй, Ильяс, играй, - услышал он рядом голос и резко обернулся, оборвав песню. На поваленном дереве, там, где утром сидела Анюта, он увидел двух девочек. Платки на головах, как у здешних колхозниц, и только лица – совсем нездешние.
- Играй, Ильяс, а потом мы тебе кое-что расскажем, - сказала девочка с темно-карими, как у Гюлизар, глазами. 

      Физика и Гайдн

  Но в музыкальную мастерскую Маэстро так и не попал. Когда он вслед за девочками попытался выйти из своей каморки, его нога словно натолкнулась на невидимое препятствие. Маэстро поворачивался так и этак, но не смог продвинуться вперед ни на шаг. Об этом он и рассказал девочкам, когда те вернулись.
- Опять происки Яго, - с досадой сказала Снежана.
- Нет, Яго магией не владеет. Это Магистр постарался. Сейчас он хочет сделать так, чтобы никакая случайность не разрушила его планы. Но неужели он опасается даже такого безобидного старика, как я?
- Может быть, он нас с Ангелиной хотел здесь запереть?
- Если так, то получается, что на вас его чары не действуют. Мне очень жаль, но вам придется самим пробраться в мастерскую.
Ангелина провела рукой по волосам Снежаны, и девочки медленно поднялись под потолок.
- Не будем рисковать, - тихо сказала Ангелина. – Яго умеет подкрадываться незаметно. 
Они пробирались в полутьме, под самым потолком, и Снежана, любуясь лепными украшениями, иногда трогала рукой крылышки гипсовых ангелочков. Но вот Ангелина устремилась вниз, к дверям, за которыми слышалось негромкое постукивание, и осторожно приоткрыла их. Бородатый человек в кожаном фартуке повернул к девочкам румяное лицо.
- Заказчики? Проходите.
- Здравствуйте, синьор Карло, - сказала Снежана. – Нас отправил к вам Маэстро.
- Для друзей Маэстро – любой инструмент. Выбирайте.
- Нам нужна скрипка, хорошая скрипка, - проговорила девочка, как зачарованная, глядя на витрину, в которой, переливаясь янтарным медом боков, висели скрипки, альты, виолончели. - Понимаете, моя скрипка пропала.
- Это была скрипка музыканта Вечного Оркестра, - объяснила Ангелина.
- Так тебе нужна скрипка с ангелом? – догадался мастер Карло.
- Да. Вернее, ангел у меня уже есть.
Карло засмеялся:
- Не так часто ангелы сами приходят выбирать инструменты для своих музыкантов. Я рад это видеть. Есть у меня такая скрипка, я ей даже имя дал – Донателла, подарок богов. Берег ее для особого случая.
Снежана бережно взяла скрипку из рук мастера. Она пахла чем-то ароматным и теплым, на плечо девочке легла так уютно, словно не впервые делала это. Снежана провела смычком по струнам и почувствовала, что скрипка с готовностью отвечает ей. Голос Донателлы оказался звучным и благородным.
- Никогда бы не подумала, что буду держать в руках такую скрипку, - с восторгом, словно не веря себе, проговорила Снежана. – Вы просто Страдивари!
Мастер Карло опять рассмеялся:
- Конечно нет, малышка! Страдивари, Амати, Гварнери – это звезды, которые сияют в небе, а мы ходим по земле. Но я люблю каждое свое творение, словно собственного ребенка, и мне приятна твоя похвала.   
- Вы даже не представляете, как помогли нам. Ваша Донателла – не просто инструмент. Она поможет нам...
Снежана замолчала. Она не знала, можно ли говорить мастеру Карло об Оркестре Надежды.
- В общем, спасибо вам большое, - закончила девочка.
- Ты забыла футляр, - напомнил Карло. – Вижу, что не обо всем вы мне рассказали, но допытываться не буду: любопытство не к лицу мужчине. Мне осталось только дотронуться до моей красавицы волшебным камертоном, и она станет инструментом, достойным ангела.
И по мастерской поплыл легкий вибрирующий звук – звук свершившегося чуда.
- Был рад помочь вам и Маэстро, - поклонившись, сказал Карло. -  Удачи! В добрый путь, Донателла! 
 
     ***

Комнату заливало апрельское солнце, но Марату казалось, что оно не согревает, а еще больше замораживает и без того холодную комнату. Хлопнула входная дверь. Мальчик понял: мать ушла на дежурство в госпиталь. Он с трудом выбрался из-под накинутых одеял, встал и высвободил пальцы правой руки из толстой рукавицы. На шее мальчика на шнурке висел ключ от пустующей комнаты, где раньше жила бабушка. Блокадная зима своим дыханием заставила бабушку уйти туда, где она не будет больше голодать и мерзнуть. Марат иногда почти готов был позавидовать ей, но здесь, в Ленинграде, у него оставались две вещи, которые он не мог бросить: физика и музыка. Музыка Гайдна. Мальчик медленно поднялся, подошел к двери в бабушкину комнату и открыл ее висевшим на шее ключом. Эта дверь была единственной в квартире: остальные уже поглотила прожорливая печка-буржуйка. Мать хотела снять и эту дверь, но Марат отчаянно, из последних сил запротестовал, ведь если не будет двери, в опасности окажутся его сокровища: скрипка и тетради. Он обещал матери, что будет каждый день приносить топливо для прожорливой печурки, и сдержал слово. Позже мать и сама говорила: «Марат, держи дверь запертой. Голодный человек иногда не сознает себя и может наделать глупостей».
Может наделать. Может отдать свой дневной паек хлеба не маме, глаза которой стали такими большими, что кажется, им скоро будет тесно на лице, не маме… отдать свой хлеб за старенький сборник сонат Гайдна для скрипки. Один мальчишка уже тащил их вместе с другими книгами и журналами домой в качестве топлива для печки. Гайдну гореть в печке? Этого Марат вынести не мог. И отдал хлеб. Но сейчас его ждало другое  пиршество.   
Ослабевшие пальцы с трудом расцепили замки на скрипичном футляре. Каким  холодным кажется подбородник, к которому прижимается щека мальчика! Марат поставил ноты на полку и открыл их. Первая соната, первая нота, первая фраза… Как жаль, что некому сыграть партию фортепиано, ведь соната – это разговор двух инструментов. Вот что-то настойчиво говорит фортепиано, а скрипка соглашается. Теперь они говорят наперебой, обсуждая что-то очень интересное. Так обсуждали музыку они с подругой и одноклассницей Раей, с которой вместе учились в музыкальной школе. Как-то раз они поспорили, должен ли настоящий композитор переживать невзгоды и болезни.
- Смотри, вот Бетховен был глухим, Моцарт рано умер от болезни, Шуберт жил в бедности. Может, поэтому они и сочиняли такую замечательную музыку? Чтобы забыть о том, как тяжела их жизнь? – горячилась Рая.
- А Гайдн? – спросил тогда Марат. – Он-то жил вполне благополучно. Значит, он плохой композитор?
Только потом, читая о жизни Гайдна, Марат узнал, что не жил Иозеф Гайдн весело и беззаботно, не все давалось ему  легко. Не был великий композитор баловнем судьбы. Родился Гайдн в очень небогатой семье. Во время учения в чужом городе он, как теперь Марат, дрожал от холода в своей бедной каморке и озябшими пальцами пытался играть на клавесине. И ведь был счастлив, и пытался сочинять! Значит, человек может победить и холод, и голод, если будет занят тем, что согреет его душу.
Как хороша эта соната, сколько в ней солнца, жизни! Она словно командует Маратом, ведет его куда-то вперед, требует жить, требует выжить. И он проживет этот день. Хорошо, что вчера они с другом Виктором привезли с Невы воду, на сегодня ее хватит. Вечером придет мать и принесет кусочки хлеба, полученные по карточкам, а пока музыка Гайдна поможет забыть о голоде и слабости.
 Но вскоре смычок стал слишком тяжелым, и рука, державшая скрипку, опустилась совсем низко. Мальчик положил инструмент на стол. Бледное солнце еще немного продержится в небе, а значит, можно перейти ко второму блюду сегодняшнего дня: к физике. Марат достал с полки толстую зеленую тетрадь и открыл на последней записи.
«Моя мечта – разгадать секрет скрипок Страдивари. Ведь скрипка – это, в общем-то,  физико-акустический прибор. Корпус – резонатор, натянутые струны – вибраторы. Люди давно поняли, что струна сама по себе звучит очень слабо, нужно усилить ее звук резонатором. Сначала корпус инструмента делали из тыквы или панциря черепахи, но вскоре поняли, что лучший материал – это дерево. И я считаю, что дерево подойдет для изготовления скрипки самым лучшим образом, хотя сейчас (в смысле до войны) уже проводятся работы по созданию корпуса скрипки из пластмассы и других современных материалов».
- Марик, ты дома? – раздался  негромкий голос. Рая! Он даже не услышал ее шагов, такими неслышными они стали. Девочка была до самых глаз закутана платком. Марат уже привык к лицам блокадного Ленинграда, от которых остались только глаза, выглядывающие из-под шапок или платков.
- Райка, тебе не надо сюда приходить! Шутка ли – шестой этаж. Я же сказал, что вечером зайду за тобой, когда пойду на дежурство. 
- Я шла мимо… и слышу – скрипка…И я не могла…
  Марат ужаснулся про себя: он сидел над тетрадкой уже добрых двадцать минут! Значит, все это время Рая ползла вверх по лестнице! Мальчик придвинул подружке ящик, приготовленный для растопки. 
- Садись. Представляешь, я достал ноты сонат Гайдна!
- Всё Гайдн… - не то с восхищением, не то с укором сказала Рая.
- И всегда Гайдн, - подтвердил мальчик. –  Чему ты удивляешься?
- Ты же хочешь стать физиком.
- Одно другом не мешает.
- А по-моему мешает. Физики – люди умные-заумные, знают только свои мудреные законы. А музыка – это душа.
- Ну и глупости ты говоришь, Райка! Ты знаешь, что знаменитый физик Эйнштейн очень любит музыку? Он начал играть на скрипке в пять лет, а в двенадцать уже исполнял на сцене музыку Моцарта. Он написал: «У Моцарта нет ни одной лишней ноты». Вот так! Эйнштейн считает музыку отражением законов природы. Да и Макс Планк в юности никак не мог решить, стать ему пианистом или физиком. Я считаю, что и физик открывает законы природы, и композитор, только каждый по-своему.
- Может быть, - поежилась Рая. –  Марик, сыграй мне. Помнишь, серенаду…
Марат взял скрипку. Ослабевшие руки слушались плохо, комната пару раз качнулась перед глазами, но скрипка запела знакомую мелодию. Весенний вечер, отчетный концерт в музыкальной школе… На сцене Марат и Рая исполняют серенаду Гайдна. Зал, заполненный до отказа, затих. Тепло поет скрипка, легко танцуют клавиши под изящными пальцами девочки. Впереди каникулы, лето, теплая вода Невы, цветы на клумбах, поездка на дачу. Наверно, все это и вспоминает сейчас Рая. Как живет она, одна-одинешенька? Присматривает за ней лишь старая соседка. Мать Раи умерла этой зимой, а отец давно не пишет с фронта. Жив ли? И Марат по мере сил пытается заботиться о подружке.
Надо же, пальцы хорошо помнят пьесу, да и скрипка звучит неплохо. Но, пожалуй, надо прерваться, что-то у Раи губы посинели.   
- Эх, Райка, если бы у нас было пианино, мы бы с тобой вместе сыграли, - пытаясь отвлечь девочку, заговорил Марат. -  Соната соль мажор. Тебе бы понравилось. Давай-ка я отведу тебя в штаб. Там, наверно, у тети Саши кипяток найдется.
 Марат бережно упаковал в футляр скрипку, убрал на полку тетрадь и запер комнату. Гайдн подождет. Война. Теперь по ночам Марат дежурит в отряде самозащиты ПВО вместе со своими приятелями Шуркой и Виктором. Сначала было очень страшно выбираться на крышу ночью, когда немецкие самолеты сбрасывали на город зажигательные бомбы. От таких бомб в домах возникали пожары, поэтому бойцы отряда должны были тяжелыми щипцами схватить эту «зажигалку» и бросить ее в бочку с водой или ящик с песком. Когда бомба падала на крышу, от нее летел во все стороны фонтан искр, и Марат сперва боялся, что она взорвется у него в руках. Но вскоре мальчишки привыкли и выполняли все почти автоматически. Пожилая тетя Саша командовала юными бойцами и поила их кипятком. Рая чаще всего тоже проводила ночи в дежурке – она считалась санитаркой отряда. В свободные минуты девочка засыпала, и тетя Саша заботливо укрывала ее парой одеял. Марат, проходя мимо Раи, часто замедлял шаг, прислушиваясь, дышит ли девочка, таким белым и неподвижным было ее лицо.
Первого мая на Ленинград обрушился невероятно сильный обстрел. Фашисты словно хотели заставить ленинградцев забыть о празднике. Марат сидел в бомбоубежище, прижав к себе футляр со скрипкой, и, стараясь не прислушиваться к глухим раскатам взрывов, рассказывал Рае о французском физике Феликсе Саваре, книгу о котором, к великому сожалению мальчика, все же пришлось сжечь этой зимой. 
- Савар тоже очень любил скрипку и тоже мечтал разгадать секрет Страдивари. Он добыл один его инструмент и начал его изучать.  И представляешь, он понял, что сам корпус скрипки всегда звучит одинаково – на ноте «до», но разные части звучат разными нотами. Тогда Савар подумал, нужна ли скрипке такая сложная форма. И он сделал скрипку в виде простого продолговатого ящичка. И такая скрипка зазвучала, даже совсем неплохо! Но скрипачи не захотели на ней играть.
- Почему? – полусонным голосом спросила Рая.
- Знаешь, я бы тоже не захотел. Представь, если бы вместо человека создать что-нибудь попроще. Механическую куклу. Делать она все может, но неживая. Нет, скрипка должна остаться такой, какими были скрипки Страдивари. Может быть, в этом и есть ее главный секрет.
- Марик, я слышала, что в нашей музыкальной школе начинаются занятия. Давай сходим, узнаем?
- Конечно, сходим. Эх, как бы правда!

 Этот день в конце мая выдался по-летнему жарким. Марат со скрипкой шел к госпиталю, где работала мама. Сегодня концертная бригада музыкальной школы давала здесь концерт для раненых. Издали он увидел Раю, флейтиста Андрея, баяниста Костю и других ребят. Мама провела юных артистов в концертный зал, где уцелели и сцена, и рояль, что казалось почти неправдоподобным. Высокие потолки были украшены лепниной. И вот в зал потянулись раненые, те, кто хоть как-то мог передвигаться. Некоторых привезли в инвалидных креслах. Вскоре зал был забит до отказа, раненые стояли даже в дверях. Рая и Марат выступали последними. Они слышали, какими горячими аплодисментами провожали со сцены всех участников концерта, но с каждой минутой волновались все больше и больше.
- А если у меня сил не хватит? – прошептала Рая. – Там такое место есть, много быстрых пассажей, у меня очень пальцы устают.
- Ты справишься. Слушай скрипку, - твердо сказал Марат.
- «Иозеф Гайдн. Соната для скрипки и фортепиано соль мажор! – объявила ведущая концерт Лена Зотова,. – Исполняют Марат Исаев и Раиса Волошина».
 И Рая словно преобразилась. Бледненькая худая девочка в старом белом платье так спокойно вышла к роялю, словно и не было этой страшной блокадной зимы. Она поставила ноты, привычно загнула уголок страницы, чтобы удобнее было листать, и вопросительно взглянула на Марата. «Готов?» - «Готов», - кивнул он и поднял смычок.
   И зазвучало в зале забытое довоенное лето, с густым шорохом листвы под ветром, с плеском невских волн. Пели птицы в Летнем Саду, утреннее солнце плясало на шпилях и куполах, зеленели газоны, зелеными лентами окаймлявшие улицы и переулки. Издалека торжественно звучала музыка военного оркестра, где-то смеялись дети. И все эти люди, сидевшие сейчас в зале, оказались в своих родных местах, рядом с теми, кого любили. Музыка Гайдна лечила тяжелые раны, врачевала исковерканные войной души.  «Все будет хорошо, ибо так должно быть», - говорил маэстро Гайдн, искренний и непосредственный, но мудрый и всезнающий. И слушатели верили ему.
Как там Рая? Кажется, справляется. Глаза напряженно бегают по строчкам, но руки летают, в них чувствуется неожиданная сила. И скрипка запела еще решительнее, ведя рояль за собой. 
 «Эта соната – все мы, - играл  Марат. – Она сильна каждым аккордом, каждой нотой. И аккорд, и нота – сами по себе неповторимы. Мы все – аккорды и ноты единой сонаты, наши жизни сливаются в жизнь нашего города, нашей страны. Без нас нельзя, без нас музыки не получится. Мы все нужны. И даже если кто-то из нас исчезнет, он навсегда оставит свою ноту в сонате нашего города».
Взят последний аккорд. Марат подождал, пока Рая выйдет из-за рояля, и они вместе поклонились. Гремели аплодисменты, отдаваясь эхом под высокими сводами. Раненые, стоявшие ближе всего к сцене, заставили артистов спуститься в зал. Они жали руку Марату, ревниво оберегавшему свою скрипку, ласково прижимали к себе Раю. У девочки даже лицо порозовело, она улыбалась, что-то отвечала, но вдруг застыла как вкопанная. Перед ней в инвалидном кресле сидел человек, лица которого не было видно под толстым слоем бинтов. Но Рая смотрела не на него, а на табличку, подвешенную к креслу: «Иван Антонович Волошин».
- Папочка, - не веря себе, тихо сказала Рая. Ноты выпали из рук девочки, их едва успел подхватить какой-то солдатик. И тут Марат почувствовал, что его кто-то тянет за рукав. Ожидая увидеть кого-то из своих ребят, он обернулся, но перед ним оказалась совершенно незнакомая девочка.
- Пойдем, ей сейчас не до тебя, - строго сказала девочка. – А мне надо с тобой поговорить.
И Марат, пробираясь за девочкой сквозь толпу раненых и глядя на их просветлевшие лица, вдруг почему-то вспомнил слова физика и философа Лейбница: «Музыка – это безотчетная радость души».    

                Жан из Лимузена

    Девочки медленно шли по коридору. Увиденное в блокадном городе потрясло их.
- Как можно думать о музыке, умирая от голода и холода? – никак не могла понять Снежана.
- Может быть, иногда только музыка может оказаться тонкой нитью, связывающей человека с жизнью, - задумчиво ответила Ангелина.
- Мне так захотелось взять в руки свою новую скрипку и сыграть ту сонату, что играл Марат, - призналась Снежана. – Надеюсь, Донателла в целости и сохранности. Маэстро спрятал ее в шкаф под замок.
Когда девочки  постучали в двери каморки Маэстро и услышали «Войдите», то чуть не подпрыгнули от неожиданности. Голос, конечно, был похож на голос Маэстро, но этому Маэстро было лет шестнадцать, настолько голос, ответивший девочкам, звучал по-мальчишески  звонко.
Девочки нерешительно вошли и увидели, что за столом с важным видом сидит мальчик с веселыми синими глазами.
- Чем могу служить? – встал он, приветствуя гостей.
- Здравствуйте… - нерешительно отозвалась Снежана. – А вы… а где Маэстро?
- Я временно замещаю его. Разрешите представиться – Алессандро. Племянник Маэстро. Дядя теперь опасается непрошеных гостей и боится оставлять кабинет без присмотра.
-  Чары Магистра уже не действуют? – спросила Снежана.
- Мой дядюшка тоже кое-что умеет, - Алессандро весело ухмыльнулся, а потом спросил:
- Так чей же инструмент мы так трепетно бережем?
- Мой, - ответила Снежана. – Вернее, наш с Ангелиной. А вы тоже музыкант?
- У меня профессия редкая. Я – лютнист. Но надо сказать, что моя лютня обладает необыкновенными свойствами. Она лишает играющего на ней человека возможности творить зло.
- Эх, если бы эту лютню дать в руки Яго или Магистру, - вздохнула Снежана.
- Магистр обладает такими познаниями в черной магии, что моя лютня ему не страшна. А вот насчет Яго надо подумать… - и Алессандро картинно нахмурился. Снежана почувствовала, что ей очень нравится этот мальчик. Он словно сошел с картины средневекового художника: берет с пером, прорезные рукава, пышный белый воротник… А глаза, умные и веселые! Да, Алессандро определенно нравился Снежане.
- Придумал! – воскликнул племянник Маэстро. – Кажется, я знаю, как заставить Яго поиграть на моей лютне.
- Он не захочет!
- Захочет! Он будет думать, что играет на лютне, которая дает великую силу. Яго не упустит случая стать сильнее и могущественнее Магистра. Попробуем?
- Попробуем! – с восторгом согласились девочки, и Алессандро, взяв перо и чернильницу, изящным почерком написал письмо:
«Синьор Яго, я полностью поддерживаю Ваши замыслы. Всю эту музыку надо уничтожить, ведь она делает сердца людей неприятно сентиментальными, отвратительно добрыми и нелепо благородными. Люди начинают ценить то, что они называют мерзким словом «красота». Мне достался от предков необыкновенный инструмент – Лютня Дьявола. Тот, кто на ней играет, получает сверхъестественные способности, он  способен вызывать силы ада и повелевать ими. Предлагаю Вам воспользоваться моей лютней для достижения Ваших целей.                С уважением, Незнакомец».
- Он непременно придет! – воскликнула Снежана.
- Теперь остается подкинуть ему письмо и ждать, – весело сказал Алессандро. 

                *** 
Лето выдалось теплым и сухим – не лето, а мечта любого трубадура. Конечно, Жан пока не трубадур, а всего лишь его ученик, жоглар, но ведь и ему предстоит весной и летом странствовать от дома к дому, от замка к замку. Вот и приходится просить в молитвах, чтобы Господь послал погожее лето, ведь очень неприятно путешествовать, увязая в грязи и насквозь промокая под дождем. И уж конечно, в плохую погоду совсем не пишутся песни. Надо сказать, что Жан еще и думать не должен о том, чтобы сочинять песни, это привилегия трубадуров, а он пока жоглар, музыкант, который может только исполнять то, что сочинили другие. 
 Жан умел играть на лютне и петь. Трубадур Гийом хвалил его чистый и сильный голос. Но Жану этого было мало. В душе мальчика жила мечта: сочинять песни, такие, чтобы они трогали сердце и веселили душу. В его голове слагались поэтические строки, а в ушах звучали мелодии. Но ведь он всего лишь жоглар!
Иногда Жан размышлял о том, что его учитель и покровитель Гийом пишет не очень хорошие стихи, хотя сочиняет к ним неплохие мелодии. «Если бы я мог свободно сочинять, то не стал бы петь эти неуклюжие сирвентесы, высмеивающие врагов хозяина замка, где мы гостим. Не стал бы я складывать и плачи по его родным и знакомым, ушедшим в мир иной. Я пел бы канцоны про прекрасных дам, про красоту лесов и рек».    
Да, этим летом мир вокруг был прекрасен. Вольно раскинулись поля, наслаждаясь долгожданным теплом, вдали золотилась под солнцем красавица Луара. Едешь, а в душе песня звучит! Хорошо, что Гийом может позволить себе держать лошадей для себя и Жана, не то бродить бы им по дорогам пешими, тогда от усталости и петь не захочешь. Теперь же к седлу можно приторочить кожаный футляр с лютней и мешок с провизией. Гийом держал за пазухой кошель для денег, а Жан прятал под кафтаном книжку, куда записывал слова полюбившихся ему песен. 
Гийом часто что-нибудь рассказывал, словно продолжая уроки, которые давал Жану зимой, когда за стенами их поместья ревела снежная буря, и злились морозы.
- Хочешь ли ты узнать повесть о знатном трубадуре Рюделе? Как-то услышал этот трубадур о прекрасной принцессе Меллисине, что затмила красотой всех женщин, и полюбил ее, не видя. В честь возлюбленной Рюдель написал много песен, но очень хотелось ему своими глазами увидеть прекрасную Даму. И отправился трубадур за море, но на корабле тяжело заболел. Неужели не увидеть ему красавицу Меллисину? Но принцесса уже узнала, что к ней едет знаменитый трубадур из далекой страны, и сама взошла на корабль, как только тот прибыл в порт. Рюдель успел увидеть свою возлюбленную - и умер. А прекрасная принцесса Меллисина всю жизнь скорбела и тосковала.  Трогательная история, не правда ли, Жан?  Пожалуй, я сочиню о ней балладу. 
И Гийом погрузился в задумчивость. Жан знал, что трубадур становится молчаливым и отрешенным, когда сочиняет новую песню. Он замолчал и во все глаза глядел по сторонам. Пестреют в траве цветы, легко плывут облака, соблюдая им одним ведомый порядок. Дивный мир создал Господь! Много на свете удивительных вещей: поэзия, музыка, любовь,  но все же самое большое чудо – этот безбрежный мир, опоясанный дорогами.
 Вечером на пиру в замке Гийом исполнил свою новую балладу.
- «Песнь о трубадуре Рюделе и принцессе Меллиссине»! – торжественно объявил он.
Жан превратился в слух. История была изложена незамысловатыми стихами, но музыкой Гийом мог гордиться. Нежная и печальная, в конце она звучала взволнованно и трепетно, как закатный луч, в последний раз осветивший лицо странника-трубадура. Жан заметил, что женщины украдкой смахивают слезы. Хозяин замка, довольный тем, что стал первым слушателем баллады, щедро одарил музыкантов и усадил на почетные места за столом.
После ужина Гийом отдыхал в кресле у открытого окна. Теплый летний ветер напрасно пытался пошевелить тяжелые шторы.   
- Этим летом наши дела идут неплохо. Кошель изрядно пополнился, да и новыми одеждами нас одарили. Мы с тобой еще разбогатеем, Жан.  Мой приятель Раймон уже имеет свой замок, и денег у него куры не клюют, а ведь как музыкант он не так уж и хорош. Но что делать, если в наши дни трубадурами могут стать все, кому не лень. Недавно мне встретился трубадур, который раньше торговал мехами, представь себе! Скоро песни начнут сочинять и крестьяне! А ведь раньше каждый трубадур должен был изучить семь искусств: грамматику, риторику, диалектику, геометрию, арифметику, астрономию, музыку…
 Жан стоял у окна и смотрел, как за поля, раскинувшиеся до самого горизонта, тяжело опускается алое солнце. Он вдруг представил, что солнце покидает землю в последний раз, что оно никогда больше не взойдет. С какой тоской провожали бы его люди, они собрались бы вместе, плакали, пели грустные песни… Нет, это очень страшно. А если бы мы не знали, взойдет завтра солнце или нет? Каким взволнованным было бы ожидание, какой искренней – радость при виде восхода!
Мальчик продолжал размышлять об этом и на следующий день, глядя, как солнце поднимается все выше и выше в небо. Утренний ветер был свеж, звенел высоко в небе жаворонок, а в душе юного жоглара рождалась песня.
К полудню музыканты прибыли в небольшой городок, раскинувшийся у подножия холма, на котором возвышался замок. На постоялом дворе оказалось многолюдно. К ним подбежал хозяин:
- Радуйтесь вместе с нами, путники! У нашего барона родился наследник! В честь этого события завтра состоится праздник, на турнире рыцари будут мериться воинской доблестью! Надеюсь, вы останетесь у нас на пару дней?
- Ты же видишь, Ксавье, это музыканты, - сказал его приятель. - Им будет интересно узнать, что завтра состоится и турнир трубадуров.
- Поэтический турнир? – оживился Гийом. – Давно мне не приходилось об этом слышать! Должно быть, ваш барон – ценитель искусств.
- Не столько он, сколько его жена. У нее постоянно гостят трубадуры, которые воспевают ее в своих песнях. Спойте завтра красивую балладу в честь госпожи – и корона короля трубадуров ваша. А еще завтра состоится состязание жогларов, и лучший из них получит право называться трубадуром.
Услышав эти слова, Жан вздрогнул. Это же осуществление его мечты: стать трубадуром, сочинять песни и петь их, свои, не чужие!
 Гийом внимательно посмотрел на мальчика.
- Не попытать ли тебе счастья, Жан? Сам я, пожалуй, от турнира откажусь, я и так удостоился за свою жизнь многих почестей, получал и золотые венки, и короны трубадуров. У тебя же, друг мой, красивый голос и привлекательная внешность, ты непременно понравишься и зрителям, и барону с баронессой.
- Что же мне петь? Меня, верно, попросят исполнить свое сочинение.
- Ты умеешь читать и писать, Жан, превосходно играешь на лютне, хорошо поешь. Попробуй сочинить несколько поэтических строк, это не так уж и трудно. Запомни, Жан, песню можно написать хорошими стихами и звуками, но она не будет стоить ни гроша, если ее плохо спеть. Певец может заставить слушателей не обращать внимания на неумелые слова, если его пение очаровывает. Сегодня вечером ты останешься в комнате один. Сочиняй, пой. Я не стану тебе мешать.
И снова садилось за дальние холмы солнце. Но теперь мальчик точно знал, что завтра оно взойдет, и наступит новый день, день, который покажет, чего стоит Жан-жоглар, услышит первую песню, которую он споет.

Солнце не подвело. Оно щедро заливало лучами пестро украшенный двор замка: флажки, знамена, нарядно одетых горожан. На помосте, который пестрел цветами, сидели барон и баронесса. Уже закончился рыцарский турнир, пропели фанфары в честь победителя, баронесса увенчала его голову короной. Теперь очередь за певцами и музыкантами. Жан вместе с другими тремя жогларами вышел вперед. Двое из претендентов на звание трубадура были гораздо старше и Жана, и еще одного юного жоглара по имени Андре.
«Это неравное состязание, - подумал Жан. – Те двое, наверно, уже давно сочиняют свои собственные песни. Даже Андре кажется совершенно спокойным».
Жан нашел взглядом Гийома. Учитель ничем не выказывал своего волнения, только пальцы его теребили край длинного рукава.
- Барон и баронесса приветствуют славных жогларов! – объявил герольд. – Пусть лучший из вас удостоится чести носить имя трубадура. Состязание будет состоять из двух заданий. Сначала каждый жоглар должен исполнить песню трубадура, учеником которого он является. Бог в помощь вам, певцы!
Был брошен жребий, и Жану выпало петь последним. Он с нарастающим волнением слушал выступления своих соперников. Очень хорошо исполнил любовную кансону Андре, хотя голос его оказался не очень сильным. Более старшие жоглары предпочли сирвентесы. Стихи сирвентесов были так плохи, что даже музыка не смогла их исправить. Жан недолго размышлял о том, что ему петь. Конечно же, балладу Гийома о трубадуре Рюделе и принцессе Меллисине! Когда зазвучал звонкий и красивый мальчишечий голос, изысканными стихами повествующий о возвышенной любви, люди замерли. Гийом был доволен: ученик исполнил его балладу так хорошо, что покорил всех. Несомненно, победа в первой части состязания достанется ему.  Так и вышло. Герольд, выслушав баронессу, объявил:
- Приветствуем первого победителя певческого турнира. Это жоглар Жан, ученик трубадура Гийома из Лимузена! Я объявляю начало второй части состязания. Теперь жоглары должны исполнить песню своего сочинения. Бог в помощь вам, певцы!
 Собственные песни жогларов Жану понравились больше. Один из старших спел очень красивую альбу, песнь рассвета, а второй – пасторель, рассказывающую о встрече знатного рыцаря и красавицы-пастушки. Андре, отвесив низкий поклон баронессе, запел балладу о Прекрасной даме, которая ждала своего возлюбленного из похода. Баллада была хороша, и баронесса благосклонно улыбалась юноше. «Лучше всего исполни любовную кансону, - вспомнил Жан слова Гийома. -  Женщины предпочитают именно их». Но Жан чувствовал, что должен петь о том, что ему близко, что заставляет его услышать в душе музыку. Он не сможет сочинить хорошую песню о любви к Даме, он еще ни в кого не влюблен. И Жан понял, что он будет петь. Это будет песня, воспевающая красоту Божьего мира.
Мальчик поставил пальцы на гриф лютни. Как трудно взять первую ноту, когда на тебя устремлено столько глаз, когда тебя внимательно слушают сотни ушей! Нелегко осмелиться своими словами рассказать о том, что волнует. Да, чужие песни петь легче, но так никогда не станешь трубадуром. И Жан запел.
Он пел о вечной радости утра, развенчивающего обманы ночи, делающего человека более уверенным в собственных силах. Все ночные страхи исчезают, растопленные теплом первого луча, все тяжелое и печальное забывается. Несется к небу благодарственная утренняя молитва, которую возносят цветы и травы, птицы и люди. Будь же благословен, новый день!
    
Розовым светом восход заливает долины,
В рощах умолк сладкогласный распев соловьиный,
Тени ночные сокрылись в оврагах глубоких,
Близится день, нам подаренный Божьей любовью.

Только лишь в райском саду небеса так синели,
Птиц голоса разливались, как трели свирели,
Сладостно пахли цветы, и река голубела.
Только в раю наше сердце от счастья так пело.
 
Бог сотворил нашу землю за несколько дней,
Чтобы веками мы счастливо жили на ней.

Последний звук замер где-то в высоте, на островерхих крышах замка. Несколько мгновений люди еще прислушивались к его отзвукам, а потом тишину разорвали аплодисменты. Баронесса склонила голову к барону, и после недолгого совещания они знаком подозвали герольда.
- Победа присуждается Андре из Пуату! – объявил герольд, выйдя на середину помоста. – Он объявляется достойным носить звание трубадура. Победителя просят приблизиться к помосту, чтобы получить из рук баронессы венок победителя певческого турнира.
Жан почувствовал огромную усталость, которая надвинулась на него, словно тяжелая зимняя туча. Он смотрел, как Андре приблизился к помосту, как к нему спустилась по ступеням баронесса и возложила на голову молодого певца венок из позолоченных листьев.
- Спасибо тебе за песню, трубадур, - с улыбкой сказала она. – Ты всегда будешь желанным гостем в нашем замке.

Гийом ласково обнял мальчика.
- Ты огорчен, Жан, - сказал он, – но я счастлив. В твоей песне я услышал такую силу, такой талант, что мои песни показались мне просто детскими игрушками. Ты непременно станешь известным трубадуром. Поверь мне, все эти знаки отличия – не более, чем развлечение для толпы. Сегодня награжден один, завтра другой, но много ли среди них тех, кого Господь оделил своими дарами? У тебя есть дар, мальчик мой, но тебе нужен лучший наставник, чем я. Наверно, нам придётся расстаться.    
- Куда же я пойду, учитель? У меня нет своего дома, своей семьи. Мы будем и дальше странствовать вдвоем, и на пирах в замках наши песни будут сменять друг друга. Не забывайте, ваша баллада помогла мне победить в первой части состязания, она была прекрасна. Не думайте, что я стремился к славе, мне просто очень хотелось сочинять и петь свои песни. Я мог бы послушаться вас и спеть любовную кансону, не чувствуя никакой любви, но это было бы ложью.
- Ты прав, мой мальчик. Песня имеет такую силу, что может повелевать людскими сердцами. Опасайся наполнить их ложными чувствами, Господь строго спросит с тебя за это.
Ученик и учитель замолчали. Каждый думал о своем, и никто из них не заметил, что к ним сквозь толпу осторожно пробираются две девочки. И уж, конечно, никто не знал, что одна из девочек крепко сжимает в руке стеклянную брошь со скрипичным ключом. 
 
                Славный маркиз Дампьер

 - Яго, я тобой недоволен, - мрачно сказал великий Магистр. – Ты не смог выполнить совсем простое задание, не смог вывести из игры девчонку и ангела. Мало того, благодаря чудесному инструменту, созданному проклятым Карло, они стали еще сильнее. Как ты собираешься исправлять свои ошибки? Мне уже хочется найти себе другого помощника, более сообразительного и умелого.
- Девчонка не успеет нам помешать, - жалобно сказал Яго. – Мы уже близки к нашей цели. Если бы вы были вчера на репетиции, Магистр! Программы злости, зависти и ненависти внедрены в наших музыкантиков, они смотрят друг на друга зверями и дерут смычками струны  так, что те рвутся. Это чудесное зрелище, скажу я вам! Все портит только музыка старика Баха. Она так хороша, что на нее не действует человеческая злоба.
- Да, музыка старых композиторов нам не подойдет. Слишком много они думали о том, чтобы Богу угодить. Некоторые даже на нотах писали: «Во славу Божию». Это никуда не годится. Торопись, Яго. Ты должен найти нужную музыку для нашего оркестра.
- Я уже нашел ее, Магистр!  И обещаю вам, я непременно узнаю, что именно задумала  девчонка, и почему старикан-дирижер ей помогает.
- Берегись, Яго, ты много обещаешь, но мало делаешь. Не превратиться бы тебе самому в какой-нибудь контрабас.
С этими словами Магистр повернулся и зашагал прочь. Он, конечно, не мог видеть, каким злобным взглядом проводил его Яго.

                ***

 Город представлялся Мише черным вороном, свившим себе гнездо в низине. Вокруг города, словно мрачные башни, возвышались здания шахт. Шахты, шахты, серое небо над ними... Даже солнце неохотно пробивается сквозь серую пелену. Летом зеленые листья тоже становятся серыми, а зимой дети привыкают к тому, что снег, из которого они пытаются строить крепости, черный. Этот уральский город словно создан был для того, чтобы стать тюрьмой – и для жителей, и для узников расположившихся рядом лагерей. О лагерях говорили шепотом. Миша знал лишь, что заключенные валят деревья и строят дороги.
Но узники существовали сами по себе, а Миша – сам по себе. Он совсем недавно приехал в этот город вместе с мамой, которая поступила актрисой в драматический театр. Миша гордился мамой. Она была необыкновенно красива и талантлива. Мама часто читала Мише вслух, и мальчику казалось, что книги оживают, ведь мама играла каждую роль, словно на сцене.
Миша трудно привыкал к новой школе, к новым одноклассникам, поэтому много времени он проводил у мамы в театре. Там все было иным. Если мир снаружи напоминал ворона, то внутри он походил на сказочную птицу, сверкающую своим оперением и сказывающую волшебным голосом сказки. Приходя в театр, люди забывали о скудной жизни в серо-черном городе, о войне, которая закончилась лишь несколько лет назад, оставив во многих сердцах незаживающие раны.
В театре Миша и познакомился с Анелей. Однажды во время репетиции он заметил в темноте одной из лож девочку, которая словно зачарованная, глядела на сцену. Миша подошел к ложе, тихо приоткрыл дверь. Девочка, услышав приближающиеся шаги, выскочила в коридор и попыталась и убежать, но не успела. Она испуганно прижалась к стене и исподлобья смотрела на мальчика. Миша закрыл дверь в ложу, чтобы не помешать артистам, и только потом спросил:
-Ты кто?
Девочка молчала. Ее глаза оказались неожиданно зелеными, таких глаз мальчик ни у кого не видел. Миша чувствовал, что девочка боится его, но не понимал, почему. 
- Я девчонок не обижаю, - успокаивающе сказал он.
Девочка молчала. Из-за двери раздался пронзительный голос актрисы, игравшей капризную тетушку. Миша поморщился:
- Опять Зоя Андреевна вопит, как белуга.
- А мне кажется, здесь так и надо, - произнесла вдруг девочка. Говорила она очень странно - звуки ее речи словно не знали, быть им твердыми или мягкими, а иногда вдруг начинали странно шепелявить. - Я - Анеля.
-   Миша, - растерянно сказал мальчик.
- Ты хочешь спросить, откуда я, - со странным выражением сказала Анеля. - Я из Польши. Ты хочешь спросить, почему я здесь. Моя мама работает здесь костюмером. А мой папа -  в лагере.
- Заключенный? - недоверчиво спросил мальчик. Ему казалось, что люди по ту сторону забора, увенчанного колючей проволокой, должны быть какими-то злодеями и преступниками, и среди них, конечно, не могло быть отца зеленоглазой девочки из далекой Польши.
 Анеля опять замолчала. Казалось, она жалеет о сказанном. Теперь этот мальчик будет обходить ее стороной, как многие другие ребята, которым родители не разрешили общаться с дочкой заключенного. А ей так хотелось бы с ним познакомиться! Анеля уже не раз видела Мишу в театре, ей нравилась Анна Аркадьевна, мама Миши – всегда улыбающаяся, красивая и талантливая. Когда Анна Аркадьевна выходила на сцену, Анеля тихо забивалась в одну из лож и превращалась в слух, боясь пропустить хоть слово, сказанное глубоким и красивым голосом. Голос этот звучал так, словно не было в мире зла, несправедливости и горя, словно женщины жили на свете для того, чтобы носить необыкновенные платья с шуршащими юбками и декламировать прекрасные стихи. И голос Миши чем-то напомнил ей голос Анны Аркадьевны. Неужели этот мальчик сейчас повернется и уйдет? Почему все так несправедливо? Почему она должна лишиться любимого отца, который ничего плохого никому не сделал, уехать из родного дома на берегу неширокой тихой речушки, от бабушки и дедушки, от друзей? Почему мама, замечательная учительница польского языка, еле смогла найти себе работу, чтобы они с Анелей не умерли с голода? И почему все окружающие отворачиваются от них, словно они преступники?
Но Миша не ушел. Он вырос в театре, где настоящесть мира всегда ставилась под сомнение, реальным же оказывался мир, который творили на сцене артисты. И Миша, сам того не понимая, творил свой мир сам. Если Анеля по роли – дочь заключенного, значит так тому и быть. Это даже придавало девочке некую таинственность и необыкновенность. К тому же, дочерей заключенных в пьесах жалели, а иногда даже помогали их отцам избавиться от несправедливого заключения. 
- Знаешь, а мне скоро роль дадут, - сказал Миша, спеша поделиться с новой знакомой тем, что занимало его мысли последнюю неделю.
- Какую? – спросила Анеля и преобразилась. Она поняла, что условности ритуала знакомства соблюдены, что она принята такой, какая есть, и теперь разговор пойдет лишь о том, что интересует их обоих.   
- Собираются ставить новую пьесу, «Славный маркиз Дампьер» называется. Мама сказала, что кто-то должен будет сыграть маркиза в детстве, и предложила на эту роль меня. Только вот есть одна закавыка…
- Какая?
- Этот маркиз с детства играл на какой-то охотничьей трубе, играл очень хорошо. И надо будет на сцене что-нибудь сыграть. Поэтому режиссер возражал, предлагал взять мальчика из музыкальной школы, который бы умел играть на этой трубе. Но мама сказала, что за три месяца я и сам смогу научиться. Она считает, что играть на трубе – не такая уж великая премудрость, это же не скрипка и не пианино.
- По-моему, играть на трубе тоже трудно, - с сомнением сказала Анеля.
- Да и где эту трубу взять? Вот и закавыка… Так что еще неточно, что роль мне дадут. Может, все-таки возьмут какого-нибудь трубочиста… ну, в смысле, трубача.
- Так научись! - решительно сказала Анеля. – Если бы от меня ну хоть что потребовали, чтобы я могла выйти на сцену, я умерла бы, но научилась.
- Ты хочешь быть актрисой?
 Анеля снова замолчала. Кто возьмет в актрисы дочь заключенного? Но сказала она Мише правду: хоть какое условие ей поставь – выполнит, лишь бы попасть на сцену.
- Тебе бы только трубу где-то раздобыть, - перевела она разговор.
Но оказалось, что нужна вовсе не труба, а, скорее, валторна -  охотничий рог. Режиссер с ног сбился, разыскивая похожий инструмент, но безрезультатно. И вот однажды в театре появился старичок с мешком за плечами и пожелал во что бы то ни стало видеть режиссера. Тот, вызванный с репетиции и поэтому очень недовольный, вышел в фойе.
- Я слышал, вы разыскиваете вот это, - сказал старичок, развязал мешок и вынул оттуда необычный инструмент. – Настоящая тромп де шасс, сударь.
Мишу срочно пригласили на вечернюю репетицию. Старичок со своим инструментом сидел на сцене рядом с артистами важно и независимо.
- Иван Сергеевич, вот мальчик, который должен играть маленького маркиза, - представил Мишу режиссер.
 Старичок оценивающе оглядел мальчика:
- Сможет. Сложного ничего нет, а тромп по размеру словно для него сделана.
  Он протянул Мише изящный инструмент, похожий на охотничий рожок, только посередине заворачивающийся петлей.
- Вот на такой и трубил маркиз Дампьер. Да, именно трубил. Так тогда говорили. Трубил перед королем, Людовиком Пятнадцатым. Но это потом. Когда он был мальчиком, то состоял пажом у герцога Майнцского. Там он и научился трубить, ведь все вельможи ездили на охоту. А маленький Марк-Антуан охоту любил страстно, он быстро научился играть. И вы, сударь, научитесь. Тромп надевается через плечо, раструбом назад. А трубить надо вот так…
И вот в театре раздался необычный звук: трубил охотничий рог. Услышав его, Анеля кубарем скатилась по лестнице и осторожно пробралась за кулисы. Выглянув из-за занавеса, она увидела Мишу с незнакомым инструментом в руках и услышала слова старичка:
- Я же говорил, сударь, у вас получится. Жаль, никто не знает, какую музыку играл маркиз Дампьер. А может быть, и музыки-то никакой не было – просто охотничьи сигналы.
- Почему же придворные говорили: «Когда Дампьер в свой рог трубил, весь двор в восторг он приводил»? – спросил режиссер.
- Наверно, мастерством и приводил, - ответил Иван Сергеевич.

- Теперь тебя всегда можно легко найти, - смеялась Анеля. – Твой трубный глас по всему театру слышен.
Миша смеялся вместе с ней. Он был счастлив: тромп послушно повиновалась ему. Роль Марка-Антуана оказалась небольшой, но все же это была настоящая роль! Анелина мама уже примеряла мальчику великолепный костюм из лилового атласа и шляпу с пером. Во время примерок Анеля всегда была рядом. Она оценивающе смотрела, иногда подходила, что-нибудь поправляла или закалывала булавкой.
- У Анели верный глаз и хороший вкус, - говорила мама. – Из нее может получиться прекрасный художник по костюмам.
  Но Миша-то знал, о чем мечтает девочка!
- Мама, - решился он как-то спросить, - Анеля может стать актрисой?
- Не знаю, не знаю, - грустно сказала мама и прижала к себе Мишу. И мальчик понял: в актрисы Анелю не возьмут. И радость от того, что он может играть на сцене, сразу померкла. Теперь в присутствии Анели он старался отзываться о своей роли прохладно, немного пренебрежительно, не спешил после репетиции взахлеб рассказать, как все здорово получается. Зато он часто поднимался в костюмерную, разглядывал костюмы и громко восхищался мастерством Анелиной мамы. Но все уловки были напрасны, и в глубине души и Миша, и Анеля это знали.

И вот настал день перед премьерой. Утром, после репетиции, режиссер сказал:
- Товарищи артисты, пьеса готова. Ваша работа мне нравится. Думаю, все пойдет хорошо. Маленький маркиз, не забудь как следует начистить свой рожок. И играй так, чтобы все поняли: музыка может творить чудеса!
  Миша поднялся в костюмерную, надеясь увидеть Анелю, но девочки в мастерской не оказалось. Не было и ее матери.
- Не появлялась сегодня, - недоуменно сказала костюмерша тетя Нюра. – И не предупредила.
 Спускаясь в фойе, Миша встретил маму и сразу увидел, что та чем-то расстроена.
- Сынок, мне надо сообщить тебе плохую новость. Анелиного отца переводят в другой лагерь, куда-то на север. Анеля с матерью вернется домой, в Польшу. Она тебе письмо написала, просила передать. Вот оно.
 И мать протянула сложенный вчетверо листок бумаги. Миша повернулся и побежал в библиотеку, где днем обычно никого не было.  Здесь, забившись за штору, он развернул листок.
«Мы уезжаем. Завтра приду на премьеру. Удачи. Анеля».
Коротко. Сухо. Только слова, никаких чувств. И это правильно. Если дать волю чувствам, можно разреветься. А он – мужчина. Он – актер. Он сыграет свою роль, какой бы трудной она не была. Завтра он будет играть для Анели. 
Миша пошел вдоль книжных полок, думая о своем. И вдруг ему в глаза бросился заголовок: «Польская литература. Юлиуш Словацкий». Вытащив книгу с полки, Миша наугад раскрыл ее и прочел:

Пусть Зося у меня стихов не просит;   
Едва она на родину вернется,      
Любой цветок прочтет канцону Зосе,    
Звезда любая песней отзовется.             
Внемли цветам, согретым зноем лета,   
И звездам, - это лучшие поэты.

Мое никак не кончится скитанье, 
Все дальше гонит рок неотвратимый...               
О, приведи мне наших звезд сиянье,
Верни мне запахи цветов родимых.
Ожить, помолодеть душою мне бы!
Вернись ко мне из Польши, будто с неба.

Миша почувствовал, что слезы наворачиваются на глаза. Он сердито тряхнул головой: не сметь! Да, Анеля никогда не вернется, он это прекрасно понимает. Значит, она должна навсегда запомнить его. Ведь он-то ее никогда не забудет!
И тут Мише пришла в голову одна идея. Завтра он будет играть в спектакле. Анеля должна запомнить этот спектакль навсегда. И мальчик вдруг понял, что для этого надо сделать. Он сыграет на своей тромп де шасс мелодию, которую Анеля обязательно узнает и поймет, что Миша играет только для нее. Но что сыграть? Конечно же, полонез Огиньского! Во-первых, Миша не знает больше ни одного польского композитора, а во-вторых, эту давно знакомую мелодию он уж точно сумеет подобрать. 
Мальчик накинул куртку, запахнул ею тромп и бросился домой.

Наступил вечер премьеры. Миша, одетый маленьким маркизом, в лиловом атласном костюме, в шляпе с пером, с инструментом в руке тихо сидел за кулисами на каком-то бутафорском сундуке. Мама несколько раз подходила к нему, шурша пышным золотым платьем – она играла знатную даму.
- Волнуешься? – мягко спросила она, видя, как замкнут и молчалив сын. – Все будет хорошо.
Миша ничего не ответил. Мама ласково посмотрела на сына, положила руку на его плечо, постояла так мгновение и тихо ушла. Миша снова остался наедине со своими мыслями.
На сцене вырос великолепный дворец. Сияли в канделябрах свечи, тихо колыхались бархатные портьеры. Где-то там, за занавесом, в другом мире, собиралась публика. Где-то там была и Анеля. Но Миша не должен сейчас думать о зрителях и даже об Анеле. Ему надо собрать все силы, чтобы впервые выйти на сцену и чтобы сделать то, что он задумал.
- Начинаем, начинаем, - зашептали вокруг.
На пульте режиссера прозвенел звонок, и занавес медленно начал раздвигаться. Темный зал оказался совсем не таким, как на репетиции. Он был живым, дышащим, ждущим и от этого более пугающим. Миша знал, что он выходит на сцену первым, но почувствовал, что ноги ему не повинуются. «Анеля!» - напомнил он себе и встал. Маленький маркиз Дампьер вышел на сцену твердым шагом и уверенно произнес первые слова роли. Мать облегченно вздохнула: мальчик делал все так, как надо. Он казался настоящим маленьким маркизом. Вот он протрубил мелодию первого сигнала, и зрители разразились аплодисментами. Когда в конце первой картины Миша вышел за кулисы, мать осторожно, чтобы не помять костюмы, прижала его к себе:
- Ты все делаешь замечательно, - шепнула она.
Но Миша не ответил: он готовился к тому, что будет дальше. И вот маленький маркиз оказывается при дворе короля Людовика. Сейчас ему придется играть перед королем, чтобы показать ему свое мастерство. Мальчик поднял тромп и секунду помедлил. Пора! И по залу поплыли звуки полонеза Огиньского.
А в душе Миши звучали строки Словацкого:   

    Разве прикажешь свету погаснуть,
    Музыке смолкнуть, душе угаснуть?

Зал затих. Он понял, что происходит что-то непредвиденное. Сзади за кулисами слышался громкий взволнованный шепот, кто-то позвал: «Миша!» Но мальчик все играл и играл. Тромп пела о далеких цветах Польши, далеких ее звездах - обо всем том, что будет видеть Анеля, и чего никогда не увидит он… Об этом пела тромп, подчиняя себе зал, меняя ход пьесы. Но вот музыка смолкла. Наступила тишина. И в этой тишине с кресла в последнем ряду поднялась девочка и медленно пошла к сцене. У самой рампы она остановилась. Не шевелясь, смотрел на нее маленький маркиз Марк-Антуан Дампьер, сняв с головы шляпу с лиловым пером. И губы девочки шевельнулись. «Спасибо. Прощай». Лишь эти два слова угадал Миша. Потом Анеля повернулась и  так же медленно вышла из зала.
Еще мгновение тишины. А потом раздался решительный голос короля Людовика:
- Вы необычайно одарены, мой мальчик. Я беру вас к себе в свиту.
Миша низко поклонился королю и как во сне ушел за кулисы. Красное и злое лицо режиссера, бледное взволнованное лицо матери, непонимающие взгляды артистов… Какие-то слова, упреки, вопросы…  Сочувствие и понимание в глазах Ивана Сергеевича. Миша медленно подошел к нему и протянул тромп:
- Мне, наверно, больше не разрешат быть маркизом. Не разрешат играть. Возьмите.
Но Иван Сергеевич вдруг громко сказал:
- Я горжусь тем, что на моем инструменте играл человек, который не меньше, чем маркиз Дампьер, запомнится тем, кто его слушал. Уверен, завтра ты снова выйдешь на сцену.
- После такой выходки? – возмущенно прошипел режиссер. – Объясни, по крайней мере, зачем ты это сделал!
Миша прислушался. Ему показалось, что где-то в глубине его души захлопнулась дверь, через которую ушла из театра Анеля.
- Чтобы показать, что музыка умеет творить чудеса, - тихо сказал мальчик.    

                Кораблик богини Бентен

  Яго проскользнул в полутемный зал, где в одном из кресел первого ряда сидел в раздумье Магистр.
- Господин Магистр, я узнал, в чем заключается замысел девчонки и ангела. Тут не обошлось без нашего старикана-дирижера.  Представьте себе, они решили набрать новых музыкантов в Вечный Оркестр! Они смеют тягаться с вами!
 Магистр поднял на Яго холодный взгляд:
- Что ж, если его оркестр получится сильнее, в чем я совсем не уверен, то нас ждет поражение. Конечно, наши музыканты более совершенны, но все же немного обезопасить себя не помешает. Вот тебе задача, Яго: узнавай, куда девчонка и ангел отправляются за новым музыкантом, и забирай его оттуда раньше, чем он успеет чего-то достичь. Пусть наберут в оркестр кого попало: неумелые и бездарные музыканты соперничать с нами не смогут.
- Понял, Магистр! – склонился в поклоне ухмыляющийся Яго и, не разгибаясь, исчез. 
- Шут! – презрительно сказал Магистр и снова погрузился в задумчивость.

                ***

Широкая улица японского города была по-вечернему спокойна. Чуть зарумянившееся небо бросило свой отблеск на розовые кусты, цветущие в саду дома, к воротам которого подошли Ангелина и Снежана. На них были такие же кимоно с яркими цветами, как на двух девочках, что весело смеялись в саду соседнего дома, пытаясь попасть по волану расписными деревянными ракетками.
Снежана робко постучала, и из ворот выглянула пожилая японка. Ангелина взяла Снежану за руку, и та сказала по-японски:
- Нам бы хотелось видеть господина Сюнтаро.
- Да-да, - засуетилась японка, не глядя на девочек, - пожалуйста, входите. Только придется ждать.
Снежана и Ангелина переглянулись.
- Сюнтаро нет дома?
- Придется ждать, долго ждать, - повторяла японка, ведя их за собой. 
В доме все сияло чистотой – деревянные лестницы, светлые циновки, лакированные полочки, раздвижные перегородки. Перед каждой раздвижной дверью японка садилась на корточки и отодвигала ее в сторону. Девочки вошли в комнату, выглядевшую почти пустой. Из мебели в ней был лишь очень низкий столик.
- Прошу подождать, - снова повторила японка. 
- Когда же вернется Сюнтаро-сан?
- Спросите у госпожи. Сейчас я ее позову.
В комнату вошла женщина, и Снежана удивилась: она совсем не была похожа на японку. Зеленоватые глаза, русые волосы.
- Здравствуйте, - сказала женщина. - Вы хотели видеть Сюнтаро? К сожалению, он месяц назад скончался.
Сначала Снежана не поверила своим ушам, но потом заметила, что у женщины под глазами залегли скорбные тени, а черное платье подчеркивает бледность ее лица.
- Как? Этого не могло случиться! - воскликнула девочка. - Мы ведь точно знали…
- Аппендицит. А ведь он должен был уезжать в Америку учиться дальше. Мой сын был очень талантлив, - безжизненным голосом сказала женщина.
- Вы его мать? - потрясенно спросила Снежана. - Примите наши соболезнования, - вспомнила она прочитанную когда-то фразу. - Мы ничего не знали. Мы пойдем.
- Вы что-то хотели? Наверно, автограф? Вам нравилась его игра?
- Да, нам очень нравилась его игра, - сказала Ангелина. -  И все, кто слышал, как играл Сюнтаро, никогда этого не забудут.
 Старая японка, кланяясь, проводила девочек до ворот.
- Как же это могло случиться? Мы ведь точно знали, - повторила Снежана, когда девочки остались одни.
- Это знал и Яго. Он нас опередил.
- Как жаль! Этот мальчик так нам нужен.
Тут Ангелина оживилась.
- Знаешь, ведь еще не все потеряно!
- Как?
- Мы вернемся на полгода назад, и Сюнтаро еще будет жив. Для нас время не играет роли. Яго это не учел.   

 Словно толстый веселый Хотей, бог веселья и благополучия, прыгало и хохотало небо над парком, ежесекундно меняя свой облик и расцветая все новыми и новыми огнями. С плотов на реке били огненные фонтанчики, взвивались откуда-то из-за деревьев разноцветные ракеты, трещали китайские «шутихи». Вокруг было так шумно, что необычная пара, которая шла, держась за руки, даже и не пыталась разговаривать. Но видно было, что слова им и не нужны, что они прекрасно понимают друг друга. Мальчик лет тринадцати бережно вел сквозь толпу красивую женщину, совсем не похожую на празднично одетых японок – русоволосую и зеленоглазую, хоть и облаченную в непременное кимоно. Мальчик равнодушно скользил глазами по продающимся вокруг игрушкам, а ведь чего только здесь не было: игрушечные самурайские сабли и пистолеты, лодки и пароходы, заводные поезда, бумажные змеи. Продавцы знают, чем привлечь мальчишек, пришедших в этот предновогодний вечер вместе со своими семьями к храму богини Каннон. 
Женщина с мальчиком задержались перед небольшой кучкой детей, столпившихся возле стоявших на лотках клеток разных размеров. Они смотрели, как дети по очереди показывают торговцу на какую-нибудь птичку и протягивают монету, а торговец уважительно подвигает к маленькому покупателю клетку, и тот осторожно, с замиранием сердца, открывает дверку и выпускает птичку. Освобожденная пленница, хлопая крыльями, взвивалась в небо, и детишки радостно хлопали в ладоши.
- Как у нас, в России, на Благовещение, - задумчиво сказала женщина.
Мальчик отпустил ее руку, протиснулся сквозь толпу детей и протянул продавцу деньги, указывая на пеструю птичку. Продавец, низко поклонившись, подал ему клетку, которую мальчик поднял повыше, чтобы не задеть кого-либо из детей. Вернувшись к женщине, он сказал:
- Мама, ты можешь выпустить пленницу!
Щеки женщины порозовели от радости. Чуть помедлив, она открыла клетку. Птичка сначала даже не шевельнулась, словно не веря своему счастью, но потом подскочила к дверке и ффрр – взвилась вверх.
- Теперь, мама, она полетит к богине Аматерасу и расскажет ей, какая ты хорошая и добрая, - улыбнулся мальчик.
- Спасибо, Шуня. Я детство вспомнила, родной Петербург. Мы с сестрами, когда были маленькими, тоже выпускали птиц на Благовещение. А здесь, в Японии, я впервые сделала это сегодня, под Новый год. 
- Ты так и не привыкла к жизни здесь, мама?
- Привыкла, Шуня. У меня теперь есть только эта жизнь. С тех пор, как я вышла замуж за твоего отца и приехала сюда, Россия стала для меня далекой сказкой, ведь прошло уже почти пятнадцать лет. 
Мать с грустной улыбкой посмотрела на девочку лет десяти, набеленную и причесанную по-взрослому. Девочка важно выступала в новом праздничном кимоно и несла корзиночку с весенними цветами. За ней семенил маленький мальчик в бумажном колпачке. Такие же важные и молчаливые японские девочки и мальчики приходят к ней по утрам, неся в футлярах маленькие скрипки. Многие из них уже подросли и стали хорошими скрипачами. 
Под деревом сидел старый слепой певец. Он пел и аккомпанировал себе на сямисэне. Пальцы левой его руки легко двигались по длинному грифу, а в правой руке он держал костяную палочку. Перед певцом стояла деревянная чашка, куда прохожие кидали монеты. Странные завывающие звуки были все так же чужды русскому уху, как и в первую встречу с Японией.
- К чему я так и не смогла привыкнуть, так это к японской музыке, - усмехнулась женщина. – Может быть, именно поэтому мне и захотелось создать здесь музыкальные классы, где дети могли бы учиться играть на скрипке.
- Мама, ты совершила переворот в преподавании, - горячо заговорил Сюнтаро. – Я знаю, что до тебя никому и в голову не приходила мысль учить музыке детей - ею начинали заниматься, лишь повзрослев. А теперь Токио узнал, что такое европейская музыка, у нас появился первый симфонический оркестр.
- Где ты, Шуня, играешь первую скрипку, - улыбаясь, добавила мать.
- И только тебе обязан я тем, что делаю это, - темные, чуть раскосые глаза глядели на мать с обожанием. – Где это видано, чтобы ребенок взял в руки скрипку в два года!
- Смычок ты взял в руки еще раньше, и пытался скакать на нем, как на лошадке, - засмеялась женщина. – А в шесть лет ты уже сыграл концерт Бетховена. Это потрясло весь Токио, тебя называли музыкальным чудом. Ты – мое лучшее творение, мой лучший ученик.
Холодный ветер налетел неожиданно. Мать потеплее завернулась в шаль, а сын ускорил шаги, ведя ее к дому.
- Пойдем скорее, мама, становится холодно. Минеко уже, наверно, навела в доме такой порядок, что все блестит.
Мимо прошел продавец фонариков, которые были надеты на выгнутую палку из бамбука. Под порывами ветра фонарики качались, и по улице метались разноцветные пятна.
- Мама, а когда мы поедем в Россию? - став вдруг очень серьезным, спросил Сюнтаро.
Мать внимательно посмотрела на него и вздохнула, но ее вздох унесся вдаль новым порывом ветра.
- Той России, где я выросла, уже нет, Шуня, и ехать нам некуда.
- Мне хотелось бы учиться в Петербурге, хотелось бы сыграть концерт Чайковского так, как может играть его только русский человек.
- Ты японец, Шуня, - грустно сказала мать.
- Иногда –да, а иногда – совсем нет. Японская музыка мне чужда так же, как и тебе. Твоя музыка сделала меня гражданином другой страны.
- Страны, которой нет на карте.
- Ты права. Музыка – это не страна, это мост, связывающий землю и небо, чтобы по нему могла шествовать богиня Гармонии. Но в японской музыке я не слышу неба, это музыка земли. Небо появляется в музыке Моцарта и Чайковского, в православных песнопениях, которые поет в праздники хор нашего храма. Мама, можно я поеду учиться в Россию?
- В России сейчас никому не нужны ни Моцарт, ни Бетховен, Шуня. И иностранцы тоже не нужны. Нас туда просто не пустят. Ты поедешь в Америку, к Ефрему Цимбалисту, с которым мы когда-то вместе учились в классе профессора Налбандяна.   
Они подошли к дому. Возле ворот уже горделиво красовалась сосенка, перевитая серебряными лентами. Дорожка к дому была чисто выметена, и на дверях висело симэкадзари, украшение из рисовой соломы, которое, по мнению служанки Минеко, должно было показать новогоднему божеству, что его здесь ждут, и попросить отогнать от дома злых духов, болезни и несчастья.
Сюнтаро прошел в свою комнату. На лакированной полочке стояла фотография красивой девушки, сидевшей в высоком кресле в богато убранной гостиной. В руках у девушки была скрипка. Какая красавица все же его мать, и как ее все любят! Ученики просто души в ней не чают.
Наверно, странно было матери привыкнуть к тому, что в японских домах почти нет мебели. И мальчик с грустью оглядел свою комнату. Тонкие стены не спасали от холодного зимнего ветра, и Минеко приходилось приносить в комнату жаровню хибати, чтобы руки у Сюнтаро не замерзали, когда он занимается. Поиграв немного, мальчик подходил к хибати и грел озябшие руки. На лаковой этажерке лежат ноты, много нот. На низком длинном столике замер скрипичный футляр. Сюнтаро подошел к нему, провел рукой, словно приласкал, и открыл замки. Из футляра пахнуло канифолью и еще чем-то, прочно связанным с концертами, репетициями и долгими занятиями, когда Сюнтаро весь уходил в музыку и не замечал, как летит время.
Ему снова вспомнился разговор с матерью. Может быть, она права, и у музыканта есть лишь одно Отечество – страна музыки? И не так уж важно, где жить? Почему же ему иногда так отчаянно хочется увидеть, как проступают сквозь снежную завесу огни деревенской церквушки, как мосты на Неве, словно черные птицы, взмахивают крыльями в призрачной белой ночи, как золотятся под солнцем бескрайние поля? А над всем этим звучит музыка Чайковского, его любимого композитора.
Сюнтаро подошел к этажерке и взял старые ноты «Детского альбома». Он сам переложил для скрипки эти пьесы, две из которых любил больше всего – «Жаворонок» и «Шарманщик поет». В «Жаворонке» его скрипка становилась маленькой птицей, что заливается веселыми серебристыми трелями в необъятном синем небе. Оттуда жаворонку видна вся Россия, ее реки, луга и города. Сюнтаро тоже хочет быть этим жаворонком, но для этого надо, чтобы его, как сегодня птичку, кто-то выпустил из клетки. Птицы не поют на чужбине. 
Мальчик вынул из футляра скрипку. Скоро Минеко позовет его к столу, где на праздничный ужин соберется вся семья, чтобы вместе встретить Новый год. А потом Сюнтаро положит в изголовье своей постели маленький кораблик с семью богами счастья, чтобы исполнились самые заветные мечты. Но исполнения своих желаний он будет ждать только от богини Бентен, покровительницы искусств, что сидит на корме с лютней в руках. Пусть он, Сюнтаро, станет всемирно известным музыкантом! И не потому, что его влекут слава, почести, богатство, а потому, что всемирно известный скрипач сможет отправиться с концертами в далекий Петербург. И никто не посмеет ему отказать! Конечно, он возьмет с собой и маму. Она очень тоскует по родине, хоть старается никогда не показывать это. Они вдвоем пройдут по строгой набережной, увидят египетских сфинксов, ростральные колонны, великолепные дворцы и храмы, здание консерватории. Вот о чем мечтает Сюнтаро.
А струны уже пели под смычком, пели так, словно от их песни зависело исполнение этой мечты, и в душе мальчика возникали слова песни шарманщика, когда-то придуманные для маленького Сюнтаро матерью:   
Есть за семью морями,
Есть за семью горами
Край чудный, край прекрасный,
Счастье там даром дают.
 Счастье даром не дается, это Сюнтаро сейчас понимает. Но он заработает его, заслужит упорными занятиями, заслужит своей любовью к музыке…
И тут сквозь призрачную защиту бумажных стен просочился гулкий медный звук. Сто восемь ударов должен пробить колокол, возвещая о наступлении Нового года, чтобы наступило другое время, чтобы мечты исполнились. Надо только открыть дверь и впустить Новый год. Сюнтаро отодвинул раздвижную дверь. Удары колокола стали еще громче, заполнили собой всю комнату. И вместе с одним из ударов на порог шагнули две девочки. Увидев его, они радостно переглянулись, и Сюнтаро увидел, что темноволосая девочка очень похожа на его мать. 

                Изменить или измениться?

 Снежана притаилась в коридоре, в оконной нише. Она задумчиво созерцала зыбкую текучую дымку, единственный вид из окна во Дворце Вечной Гармонии. Ниша отделялась от коридора плотной портьерой, и Снежана могла быть уверена, что здесь ее никто не заметит. Девочка ждала Ангелину, которая готовилась к новому путешествию. Вскоре Ангелина скользнула в нишу, прижимая палец к губам.
- Сюда идет Магистр, - прошептала она.
Снежана чуть отодвинула краешек портьеры. По коридору шел Магистр в сопровождении своего слуги карлика Черномора, а навстречу ему направлялись Яго и какой-то незнакомый человек.
 Яго суетливо бросился к Магистру:
- Вот, вот, разрешите представить… маэстро Астаротто, наш композитор.
Снежана поразилась пепельной бледности и неподвижности лица Астаротто. Фалды его фрака чуть отходили назад, придавая композитору сходство с доисторическим чудовищем с раздвоенным хвостом.
Чем больше суетился Яго, тем неподвижнее становился взгляд Астаротто. Он чуть развел ладони, и в них появилась темно-зеленая папка.
- Они, они, «Адские колокола»! - потер руки Яго. – Магистр, это наше оружие, наша бомба!
- Маэстро Астаротто, благодарю вас, ваши услуги будут щедро вознаграждены, когда мы достигнем цели.
- Надеюсь получить должность главного композитора мира, - прошелестел Астаротто безжизненным голосом.
- Обсудим, обсудим, - снова засуетился Яго.
- Вы им будете, - веско сказал Магистр, принимая папку.
- Тогда разрешить откланяться, - снова прошелестел Астаротто. Что-то щелкнуло, вспыхнуло – и композитор исчез.
- Блестяще, просто блестяще! – ликовал Яго. – Экий талант! Не чета всем бездарным сочинителям! Они, видите ли, пытались своей музыкой сделать жизнь лучше! Они еще имели наглость думать, что им помогает в этом Бог…  Скажите, Магистр, видели ли вы хоть одного человека, которого музыка сделала лучше?
Но Магистр даже не удостоил Яго ответом. Он быстро перелистал ноты, и лицо его озарилось зловещим светом.
- Как только наша цель будет достигнута, Астаротто должен исчезнуть. Как знать, не захочет ли он использовать свой гений против нашей власти?
- Гениально! – восхитился Яго. – И исчезнет, чего там! Ведь власть уже будет всецело в ваших руках, Магистр!
Снежана крепко сжала руку Ангелины. Неужели и впрямь музыка никого не сделала лучше? А может быть, так кажется лишь потому, что мы не знаем, какими были бы люди, не будь в их жизни музыки? Может быть, они давно стали бы злобными и уродливыми душой монстрами? 
- Мы узнаем это, если не сможем выполнить все, что задумали, - прошептала Ангелина, читая мысли Снежаны.
Девочки дождались, пока Магистр и его подручный скрылись в конце коридора, а потом побежали к выходу.
- Летим, я покажу тебе человека, которого музыка изменила совершенно, - сказала Ангелина, бросаясь в звездную метель.

                ***
«Музыка нужна и полезна, особливо барабан», - в который раз прочитал Лешка плакат на стене. И подпись перечитал: «Александр Суворов». Суворов был великим полководцем, это Лешка, конечно, знал, но соглашаться с ним не собирался. Барабан и не музыка вовсе, так, стучалка. Колоти по нему палочками, и никакого умения не надо. Вот кларнет – дело совсем другое, на нем попробуй-ка сыграй. Но играть надо. Лешка шмыгнул носом и еще раз подергал ручку двери. Впрочем, без всякой надежды. Осип Наумович запер дверь на совесть, и никуда теперь Лешке не деться. Он снова прижал к губам кларнет и заиграл ненавистную гамму.
На улице темнело. Приятели Гошка и Серега уже, наверно, забрались на голубятню и ждут его. Ничего, догадаются поди, куда Лешка пропал. Матери дома нет, она, как всегда, работает допоздна, пытаясь хоть немного заработать, чтобы прокормить четверых детей. Гошка и Серега, такие же беспризорные, тоже потерявшие отцов на фронте, уже пробовали воровать, но Лешка не мог: мать взяла с него честное слово. Не может сын боевого летчика быть вором, сказала она. Лешка слово дал, воровать сам не воровал, но у дружков стоял на стреме. Однажды во время набега на пивной киоск и поймал его Осип Наумович. 
- Выбирай, парень: или в милицию тебя сдаю, или пойдешь ко мне в оркестр музыкантом.
- Кем? – изумился перепуганный Лешка. – Да я никогда ни на чем не играл!
- Это неважно. Были бы руки, а инструмент найдется, - невозмутимо отвечал Осип Наумович.
Лешка задумался. Лишь бы в милицию этот тип его не сдал, а то окажется, что он слово, данное матери, не сдержал. А оркестр  этот – ерунда, оттуда сбежать можно в любую минуту.
- Ведите в свой оркестр, - решительно сказал он.   
 В гулком коридоре было пусто.
- Спят все, - тихо сказал Осип Наумович. – Есть хочешь?
Лешка кивнул. Они прошли в небольшую комнатушку, где на столе стояла накрытая полотенцем тарелка.
- Картошка, правда, холодная, но чайку сейчас принесу. А ты пока ешь.
Первую картофелину Лешка взял осторожно, жевал медленно, но увидев, что Осип Наумович вышел, быстро затолкал в рот вторую. Когда на столе появились два стакана с дымящимся чаем, тарелка уже опустела. 
- Вот и славно. Погоди немного, пусть чай остынет. Привыкай, тебе теперь горячее нельзя. 
- Почему?
- Да потому, что аппарат беречь надо. Губы то есть. Ты ведь теперь будешь на кларнете играть. Нравится?
И Осип Наумович кивнул в сторону этажерки, на которой стоял открытый футляр, а в нем темнел деревом и блестел клапанами незнакомый музыкальный инструмент.
 
И началась для Лешки новая жизнь. С утра он был безжалостно разбужен дежурным:
- Что, сигнала не слышишь? 
Лешка не слышал никакого сигнала. Потом оказалось, что побудку играет дежурный трубач. Лешку ждало еще много открытий. Ему пришлось бежать на зарядку, громыхая тяжелыми сапогами, после пробежки мыться холодной водой. Немного утешил только завтрак: каша была горячей и сытной. Новый день начал свой марш по учебному плацу. Занятия музыкой, школьные уроки, строевая подготовка… К вечеру Лешка устал так, что не помнил, как добрался до кровати.
Ночью он неожиданно проснулся, словно кто-то толкнул его. Сна как не бывало. Лешка оглядел спящую казарму. Что он здесь делает? Уставать так каждый день, как последняя собака? Нет, надо бежать отсюда, и побыстрее! Лешка осторожно спрятал за спину одежду, прокрался мимо дремлющего дежурного в коридор, оделся, забившись в самый темный угол. Поднять на окне шпингалет было делом несложным, и вот уже Лешка неслышно перебрался через забор. Никто его не заметил, помогли навыки, приобретенные в воровских набегах приятелей.
Мать еще не спала. Она часто засиживалась допоздна, штопая ребячью одежду.
- Лешенька! – всплеснула она руками. – Ты откуда? Ко мне Осип Наумович заходил, рассказал, что ты учиться на военного музыканта будешь. Рада-то я как, сыночек! И одежда у тебя справная всегда будет, и кормежка сытная, да и специальность хорошую получишь. Мне Осип Наумович все объяснил. Тебя на ночь отпустили?
- Да, мам, - соврал Лешка. Не мог, ну никак не мог он, видя радость матери, сказать ей, что сбежал от всего того, чему она радуется. 
«Не буду ей ничего говорит, пусть думает, что я учусь. А я завтра подамся к Гошке, буду у него в сараюшке жить», - думал Лешка, ворочаясь без сна на жестком матрасе.
Наутро он простился с матерью, которая велела ему прилежно учиться и во всем слушаться Осипа Наумовича.
- Такой человек душевный, он добра тебе желает, Лешенька. У него оба сына с войны не вернулись, вот он и занялся теми ребятами, у кого отцы погибли. Жалеет он вас, сынок.
Лешка шел по улице, и на душе у него почему-то кошки скребли.
«Все равно не вернусь в школу, - злясь на себя и на Осипа Наумовича, подумал он. – Жалетель нашелся… не надо мне вашей жалости. Так не пропаду».
Гошка приятелю обрадовался.
- Эх, не было тебя с нами вчера! Обчистили мы с Серегой табачный киоск. Папирос у нас теперь завались, будешь помогать продавать. Только тут осторожность нужна да хитрость, не то враз заметут.
Вечером Лешка шатался по проспекту, тускло освещенному редкими фонарями, и продавал сигареты. Продавал недорого, поэтому брали у него их охотно.
- Дяденька, сигареты, - тихо пробормотал Лешка, когда к нему приблизился очередной прохожий. Но «дяденька» неожиданно цепко схватил паренька за руку.
- Вечер добрый, кларнетист. Вот и нашел я тебя.
«Осип Наумович! Вот влип-то!»
- И не нашли вовсе, - шмыгнул Лешка носом. – Кабы я сам на вас не наскочил, нипочем бы не поймали.
- Сбежал, значит. Струсил.
- Это почему же струсил? – взвился Лешка. – Не по мне эта ваша музыка дурацкая да маршировка, вот и все.
- А что же по тебе? Краденым торговать? То-то замечательный человек из тебя выйдет, мать гордиться будет, отец погибший на небе порадуется.
- Вы моего отца не трожьте… - начал было Лешка, но осекся, вспомнив, что рассказывала мать про Осипа Наумовича.
- Идем-ка, дружок.
- В школу?
- В школу.

 Первое знакомство Лешки с кларнетом состоялось на следующее утро.
- Руки мыл? – строго спросил Осип Наумович.
- Не вымоешь разве тут, - проворчал Лешка.
- Раз мыл, бери инструмент. Запомни: кларнет - один из самых виртуозных духовых инструментов. Его голос может быть мрачным, густым, или светлым и звонким. А сейчас встань ровно и прямо.
И сразу же начались трудности. Лешка не умел стоять ровно и прямо. Он все сутулился, переваливался с ноги на ногу, а иногда и вовсе норовил прислониться к стене.
- Точку опоры ищешь? – сердился Наум Осипович. – На других ребят посмотри: выправка у них военная. А теперь попробуй пальцы немного освободить, не вцепляйся в кларнет, как дитя в мамкину юбку!
У Лешки даже голова заболела. Как можно сразу обо всем думать? И стоять прямо, и в кларнет не вцепляться, и кисти не выгибать, и дышать ровно, и не надувать щеки… Летчиком стать и то, наверно, легче.
- Губы не растягивай! Пальцы не оттопыривай! – метался вокруг Лешки учитель.
И через три дня Лешка снова сбежал. Сидя в Гошкиной сараюшке, он с тоской думал о том, что же ему теперь делать. В школу возвращаться не хотелось, уж больно привык Лешка к свободной беспризорной жизни, но насмешливые слова Осипа Наумовича то и дело вспоминались ему: «мать порадуется, отец гордиться будет…»  И правда, что бы сказал отец, увидев, каким стал его Лешка? Разве для того он погиб, защищая своих сыновей, чтобы они воровали и врали? С такими мрачными мыслями уснул Лешка, а утром его кто-то настойчиво потряс за плечо:
- Вставай, кларнет! На занятие пора!
Осип Наумович! Нашел! Как ему это удалось?
- Лешка, это не я, это он сам, - бубнил за спиной у Осипа Наумовича Гошка. – Пришел и говорит: я знаю, что твой дружок где-то у тебя прячется. А не скажешь – плохо будет, ведь он теперь в армии, а раз сбежал – значит, дезертир.
- Вот-вот. Разве твой отец хотел бы, чтобы ты стал изменником? – строго спросил Осип Наумович.
- С чего это я изменник? – снова возмутился Лешка.
- А как? Тебя уже на довольствие зачислили, ты теперь немножко солдат. А сбегаешь – значит, изменник. 
- Ладно вам, - буркнул Лешка. – В школу?
- В школу, - твердо ответил Осип Наумович. И неожиданно у Лешки полегчало на душе, словно учитель сделал за него какой-то трудный выбор. Может быть, Лешке и самому хотелось вернуться, только признаться себе в этом он не хотел?
Вот и сидел теперь Лешка взаперти, занимался. Не доверял ему Осип Наумович.
- Ты думаешь, у меня больше дела никакого нет, чтобы портить себе нервы и отыскивать по улицам неблагодарного мальчишку? Говорю тебе: ты будешь хороший кларнетист, только надо заниматься. Ничего, раз ты сам не можешь себя на месте удержать, Осип Наумович  тебя удержит.
   
У Лешки болела нижняя губа.
- Говорил я тебе, не зажимай так губы, - ворчал Осип Наумович, а Лешка и не собирался признаваться ему, что кларнет тут не причем, просто вчера он подрался с Васькой Снисаренко.  Но учитель и сам, кажется, что-то заподозрил, потому что неожиданно сурово сказал:
- Ты должен помнить, что если даже чуть-чуть повредить губы, то можно будет распрощаться с инструментом. Ты этого хочешь?
 Нет, этого Лешка уже не хотел, хотя еще пару месяцев назад он с радостью воспользовался бы любым предлогом, лишь бы избавиться от учебы в школе. Теперь же Осипу Наумовичу не приходилось запирать его: Лешка занимался охотно. Да и здорово было учить свою партию не в запертом кабинете, а в общей комнате для занятий, где собиралось более двадцати мальчишек-музыкантов. Шум стоял невообразимый, каждый дул в свой инструмент, стараясь не слышать соседа. И многим это удавалось. Привык и Лешка. Привык он и к долгим репетициям, когда надо было срочно выучить новый марш, и дирижер Палваныч невозмутимо повторял: «Еще раз сыграем это место… еще раз…еще раз».
Мальчишки в школе были в основном сиротами. Кто-то из них пережил ужасы оккупации, кто-то потерял родных после бомбежки, в которую попал везущий их в эвакуацию поезд, кто-то беспризорничал на улицах. Мишка Котов был сыном полка, и ему многие завидовали: успел повоевать! Иногда кто-нибудь из новеньких и в школе пытался продолжить свои прежние занятия, и у ребят начинали пропадать вещи, но такого здесь не спускали. Вор быстро находился и получал по заслугам. Да, драки в школе случались, несмотря на отчаянные призывы преподавателей «беречь аппарат». Однако Лешка считал, что поступил правильно. Васька Снисаренко давно приставал к маленькому и тихому Вене Клоцу, задирал его, не давал заниматься. Сначала Лешка, как все остальные, только посмеивался: пора уже Веньке научиться стоять за себя! Но вот вчера вечером он шел мимо учебного класса и услышал чистый и нежный голос гобоя. Лешка замер. Мелодия словно пригвоздила его к полу. Рядом, в классе, происходило чудо, рождалась музыка. Лешка осторожно приоткрыл дверь. Посреди пустого класса стоял Веня и играл. Услышав своим тонким слухом шорох открывающейся двери, он быстро опустил гобой и испуганно взглянул на Лешку.
- Что это, Венька? – тихо спросил тот.
- Где…что? – не понял Веня.
- Что ты играл?
- А… это Моцарт.
- Сыграй еще.
Веня посмотрел на Лешку недоверчиво, словно ожидая подвоха. Но Лешка ничем не выражал враждебных намерений, и Веня поднял к губам гобой. И снова полилась эта неправдоподобно прекрасная музыка. «Такой была бы жизнь, если бы не началась война», - подумал Лешка. Глаза у него предательски защипало. Еще не хватало слезу пустить при Веньке! Но тут дверь с грохотом распахнулась, и в класс влетел Васька Снисаренко.
- О, наш мальчик играет! Он, понимаете ли, занимается! Он, гад, хочет быть лучше всех!
И Васька прибавил еще несколько неприличных слов. Веня опустил гобой и сгорбился. Но тут вскочил Лешка. У него от злости даже глаз задергался. Как посмел Васька испортить такую музыку?
- Эй, Снисаренко, если не можешь придумать ничего поумнее, разбегись и треснись башкой об стену! Не смей больше приставать к Клоцу!
- А не то? – прищурился Васька.
И тут Лешка кинулся на него. Из жестокой драки он вышел победителем, хотя Васька успел разбить ему губу, которую с помощью Вени Лешка потом долго примачивал холодной водой. Но разве расскажешь об этом Осипу Наумовичу?
Как-то, придя домой в увольнение, Лешка узнал от матери, что его друзей Гошку и Серегу отправили в колонию.
- На воровстве попались, опять киоск грабили, - горестно сказала мать. - Век я буду Осипа Наумовича благодарить за то, что спас он тебя от такого, человеком помог стать.
Лешка и сам был рад, что прежняя жизнь осталась лишь плохим сном. Теперь он, музыкант военного оркестра, гордо идет по улице, и все с уважением смотрят на него. А девчонки оборачиваются! Пожалуй, теперь он тоже готов сказать спасибо Осипу Наумовичу.

Незаметно пролетел год, и вот настал этот день, незабываемый день Победы! Воспитанники школы буквально ходили на головах, и их никто не одергивал, ведь учителя и сами радовались не меньше ребят. Вечером на построении директор школы объявил:
- Через неделю в городском театре состоится концерт в честь Победы. Наш оркестр вместе с военным оркестром гарнизона будет играть торжественную увертюру Чайковского «1812 год». Мы не должны ударить в грязь лицом. Товарищи воспитанники, приложите все усилия.
И начались бесконечные репетиции. Музыка оказалась трудной. Ребята занимались все свободное время. Даже Лешка поздно вечером, после отбоя, пробирался в учебный класс и беззвучно бегал пальцами по клапанам, снова и снова повторяя самые трудные места.  Потом ребят повезли в швейную мастерскую, где с них сняли мерки, и вскоре каждый получил парадную форму: светлые китель и брюки, фуражку и даже белые перчатки.
В день концерта никто с утра не находил себе места. Лешка снова и снова протирал клапаны кларнета. Отутюженная форма уже аккуратно висела на спинке кровати, а на стуле лежали белые перчатки. И вот долгожданная команда: «По машинам!»
Театр Лешку потряс. Лепнина, позолота, бархат портьер и кресел – словно и не было на свете войны.
- Я когда-то играл в театре на концерте, - тихо сказал стоявший рядом Веня. – Я очень волновался, но мне так хлопали!
- Еще бы, - отозвался Лешка, - ты у нас талант. Ты, Венька, еще не раз будешь играть в театрах.
Репетиция вместе с оркестром гарнизона прошла хорошо. Ребята старались вовсю. За кулисами взрослые музыканты хлопали их по плечам в знак одобрения. И тут к Лешке подошел Васька Снисаренко. Лешка напрягся, ожидая ссоры, но увидел, что Васька чем-то взволнован.
- Слушай, Леха, я тут сейчас такое услышал… В общем, Осип Наумович помер.
- Как помер? Я же его утром видел. Заливаешь, Васька.
- Говорю тебе, помер. Сердечный приступ. Капитан Назарцев директору докладывал, а я услышал.
Лешка почувствовал себя так, словно его чем-то огрели по голове. Так не должно быть! Осип Наумович, человек, благодаря которому Лешка сегодня будет стоять на сцене с кларнетом в руках, не увидит этого! Это несправедливо!
- Не говори нашим, Васька, - тихо сказал он. – Им на сцену сейчас выходить. Пусть думают только о выступлении. Потом узнают.
 Васька понимающе кивнул.

- Готовсь, наш выход, - скомандовал капитан Назарцев. У Лешки сильно забилось сердце. Оркестр быстро построился и ровным шагом вышел на сцену. В лицо ударил свет софитов, но Лешка заставил себя не жмуриться. Он стоял очень прямо, глядя в притихшую темноту зала. Раздались аплодисменты. Дирижер поднял руки. Лешка поднял кларнет. Взмах – и зазвучала музыка. «Свободнее пальцы, не сжимай губы», - вдруг услышал Лешка голос Осипа Наумовича.
«Я постараюсь делать все так, как вы учили, Осип Наумович! Я помню все ваши слова. Вы подарили мне новую жизнь, без вас я никогда не узнал бы, как великолепно быть частью оркестра, играющего эту торжественную мощную музыку. Барабан гудит, словно пушечные выстрелы, победно звучит гимн. Мы победили, Осип Наумович! Вы победили! Вы сделали для нас то, что не смогли сделать наши отцы, не вернувшиеся с фронта. Я вас никогда не забуду», - играл Лешка, и кларнет его звучал так, как никогда не звучал. Лешка еще не знал, что боль сердца рождает великую музыку, и, конечно, не мог он видеть, как в крайней ложе неслышно появились две девочки, и одна что-то тихо прошептала другой, указывая глазами на Лешку.      

                Звучащие сны

  - Дети мои, разрешите представить вам композитора Морфеуса, - сказал Маэстро Ангелине и Снежане, когда они появились в его каморке. Алессандро сидел тут же, грея руки у очага.
- Нам с вами нужна музыка, которая сможет сделать Дворец Вечной Гармонии таким, каким он был до того, как в его зале  начал репетировать механический оркестр. И помочь в этом может только Морфеус.
- Тогда Вы еще могущественнее, чем Астаротто, - с уважением повернулась к композитору Снежана.
- Астаротто? - усмехнулся  Морфеус. – Многие сочинители музыки считали, что создают шедевры, но время и история решили иначе. В веках остаются только мои сочинения.
- Но я никогда не слышала вашего имени, - боясь показаться невежливой, нерешительно сказала девочка.
- Ты не могла его слышать, но, без сомнения, слышала имена Моцарта, Бетховена, Шуберта. Композиторы часто говорят: «Эта музыка мне словно приснилась». Или: «Я просто услышал эту музыку». Бетховен говорил, что мелодии нашептывает ему голос. Композитор – талантливый человек, который может услышать в себе этот голос Высшей Гармонии. Она проходит сквозь его слух, душу, ум, словно луч сквозь стекло витража, которое начинает играть всевозможными красками.
Точно так же мы видим сны. Они являются к нам со своими ощущениями, своими чувствами, своими страхами и радостями. После одного сна мы просыпаемся в ужасе, после другого – ходим целый день счастливые. Мы не творим, не создаем сны, мы их только видим. Повороты событий во сне бывают совершенно неожиданными для нас. Когда мы начинаем просыпаться, сон исчезает, меркнет, как закат над морем.
Вот и творения композиторов – лишь сон, который они видят, озарение, которое получают отсюда, из Дворца Гармонии, от меня. Я знаю, какому композитору что предложить, знаю, кто напишет гениальную оперу, кто – великолепную симфонию, кто станет писать оперетты, а кто – джаз. Но самозванцы не получают от меня ничего. Если кто-то, не обладая ни талантом, ни знаниями, ни композиторским чутьем, захочет создать хорошую музыку, он вскоре будет разочарован. У него ничего не получится. Правда, иногда в дело вступают другие силы, враждебные Гармонии. Наверно, вам приходилось слышать немало уродливых музыкальных произведений, которые оскорбляют слух, заставляют ум возмущаться, а душу – горевать.
- Как у Астаротто? – спросила Снежана.
- О нет! Астаротто страшен. Он страшен тем, что талантлив. Когда-то он мог стать хорошим композитором. Его погубила жажда наживы. Он стал писать лишь то, что могло принести ему богатство, душу заставлял молчать, а ведь Гармония говорит снами именно через душу. Я увидел это и перестал посылать Астаротто звучащие сны. Сначала он негодовал, бушевал, рвал бумагу, но потом нашел новый источник своей музыки – Зло. Зло питает его и теперь. Не зря ведь говорят, что если бы дьявол захотел стать скрипачом, он играл бы на скрипке Паганини. Для чего ему брать плохой инструмент? Зло выбирает талантливых, с бездарностями ему неинтересно. Тем и опасен Астаротто. Зло, помноженное на талант – страшная сила.
- Неужели нам с ним не справиться?
- Дети мои, но ведь Добро, помноженное на талант – сила еще большая, - усмехнулся Морфеус.
- Кому же вы доверите написать музыку для нашего концерта? – спросила Снежана. – Такую музыку, что будет сильнее музыки Астаротто? По-моему, таких композиторов сейчас не осталось.
– Я сам сочиню музыку для вашего концерта. Никогда не создавал я собственную музыку, лишь посылал звучащие сны. Но я создам новый сон, свой сон, сон о Золотом Веке, о прекрасных людях, о возвышенных мыслях, о любви и верности, о мужестве, о счастье.  А пока вы должны отправиться еще в одно путешествие и познакомиться с необычным музыкантом. Ему я посылал звучащие сны часто, очень часто. Этому мальчику сны можно было посылать в любое время дня и ночи. Он жил в мире этих снов. Он был слеп.

                ***
Людвиг прислушался: опять эта музыка! Опять она звучит у него в голове! Это поет флейта, поет волшебно, как в детских снах. Что снится обычным людям? Наверно то, что они видят днем. Что такое «видят»?  Как узнать об этом, если ты слеп почти с самого рождения? Сны Людвига были наполнены звуками, иногда счастливыми и легкими, иногда тревожными. И очень часто звучала флейта. Даже во сне  пальцы мальчика играли лишь ему одному ведомую мелодию. А когда он бодрствовал, флейта помогала ему знакомиться с людьми.
 Услышав голос человека, пожав ему руку, мальчик сразу же брал флейту и играл. Получившаяся мелодия говорила об этом человеке даже больше, чем сказали бы зрячему его глаза. Глазами можно оценить лишь внешность, а музыка воспроизводила характер и душу. Бывало так, что довольно милый, по мнению окружающих, человек вдруг воплощался в напряженной мелодии, изобилующей резкими нотами, музыка высокомерного ученого вдруг начинала льстиво извиваться, а красивая девушка превращалась в музыке в строптивую и надменную.
А ведь еще год назад Людвиг мучился невозможностью найти себя в этом мире. Каждую ночь ему снилось, что он падает в бездонную пропасть. Почему судьба оказалась так несправедлива к нему? Почему его старшие братья умны, талантливы, их все любят? Почему отец, прекрасный музыкант, гордится ими, хотя они и не пошли по его стопам? А что же делать ему, маленькому Людвигу? Он не может читать, писать. У него нет друзей: кому интересно играть со слепым?
Чудо произошло теплым летним днем, когда Людвиг сидел на подоконнике открытого окна и пытался поймать луч солнца, так тепло и ласково плясавший на его щеке. Обычно мальчику не разрешалось сидеть на подоконнике, но сейчас прогнать его с окна было некому: у родителей были гости. Пару часов назад у дома остановилась карета, откуда вышел мужчина – Людвиг определил это по шагам. Но походка мужчины показалась ему странной: медленная, немного неуверенная. Когда посетитель, стуча тростью, тяжело поднялся по лестнице, его встретил радостный возглас отца. Значит, мужчина был желанным гостем.
И вдруг в гостиной запела флейта. Людвиг сразу понял, что играет не отец. Голос флейты шел из самых глубин души исполнителя. И в этих глубинах жила незнакомая Людвигу мудрость, звучала огромная любовь. Раньше Людвиг считал флейту легкомысленной, годной лишь на то, чтобы развлекать скучающих гостей, но эта флейта знала все тайны жизни мальчика, понимала и утешала его. Людвиг соскочил с подоконника и, привычно скользя ладонью по стене, направился к гостиной. Звук флейты вел его за собой. Мальчик хотел незаметно остановиться у двери и послушать необыкновенного флейтиста, но случилось так, что дверь оказалась открытой. Флейта тотчас смолкла.
- Кто здесь? – раздался голос гостя.
- Мой сын Людвиг, - ответил отец. – Извините его, он…
- Я слепой, - резко сказал Людвиг, чувствуя, что отцу тяжело сказать это при сыне.
- Вот как? Значит, мы с ним живем в одном мире, - сказал незнакомец. Его голос был добрым и понимающим. Но что значит «в одном мире»?
- Подойди ко мне, мальчик.
Отец взял Людвига за руку и подвел к гостю. Тотчас мальчик почувствовал, как нервные тонкие пальцы быстро ощупывают его лицо. «Вот в чем дело, он сам слепой!» - догадался Людвиг.
- Умное лицо. Хорошее лицо. Сколько тебе лет, маленький Людвиг?
- Семь.
- Уже большой. Ты тоже будешь музыкантом, как отец?
- Еще вчера я не собирался им быть, - ответил мальчик.
- А что же случилось сегодня?
- Сегодня я услышал, как вы играете на флейте.
- Но ведь и твой отец – замечательный флейтист, - немного удивленно произнес гость. – Разве вы не учили его играть, Франц?
-  Начинал учить, - недовольно сказал отец. – Но каких успехов я могу требовать от Людвига, когда даже его братья не овладели этим искусством? Нет, Йозеф, это была бы напрасная трата времени и сил.
- Я хочу учиться играть на флейте у этого господина, - заявил вдруг Людвиг.
- Почему у меня, дитя?
- Вы понимаете меня и понимаете музыку.
- Да, в одном мире, - задумчиво повторил гость. – Я буду заниматься с тобой, Людвиг.
- Мы не хотим доставлять вам неудобство, герр Винтер, - сказала мать.
- Какое неудобство? Людвиг будет приезжать ко мне на занятия. Мы с ним поладим. Не всегда найдешь такого ученика, которого не оттолкнет  твой недуг. 
И с того дня музыка поселилась в мыслях и душе Людвига. Он не мог дождаться, когда же его отвезут на следующий урок. Герр Винтер не заставлял мальчика разучивать бесконечные  гаммы и упражнения, как это делал отец. Он рассказывал мальчику о композиторах и музыкантах, играл ему разные пьесы, а Людвиг почти сразу их повторял.
- У тебя замечательная память, мой мальчик, - говорил учитель.
- Я не запоминаю мелодию, она просто поселяется во мне, вот и все, - объяснял Людвиг.
Прошло два года. Как-то, прибыв на очередной урок, Людвиг услышал неуверенные звуки флейты. Значит, еще не закончил заниматься предыдущий ученик. Войдя в комнату, Людвиг вдруг почувствовал себя странно. Все было как всегда: голос учителя, звуки флейты, но мальчика охватило незнакомое волнение. В чем же дело? Флейта замолчала, и раздался голос учителя:
- Эльза, дитя мое, надо заниматься прилежнее. Твоя флейта хочет петь, а ты не даешь ей делать это.
«Девочка!» - понял Людвиг. Вот почему он так странно себя чувствует. Еще никогда он не общался с девочками.
- Эльза, позволь тебя познакомить с Людвигом, - услышав, что мальчик вошел в комнату, сказал учитель. Легкие шаги, шелест платья, нежный запах… прохладные пальчики взяли его за руку.
- Очень приятно. Я Эльза. Герр Винтер говорил, что вы станете известным музыкантом.
Чудесный голос! Скорее, скорее, что скажет флейта? Дрожащими руками мальчик извлек инструмент из футляра и приложил к губам. Да, флейта была с ним согласна! Мелодия Эльзы текла ровно, звучала нежно и искренне. «Красивая, очень красивая, добрая», - объясняла флейта.
- Что вы играли? – спросила Эльза, когда Людвиг опустил инструмент.
- Я знакомился с вами – смущенно ответил мальчик.
- Это была я? – тихо спросила Эльза.
Людвиг кивнул.
- Раз мы с вами теперь познакомились, - весело сказала девочка, - я приглашаю вас в гости. У меня есть две сестры и маленький брат.  Мы чудесно проведем время.
- Но ведь я… - начал было Людвиг, но девочка перебила его:
- Вы должны много заниматься? Я понимаю. Герр Винтер часто упрекает меня в том, что я недостаточно прилежна. Но я думаю, вы все же сможете нас посетить.
Людвиг знал, что Эльза поняла, что он хотел сказать, поэтому и перебила его. Она давала понять, что не считает мальчика не таким, как все.
- Я думаю, родители Людвига разрешат ему приехать к тебе, Эльза, - немного ворчливо сказал учитель. – Однако нам пора начать урок.
- До свиданья, герр Винтер. До свиданья, Людвиг.
Легкие шаги, шелест платья… Ушла.
- Тебе она очень понравилась, - сказал старый флейтист. – Я понял это по твоей музыке. Пожалуй, я дам вам дуэт. Тогда вы сможете выступить на каком-нибудь вечере в замке Эльзы. Ее отец, барон, часто устраивает музыкальные вечера.
- Эльза живет в замке? Она пригласила меня в замок?- ошеломленно переспросил Людвиг.
- Эльза – милая добрая девочка, совсем такая, как ее мать. Когда-то, мой Людвиг, я был влюблен в ее мать, первую красавицу нашего города. Ты ведь понимаешь, что мне была мила не внешняя красота ее, а красота ее души. Но я был всего лишь слепой флейтист. Она вышла за барона Штерна.
Йозеф Винтер замолчал, что-то вспоминая. И тогда Людвиг прижал к губам флейту и заиграл. Теплый летний день зазвучал радостным мажором, легкими пассажами налетел ветер, раздувая легкое платье красивой девочки. Трелями оглашали цветущий сад веселые птицы. Девочка смеялась и протягивала Людвигу руку. Ну и пусть он только слепой флейтист! Он станет знаменитым! Он напишет для Эльзы прекрасную музыку, которую будет играть с ней дуэтом! И Эльза поймет, что на свете есть только две вещи – музыка и любовь. Их чувствуют и понимают сердцем, зрение здесь бессильно, поэтому он, Людвиг, не сердится больше на свою слепоту.
   Играя, Людвиг почувствовал, что в комнате кто-то есть, кроме него и учителя. Может быть, пришел на занятия следующий ученик? Нет, их двое! Девочка… и ангел?
«Жизнь твоя может измениться каждую минуту» - запела флейта, и Людвиг невольно повернулся к странным посетителям.

                Огненные мальчики

Снежана и Алессандро прятались за портьерой в коридоре. На кресле, стоявшем  в нише напротив, была положена записка, которая сразу бы бросилась в глаза тому, кто пройдет мимо. Записка была адресована Яго, и заговорщики ждали его появления, чтобы убедиться, что записку возьмет именно он. Они ждали уже долго и успели вполголоса переговорить обо всем на свете. Разговаривать с Алессандро было очень интересно: тот побывал во многих странах, встречался с необыкновенными людьми. Снежана боялась, что ее рассказы покажутся мальчику слишком скучными и серыми, но Алессандро слушал внимательно.
- Я чувствую себя очень глупой, - призналась Снежана. – Я упустила столько возможностей! Я могла читать книги, слушать музыку разных веков, разных стран, все время узнавать что-то новое, а вместо этого переживала, что учеба в музыкальной школе не дает мне вместе с подружками бесцельно шататься по улицам. Разве не глупо? Я часто пропускала уроки музыкальной литературы, и теперь многого не понимаю. Почему люди сознают свои ошибки только тогда, когда становится поздно?
- Будем надеяться, что еще не поздно, - улыбнулся Алессандро, и его глаза сверкнули в полутьме. – Слышишь, шаги! – вдруг насторожился он.
Действительно, в коридоре послышались крадущиеся шаги. Шаги Яго! Снежана схватила Алессандро за руку. Заметит Яго записку или не заметит? Заметил! Шаги на мгновение замерли, а потом Яго, видимо, направился к креслу. Зашелестела бумага. Читает!
- Если это чья-то шутка, ему не поздоровится, - пробормотал Яго. – Но надо использовать любую возможность.
Снова зашелестела бумага. Слышалось сосредоточенное сопение Яго. Что он делает? Снова шаги. На этот раз они удаляются. Снежана хотела выскользнуть из-за портьеры, но Алессандро удержал ее за руку. Прошла минута, другая. Тогда Алессандро отпустил руку девочки, первым выбрался в коридор и настороженно огляделся. Никого…
- Яго хитер, - объяснил он Снежане. – Я боялся, что он решит выследить того, кто оставил письмо.
- Смотри, что это? – воскликнула девочка.
Записка по-прежнему лежала на кресле.
- Почему он ее не взял? – удивилась Снежана.
- Он что-то приписал под моим письмом. «Незнакомец, я принимаю предложение. Встретимся завтра в полночь здесь же. Яго».
- Ты пойдешь? – испуганно спросила Снежана. – Вдруг он выдаст тебя Магистру? Не ходи!
- Испортить такую замечательную игру? – усмехнулся Алессандро. – Ну нет, я пойду до конца. Вы с Ангелиной тоже рискуете, и знаете, ради чего, правда ведь? Неужели ты думаешь, что я окажусь трусом?
- Конечно, нет, - вздохнула Снежана. – Но все же будь осторожен.
- Будьте осторожны и вы, ведь теперь Яго выслеживает, куда вы направляетесь.
- Мы справимся.

  Снежана и Ангелина шли по зимнему сибирскому городу. Мимо девочек, одетых в форму сестер милосердия, маршировали солдаты, отправляющиеся на фронт. Снег хрустел под их ногами, словно исполняя одному ему известный марш.
- Сестрички, мы постараемся, чтобы у вас было немного работы! Будем от японских пуль быстро убегать! – крикнул молодой солдат.
- Только беги не назад, а вперед, - проворчал идущий впереди взводный.
Снежана помахала солдатику рукой. Вернется ли он? Война… Девочка, конечно, смотрела фильмы про войну, читала книги, но никогда не думала, что это так страшно: ты видишь веселого, молодого парня и знаешь, что скоро он может остаться лежать на этих голых манчжурских сопках.
Девочки подошли к длинному одноэтажному зданию, возле которого стоял часовой.
- Нам надо видеть одного из музыкантов оркестра, - сказала ему Снежана.
- Родственник, что ль?
- Брат, - коротко ответила Снежана. Не объяснять же часовому, зачем им нужен мальчик, играющий на трубе.
- Опоздала, сестричка, - ответил часовой. – Полк еще неделю назад отправился на передовую.
Снова Яго! Девочки не сомневались, что это его происки, ведь они знали, что полк должен выступить на фронт только через два дня! Что делать?
- На передовую отправляться опасно, - твердо сказала Ангелина. – Я не разрешу тебе так собой рисковать.
- Тогда давай заберем нашего трубача раньше, как Сюнтаро, - предложила Снежана.
- Так мы и сделаем.
- Сестрички, сестрички! – вдруг услышали они крик. Девочки обернулись: часовой призывно махал им рукой.
- По-моему, он хочет нам что-то сказать.
Ангелина и Снежана быстро вернулись.
- Сестрички, только что узнал: полк прорвался из окружения. Те, кто выжил, сейчас в госпитале. Наведайтесь-ка туда. Это на соседней улице.
- Спасибо вам, - сказала Снежана, и девочки бросились бежать. «Те, кто выжил»… Остался ли жив тот, кто им нужен?      
 
                ***
Огнен ехал в поезде уже несколько дней. Мелькали за окнами леса, рыжие, точно лисьи спины, золотые, как солнечные блики на море. Когда Огнен садился в поезд, в его родном Плаве еще царило лето, а здесь, в России хмурится над золотыми куполами лесов низкое осеннее небо. Печалится Россия. Хотела бы она встретить гостей радушно и щедро, но знает: солдаты-черногорцы не в гости едут, а на войну. Маленькое славянское княжество Черногория объявило войну далекой Японии, чтобы показать, что оно поддерживает свою старшую сестру Россию. Русские и черногорцы всегда вместе сражались против общего врага – турок, французов. Князь Николай Негош поддержал русских и на этот раз. И вот тринадцатилетний трубач Огнен Джурич едет на войну. Очень молод еще Огнен, его взяли лишь  потому, что взводный, его дядя  Никола Джурич, смог уговорить начальство.   
- Эх, мало нас, - с досадой сказал Огнен Николе.
- А черногорцев вообще мало, - засмеялся Никола. – Даже поговорка есть: «С русскими нас миллионы, а без русских – два фургона». Да ты не смотри на это, трубач, черногорцы никогда не брали числом.
- Чем же?
- Храбростью и преданностью. А еще мы всегда были вместе с Россией. Когда наш князь ездил к русскому царю, тот на приеме произнес тост: «За Черногорию, единственного искреннего друга России». Вот так-то! Сколько крутится вокруг России стран, богатых да знатных, а царь выбрал в лучшие друзья маленькую нашу Черногорию. За любовь нашу выбрал.
Сибирский город, куда привез Огнена поезд, поверг мальчика в изумление. Такого он еще никогда не видел! После тихого родного Плава город показался ему огромным и шумным. Дома, люди, лавки и магазины… Судя по куполам, то там, то здесь выглядывающим из золото-рыжей листвы, и церквей тут много. На запасных путях скопилось множество военных эшелонов, на коновязях – кони, кони… Кони ржут, эшелоны гудят, везде шум и столпотворение. Огнен даже растерялся.
- Смелее, солдат, - окликнул его Никола. - Мы с тобой, Огнен, приписаны к одному полку. Я уже говорил с капельмейстером, будешь состоять при оркестре.
- А кто такой капельмейстер? – спросил Огнен.
- Эх, еще военным музыкантом стать собрался. Это командир оркестра, понятно?
Огнену понравился молодой капельмейстер, капитан Балашов, который внимательным взглядом оглядел нового трубача, задал ему несколько вопросов и отправил обедать.
В очереди за кашей и познакомился Огнен с невысоким крепышом Митей Карпенко. Митя, как оказалось, играл на валторне.  И с первого же разговора вспыхнуло между Митей и Огненом негласное соперничество. Каждый мальчик старался доказать свое превосходство.
- Откуда ты? – с легким холодком спросил Митя. – Не русский, сразу видать.
- Я Черногорец, из Плава.
- Не слыхал, - ответил Митя. – А я вот - иркутский казак. Видал, какая огромная наша Сибирь? 
Сибирь, конечно, была огромной: вон как долго шел поезд мимо бескрайних полей и лесов. Но Огнен не сдавался:
- А знаешь, какую легенду рассказывают о нашей Черногории? Когда-то на Земле еще ничего не было. Господь положил в мешок горы, реки, леса, озера и отправился в путь. В каждой стране оставлял он что-нибудь, то широкую реку, то цветущие поля. Но вот ступил он в Черногорию – и порвался его мешок. Высыпалось оттуда все, что там еще оставалось: лазурное море, зеленые леса, горы, озера. Все есть у нас в Черногории. И тогда поселил там Господь самых смелых и красивых людей.
- Разве наша Сибирь хуже? Погляди на Байкал, на горы Хамар-Дабана! Здесь чистые озера, горные реки! А какие у нас луга, леса! А реки: Ангара, Енисей? Ты видел, как весной багульник цветет? Словно розовые облака на землю спускаются. И казаки наши смельчаки, первый сорт.
- Хватит спорить, музыканты, - строго сказал незаметно подошедший капельмейстер. – Всем на земле места хватит, все страны кажутся самыми лучшими тем, кто там родился.
И все же Огнен и Митя оставались каждый при своем мнении. Митю задевало еще и то, что Огнена в оркестре сразу полюбили. Он был неизменно почтителен со старшими, дисциплинирован и аккуратен. Любили его и за веселый неунывающий характер, за то, что он с воодушевлением пел героические народные песни своей страны. Солдаты прозвали черногорца Огоньком и наперебой приглашали к своим кострам. Серьезный молчаливый Митя держался в стороне: не умел маленький казак быть душой компании.
На репетициях Митя и Огнен старались вовсю, поглядывая: кому одобрительно кивнет капельмейстер? Но строгий капитан Балашов не часто баловал подчиненных похвалами, зато бесконечно требовал чистоты исполнения и четкости звука.
А вечером за ужином глядь: снова сцепились спорщики.
- Иркутские казаки уже двести лет границы здесь охраняют, - горячился Митя.
- А черногорцы воевали всегда, - гордо отвечал Огнен. – У нас кто не воюет – тот не мужчина.
- Спой-ка лучше, Огонек, - прерывая мальчишек, говорил кто-нибудь из солдат, и Огнен, поглядывая на Митю, затягивал своим красивым голосом:
Юрьев день уж был не за горами,
Черная земля травой покрылась,
Лес листвой зеленою оделся,
Перович собрал свою дружину
И пошел с юнаками в Баняну.
 - Ладно-то как с энтими черногорцами! - переговаривались солдаты. - Крестятся по-нашему, да и говор похожий. Войско – как и у нас, войско, победа –  тоже по-нашему.
Но иногда Огнен признавался себе, что Митя ему все же нравится: замечательно играет на валторне, не хвастлив, не труслив. Вот бы с таким подружиться, но что-то не давало! А не давала Огнену покоя вот какая мысль: скоро придется в настоящем бою оказаться. Митя ведь на войне не первый день, а он, Огнен, ни в одном  настоящем сражении не был. Он, конечно, постарается быть храбрым, но все же… не опозорить бы перед Митей свою родную Черногорию! 
Когда наступила зима, Огнен уже не был необстрелянным новичком, побывал в нескольких сражениях. И с Митей они не то чтобы подружились, но все же перестали постоянно спорить. Не до споров теперь было, дела на фронте шли плохо, гибло много солдат.
В этот холодный февральский день полк оказывал яростное сопротивление японцам. Японские бомбы шимозы взрывались вокруг так часто, что Огнену иногда казалось: еще немного, и он оглохнет от их грохота. Бойцы прятались за какой-то обмазанной глиной изгородью, проделав в ней бойницы и вырыв позади окопы. Вместе со всеми сидели в окопах и музыканты военного оркестра. Огнен смотрел на бледные манчжурские сопки, так непохожие на горы Черногории, и впервые подумал, что родные горы он может никогда больше не увидеть.
Грохот взрывов заглушил шаги Мити, который, низко нагибаясь, перебежками, перебрался в окоп к Огнену. 
- Василича убило, - сказал он.
Василич был трубачом, из той же казачьей станицы, что и Митя. Огнен увидел, что губы у Мити подрагивают.
- Хороший конец для мужчины – смерть в бою, - с уважением сказал Огнен.
- Жена у него осталась, дети. Горевать будут.
- Жена и  дети будут гордиться воином, погибшим за свободу своей Родины, - возразил Огнен.
- Окружают нас японцы, - угрюмо сказал Митя. – Командир велел пробиваться к городу, но Василич боялся, что не сможем мы. Не пробьемся.
- Музыкантов к капельмейстеру… музыкантов к капельмейстеру… – передали тут по цепи. Мальчики, пригнувшись, пробрались вдоль изгороди к окопу капитана Балашова. Там уже собрались все музыканты оркестра.
- Братцы, надо поддержать наших солдатиков. Давайте-ка марш!
И над замерзшими манчжурскими полями, заглушая взрывы шрапнелей и визг шимоз, уверенно зазвучал русский марш. Услышав его, русские солдаты с новыми силами бросились в атаку. Огнен понял, что теперь оркестр уже не был лишь молчаливым наблюдателем, он стал бойцом.
Так прошел весь день.
- Знамя вперед! Оркестр – марш! – то и дело кричал полковник, и все начиналось сначала.
В те минуты, когда наступала небольшая передышка, Огнен с Митей приваливались друг к другу и закрывали глаза. Им казалось, что японцы уже подступили к самому укреплению, что вот-вот покажутся над изгородью злые чужие лица. Но к вечеру даже это перестало иметь значение. Измученным мальчишкам хотелось лишь одного – спать.
- Дед говорил: плохо, когда воин перестает бояться смерти. Значит, он уже не держится за жизнь, - безразлично сказал Огнен.
- Сестренку только жалко, - ответил Митя. – Она у меня калека, ходит плохо. Я ее всегда развлекал, на руках носил. Кто с ней теперь возиться будет?
- Ничего, вот закончится война, - пытаясь поддержать Митю, сказал Огнен, - приедешь вместе с сестренкой ко мне в Плав. У нас в горах озеро есть, целебное.  Его когда-то старые боги для русалок создали. Те в нем жили и с каждым днем становились все прекраснее и прекраснее. Многие люди идут к тому озеру, чтобы  стать здоровыми и красивыми. И твоя сестренка выздоровеет, вот увидишь.
- Оркестр, марш! – снова прозвучал хриплый голос командира, и Огнен прижал к пересохшим  губам трубу. Снова и снова бросались солдаты в штыковую атаку, снова и снова играл оркестр, все меньше и меньше становилось бойцов. И оркестр поредел, лишь десять человек поднимали свои инструменты по сигналу капельмейстера, но теперь каждый знал, что играет за троих.
Ночью вражеский огонь немного стих. Огнен дал Мите свою фляжку, в которой плескались остатки воды и сказал:
- Митя, будь моим братом.
Глаза Мити, странно светлые на покрытом копотью и грязью лице, с изумлением уставились на Огнена.
- Братом?
- У нас в Черногории есть обычай побратимства. Можно стать братом тому, кого ты любишь и уважаешь, с кем вместе рискуешь жизнью. Один побратим сделает для другого все, даже жизнь за него отдаст.  Часто люди становятся братьями в бою, когда не знают, доживут ли до победы. Я хочу быть тебе братом.
- Я согласен, - выдохнул Митя.
- Тогда надо сказать так: «Ради Бога и святого Иоанна будешь мне  братом».
- Ради Бога и святого Иоанна будешь мне братом, - повторил Митя.
- Теперь надо бы обменяться оружием, но наше оружие – инструменты, а с твоей валторной мне не справиться. Поэтому возьми мою фляжку, а мне дай свою.
Митя слабо улыбнулся:
- Моя пуста, Огнен.
- Тем лучше. Последний глоток из моей фляжки выпьет мой брат.
- Музыканты, командир зовет, - раздался из темноты голос. – Пробиваться будем.
Словно нехотя светлело небо, но полк не стал дожидаться хмурого зимнего рассвета.   
- Знамя вперед! Оркестр – марш! – раздалась команда, и музыканты привычно прижали инструменты к губам. На этот раз оркестр вместе со всеми шел в атаку, шел на прорыв.
«Самое главное – не переставать играть», - думал Огнен, стараясь не выпускать из виду Митю. А вокруг падали люди.
- Командира убило! – крикнул кто-то. Но где же Митя? Вот он, лежит, неловко подогнув ногу, но не выпустив из рук валторну. Огнен метнулся к другу.
- Жив?
Митя был ранен в ногу.
- Вставай, брат, надо идти, - и Огнен подхватил Митю под руки. С трудом, волоча раненую ногу, повисая на плече своего приобретенного брата, брел Митя по мерзлому манчжурскому полю, перерытому взрывами. Голова кружилась, сознание мутилось, и мальчик даже не сразу понял, что бесконечно тяжелый путь кончился. Они были у своих. Полк вырвался из окружения, потеряв больше половины своих солдат. Из музыкантов уцелело лишь семеро.    

Огнен осторожно пробирался по госпитальному коридору. Если увидит строгая медсестра Варвара Ильинишна, тут же прогонит. Вот и палата Мити. Митя радостно замахал рукой – заходи! Палату заливало совсем весеннее солнце, и казалось, что нет на свете никакой войны, что этот страшный выход из окружения лишь приснился мальчикам.
- Какие я тебе новости расскажу! – выпалил Огнен, присаживаясь на кровать к другу. – Нашего капельмейстера наградили орденом Станислава третьей степени, «с мечами»!
- Вот это да!
- Но это еще не все! Мы с тобой Георгия получим! И серебряные трубы в награду!
Тут Митя засмеялся:
- Зачем мне труба? Я же валторнист!
Засмеялся и Огнен:
- Придется научиться и на трубе! А знаешь, наш Балашов вальс для оркестра сочинил. Красивый, печальный. Послушай вот.
И Огнен достал из вещмешка трубу.
- С ума сошел? Что Варвара скажет?
- Я быстро, она добежать не успеет.
И по госпитальным коридорам поплыла светлая и грустная мелодия. Поднимали головы раненые, ринулась к палате сестра Варвара Ильинична, вбежала – и остановилась. Стоя в луче солнечного света, пробившегося сквозь пыльные стекла, трубач-черногорец играл на трубе русский вальс. Пела труба о всех тех, кто не пробился к своим в ту страшную ночь, пела о музыкантах, в руках которых музыка стала оружием не менее грозным, чем штык, пела о дружбе, той, что зарождается только в смертельном бою, пела о маленькой Черногории и большой России, вместе стоявших против общего врага, пела  о сопках Манчжурии:

   Спите, бойцы, спите спокойным сном,
Пусть вам приснятся нивы родные,
Отчий далекий дом.

Спите, бойцы, слава навеки вам!
Нашу отчизну, край наш родимый,
Не покорить врагам!

   Доиграв, Огнен опустил трубу.
- Вот каков наш Огонек! – гордо сказал старый солдат, похлопав паренька по плечу. – Да и друг его тоже герой. Одним словом, огненные парни!
- Не друг, а брат, - тихо сказал Митя. – Мы с ним побратимы.
Он только сейчас заметил, что палата полна народа. В дверях Варвара Ильинишна вытирала глаза концом платка, а рядом с ней, не отрывая глаз от Огнена, стояли  две совсем юные медсестры.      

                Одной любви музыка уступает

Ангелина не могла найти Снежану. Пора было отправляться в следующее путешествие, но девочки нигде не было. Ангелина заглянула во все ниши, побывала даже у доктора Хана и мастера Карло: никто ее не видел. В недоумении Ангелина вышла даже на крыльцо-балкон и там, наконец, увидела Снежану. Радужное крыльцо бросало разноцветные блики на колышущуюся туманную завесу, укутывающую Дворец Гармонии, и похоже было, что перед девочками изгибается, красуется северное сияние.
- Что ты здесь делаешь, Снежана? Я тебя везде искала.
- Послушай, Ангелина, я вспомнила строки Пушкина:
«Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает,
Но и любовь - мелодия».
- Алессандро? - понимающе спросила Ангелина.
В глазах Снежаны вспыхивали и гасли радужные искры.
- Я никогда не думала, что со мной такое произойдет. Другие девочки в кого-то влюблялись, обменивались записками, хвалились тем, что за ними мальчики бегают, но мне это было безразлично. Правда, иногда мне очень нравился какой-нибудь актер или певец, я собирала афиши, смотрела фильмы и записи, но все быстро проходило, потому что было ненастоящим. Однажды, правда, я почти влюбилась в брата моей подруги, но, поболтав с ним, поняла, что он глупый и пустой мальчишка. И вот теперь Алессандро… Он красивый, умный. Я ничего не могу с собой поделать, все время о нем думаю.
- Разве это плохо? - тихо спросила Ангелина.
- Он, наверно, видит во мне лишь обычную девочку, не очень хорошо играющую на скрипке. Я нужна лишь для того, чтобы собрать оркестр.
- Ты не можешь знать, что он о тебе думает, - сказала Ангелина. - Я заметила, что выражение его глаз странно меняется, когда он смотрит на тебя.
-  Почему-то хочется взять скрипку и играть, играть... Мне стало бы легче, если бы я смогла передать свои чувства звуком, ведь словами всего не скажешь. Пока я здесь стояла, то вспомнила одну историю. Как-то к нам в школу приехал с концертом известный скрипач, он играл очень красивую пьесу польского композитора Генрика Венявского, которая называлась «Легенда». Концерт вела учительница музыкальной литературы. Она рассказала, что Венявский сочинил «Легенду», когда полюбил богатую красавицу Изабеллу Хэмптон. Ее отец, знатный английский аристократ, отказался выдать свою дочь замуж за простого артиста. Тогда Венявский за одну ночь написал «Легенду» и так исполнил ее на концерте, что отец вышел на сцену, обнял скрипача, сказал: «Только великая любовь могла вдохновить вас на великое произведение!» и согласился отдать ему дочь в жены.
 - Да, музыка может рассказать о многом, может помочь людям понять друг друга. Ты заметила, что в фильмах в самые важные моменты звучит музыка? Она может выразить то, что не скажешь словами.
- Сегодня ночью Алессандро идет на встречу с Яго. Я так боюсь за него! Если бы я могла сделать это сама…
- Не отнимай у Алессандро право на смелый поступок. Он ведь мужчина. Неужели ты думаешь, что он отправил бы на встречу тебя, а сам остался в стороне?
- Некоторые мальчики охотно бы так сделали, но не Алессандро. Потому я и не могу перестать о нем думать. 
                ***
Рианнон осторожно вошла в темный чулан.  Свечу она зажигать не стала. Девочка и так прекрасно помнила, где стоит арфа,  а если бы и забыла, то та сама напомнила бы о себе хозяйке тихим звоном. Да-да, арфа могла звучать сама по себе, чувствуя приближение Рианнон.
- Она признала  тебя, - говорил  Рианнон ее отец, бард Лиам, - это значит, что  именно тебе суждено  на ней играть.
В голосе отца звучала грусть: при его приближении арфа больше не звенела. Год назад Лиам повредил руку и теперь не мог играть.
Арфа хранилась в их семье уже несколько поколений и была прекрасна, словно шедевр мастера: изящный изгиб корпуса, серебряные струны, золотые украшения в виде трилистников, а наверху - изумруд, мерцающий, словно камень в короне древних королей. Когда-то арфа была главным богатством ирландца. У него могли отобрать землю, дом, корову, но отобрать арфу было нельзя. Вот и украшали ее золотом и драгоценностями.   
- Я всегда мечтал, что сыновья унаследуют мое мастерство, - вздыхал Лиам, - но не могу винить их за то, что они отказались.
Сама Рианнон не могла понять братьев. Ей казалось, что они струсили, предали отца. Колум, старший, женился, арендовал ферму и стал крестьянствовать, а второй брат, Уолтер, уже несколько лет жил в Белфасте, работал в обувной мастерской.
- Мальчики не виноваты, - повторял отец, - во всем виноваты англичане. Это они запретили нам  играть на арфе и петь наши песни. Вот и тебя, дочка, я учу играть тайком, не дай Бог, кто узнает.
- Ты боишься, отец?
- Приходится, дитя мое. Арфисты любили нашу зеленую страну, они пели песни о ее героях, о ее великолепном прошлом, зажигали в сердцах любовь к свободе. Поэтому англичане, которые всегда хотели нас завоевать, убивали бардов, уничтожали их, как очень опасное оружие. Король Генрих, королева Елизавета – все хотели заставить ирландцев забыть об арфе и о песнях. Но хуже всего пришлось нам при проклятом Кромвеле. Во время его правления был издан указ, чтобы все арфисты были пойманы и повешены, а арфы разбиты, уничтожены. И вот уже более ста лет мы играем на наших арфах тайком, чтобы они, да и мы тоже, могли уцелеть. Колум и Уолтер не захотели для себя такой жизни.
- А я хочу играть на арфе! – воскликнула Рианнон. – Я не боюсь!
- Я буду учить тебя, девочка моя, но при условии, что пока ты никому не станешь говорить об этом. Конечно, кроме Нессы, от нее все равно ничего не утаишь.
Да, утаить что-нибудь от Нессы было невозможно. Младшая сестра отца, она была всего на шесть лет старше самой Рианнон. После смерти матери Несса стала вести хозяйство в доме, и сразу люди начали обходить дом барда Лиама стороной. Несса считалась в деревне колдуньей. Она могла видеть то, что сокрыто от остальных. Когда Несса хотела узнать о чем-то, то шла к озеру за деревней и долго глядела в его чистые спокойные воды.
- Что ты там видишь? – спрашивала ее иногда Рианнон.
- Все, - коротко отвечала Несса.   
Еще не так давно зимними вечерами возле очага в бедном доме Лиама собирались Рианнон, Несса и Уолтер со своим другом Дареком. Отец обычно велел Уолтеру выглянуть  и проверить, нет ли кого поблизости. Убедившись, что никто не может их услышать, Лиам доставал арфу, играл и пел. Он пел старинные баллады и легенды, народные песни.
Но теперь Уолтер уехал, отец не может играть… Правда, Дарек все так же заходит в дом Лиама, но теперь он все настойчивее ищет общества Рианнон. И уже не отец, а Рианнон играет на арфе немудреные пока мелодии. Ее пальцы быстро начинают болеть от струн, и тогда Лиам принимается рассказывать разные истории. Рианнон нравится слушать про арфу Дагды. 
- Это была волшебная Золотая арфа. С ее помощью Дагда мог менять времена года. Золотая арфа играла три священные мелодии. Первая мелодия заставляла людей грустить, но грусть была легкой и светлой. Вторая мелодия погружала человека в целительный сон, во время которого заживали раны тела и души. А третья мелодия дарила радость и надежду.
- Вот бы мне такую арфу, - вздыхала девочка.
- Мне кажется, дело не только в арфе, но и в мастерстве арфиста, - задумчиво сказала как-то Несса. – В искусных руках любая арфа может стать волшебной.
- Ты права, Несса, - горячо поддержал ее Лиам. – Барды учились долго. Они должны были знать наизусть все мифы и сказания, древние песни и легенды. Они мечтали о том, чтобы их похоронили вместе с арфой, и тогда они под ее священные звуки смогли бы отправиться на чудесный остров Авалон.
- А еще на арфе играл Тристан, герой, влюбленный в прекрасную Изольду, - хитро глядя на Дарека, сказала Несса. – Он обладал даром покорять своей игрой девичьи сердца.
- Но Изольда полюбила его, лишь выпив волшебный напиток, - возразил Дарек. 
- К тому же Тристан был бесстрашным воином, - сказала Рианнон. – Он не стал бы прятаться вместе со своей арфой, даже если бы ему запретили на ней играть.
- Ты храбрая девочка, Рианнон, - в голосе Лиама послышалась горечь, - но иногда мудрее выжидать и терпеть.
Дарек весь вечер молчал и думал о чем-то, а потом ушел, даже не простившись с Рианнон.
- Он влюблен в тебя, дочка, - улыбнулся отец. – Но мне кажется, что ты упрекнула его в отсутствии храбрости.
- Мужчина, который завоюет мое сердце, должен быть храбрым, как Финн Мак Кумал, и красивым, как Диармайд, - гордо сказал Рианнон.
Несса весело рассмеялась.
- Уверяю тебя, племянница, ты выйдешь замуж совсем не за такого человека.
- Ты опять что-то видела? – хмуро поинтересовалась девочка.
- Что-то видела, да не знаю где, что-то слышала, да не знаю что, да и вообще я ли это была? – отшутилась Несса, закутываясь в платок и выскакивая в зимнюю ночь. Перед сном она всегда обходила дом, что-то шепча и напевая.
А Рианнон снова взяла в руки арфу.
- Арфа будет скрежетать, словно ведьма зубами, но ты ее приручи. Струны  будут до крови стирать твои пальцы, но ты перетерпи. Мелодия будет ускользать, дразнить тебя, насмехаться - лови ее, делай послушной, - учил отец. 

Время шло. Весна, как могла, украсила остров разнотравьем и ароматными молодыми листьями. В один из теплых весенних дней взволнованная Несса вызвала Рианннон к озеру.
- Ты знаешь, что Дарек вступил в общество «Белых ребят»?   
  Рианнон побледнела и помотала головой.
- Они надевают поверх одежды белые рубахи и каждую ночь совершают набеги на земли англичан, портят посевы, калечат скот, а могут даже убить кого-нибудь наиболее жестоких и жадных землевладельцев.
- Но ведь это опасно!
- Ты же сама сказала Дареку, что тебе нравятся храбрые воины. Вот он и решил предстать перед тобой героем.
- Я не думала… - растерянно пробормотала Рианнон. – Но я рада, что он не прячется за спинами других, что он настоящий ирландец.
- Посмотрим, всегда ли тебя будет это радовать, - загадочно ответила тетка.

Ночь выдалась ветреной. Ветер выл, словно старуха-плакальщица, стучал по стенам дома ветками деревьев. За окнами было черно, ни единого светлого пятна. Несса и отец давно заснули, а Рианнон все еще сидела в чуланчике, перебирая струны арфы. Ей на ум пришла одна мелодия, которую девочке очень хотелось сыграть. Вдруг ей показалось, что кто-то постучал в дверь. «Послышалось, - решила Рианнон. - Кому быть здесь в такую погоду и в такую ночь, когда и днем-то к нашему дому не каждый решится подойти? Наверно, это ветка стучит». Но стук повторился, тихий, быстрый. Рианнон поставила арфу на полку, накинула на нее старое покрывало, взяла свечу и подошла к двери.
- Кто там? - тихо, чтобы не разбудить домашних, спросила она.
- Открой, Рианнон, это я, Дарек.
Девочка быстро отодвинула засов, и Дарек ввалился в  дом, чуть не упав на пороге.
- Закрой скорее дверь, - прошептал он.
Рианннон закрыла дверь, обернулась и чуть не вскрикнула: голова Дарека была в крови, надетая на нем белая рубаха пестрела красными пятнами.
- Ты ранен?
- Проклятый Уоткинс успел-таки ударить меня камнем до того, как парни его прикончили. Домой мне нельзя, найдут, увидят, что ранен. Спрячь меня, Рианнон, к вам они не сунутся, побоятся.
Рианнон задумалась, но только на мгновение. И вот она уже укладывает Дарека в чуланчике на соломенный матрас, укрывает его покрывалом, снятым с арфы.
- Я принесла воду и тряпки, - на пороге появилась Несса. Конечно, ей уже все известно. Вдвоем они промыли рану и завязали голову Дарека чистой тряпкой.
-Пойду-ка пройдусь вокруг дома, - сказала Несса.
- Ну теперь к нашему дому и близко никто не подойдет, -  улыбнулась Рианнон, когда та ушла. - Несса накладывает свои заклятия.
И правда, хоть вдали и мелькали всю ночь огни, к дому Лиама они даже не приблизились.
 
Теперь по вечерам все собирались в чуланчике возле постели Дарека. Он поправлялся медленно, очень кружилась и болела голова.
- Врача бы вызвать, да нельзя, -  сокрушался Лиам. - Придется на Господа надеяться да на мастерство Нессы.
Несса поила Дерека отварами из трав, известных только ей, что-то шептала над раной, а потом заставляла Рианнон играть Дареку на арфе.
- Музыка - целитель не менее искусный, чем врач.
Чтобы развлечь больного, Лиам рассказывал разные истории: про арфу Бриана Бору, которая стала для ирландцев символом борьбы за свободу, о слепом арфисте Каролане, мастерство которого остается непревзойденным до сих пор, и о чудесном острове Авалоне, где все лучшие барды жили вечно. 
В один из вечеров Рианнон осмелилась наконец спеть песню, мелодия которой родилась в ту ветреную ночь, когда в доме появился раненый Дарек. Песня рассказывала о героях ирландской саги, юноше Куиритире и девушке Лиадан. Лиадан была поэтессой, прекрасно играла на арфе и сочиняла песни, и Куиритир полюбил ее. Долго ухаживал он за Лиадан, пока она не согласилась бежать с ним. Но в лесу они повстречали святого отшельника. После разговоров с ним Куиритир решил отправиться в паломничество и уплыл в море на маленькой ладье, а Лиадан умерла от горя возле каменной плиты, на которой в последний раз молился ее возлюбленный.
После песни все долго молчали.
- Ты заставила мое сердце улыбаться, а глаза - плакать, дочь моя, - сказал наконец Лиам. -Теперь я спокоен, моя арфа оказалась в умелых руках.
- А я никогда не покинул бы девушку, которая ответила на мою любовь! - горячо сказал Дарек, думая о своем.
- Ты уже выздоравливаешь, и тебе придется уехать, - сказала Дареку Несса. - Думаю, лучше тебе отправиться в Белфаст. Найдешь там Уолтера, он поможет тебе устроиться на работу.
Дарек посмотрел на Рианнон, но ничего не сказал, только в его глазах, как в зеркале, отразилась боль души. Девочка тоже молчала. За эти дни Дарек стал частью ее мира, и ей невыносима была даже мысль о том, что надо расстаться, но Рианнон понимала, что здесь для Дарека нет никакого будущего. Сама же она не может покинуть отца и отправиться в неизвестность.
- В Белфаст, - настойчиво повторила Несса, - и все устроится.
- Ты опять что-то видела, Несса, - догадалась  Рианнон.   
- Спой нам про прекрасную Дейрдре и про Найси, сына Уснеха, - сказала Несса.

Наступила осень. Дарек уже несколько месяцев жил в Белфасте, работал в той же мастерской, что и Уолтер. Рианнон очень скучала по нему. Она по-прежнему много упражнялась на арфе, сочинила несколько новых песен. Лиама несказанно радовали успехи дочери.
- Надеюсь, настанет день, когда ты сможешь сыграть и спеть все это людям, - говорил он.
Однажды утром Несса загадочно поглядела на Рианнон:
- Человек должен быть готов к тому, что в его дверь в любое мгновение может постучаться судьба, - сказала она. 
- Сегодня что-то случится, Несса? Хорошее или плохое? - заволновалась Рианнон. И тут раздался стук в дверь. Рианнон ринулась открывать. На пороге стоял почтальон. Он протянул Рианнон письмо и быстро пошел, почти побежал, прочь от дома.
Рианнон протянула письмо отцу, сама она читать не умела.   
«Общество Арфистов Белфаста под руководством Джеймса Макдонелла приглашает Рианнон, дочь Лиама, принять участие в арфовом фестивале. Участники смогут показать  мастерство владения арфой, а лучшие из них получат денежные призы и подарки» - прочел Лиам, опустил письмо на колени и недоуменно посмотрел на Рианнон.
- Что все это значит? Как они узнали о тебе? И что это за фестиваль? Неужели люди могут снова открыто  играть на арфе, не боясь наказания?
- Мне надо ехать туда, Несса? - спросила Рианнон.
- Помнишь, я говорила: езжай в Белфаст, и все устроится? - хитро прищурилась тетка.
-Ты знала! - закричала Рианнон. - Ты знала, что мы с Дареком встретимся в Белфасте, знала про фестиваль! Ты все знаешь, Несса! Хорошо, что ты моя тетка, не то мне пришлось бы очень опасаться твоего знания!
«Я знаю еще и то, что о тебе Джеймсу Макдонеллу рассказал Дарек, что ты замечательно выступишь на фестивале и получишь большой денежный приз, что тебя примут в общество арфистов, что ты станешь известной, и что рядом с тобой всегда будет тот, кто любит тебя больше жизни. Но тебе, племянница, я об этом не скажу. Пусть каждый день приносит тебе свою радость»,  - улыбаясь, думала Несса. 

На фестиваль в Белфаст приехали всего десять арфистов. Лишь десять арфистов нашлось в богатой когда-то бардами Ирландии! Но и десять человек - это много, когда надо возродить традицию. Рианнон оказалась самой младшей, а самым старшим был столетний арфист из Лимерика. Он играл на арфе ногтями, которые были длинными и изогнутыми.
Перед началам состязания к Рианнон подошел приятный молодой человек.
- Я Эдвард Бантинг, меня пригласили записать нотами все песни, которые будут исполнять арфисты. Вчера я слышал, как Вы играли. Хочу сказать, что ничего подобного мне раньше слышать не приходилось, я покорен.
Светлые глаза Бантинга с обожанием смотрели на Рианнон.
- Вы англичанин? - спросила девочка. - Тогда немудрено, что Вам наши  песни в диковинку. 
- Это было несправедливо - заставлять ваш народ отказаться от  своей музыки, от своих традиций, - покраснев, сказал Бантинг. - Но я внесу свой вклад в то, чтобы эта музыка жила, чтобы ее узнали не только в Ирландии, но и в Англии. Вы поможете мне, Рианнон?
Девочка молча кивнула. Сейчас ее мысли были заняты совсем не тем. Она пыталась разглядеть в собравшейся толпе лицо Дарека. Не может же он не прийти? Если бы он знал, как тоскует по нему ее сердце!
Но вот настала и ее очередь выйти на сцену. Сердце Рианнон почти перестало биться. О чем петь? Накануне она решила, что это будет баллада про Лиадан и Куиритира. Она споет ее специально для Дарека, и тот поймет, что она хочет ему сказать. Но теперь в душе девочки звучала совсем другая песня. Она села, поставила на колени отцовскую арфу и еще раз оглядела толпу. Дарек! Она увидела его! Вот он, стоит, улыбается и не сводит с нее глаз. И с новой силой  зазвучала в душе Рианнон только что родившаяся мелодия, заиграла, зазвенела арфа.      «Прекрасен остров Авалон, волшебная страна, улыбка Бога. Здесь в душах людей живут радость и надежда, здесь нет места несправедливости и злобе. Каждый цветок здесь цветет, словно впервые, каждый камень здесь - драгоценный. Он создан словами древних сказаний, звуками прекрасной музыки. Долгое время люди искали этот неведомый остров и не знали, что его земля - у них под ногами. Ирландия - наш прекрасный остров, наш  бессмертный Авалон. Здесь живут чистые душой люди, здесь умеют любить и бороться за то, что любят. Приглядитесь внимательно, и вы увидите сияющие на солнце реки, зеленые, словно изумруд, холмы, лазурное небо, старые замки. Вы увидите красивых женщин и храбрых мужчин, вы услышите легенды о любви. И вы поймете, что Авалон уже найден. Любите свой остров, любите друг друга, и солнце будет вечно светить над нашей Ирландией».
Последние звуки арфы потонули в неистовых криках толпы. Люди обнимались, смеялись, плакали. «Ирландия, Ирландия!» Но Рианнон смотрела только на Дарека. Его глаза сияли. Он понял. Он знает, что теперь их судьбы связаны воедино. Они тоже нашли свой Авалон, и об этом их глаза говорили теперь друг другу. И конечно, никто из них не обратил внимания на двух девочек в толпе и на зеленое стеклышко в руке одной из них, зеленое, словно холмы и долины Ирландии.   

     Рождественское чудо

Как сложно быть долгожданным сыном в семье, где до тебя родилось шесть девочек! Надо всегда помнить, что тебя родители назвали Радованом, потому что не помнили себя от радости и счастья, когда у них, наконец, родился мальчик! И приходится Радовану быть вторым мужчиной в семье после отца, а это непросто: за всех девчонок надо нести ответственность, ведь после Радована в семье появились еще Зденка, Десанка и Боженка!
   В небольшой моравской деревушке учитель Лукаш Новак, отец большого семейства, считался человеком уважаемым. Все ученики школы любили его за справедливость и образованность, а жители с нетерпением ждали школьных концертов, на которых выступал созданный паном Новаком оркестр и пел хор. Сам Новак замечательно играл на скрипке да, к тому же, был единственным органистом деревенской церкви. К сожалению, даже уважаемым людям порой живется нелегко. Трудно было пану Новаку прокормить свою семью, поэтому большие надежды возлагал он на единственного сына. Вырастет Радек, получит хорошую профессию, обеспечит родителей в старости.
Радован рос мальчиком тихим и послушным. Выполнив все хозяйственные дела, которые были ему поручены, он с любимой сестренкой Зденкой отправлялся бродить по деревенским улицам. Улицы уводили их дальше, за деревню, в поля, где цвели ирисы и тянулись вдоль дорог бескрайние виноградники. На развилках Радован со Зденкой останавливались, чтобы положить несколько полевых цветков к подножию придорожных крестов или вырезанных из дерева фигурок святых. Осенью детей радовали шуршащие под ногами листья, а зимой – иней на оградах и хрустящий ледок, прятавший лужи. Во время прогулок можно было вести разговоры обо всем на свете, ведь только со Зденкой Радек мог поделиться любым секретом. 
Лишь только Зденка знала, что в жизни Радована кроме прогулок есть еще одна радость – музыка. Часто Радек со Зденкой пробирались под школьные окна и слушали, как отец репетирует с оркестром и хором музыкальные номера для концерта. Радован забывал тогда о времени, о замерзшей сестренке, обо всем на свете, и не двигался с места, пока не переставала звучать музыка. Дома он иногда тайком брал отцовскую скрипку и пробовал непослушными пальцами подбирать мелодии, которые слышал от отца, песни, которые пели крестьяне. Но попробуй-ка утаи что-нибудь в семье, где столько детей! И вскоре все, не только Зденка, знали, что Радек хочет стать музыкантом.
   И тогда отец решил учить сына игре на органе.
- Не повредит, если мальчик сможет играть в церкви: какой-никакой, а кусок хлеба. Может, и меня при случае заменит. Это ведь только на время, пока Радек не приобрел солидную профессию, - объяснил пан Новак жене.
Впервые Радован играл в церкви на пасхальной службе. Он был очень горд собой: вся деревня смотрела на него с уважением, мать и сестры наперебой целовали и хвалили. Но оказалось, что на праздничной мессе оказался и человек, появившийся в деревне совершенно случайно. Пан Чернавский прибыл из самой Праги. Он ездил по стране, записывая народные песни. «Это называется «собиратель фольклора», - объяснил Радовану отец. – Ему очень понравилось, как ты играешь, а я пригласил его в гости».
Вся семья волновалась, ожидая важного посетителя, и вот звон дверного колокольчика возвестил о его приходе.   
- Просим, просим, - суетилась мать, - гость в дом – Бог в дом.
Во время ужина пан Чернавский посоветовал матери и отцу Радована отправить талантливого мальчика в Прагу, в школу органистов:    
  - Там мальчиков учат не только играть на органе, но еще и музыку сочинять. Ваш сын станет хорошим музыкантом, получит место церковного органиста в столице.
После ухода гостя отец и мать долго не ложились спать.
- Правду сказать, жена, хотел я видеть нашего сына врачом, а то и торговым человеком, и жили бы мы тогда безбедно. Но сегодняшний гость прав: должность церковного органиста в Праге не менее почетна и прибыльна.
- А главное, муженек, Радек так музыку любит! Пусть уж и для денег, и для души профессия будет. У тебя вот отними скрипку – вмиг зачахнешь, - сказала мать. 

И вот Радован Новак стал учеником Пражской школы органистов. Весь первый день, пока бродили они с отцом по Праге, дивясь высоким домам и прекрасным костелам, в голове Радека непрестанно вертелись слова: «Вот бы показать это Зденке!»  Когда Радован оказался на Староместской площади, он чуть не выкрикнул эти слова вслух, потому что увидел совершенное чудо: часы на городской ратуше!
- Мы специально пришли сюда за несколько минут до полудня, сынок. Я хочу показать тебе что-то замечательное. Видишь эти часы? Они показывают годы, месяцы, дни и часы, время восхода и захода Солнца, время восхода и захода Луны. В центре циферблата - Земля, Солнце. Таких часов нет больше нигде в мире! Я слышал легенду, что строителя часов Хануша ослепили по приказу Пражского совета, чтобы не дать ему построить такие часы еще где-нибудь.
В это мгновение и начались чудеса. Фигуры, стоящие возле циферблата, ожили. Смерть в виде скелета перевернула песочные часы и дернула за веревку колокола. Она кивнула Турку, изображавшему Роскошь, приглашая за собой, а Турок в тюрбане отрицательно покачал головой. Конечно, никому не хочется попасть в Преисподнюю! Скупость с кошельком не желала оставлять свое богатство, а Тщеславие с зеркалом не собиралось лишаться своей красоты. Радован перевел взгляд на фигурки у другого циферблата: Мудрец держал в руках пишущее перо, Звездочет - подзорную трубу, Летописец - книгу, а архангел Михаил поднимал и опускал свой огненный меч.
- Смотри на верхние окошки, - указал ему отец. Радован поднял глаза еще выше: в двух окошках над часами медленно сменяли друг друга фигуры апостолов: святой Павел с книгой, святой Онджей с крестом, святой Томаш с копьем, святой Ян с чашей, святой Петр с ключами, святой Якуб с посохом…
- Только в полдень проходят все двенадцать, - объяснил отец. Когда окошки закрылись, раздался крик петуха, и куранты начали бить полдень.  «Вот бы рассказать Зденке, вот бы рассказать», - приплясывал Радек, пока они с отцом шли к школе, где мальчику предстояло теперь жить.   
Каждый день отправлялся он на занятия к отцу Франтишеку в костел, который носил сказочное название – Церковь Девы Марии Снежной. Радован уже знал, что этот храм – самый высокий в Праге. Когда мальчик впервые вошел внутрь, у него даже голова закружилась. Как далеко было маленькой деревенской церкви до этого царственного великолепия! Алтарь словно взмывал вверх, парили вокруг фигуры святых, а в самом центре находилась фреска, рассказывающая о том, как церковь получила свое сказочное название. Было это, правда, не в Праге, а в Риме, давным-давно. Одному богатому римскому купцу явилась во сне Пресвятая Дева и велела построить храм на том месте, где наутро будет лежать снег. Купец удивился и не поверил, ведь стояло жаркое итальянское лето. Однако наутро он с изумлением увидел, что весь соседний холм покрыт снегом. Конечно же, купец выстроил там церковь, которая стала называться «Церковью Девы Марии Снежной». А потом такой храм появился и в Праге.
 Войдя в храм, Радек поднимался туда, где в полумраке светились трубы органа. Мальчик осторожно нажимал на клавиши, и собор оживал: святые беседовали с ангелами, падал снег на далекий римский холм.
  Отец Франтишек был строгим учителем и суровым наставником. В школе органистов про него говорили, что он играет только минорную, трагическую музыку. Наверно, так и было, потому что Радек никогда еще не видел своего учителя улыбающимся, никогда не видел его играющим что-то радостное. Как-то раз отца Франтишека задержали дела, и он опоздал к назначенному часу. Пока его не было, Радован сел за орган и начал импровизировать. Мальчик играл о доме, о родных лесах и виноградниках, о музыке, звучавшей на деревенских праздниках, и не заметил, как подошел отец Франтишек и остановился рядом.
- Музыканты, играющие во славу Божию, должны быть очень требовательными к себе и внимательными. Враг рода человеческого не дремлет, - сурово сказал он. – Ты никогда не станешь хорошим органистом, если будешь вплетать в музыку напевы деревенских скрипачей.
 Радован невольно оглянулся, словно ожидая, что враг рода человеческого уже подкарауливает его, и послушно перешел на ту музыку, которую играл под руководством отца Франтишека. Но когда урок был окончен, мальчик робко сказал:
- Святой отец, а разве Господь создал только церковную музыку? Неужели все песни, которые поют в моей деревне, музыка, которую играет оркестр моего отца – неужели все они не от Бога? А талант скрипача, которым наделен мой отец, тоже не от Бога?
- Ты помнишь, сын мой, что Люцифер был когда-то руководителем небесного хора? Он мог петь сразу несколькими голосами, он был необыкновенным музыкантом, но потом восстал и был свержен с небес.
- Но ведь музыка тут не при чем, - тихо сказал Радек. – Он просто себя любил больше, чем Бога.
- Нередко любовь к себе у музыкантов начинается с любви к музыке. Им кажется, что они любят музыку, а на самом деле они любят лишь себя в музыке. Сядь на минуту, я расскажу тебе одну историю. Жил когда-то молодой человек, мечтавший стать гениальным пианистом. Этого хотел он сам, этого хотели его родители. Все силы были отданы тому, чтобы молодой человек получил блестящее образование у лучших пианистов Европы, и вскоре он стал считаться одним из самых талантливых молодых музыкантов. И молодой человек возгордился. Он забыл, что родители потратили на него почти всю свою жизнь, он бросил свою невесту, потому что ему показалось, что она недостаточно хороша для него. Друзья перестали с ним общаться.
И вот этот молодой человек решил, что выиграет самый главный музыкальный конкурс. Он искренне считал, что лучше него никого нет, но Господь наказал его за гордыню: на конкурсе он получил только третье место. Ему показалось, что жизнь кончена. Он решил было свести счеты с жизнью, уже растворил в стакане яд, но перед тем, как принять его, захотел в последний раз сыграть любимую органную прелюдию Баха. И когда он играл, то вдруг подумал, что ведь великий Бах никогда не стремился ни к славе, ни к почестям, а видел смысл жизни только в музыке; он ничего не просил у Бога, и Бог дал ему все. И молодой человек понял, что гордился тем, что ему не принадлежало, тем, что было ему даровано свыше. Гордился, вместо того, чтобы употребить этот дар во славу Божию.
- Он остался жить? – спросил мальчик.
- И да, и нет. Самовлюбленный молодой пианист умер, вместо него появился совсем другой человек.
- Это были вы, святой отец, - тихо сказал Радован.
- Это был я, - так же тихо ответил отец Франтишек. – Теперь ты понимаешь, почему я беспокоюсь за тебя. А твой отец – замечательный человек и хороший музыкант. Он ведет музыку к людям, не требуя ничего для себя.

Прошло несколько месяцев, и в органной школе было объявлено, что под Рождество состоится состязание юных органистов. Тот, кто выиграет это состязание, займет место органиста в одной из лучших пражских церквей.
«Вот об этом мечтал мой отец, - думал взволнованно Радек. – Он хотел, чтобы у меня было свое дело, которое сможет помочь мне обеспечить семью. Ну что же, я докажу, что не зря родители назвали своего единственного сына Радованом. Он порадует их!»
   И Радек стал заниматься еще усерднее прежнего. Он старался все свободное время уделять игре на органе. Отец Франтишек хвалил ученика за усердие, но его зоркие глаза, казалось, видели все, что происходило в душе мальчика.
- Не забывай, мой мальчик, что тем, кто хочет служить Богу, требуется больше мудрости, чем другим. Мы должны быть более зоркими, как проводники, что ведут людей по темному лесу.
- Но ведь я просто играю на органе, - недоумевал Радек.
-  Ты играешь на органе во время церковной службы, а значит, участвуешь в ней вместе со священниками. Ты помогаешь людям почувствовать радость и благодарность, вселяешь в их души веру и надежду.
Зима выдалась странно бесснежной. Все уже готовились встречать Рождество в Праге, не выбеленной к празднику. Утра без снега казались особенно темными. В одно такое темное и безрадостное утро, подходя к школе, Радек увидел своего друга Лукаша. Лукаш стоял возле лестницы и задумчиво пинал ногой нижнюю ступеньку, словно не решаясь ступить на нее.
- Почему ты не идешь в класс? – спросил его Радек.
- И не пойду. Какой смысл? Боюсь, мне придется бросить учебу.
- Ты что? – изумился Радек. – Мы же вместе мечтали, как станем хорошими органистами, будем работать в лучших храмах Праги. Ты замечательно играешь, Лукаш.
- Не так хорошо, как ты. Я получил из дома известие, что моя мать больна, нужны деньги на лечение. Мне придется поступить на работу, чтобы помочь семье.
- Ты же можешь выиграть состязание органистов и получить должность церковного органиста. Там хорошо платят, и тебе не надо будет устраиваться на другую работу.
- Я тоже так сперва подумал, но потом понял, что состязание, скорее всего, выиграешь ты. Я всегда был вторым в классе. Я уеду, Радек, не дожидаясь состязания.
- Слушай, Лукаш, не стоит все решать за Бога. Он может сам выбрать победителя. Обещай, что будешь участвовать в состязании. В конце концов, если ты решишь оставить школу, то сможешь сделать это и после Рождества. Договорились?
- Договорились, - безразлично сказал Лукаш, проходя вслед за Радованом в школьные двери.

В тот вечер Радек долго не мог заснуть. Он вел воображаемые разговоры. «Отец Франтишек, теперь я понял ваши слова про мудрость большую, чем человеческая. Я собираюсь поступить так, как не поступил бы хороший сын, я собираюсь обмануть надежды своего отца. Но по-другому я не могу». «Папа, я оказался плохим сыном, я больше думаю о своем друге, чем о тебе, но ведь и ты всегда помогал тем, кто попал в беду». «Лукаш, сыграй завтра на состязании так, как ты можешь, и ты обязательно станешь первым. Я пока отойду в сторону».
 Ночью мальчик увидел странный сон. Кружились вокруг него фигурки с пражских курантов. Турок неодобрительно качал головой, Смерть презрительно смеялась. Роскошь поднесла к лицу мальчика зеркало, и Радек увидел себя. Он победил в состязании, все поздравляли его, а его голову украшал венок победителя. Скупость трясла кошельком, обещая мальчику и его семье безбедную жизнь.
Радек проснулся и сел на кровати. В окно светила луна. Она напомнила мальчику нимб над головой Богородицы на иконе в храме.
- Божья Матерь Снежная, дай мне знак, - взмолился Радек, – такой же знак, как дала ты купцу. Если завтра выпадет снег, я не буду участвовать в состязании, чтобы отдать победу Лукашу. Я уже и сам так решил, только хочу знать, что сделал правильный выбор.
Проснувшись утром, Радован несколько секунд не открывал глаза, а когда открыл, то увидел, что по стенам скользят какие-то легкие тени. За окном, на фоне темного зимнего  неба, танцевали снежинки! Мальчик медленно сел на кровати. Вот все и решено. Божья Матерь Снежная одобрила его выбор.
Весь день мальчик бродил по городским улицам, радуясь и грустя, переходя от надежды к отчаянию. Но сомнения покинули его душу: он сделал то, во что верил. Стемнело. Желтые огни фонарей притягивали к себе снежинки, словно белых ночных мотыльков. «Вот бы показать это Зденке», - в который раз мелькнула у мальчика мысль. Снег шапками лежал на головах статуй святых, словно укрывая их от холода. Высокие стрельчатые башни соборов уходили ввысь и терялись за снежной пеленой. Зима превращала Прагу в старинный сказочный город, и в душе мальчика начала звучать его любимая органная прелюдия Баха. Ноги сами вынесли мальчика к храму. Служба уже закончилась, но отец Франтишек еще суетился возле органа. Увидев мальчика, он сурово взглянул на него.
- Я думал, ты сбежал. Почему ты не явился на состязание?
- Кто его выиграл, отец Франтишек? – взволнованно спросил мальчик.
- Твой друг Лукаш, кто же еще? А ведь это мог быть ты.
- Не мог. Если бы мог, я пришел бы. Первым должен был стать Лукаш. У нас все получилось.
- Так ты сделал это намеренно? – выражение глаз отца Франтишека неожиданно изменилось. – Расскажи-ка мне все, сын мой.
  И Радован рассказал. Когда он закончил, отец Франтишек положил свою руку на плечо мальчика.
- Теперь я спокоен за тебя, Радован. С помощью музыки твое сердце стало благородным, а душа – милосердной. Не растеряй это, мой мальчик. Что же касается места органиста, я с радостью возьму тебя в помощники, ведь ты не хуже меня знаешь орган нашего храма.
- Скажите, святой отец, Богородица и вправду послала мне знак, или это просто совпадение?
- В жизни нет совпадений, Радован, а есть Божий промысел. Конечно, это был знак.

В храме Девы Марии Снежной шла рождественская служба.  Радек сидел рядом с отцом Франтишеком и смотрел, как его руки извлекают из органа мощные и торжественные аккорды. Неожиданно левая рука старого органиста соскользнула с клавиш и взлетела вверх, к сердцу. Правая еще играла, когда отец Франтишек скорее выдохнул, чем сказал:
- Замени меня… скорее.
 Радек одним прыжком перебрался на органную скамейку, и его левая рука поддержала аккордами угасающую мелодию правой руки отца Франтишека. Старый органист почти сполз со скамьи, и тотчас правая рука мальчика подхватила мелодию. Радован испуганно оглянулся. Лицо отца Франтишека стало бледным, рука по-прежнему была прижата к груди. Его губы шевельнулись.
- Играй… 
И Радован играл. Он понимал, что ничто не должно остановить ход службы, как ничто не остановит рождающегося в мир Богомладенца. Эта рождественская ночь повторялась уже бессчетное количество раз, и должна повториться снова. И Радован играл. Он играл о том, как в маленькой моравской деревушке сидит за органом его отец, как стоят возле украшенных с любовью ясель все его сестры, о том, как падает и падает снег, укрывающий Прагу. В его музыке жили отец Франтишек, Лукаш, строгий архангел Михаил с пражских курантов, добрая улыбка Зденки и ласковый взгляд Богородицы. Музыка взывала к чуду, и чудо произошло: над отцом Франтишеком склонились две маленьких фигурки. Светловолосая девочка легко провела рукой по лицу старого органиста, и его бледность пропала. Отец Франтишек отнял руку от сердца, глубоко вздохнул и в изумлении взглянул на странную спасительницу.
- Ангел, - произнес он.
- С Рождеством, святой отец, - сказала темноволосая девочка. – С Рождеством, Радован.
И в руке девочки засияло снежным светом белое стеклышко.

                ***               
Снежана и Ангелина вернулись во Дворец.
- Иди в комнатку Маэстро, а мне надо кое-что сделать, - сказала Ангелина и исчезла.
Снежана шла по  коридору, а в ее душе еще звучала мелодия органа. Первым, кого  увидела девочка, открыв дверь каморки Маэстро, был Алессандро, который сидел в кресле и держал в руках лютню. Он вскочил и поклонился. Сердце Снежаны почти перестало биться.
- Я сочинил новую пьесу, - сказал Алессандро. - Она посвящается тебе. Садись в кресло и слушай.
Сам он отошел в сторону и устроился на куче папок с нотами. Взгляд черных глаз мальчика стал задумчиво-отрешенным, а пальцы легко тронули струны. Снежана замерла. И вдруг музыка лютни перенесла девочку в залу какого-то дворца, освещенную множеством свечей. Навстречу шел Алессандро в старинном праздничном одеянии. Лютни у него в руках не было, хотя она продолжала звучать. Снежана заметила, что и на ней надето пышное белое платье. Поклон, реверанс, и вот они с Алессандро скользят по залу в церемонном старинном танце.
- Мне хотелось бы танцевать так вечно, но наше время заканчивается, - сказал Алессандро. - Скоро полночь.
- Как в сказке про Золушку, - горько прошептала Снежана. - И опять карета станет тыквой.
- Но ты ведь помнишь: сказки всегда кончаются счастливо, сколько бы испытаний не пришлось пережить их героям.
- И у нашей сказки будет счастливый конец? - спросила Снежана, но услышать ответ не успела: часы в каморке Маэстро прозвенели без четверти двенадцать.
- Пора,  – и Алессандро опустил лютню. Волшебство закончилось.
- Снежана вскочила:
- Я с тобой!
- Нет. Оставайся здесь. Мне хотелось бы знать, что ты в безопасности.
- Я не смогу сидеть и ждать! Разреши мне пойти!
В дверь тихонько постучали, и появилась Ангелина, а с ней – светловолосый мальчик с прозрачными глазами.
- Это Терпандр, ангел лютни, - представила Ангелина Снежане своего спутника.
Алессандро улыбнулся:
- Все в сборе. У нас должно все получиться. Снежана, если уж ты решила идти, обещай мне не высовываться из-за портьеры, что бы ни случилось.
- Хорошо, - коротко ответила девочка.
- Дети мои, ваша затея опасна, но может нам помочь. Желаю вам удачи, - сказал вошедший Маэстро.
Все четверо тихо крались по коридору. Снежана нырнула за портьеру, Ангелина и Терпандр устроились под потолком, в тени крыльев лепного ангела. Алессандро уселся в кресло и начал тихо перебирать струны лютни. Еще несколько минут, и из темноты коридора появился Яго. Его глаза горели, а нос, казалось, вытянулся еще сильнее, чем обычно.
- А, Незнакомец! – прошипел он. – Это и есть твоя лютня?
Алессандро невозмутимо встал с кресла и протянул лютню Яго:
- Попробуйте сами, мой господин.
 Яго взял лютню, но садиться в кресло не спешил, подозрительно глядя на мальчика. Снежана затаила дыхание.
- Если ты обманешь меня, Незнакомец, то горько об этом пожалеешь.
- Зачем же мне обманывать вас, господин? Я хочу лишь помочь. Все изменится, как только вы тронете струны этого инструмента. Вы ведь этого хотите?
- Да, да, - пробормотал Яго. Он быстрым движением сел в кресло и положил лютню на колени.
- Играйте же, - сказал Алессандро, - не то нас может здесь кто-нибудь увидеть. 
Яго испуганно оглянулся, а потом нерешительно начал перебирать струны. Неужели сейчас что-то произойдет? Но произошло совсем не то, чего ожидала Снежана. Лютня вдруг вылетела из рук Яго, с размаху ударилась о мраморную колонну и разлетелась на мелкие кусочки. В следующее мгновение Алессандро оказался припечатан спиной к этой же колонне, а Снежана услышала голос Магистра, полный холодной ярости:       
- Мерзкий мальчишка! Задумал меня обмануть? Только глупец Яго мог попасться на такую уловку, но не Великий Магистр! Теперь у тебя нет инструмента, нет ангела. Теперь ты никто. Ты изгнан, ты не имеешь права дольше оставаться здесь. Черномор, вышвырни его отсюда!
Снежана даже не успела вспомнить об обещании, данном Алессандро. Она вылетела из-за портьеры и решительно встала перед мальчиком.
- Не смейте его трогать!
- Снежана, - с укором прошептал Алессандро.
- Тебе не спасти его, - равнодушно сказал Магистр. – И себя не спасти.
Он щелкнул пальцами, и на Снежану опустилась сеть, плотно спеленав ее по рукам и ногам. Девочка беспомощно смотрела, как карлик, злобно ухмыляясь, хватает Алессандро за рукав, тащит по коридору и выталкивает в открытую дверь. Слезы душили ее. Снежана подняла голову – Ангелины не было возле лепного ангела. Куда она исчезла? Неужели никто не придет ей на помощь? А как же оркестр? Она все погубила…
А Магистр уже обращался к Яго:
  - Девчонку я изгнать не могу до тех пор, пока существует ее инструмент и его ангел. Это все благодаря твоим промахам, Яго. Пора перестать совершать глупости, не то мы рискуем не победить никогда.
Магистр подошел вплотную к туго связанной сетью Снежане:
- Ты слышишь? Не будет никакого Вечного Оркестра и его ангелов. Ты исчезнешь так же, как этот мальчишка. А пока я велю Яго не трогать тебя: ты должна увидеть мой триумф.
   Яго молча стоял в стороне, но когда Магистр удалился, не удостоив его даже словом и не взглянув в его сторону, он подскочил к девочке. Руки его тряслись.
- Сначала ты ощутишь мой триумф, гадкая девчонка, и вряд ли доживешь до того момента, когда сможешь увидеть победу Магистра.
Он сунул под нос Снежане склянку с отвратительным запахом, и девочка потеряла сознание. 

                Музыка, что сильнее смерти

Очнулась Снежана в очень неудобном кресле. Собственно, не само кресло было неудобным, просто ее руки и ноги были слишком туго пристегнуты к нему какими-то ремешками. Девочка в испуге огляделась. Ей  показалось, что она попала в какую-то лабораторию: белые стены, многочисленные приборы,  мигающие разноцветными лампочками, рычажки и кнопки.
- Ну что, очнулась? – раздался сзади над ухом знакомый голос, от которого у Снежаны по спине побежали мурашки.
- Теперь твоя подружка-ангелочек тебе уже не поможет, - Яго вышел вперед, и его птичьи глаза впились в лицо Снежаны, выискивая на нем признаки страха.
«Ни за что не покажу, что я боюсь, - решила девочка, - хотя боюсь я ужасно. Яго готов на все». 
- Вот моя кухня, - с гордостью сказал Яго. – Сейчас ты сможешь по достоинству оценить могущество Яго. И скажу тебе, в чем-то я могущественнее самого Магистра. Это, конечно, секрет, но ведь ты отсюда уже не выйдешь, так что не можешь его разгласить, хе-хе. 
Он нажал какую-то кнопку, и комната наполнилась противным зудением. Зудение это проникало прямо под кожу, от него начала болеть голова. Через минуту Яго отключил звук, взял стул, повернул его спинкой к Снежене и уселся – задом наперед.
- Открою тебе еще парочку секретов. Вы со своим ангелочком думаете, что музыка – это гармония, музыка – волшебство, которое может сделать мир лучше. Но гораздо сильнее вред, который может нанести музыка миру, оказавшись в умелых руках. Не знаю, удастся ли замысел Магистра, но скажу тебе: если он потерпит неудачу, в дело вступит оружие Яго.
Вы, людишки, и сами давно поняли, что музыка может воздействовать на психику человека. Вспомни-ка шаманов с их пением и бубнами, они могли внушить слушателям все, что угодно. У современных шаманов вооружение посильнее, но без ударных инструментов они не обходятся. Сложный барабанный ритм запутывает мозг, подавляет сознание. И басы – как же обойтись без них! Тут человек уже просто становится агрессивным животным. И третий кит, на котором держится моя кухня – свет. Мигает, пульсирует, бьет – как тут не сойти с ума! 
Все говорят о наркотиках, но что такое наркотики в сравнении с моими музыкальными штучками?  Сейчас я поверну этот рычажок, и ты, птенчик, услышишь звук, который будет становиться все громче, он заполнит тебя, вскоре ты почувствуешь, что у тебя кружится голова, хуже видят глаза. Сердце замедлит свое биение, мышцы не будут тебе повиноваться, помутится в голове. Полчаса работы моего «Грома» - и птенчика больше не будет.
- Вы не посмеете, - прошептала Снежана.
- Что? Не слышу, - скривился Яго. – Кто придет тебе на помощь? Или ты думаешь, что окажешься крепче тех зверушек, на которых я ставил свои опыты? Довольно. Разговор окончен. Прощай, птенчик. Я оставлю тебя с «Громом» наедине, не хочу испортить свое здоровье, хе-хе.
Яго повернул рычаг и быстро вышел из комнаты, бросив на Снежану злорадный взгляд победителя. Комната наполнилась тихим низким гудением, которое с каждой минутой становилось все сильнее и сильнее. Снежане казалось, что она находится в кошмарном сне, что надо проснуться – и ничего этого не будет. Ей казалось, что у нее уже кружится голова, что все плывет перед глазами.
Звук становился все сильнее, заполнял каждую клеточку тела, в нем появились какие-то сложные биения. Безжалостные удары заставляли сердце девочки то биться, то замирать, в голове пульсировала боль.
Рассудок мутился, и Снежане вдруг показалось, что она – в школе, на дискотеке. Но вместо танцующих одноклассников девочку окружали какие-то злобные существа. Они тянули к ней когтистые лапы, скалили зубы, хлопали отвратительными крыльями. Чем громче становилась музыка, тем ближе они придвигались, злобно дергаясь и извиваясь.
А потом замигали лампочки. Быстрее, медленнее, ровно, неровно…  Боль пульсировала в глазах, не хватало воздуха.
«Сейчас я умру, - подумала Снежана. – Никто не узнает, куда я исчезла. И Оркестра Надежды тоже не будет. Яго и Магистр победят. Мама, Алессандро…»
Она закрыла глаза, но тут же внезапно открыла: от удара разлетелись по комнате стеклянные осколки, и в разбитый люк на потолке стали спускаться к Снежане легкие, почти невесомые фигурки во главе с Ангелиной. «Ангелы!» - подумала Снежана. Сначала девочка решила, что это ей лишь кажется, но страшные существа, злобно завизжав, бросились врассыпную. Светлые фигурки заполнили всю комнату. Один из ангелов легко надавил крылом на рычаг, и ненавистные звуки смолкли. Стало светло, повеяло свежестью, в комнате воцарилась тишина. 
Ангелина начала отцеплять от рук и ног Снежаны ремешки, еще два ангела ей помогали. Остальные летали по лаборатории, небрежно задевая руками и крыльями приборы, отчего в тех тут же гасли лампочки и безжизненно темнели экраны. Ангелина помогла Снежане подняться и обняла ее за плечи.
- Летим! – сказала она остальным. И когда ангелы, словно птицы, взмыли вверх, оставив внизу мертвую лабораторию, Снежана  потеряла сознание.
Очнулась она в знакомой, заваленной нотами комнате. Маэстро, поставив перед девочкой чашку с ароматно пахнущим кофе, обеспокоенно вглядывался в ее лицо.
- Все хорошо, дитя мое, - ласково проговорил он, увидев, что Снежана открыла глаза.  – Эти аппараты не успели нанести тебе вред. Ты просто сильно испугалась. Но ты держалась очень мужественно, девочка.
- Как Ангелина узнала, где я?
- Ее предупредила Сибилла. Прислала золотую бабочку. Тогда Ангелина позвала на помощь тех ангелов, которые уже проснулись. Они сумели тебя спасти.
- А Яго? Он знает?
- Уже знает. Бешенству его нет предела. Теперь он устроит на вас настоящую охоту. Дитя мое, тебе придется вернуться домой.
- Как домой? Мы ведь не закончили набор музыкантов! Как же оркестр?
- Мы не имеем права рисковать твоей жизнью.
- А я имею. Это ведь моя жизнь. Почему я должна позволить этим негодяям победить? И разве тогда моя жизнь не будет в опасности? Я не хочу превратиться в глупую куклу, подчиняющуюся любому приказу Магистра. Я не хочу, чтобы прозвучали «Адские колокола». Я хочу, чтобы победило Добро. Оркестр Надежды должен сыграть во Дворце Гармонии.   
«И я хочу снова встретиться с Алессандро», - прибавила про себя девочка.   
- Ну что ж, придется остерегаться. Возможно, вам лучше не возвращаться сюда некоторое время. Сколько музыкантов вам осталось найти?
- Пять.
- Тогда разрешите пожелать вам удачи, - и Маэстро положил в карман Снежаны маленькую книгу.               
                ***

 - Что за книжку дал мне Маэстро? Я даже посмотреть не успела, - сказала Снежана. «Страбон, «География», - прочитала она. - При чем тут география?
- Думаю, мы должны попасть в какое-то место, куда непросто найти дорогу, - предположила Ангелина.
- И только этот древний грек ее знал, да? А может, и не грек вовсе? Да что там написано?
И Снежана открыла книгу. «Дальше за Лациумом идет Кампания, простирающаяся вдоль моря. Это самая благодатная равнина из всех. Здесь растут прекрасные хлеба. Кумы - город, самый старинный из всех италиотских городов. В Кумах самые лучшие тони для ловли крупной рыбы. Близ Кум находится  Авернское озеро».
 - Значит, мы в Италии. А там, наверно, это самое Авернское озеро, - сказала Ангелина, увидев сверкающую под солнцем водную гладь. К воде сбегали крутые холмы, поросшие деревьями. Деревья немного походили на знакомые Снежане сосны, но выглядели они так, как на картине какого-нибудь жившего в Италии русского художника. Кругом было пустынно: ни жилья, ни рыбачьей лодки.
- Кого же мы должны здесь найти? – с недоумением спросила Снежана.
- Не его ли? – и Ангелина наклонила голову в сторону каких-то развалин. Снежана пригляделась и увидела мальчика. Тот задумчиво сидел на порыжевшем от времени камне.
- Но ведь он не музыкант, - удивилась Снежана. – Он ничего не играет, да и инструмента у него нет.
- Подождем немного, - ответила Ангелина.
Мальчик еще немного посидел в задумчивости, а потом достал из холщового мешка необычный инструмент, который можно было бы назвать дудочкой, не будь он двойным. Две дудочки словно срастались и заканчивались наверху наконечником.
- Я думаю, на таком инструменте не сыграешь серьезную музыку, - засмеявшись, сказала Снежана, повернувшись к Ангелине, но вдруг замерла. Над холмами, над волнами озера поплыла чудесная мелодия. Зов, мольба, боль слышались в ней. О чем же играет этот музыкант на своей странной дудочке? Но мелодия смолкла так же неожиданно, как и началась. Мальчик опустил инструмент на колени и грустно ссутулился.
- По-моему, у него какое-то горе, - тихо сказала Ангелина.
- Надо к нему подойти? – спросила Снежана.
- Думаю, да. Иначе мы не узнаем, что должны сделать. 
Девочки осторожно ступали по мягкой траве, покрывавшей холм. Солнце ласково грело, волны с легким шелестом чуть касались берега… Какое может быть горе в этой благословенной стране? Вдруг Снежана увидела, что светлое платье Ангелины превратилось в длинную синюю юбку с вышитым фартуком и белую кофточку с кружевами. Сама она была одета почти так же, только юбка на ней была темно-зеленой. 
Увидев девочек, мальчик настороженно поднял голову. Видно было, что он никого не ожидал встретить в этом уединенном месте. Ангелина взяла Снежану за руку.
- Ты очень хорошо играешь, - неожиданно для себя сказала Снежана на певучем языке. «Итальянский», - узнала она, вспомнив язык, на котором говорила в Венеции. Но здесь, в Кампанье, он стал немного другим.  – Почему ты не стал играть дальше? И как называется твой инструмент?
Мальчик все так же настороженно глядел на них большими темными глазами и не отвечал.
- Как тебя зовут? – спросила тогда Снежана.    
- Марций, - нехотя ответил мальчик.
- А меня – Бьянка. На чем ты играешь, Марций? 
- Ты не знаешь? Это же тибия.
- Она принадлежит тебе?
- Не думаешь ли ты, что я бы посмел украсть чужой инструмент? Боги бы немедленно наказали меня за это. Тибия принадлежала раньше моему отцу.
- Он подарил ее тебе?
- Она стала моей после его смерти, - прошептал Марций. – Поэтому-то я и здесь.
- Ты здесь потому, что тебе досталась тибия?
- Нет, потому что мой отец умер. Еще и месяца на прошло, как он ушел от нас в царство Плутона.
«Плутон – бог подземного царства, царства мертвых», - вспомнила Снежана.
- Отец был знаменитым музыкантом, - продолжал Марций. - Многие богатые римляне чуть не дрались за честь пригласить его играть в своих дворцах. Отца не раз награждали золотым лавровым венком на состязаниях виртуозов. Он учил и меня играть на тибии и кифаре, но я не так талантлив. Конечно, мне нравится играть на тибии. Смотри, на левой дудочке надо играть левой рукой, а правой рукой – на правой. Звуки, которые издает левая дудочка, ниже, характер у нее более торжественный и серьезный. Она словно старшая сестра, направляет и учит. А правая дудочка – легкомысленная и веселая. Она пляшет, поет, заставляет левую поддерживать и сопровождать ее. Так говорил мне отец.   
- Ты сказал, что живешь в Риме. Почему же ты оказался здесь?
- Так надо.
Мальчик явно не хотел говорить об этом. Тогда Ангелина осторожно, двумя руками взяла тибию и протянула ее Марцию.
- Ты хочешь, чтобы я играл? – спросил мальчик.
Ангелина кивнула.
 Марций прижал инструмент к губам и заиграл. Теперь это была народная песня. Она пела о жарком итальянском солнце и веселых детях, о теплых травах и душистом ветре, о поцелуе матери и добрых руках отца.  Но эта песня смолкла так же неожиданно, как и первая.
- Не могу, - с отчаянием сказал Марций. – Я должен кому-то все рассказать.
- Расскажи нам, - сказала Снежана, устраиваясь прямо на траве. Рядом примостилась Ангелина. Обе девочки не смотрели на Марция, думая, что так ему будет легче начать рассказ. 
- Мой отец умер от странной быстротечной болезни. Еще накануне он был весел и горд: на одном концерте ему поднесли медаль из золота с надписью «Самому искусному». А наутро мать нашла его бездыханным. Наверно, бог подземного царства решил, что ему тоже нужны такие музыканты.
Марций шмыгнул носом. Видно было, что воспоминания причиняют мальчику боль, но, справившись с собой, он продолжал:
- С того дня у меня из головы не идет одна мысль. Вы, верно, помните историю об Орфее?
Еще бы не помнить! Снежана, как все ученики музыкальной школы, знала миф о чудесном древнегреческом музыканте Орфее. Он играл так прекрасно, что завораживал своей игрой диких зверей. И была у него возлюбленная, Эвридика, которая умерла, ужаленная змеей.
- Вы помните, что Орфей спустился за Эвридикой в царство подземного владыки, и тот, услышав дивную игру Орфея, отдал ему Эвридику? И я подумал: я тоже пойду в подземное царство, сыграю Плутону на тибии и умолю отпустить отца. Если хочет, он может пока оставить в своем царстве меня.
- Ты готов умереть? – с ужасом спросила Снежана. – Но почему? Твой отец старше, он уже успел пожить и прославиться, а у тебя все впереди.
- Да, отец прославился, но только потому, что был очень талантлив. Я не смогу быть таким. Пусть люди и дальше восхищаются его игрой. И мама… она очень тоскует. А у меня пока нет жены.
«Почему ты считаешь, что мама меньше будет тосковать по тебе?» - хотела спросить Снежана, но передумала.
- Ты помнишь, чем кончилась история с Орфеем? – спросила она. – Бог подземного царства отдал ему Эвридику, но с условием: если Орфей оглянется и посмотрит на нее, то потеряет навсегда. И все заканчивается плохо. Орфей оглядывается и теряет Эвридику, а потом всю жизнь горюет. 
- Да, я помню. Поэтому-то я и пришел к сивилле.
- К кому? – Снежана подумала, что ослышалась. Марций никак не мог знать Сибиллу, девочку, сидящую на часах во Дворце Гармонии.
- Видишь эту пещеру там, в скале? Двести лет назад здесь жила прорицательница, сивилла, наделенная необыкновенной силой. Она могла предвидеть будущее. Ее назвали Кумской сивиллой, по названию города Кумы, который находится рядом. Сивилла жила в пещере, куда вход был воспрещен всем смертным. Когда она говорила, то казалось, что в пещере сто дверей, и из-за них звучат сразу сто голосов.  Однажды к сивилле пришел герой по имени Эней, и сивилла по его просьбе предсказала ему будущее и помогла спуститься в царство мертвых. Она сказала: «Легко спуститься туда, ведь двери царства мертвых открыты днем и ночью. Но вернуться по собственным следам к дневному ветерку – не так просто». Но у Энея получилось. По совету сивиллы он взял с собой ветку магического дерева.  Вот если бы у меня была такая ветка…
«Значит, Сибилла не случайно получила свое имя, ведь она – тоже предсказательница», - поняла Снежана и спросила:
- Эта сивилла и сейчас живет в пещере?
- Конечно, нет. Теперь здесь обитает другая сивилла, не такая могущественная. Может быть, она расскажет мне, как попасть в подземное царство. Я знаю, что вход в него где-то рядом. Это место зловещее, здесь никто не селится, не живет, не пасет скот. Даже птицы не поют: стоит какой-нибудь пичуге пролететь над озером, как она падает вниз мертвой.  Я долго добирался сюда из Рима, и все неохотно указывали мне дорогу, говорили что-то о призраках и ядовитых ручьях. Но я знал: доберусь и сыграю на тибии. И сивилла поймет, что мне надо непременно попасть в царство Плутона. Но я боюсь. Несколько раз начинал я играть, но руки отказывались меня слушать. Что мне делать?
- Просто думай об отце, - сказала Снежана. – Играй так, словно разговариваешь с ним.   
Ангелина кивнула, поддерживая подругу. Марций нерешительно поднес тибию к губам. И снова полилась берущая за душу мелодия. Снежана вспомнила, как в музыкальной школе она играла пьесу композитора Глюка, которая так и называлась – «Мелодия». Из оперы «Орфей и Эвридика». Берта Соломоновна сердилась: «Снежана, ты ничего не чувствуешь. Это же плач человеческой души».  Но девочке показалось, что только сейчас она узнала, как плачет душа.
«Отец, ты ушел далеко, в царство Плутона, - пела тибия Марция. –Не растут в этом царстве римские сосны, не зреют апельсины и виноград, лишь плачут, склонившись над застывшим потоком, ивы, да цветут на его берегах бледные цветы. Отец, ты переплыл реку, отделяющую царство живых от царства мертвых, и теперь бесплотной тенью скитаешься по холодным лугам, где никогда не светило солнце.
Отец, испил ли ты воды из источника забвения? Если испил, то забыл ты и дом свой, и маму, и меня. А может быть, музыка моя пробудит память, напомнит обо всем, что оставил ты на земле, солнцем согреет, ветром овеет? Ты все вспомнишь – и вернешься. И грозный бог мертвых не сможет встать у тебя на пути, потому что в твоей душе тоже зазвучит музыка, сильная и могучая, сильнее смерти и забвения, музыка жизни и любви». 
 Смолкла тибия. Опустил голову Марций. Тишина стояла вокруг. Эту тишину не нарушали даже волны Авернского озера, с тихим плеском набегающие на пустынный берег.
- Моя музыка не может вернуть человека из царства мертвых, - упавшим голосом сказал Марций. – Сивилла не откликнулась.
- Сивилла откликнулась, - неожиданно сказала Снежана.
- Ты слышала ее, Бьянка? – недоверчиво спросил мальчик.
- Да. Ее голос ясно прозвучал в моих ушах. Она сказала, что ты обязательно встретишься с отцом, только позже. Но ты должен заслужить эту встречу. Сивилла сказала, что тебе предстоит трудное, очень трудное испытание. 
- Я сделаю все для того, чтобы когда-нибудь встретиться с отцом, - твердо сказал Марций.
- Тогда слушай, - начала Снежана и увидела, что на ладони Ангелины, сверкая на солнце, уже лежит стеклянная брошь с серебряным ключом, синяя, как воды Авернского озера.

                Эдит и лунный свет

  В Париже цвели вишни. Казалось, что это облака опустились отдохнуть на зазеленевшие газоны, напоминая им о лежавшем здесь еще недавно снеге. Впрочем, о снеге парижане успели забыть, хотя наступивший апрель не баловал их хорошей погодой. Эдит подышала на озябшие руки и попробовала спрятать их в рукава свитера. Не помогло, руки согреваться не хотели. И неудивительно: какое тепло может быть на голодный желудок. Из кофеен неслись ароматные запахи круассанов и кофе. Эдит больше не могла это выносить. Значит, пора о себе позаботиться.   
«Вон тот хорошо одетый мужчина со странным футляром в руках», – наметила цель Эдит. Стараясь равнодушно поглядывать по сторонам, она небрежной походкой последовала за мужчиной. Тот свернул к высокому крыльцу дома, выходившего фасадом на бульвар. Возле самого крыльца и налетела на него Эдит.
- Ой, пардон, мсье, я так неловко поскользнулась! Здесь такой мокрый асфальт! Прошу прощения!
  Эдит рванулась в сторону бульвара, но господин с неожиданным проворством схватил ее за руку:
- Стой-ка, подруга! Что это у тебя за пазухой? Уж не мой ли бумажник?
Эдит рванулась снова и снова, но господин крепко держал ее за руку. Свободной рукой девочка вытащила из куртки бумажник и швырнула его прямо на мокрый асфальт.
- Вот он, ваш бумажник! Заберите и отстаньте!
- Погоди-погоди. Пойдем-ка со мной.
 Мужчина, не отпуская Эдит, поднял бумажник и повел девочку вверх по ступеням. Ногой он толкнул дверь, и Эдит оказалась в какой-то приемной. На столе непрерывно звонил телефон, но мужчина даже не подумал ответить. Он усадил Эдит на стул и пристально посмотрел на нее.
- Что же мне с тобой делать? Отвести в полицию?
- Пожалуйста, мсье, не надо! Я не воровка, я просто очень голодна!   
- Твои родители тебя не кормят?
- Кормят. И еще десятерых кроме меня. Сегодня я отдала свой кусок хлеба брату, ведь мальчишки так много едят.
- Кто твои родители? И где ты живешь?
- На окраине. У нас маленький дом. Отец зарабатывает то там, то здесь, но работа есть не всегда. А мать занята малышами.   
- Так ты сегодня не ела?
- Нет, мсье.
В этот момент дверь открылась и впустила молодого светловолосого парня. Он тоже нес в руке какой-то футляр.
- Гляди, Жан, какая у нас сегодня гостья. Она чуть не усыновила мой бумажник.
- Собираешься вызвать полицию, Антуан?
-  Право, не знаю. Девочка говорит, что очень голодна. Я ей, пожалуй, верю: у нее глаза голодной кошки. 
- У меня есть круассан, - весело сказал Жан, - а в столе стоит банка кофе. Сейчас я сварю немного, и мы угостим нашу посетительницу.
- Не надо мне вашего кофе, - пробормотала Эдит, но тут голова у нее странно закружилась.
- Вот тебе и «не надо», - озабоченно сказал Антуан, поддерживая девочку. – Давай твой круассан, Жан, да ступай варить кофе.
  Телефон опять затрезвонил.
- Будь ты неладен, - выругался Антуан и взял трубку. – Да, классы Антуана Перье. Нет, мадам, запись на занятия закончена. Звоните через месяц. Всего доброго.
Жан принес кофе и тут же скрылся за дальней дверью. Эдит сделала несколько глотков, откусила круассан… да так и замерла с куском во рту. Из-за дальней двери раздалась музыка. Голос выводившего мелодию инструмента был так силен и красив, что Эдит забыла про еду. Она сидела и слушала.
- Что это? – спросила она, с трудом прожевав кусок круассана.
- Где? – не понял Антуан.
- Эта музыка… что это?
- Это гобой. К Жану пришел ученик, ведь у нас здесь музыкальные классы.
- Вы – музыкант?
- Да. Я играю на кларнете и саксофоне, а Жан – на гобое и флейте.   
И тут снова зазвонил телефон. Антуан, обреченно вздохнув, поднял трубку и стал рассказывать невидимому собеседнику о каком-то концерте.  А гобой все играл. Его звук словно гладил Эдит по голове, обещая добрые перемены, и девочка почувствовала неожиданный прилив злобы. В ее жизни нет места музыке, и не стоит этому гобою рассказывать ей небылицы, не надо ее жалеть! Ей придется и дальше выбирать: голодать или красть чужие бумажники.
Эдит вскочила и опрометью выскочила на улицу. Она бежала прочь от этого дома, от бередящей душу музыки. Но постепенно весенний ветер и прояснившееся к вечеру небо немного успокоили девочку. Эдит перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась. Возвращаться домой, в предместье, в шумную полуголодную семью не хотелось. Эдит любила своих братьев и сестер, но сегодня ей хотелось побыть одной. Порыв ветра осыпал старенький берет девочки белыми лепестками вишни, словно снегом, и Эдит, наконец, поняла: ее с непонятной силой тянет обратно, в тот дом, где звучала музыка гобоя. И девочка повернула обратно.
Она осторожно толкнула дверь – открыто. Эдит прошмыгнула в коридор – пусто. Голоса гобоя слышно не было. И тут опять зазвонил телефон, и из дальней двери выскочил, тихо ругаясь, Жан. Увидев девочку, он остановился.
- Ты же сбежала! Зачем вернулась? Антуан и обернуться не успел, а тебя след простыл. Даже не поблагодарила меня за кофе!
На мальчишеском лице Жана было написано такое искреннее возмущение, что Эдит чуть не засмеялась, но вовремя запретила себе это.
- Возьмите меня к себе в класс, - тихо сказала она. – Я хочу научиться играть на гобое. Денег у меня нет, но я могу работать на вас. Могу мыть полы, я умею.
 - Антуан! – крикнул Жан. Из двери соседнего класса показалась голова Антуана. Он тоже взглянул на Эдит так, словно она была привидением.
- Эта девочка хочет учиться на гобое, представь себе! И предлагает взамен услуги уборщицы.
-  Зачем тебе гобой? – с подозрением спросил Жан. – Еще три часа назад ты даже не подозревала о его существовании.
Эдит молчала. Она не знала, как рассказать о своих чувствах. «Они мне не верят», - поняла девочка. Жан увидел, как потемнело ее лицо. Старая курточка, бледное лицо, беретик, на котором белеет лепесток вишни…  И тут опять затрезвонил телефон.
- Антуан, нам нужен секретарь, - вдруг осенило Жана. – Давай возьмем мадемуазель… как тебя зовут?
- Эдит.
- Давай предложим Эдит место секретаря. Пусть отвечает на эти осточертевшие телефонные звонки!
   - Ты серьезно, Жан?
- Совершенно серьезно. Я уже слышать не могу этот звук. Мне надоело каждый раз отвлекаться от урока и выскакивать в коридор. И мы сможем спокойно заниматься. А в качестве платы я буду учить Эдит играть на гобое.   
- Заманчиво, очень заманчиво, - пробормотал Антуан, глядя на девочку. «Надеюсь, она не сбежит, прихватив с собой телефон и парочку инструментов?» - засомневался он. Но Эдит умоляюще смотрела на него. Ему стало жаль эту худенькую пичужку в поношенной одежке.
- Ну что ж, так и быть. Но мы берем тебя, Эдит, с испытательным сроком. За неделю ты должна показать, чего стоишь.
- Да, мсье, - некрасивое лицо Эдит просияло. – Я буду стараться, мсье. Когда мне приступать е работе?
- Сразу и приступай. Я больше не вынесу этой телефонной осады.
- Но я не знаю, что говорить.
 - Будешь отвечать: «Музыкальные классы Антуана Перье». Расписание и запись учеников вот здесь, в синей папке. Ты хоть читать-то умеешь?
Эдит кивнула. Она разберется.

Жан занимался с Эдит по вечерам, когда классы закрывались, и телефонные звонки уже не могли прервать урок. Девочка с нетерпением ждала, когда она сможет взять в руки гобой.  Невзрачный инструмент, побывавший в руках многих учеников, казался ей необыкновенно красивым. Эдит понемногу узнавала от Жана историю гобоя, и постепенно перед ней словно запускалась кинолента, на которой мелькали разные рожденные воображением девочки кадры. Вот композитор Люлли, которого зовут так же, как младшего братика Эдит - Жан Батист, - выходит на сцену в старинном камзоле и напудренном парике. Сейчас он будет дирижировать своим новым маршем, и гобои впервые появятся на сцене. Новые инструменты заинтересуют композиторов, и вот уже для гобоя пишет итальянец Антонио Вивальди, чей концерт сейчас разучивает Эдит. Немец Иоганн Себестьян Бах, наверно, очень любил гобой, ведь тот часто поет очень красивые мелодии медленных частей концертов, печальных и мудрых. Гобой у Моцарта - Вселенная, огромная, ее не охватишь взглядом, но чувствуешь ее бездонную мощь и божественную красоту. 
И все же Эдит казалось, что гобой - инструмент с французской душой. Конечно же, он француз - переменчивый, эмоциональный, то изящный и виртуозный, то задушевно-певучий. Гобой - это музыка Дебюсси, Ибера, Равеля, Пуленка, это по-зимнему зябкие улицы и бульвары Парижа, это мосты через Сену, скрытые пеленой осеннего дождя, это цветущие весной вишни  и летние песни Булонского леса. Гобой - это жизнь во всем ее многообразии.
Но учиться было нелегко. Гобой капризничал, не слушался, трость крякала, как злая утка, Жан недовольно морщил брови, а Эдит чуть не плакала. Иногда она даже жалела, что в ее жизни появилась музыка. Если бы не внезапно услышанный голос гобоя, летала бы она вольной птицей по улицам, где уже вовсю царило лето. Эдит уже забыла, как голодно и одиноко было ей лишь несколько месяцев назад. Теперь у нее была работа, ведь на телефонные звонки надо было отвечать и летом, так как в классах не прекращались занятия. Теперь ее день начинался чашкой кофе с круассаном, а заканчивался долгожданной встречей с гобоем. И гобой понял, что девочка твердо намерена добиться его дружбы. Он с каждым днем становился все добрее к ней, не упрямился, мелодию вел старательнее и чище.   
Первым успехом девочки стало выступление на школьном рождественском концерте. Антуан и Жан отобрали для концерта двенадцать самых лучших учеников, и в их число, к своему изумлению, попала и Эдит. Она играла пьесу французского композитора Дебюсси «Лунный свет».
- Волнуешься? - спросил Жан, глядя, как стоящая за кулисами Эдит беззвучно пробегает пальцами по клапанам гобоя.
- Это творческое волнение, - твердо сказала девочка. Не хватало еще, чтобы он призналась кому-нибудь в своих страхах. Стоя на сцене, она старалась не смотреть в зрительный зал. Лучше играть той картине, что висит на задней стене. Пусть гобой осветит ее лунным светом. Что нарисовано на картине? Какой-то лес? Конечно, лучше бы это было море, тогда можно было бы изобразить на нем лунную дорожку. Эдит не помнила, как закончила выступление и под дружные аплодисменты покинула сцену.
- Все было правильно? - спросила она у Жана.
- Все было замечательно, - ответил он и с уважением пожал Эдит руку.

 Снова зацвели вишни на парижских улицах. Однажды Антуан, войдя в школу, услышал истошный звон телефона.
- Эдит! - крикнул он, но никто не отозвался. Эдит не пришла на работу. Появившийся Жан растерялся: девочка его ни о чем не предупредила.
- Может, она заболела? Может, что-то случилось? - гадал он. Часы шли, но Эдит не появлялась. Лишь вечером девочка вошла в класс, где Жан уже укладывал свой гобой в футляр. Увидев ее, Жан понял, что не следует спрашивать, почему она не вышла на работу. Глаза Эдит покраснели, но губы были твердо сжаты.
- Извините, мсье, - с трудом выговорила девочка. - Я подвела вас сегодня.
- Я могу чем-то помочь, Эдит?
- Нет, мсье. Мы уезжаем, мсье. Нам придется продать наш домик. Мы больше не можем платить за него. Придется уехать к тетке в деревню. Я буду работать на ферме. Никакой музыки, мсье. Никакого лунного света.
Эдит тихо подошла к столу, на котором лежал ученический гобой.
- Лучше бы мне никогда не слышать твой голос, - сказала она.
- Но послушай, Эдит, должен же быть какой-то выход, - растерянно сказал Жан.
-  Я не могу бросить семью. Я не могу бросить гобой. И я должна выбрать. Какой может быть выход?
Они помолчали. Пальцы Эдит нажимали на клапаны гобоя.
- У меня появилась одна мысль, - медленно сказал Жан. - Но ее осуществление потребует сил. Ты готова сыграть сольный концерт? Он будет благотворительным. Мы с Жаном пригласим известных людей, с которыми знакомы, музыкантов, литераторов, художников. И конечно, позовем тех, у кого есть деньги. Весь сбор с концерта пойдет на то, чтобы выкупить ваш дом. Ты согласна?
- Я справлюсь, мсье, - глаза Эдит посветлели.
Жан кивнул: мужество этой девочки было достойно уважения.
- Тогда давай составим программу, - сказал он.

Зрители дружно аплодировали. Жан Лавуа и Антуан Перье правы: эта девочка необычайно тонко чувствует музыку. Конечно, исполнение еще нельзя назвать совершенным, но ведь она занимается всего лишь год. И какая трогательная история: девочка из бедной семьи спасает свой дом, спасает свое будущее. Этакая маленькая Жанна д’Арк с гобоем! Безусловно, взносы будут щедрыми, нельзя не поддержать явный талант. Завтра в газетах появятся статьи о необычном концерте, и, возможно, найдутся еще жертвователи.
-  В заключение концерта вы услышите пьесу Дебюсси «Лунный свет», - объявил Жан.
Эдит в простом синем платье вышла на сцену. Жан сел за рояль. Прозвучали первые аккорды, и немедленно на их волшебство откликнулся гобой. «Достать луну, достать луну с неба, - звучало в душе Эдит. - Мне нужна всего лишь луна, всего лишь ее несбыточная сказка. Мне нужна музыка, живущая в инструменте по имени гобой. Я не знаю, почему не могу без нее жить. Почему некоторым людям так нужен лунный свет? Он обманчив и зыбок, но без луны ночь была бы непроглядной и безнадежной. Гобой - лунный лучик в темноте моей жизни, отними его - и я окажусь во мраке. Поэтому сейчас мы с гобоем должны сотворить чудо: в лунный свет должны поверить все, кто меня слышит».
Антуан, сидевший в последнем ряду, чувствовал, как взволнованно бьётся его сердце. Не столкнись он тогда с Эдит у крыльца школы, не появилось бы у Жана новой талантливой ученицы, не было бы этого концерта, не плыли бы сейчас по залу чарующие звуки. Антуан не заметил, что картина за его спиной странно мерцает, словно на нее упали лучи настоящего лунного света. На лесной поляне появились две девочки. Когда последняя нота гобоя растаяла в тишине, девочки неслышно подошли к краю рамы и легко, словно призраки, скользнули в зал.
                ***
 После концерта Снежана первой вышла из зала на сумеречную парижскую улицу. Ангелины рядом не было, и девочка не сразу заметила темную фигуру, замершую недалеко от входа. Только когда ее кто-то крепко схватил за руку, она увидела Яго. Снежана похолодела: откуда он тут взялся?
-  Думаешь, ты уничтожила меня? – прошипел Яго, увлекая Снежану в темный сквер. – Это я уничтожу тебя. Еще никому не удавалось безнаказанно дурачить Яго.
    Что делать? Кричать? Без Ангелины она не сможет сказать по-французски ни слова, а девочки-ангела рядом нет. Где же она?
- Ты погубила мою лабораторию, теперь я не смогу одержать верх над Магистром, не смогу стать властелином мира. И во всем виновата ты! Сейчас ты умрешь.
  Снежана почувствовала, что руки Яго смыкаются на ее горле. Но в этот момент рядом раздался заливистый лай. Маленькая рыжая собачка прыгала вокруг Яго, пытаясь схватить его за ногу. Яго несколько раз дрыгнул ногой, ослабив хватку. Снежана начала отчаянно вырываться и услышала громкий мужской голос. Пожилой мужчина схватил Яго за шиворот и оторвал его от девочки.
- Полисмен, полисмен! – закричал он слово, понятное даже Снежане.
   На дорожке раздался топот бегущих ног, и к мужчине подбежали два полицейских. Он что-то быстро сказал им, и тогда один из полицейских надел на Яго наручники, а другой бережно усадил Снежану на скамейку. Он что-то спрашивал у нее, но Снежана не могла ответить.
«Сейчас они уведут меня с собой, и мы с Ангелиной не сможем встретиться. Что же делать?» - лихорадочно соображала Снежана, но тут увидела Ангелину. Та взяла девочку за руку.
- Где ты живешь? Нам надо отвести тебя домой, - сразу же поняла Снежана слова полицейского.
- Меня отведет сестренка, - ответила она.
- Вроде пришла в себя, - облегченно вздохнул полицейский. – Позаботься о сестре, - обратился он к Ангелине. Та кивнула.
  Полицейские с двух сторон подхватили Яго под руки и поволокли по темной аллее, прочь от девочек.
- Спасибо вам большое, - сказала Снежана мужчине и ласково погладила маленькую рыжую собачку.   
 
                Волшебная флейта

В коридоре Дворца Гармонии Снежана без сил опустилась на изящный диванчик. Ноги у нее до сих пор дрожали. Неужели им, наконец, удалось избавиться от Яго?
Из зала через приоткрытые двери доносилась музыка. Что-то очень странное было в ней. Снежане показалось, что она должна хорошо ее знать, но знать какой-то не такой. Музыка, которую она знала, была радостной и чистой, а та, что звучала теперь, казалась напористой и жестокой, словно из юной и нежной принцессы она превратилась в старую злую королеву, которая смотрится в бесстрастное зеркало и без конца вопрошает: «Кто на свете всех милее?» И попробуй ответь, что не она!   
- Ангелина, я хочу войти в зал, - сказала Снежана. – Сделай меня невидимой, пожалуйста!
Ангелина внимательно посмотрела на девочку и легко провела рукой по ее волосам.
- Пойдем, теперь тебя никто не увидит.
Дверь была приоткрыта как раз настолько, чтобы девочки без труда пробрались в зал и оказались в одной из лож. И тут Снежана вздрогнула: в первом ряду, по-хозяйски развалившись в кресле, сидел Яго собственной персоной! Разочарованию девочки не было предела.
- Я-то думала, что мы избавились от него, - горько прошептала она.
- Зло нелегко победить, - тихо прошелестели слова Ангелины. – Иногда даже кажется, что оно непобедимо, но это не так. Оно обязательно в чем-то уязвимо, а иногда даже само готовит себе гибель. Только нельзя отступать.
«Я не отступлю. Вот теперь уже точно не отступлю», - твердо решила Снежана и перевела взгляд на сцену. 
Оркестранты очень изменились с тех пор, как девочки видели их в последний раз. Теперь они играли так, словно музыка была их невидимым врагом, которого они непременно должны поразить. На сильные доли они совершали движения, похожие на фехтовальные выпады, словно намеревались проткнуть, ударить каждую фразу, каждый такт. Их лица пребывали почти в непрестанном движении, резко меняя одну гримасу на другую.
- Смотри, у них новый дирижер! – прошептала Ангелина.
И действительно, оркестром управлял уже не тот сутулый человечек, что раньше. Теперь перед дирижерским пультом плясал и подпрыгивал молодой человек с длинными черными волосами, которые во время прыжков разлетались в разные стороны, а потом норовили упасть ему на лицо. Но дирижер не давал им упасть: он подпрыгивал и подпрыгивал. Это было странно и немного страшно, особенно когда молодой человек, выкатив глаза и надув щеки, бросался к кому-нибудь из музыкантов и начинал неистово махать руками у того перед лицом. Но еще более странно вел себя музыкант: он еще усерднее начинал раскачиваться и гримасничать, и, словно загипнотизированный, не сводил глаз с лица дирижера.
Иногда дирижер вдруг откидывался назад и принимался потрясать поднятыми вверх кулаками, что означало, очевидно, что оркестр должен играть громче. Но оркестр и так играл очень громко. И снова Снежана подумала, что эта музыка должна звучать совсем не так. Что же это? Берлиоз? Вагнер?
- Это «Маленькая ночная серенада» Моцарта, - прошептала Ангелина, услышав мысли Снежаны.
 «Маленькая ночная серенада»!  Да, теперь Снежана узнала ее и испугалась. Оркестр уже начал свою разрушительную миссию: он убил эту музыку. Не зря механические музыканты так яростно с ней сражались. Они победили. Моцарта больше нет. 
Девочка выскользнула из зала и бросилась бежать по коридору к каморке Маэстро. Распахнув дверь, она влетела внутрь.
- Что случилось? – с тревогой спросил Маэстро, вставая.
- Мы опоздали, - прошептала Снежана. - Музыки больше не будет.
Она бессильно прислонилась к стене и позволила вошедшей следом Ангелине рассказать Маэстро о «Маленькой ночной серенаде».
Маэстро внимательно и грустно взглянул на  Снежану:
- Мне больно это слышать, хотя нечто подобное я и ожидал. Они сильнее, чем кажется. Норвежский композитор Григ говорил, что музыка Моцарта – это видение рая. Когда-то люди были изгнаны из рая за свои грехи, в теперь нас гонят из цветущего красотой рая музыки. Но Магистр недооценил силу, хранящуюся в самой музыке Моцарта - она может творить чудеса. Сейчас вы должны отправиться в Зальцбург, город, где родился Моцарт, и найти там старого мастера-бутафора. Скажите ему, что Маэстро нуждается в его помощи, и попросите дать вам волшебную флейту. Она сможет нам помочь.

                ***
  Алоиз бредет, загребая ботинками опавшие листья. Осень в Зальцбурге выдалась необычно ясной и теплой. Уже октябрь кончается, а деревья не спешат сбросить свои золотые наряды. Вот какой-то смелый листочек опустился прямо на скрипичный футляр, что висит у Алоиза на плече. Но на сердце у мальчика царит зима, хмурая и морозная. Бредет Алоиз, шуршит сухими листьями и думает, думает. Стал бы он столько думать, если бы не его профессор, если бы не герр Мольтке! Это он велел Алоизу думать.
- Ты самый младший ученик академии, Алоиз. Тебе позволили учиться здесь, несмотря на твой юный возраст, только потому, что сочли твои способности выдающимися. Ты занимаешься у меня уже полгода, и что же? Сегодня ты сыграл мне концерт Моцарта так, как сыграл бы его самый бездарный ученик обычной школы. Ты не чувствуешь стиль, не чувствуешь штрих, не чувствуешь состояние — ничего не чувствуешь. Тебе надо подумать, Алоиз, крепко подумать. Эта музыка должна ожить в твоих руках, в твоей душе. А если ты не сможешь ее оживить, то нам придется с тобой расстаться. Значит, я переоценил твои способности. Иди и думай. Смотри на Зальцбург. Пусть он поможет тебе, расскажет о Моцарте и его музыке.
И вот Алоиз бредет и слушает. Что скажешь, город? Молчит замок Хоэнзальцбург, надменно глядя с высоты скалы, молчит монастырь на горе Капуцинов, спрятав свои желтые стены  за яркой завесой листьев. 
Ноги привели Алоиза к парку Мирабель. У входа пусто, не то что летом, когда горожане и приезжие устремляются в парк на прогулки. И только маячит у входа знакомая фигурка в сером пальтишке. Алоизия, сестренка!
; Ты как здесь оказалась?
; Подумала, что ты пойдешь сюда. Не знаю, почему подумала.
Но они оба не очень-то и удивились. Нелегкая жизнь у близнецов: каждый из них живет за двоих. Они с Алоизией часто говорили одно и то же, вместе болели, вместе плакали и смеялись, видели похожие сны, во всех играх загадывали одно и тоже. И неудивительно, что сегодня ноги привели Алоизию туда же, куда и брата — к садам Мирабель. 
- Разве уроки в школе уже закончились? Мне казалось, что еще рано, - сказал Алоиз.
- Ты, наверно, был на уроке у профессора? - спросила Алоизия. - Когда ты играешь на скрипке, то не замечаешь, как летит время.   
- Сегодня я это очень даже заметил, - грустно отозвался брат. - Профессор был недоволен.
- Чем же? - встревожилась Алоизия, - Ты ведь так много занимаешься!
- Он сказал, что «заниматься много» и «заниматься с головой и с душой» — это разные вещи. Он считает, что я не чувствую музыку Моцарта, не понимаю, как ее играть. Наверно, он решил, что я полная бездарность.
- Музыка Моцарта такая трудная? - удивилась сестренка. - Мне казалось, что ты играл вещи и потруднее.
- Понимаешь, технически она нетрудна, это не Паганини и не Венявский, но играть ее гораздо труднее. Здесь не спрячешь музыку за виртуозными пассажами.   
- И что сказал профессор?
- Он сказал, что меня могут исключить из Академии.
- Ой, Алоиз! Только не это! Мама только тобой и живет, после того... -   Алоизия прерывисто вздохнула, борясь со слезами, и Алоиз договорил про себя: « после того, как наш отец не вернулся с войны». Теперь вся их маленькая семья живет на то, что мама зарабатывает шитьем на машинке, чей звук с утра до вечера не покидает их маленькую комнату в мансарде. Это мама попросила фрау Мольтке, жену профессора, которой сшила великолепное вечернее платье, чтобы та замолвила слово за Алоиза. Профессор разглядел  у юного скрипача, с легкостью исполнившего трудный каприс Паганини, несомненный талант, и по просьбе Мольтке Алоиза приняли в число студентов академии Моцартеум. Как же тяжело будет маме узнать, что он, Алоиз, не оправдал ее ожиданий... Но надо отвлечь Алоизию от грустных мыслей.
- Пойдем в парк, проведаем гномов? - спросил он сестренку. Они обогнули фонтан с Пегасом, поднялись по лесенке, охраняемой двумя суровыми львами и остановились в начале аллеи, где на столбиках стояли два каменных карлика — А и Б, как называла их Алоизия.
- Здравствуйте, уважаемые гномы! - девочка всегда обращалась к ним особенно вежливо: ведь никогда не можешь знать, на что способны эти хитрые и не всегда добрые создания.
- Ну что, навестим Людвига и Вилли? - спросил Алоиз, радуясь, что сестренка забыла про свои грустные мысли. Сначала дети подошли к Вилли. Этот гном всегда ворчал и злился, упрекая Людвига, что тот копает слишком медленно, говорил, что так они никогда не доберутся до клада. А как жить гномам без сокровищ? Но Людвига клады не беспокоили. Он мечтательно смотрел вверх, на золотые кроны деревьев, небрежно опершись на ненужную лопату. Казалось, золото листьев вполне способно заменить ему золото монет.
- Привет, Людвиг, - обратилась к нему Алоизия. - Не хочешь искать клад? Хочешь слушать музыку, которую никто не слышит, кроме тебя?
- Вот бы мне услышать эту музыку, - уныло сказал Алоиз. - Профессор говорит: «Слушай мелодию города и думай!» А как ее услышишь?
- Людвиг говорит: «Спроси у Матильды!» - недоуменно сказала Алоизия. Девочке иногда казалось, что гном с ней разговаривает. Алоиз его слов никогда не слышал и поэтому сестренке не верил.  Но Алоизия уже направилась к свой любимице Матильде. Каменная старушка, как всегда, несла тяжелый кувшин, и на ее лице играла добрая усмешка.
- Здравствуй, Матильда! Поможешь Алоизу услышать мелодию города? Алоиз, она говорит, что сейчас что-то произойдет!
Алоиз только плечами пожал. Что может произойти? Уже подходит к концу второе десятилетие двадцатого века, чудеса остались в прошлом. Это раньше стоило лишь обернуться... но первой обернулась Алоизия и испуганно ойкнула. Тогда обернулся и Алоиз. Перед ними стояли две девочки, в одинаковых пальтишках, почти таких же, как у Алоизии, и в одинаковых шляпках. 
- Здравствуйте, вы тоже близнецы? - спросила девочек Алоизия, приветливо улыбаясь. Алоизу очень нравилась ее улыбка, добрая и открытая, как у мамы. Девочкам она, наверно, тоже пришлась по душе, потому что одна из них, глядя на скрипичный футляр Алоиза, сказала:
- Как хорошо, что мы вас встретили! Вы, наверно, музыканты?
- Мой брат Алоиз — скрипач. Он очень хороший скрипач, он учится в Моцартеуме.
Алоиз дернул ее за рукав. Алоизия покраснела, но упрямо повторила:
- Он очень хороший скрипач.
  Девочки переглянулись.
- Может быть, вы сможете показать нам ваш город? Мы никогда не видели Зальцбург даже на картинках.
- О, наш город очень знаменит, - важно, голосом экскурсовода начала Алоизия, но тут же спросила с любопытством:
- Так вы приезжие?  Почему же вас никто не сопровождает?
- Мы рассчитывали встретить вас, - странно ответила девочка. - Меня зовут … Сабина, а сестру - Ангелина. 
Алоиз направился к выходу их парка. Ему совсем не хотелось водить по городу незнакомых девчонок, но он подумал, что заодно и сам попробует услышать музыку Зальцбурга. Что же будет звучать? Мост через речку Зальцах, по темно-синему шелку которой плывут опавшие листья? Притихшие осенние улочки со старинными вывесками? Пестрые, зелено-буро-желтые горы, которые, словно большие звери, устремились к городу? Золотая осень гостила в Зальцбурге последние дни. Скоро по утрам начнут наползать на город холодные утренние туманы, зарядит мелкий холодный дождь, но сейчас осень еще чувствует себя здесь хозяйкой. Она величава, мудра и щедра, для каждого она создает свою неповторимую мелодию.
   На Гетрайдегассе приезжие девочки с интересом рассматривали кованые вывески торговцев и мастеров, украшавших улицу, словно в давние времена. Улица эта словно сама вывела детей на площадь, где Алоизия остановилась и гордо сказала:
- В этом доме родился Моцарт!
   Алоизу вдруг показалось, что он видит этот дом впервые. Из окна послышались звуки менуэта, немного неровные, словно ребенок играл на клавесине, а потом детский голос сказал: «Я сам сочинил это, папа». Моцарт? Алоиз тряхнул головой, и звуки клавесина пропали. Зато появились заманчивые запахи: на улице Моцарта было множество кафе и ресторанчиков. Когда-то они всей семьей сидели в одном из таких кафе и наслаждались своим любимым яблочным штруделем, кнедликами и замечательным кофе, но с тех пор, как с ними нет больше отца, кафе стали для детей недоступным удовольствием. Настроение у Алоиза совсем испортилось.
- Мы показали вам все самое интересное. Что вы еще хотите увидеть?
 Девочки замялись, а потом Сабина сказала:
- Еще нам нужна ваша помощь. Мы прибыли в Зальцбург, чтобы найти одну вещь.
- Какую вещь?
- Волшебную флейту.
- Но это же не вещь, - вмешалась Алоизия, - это опера Моцарта!
- Нам надо найти настоящую волшебную флейту, а для этого попасть в театр. Вы можете нас туда проводить?
- Если бы вы сказали нам об этом раньше, то не пришлось бы переходить реку. Театр находится недалеко от садов Мирабель, где мы с вами встретились, - проворчал Алоиз.
- Тогда бы мы не увидели дома Моцарта, - улыбнулась Сабина.
  Дети вернулись к реке, перешли ее по мосту Макарт и вскоре увидели здание театра.
- Как же нам туда попасть? - спросила Сабина. В ответ Ангелина подала ей запечатанный сургучной печатью конверт. На нем красивым почерком было выведено: «Господину Блюмбергу в собственные руки». Дети нерешительно переглянулись. Алоиз вздохнул, взял конверт и решительно направился к двери служебного входа. Девочки шли следом. На входе швейцар взглянул на письмо, с уважением поглядел на мальчика со скрипичным футляром и сказал молодому человеку, что сидел рядом за столиком, изучая какие-то бумаги:
- Курт, проводи посетителей к господину Блюмбергу, в бутафорскую. Он сейчас там, работает.
Курт вскочил, уронил на пол несколько бумаг, поднял их, уронил ручку, тоже поднял, и жестом пригласил Алоиза следовать за ним. Дети быстро шли за ним по коридорам и коридорчикам, поднимались по лестницам, пока не оказались перед массивной дверью с табличкой «Бутафорский цех». Курт осторожно постучал, а потом медленно приоткрыл дверь, словно тяжелую крышку старого сундука. Да и внутри комнаты все напоминало сундук с сокровищами: тускло сверкали мечи и кольчуги, отливали серебром и золотом чаши и кубки, поблескивали драгоценные камни в коронах, лежали на роскошных блюдах фрукты и жареные поросята. Но пахло в этой сокровищнице странно: клеем и краской.
Из-за ярко раскрашенной египетской колонны выглянул старик. Его седые волосы были утихомирены по-пиратски повязанным платком непонятного цвета, а светлые глаза   оценивающе глядели на гостей.
- К вам, господин Блюмберг! - сказал Курт и побежал обратно к двери, по дороге уронив какой-то стол на гнутых ножках и рассыпав по полу яблоки.
- Ох уж этот Курт, - совсем несердито сказал старик. - Чем могу служить, господа?
 Ангелина протянула письмо. Пока господин Блюмберг читал, Алоизия собирала с пола упавшие яблоки. 
- Маэстро, - с уважением выдохнул бутафор, дочитав письмо. – Маэстро знает, что Блюмберг – не просто заурядный бутафор. Маэстро знает, что в царстве Блюмберга много необыкновенных вещиц. Маэстро просит помочь вам, и Блюмберг, конечно же, поможет. Вам нужна волшебная флейта, да.
И господин Блюмберг начал пробираться к самому дальнему шкафу, на каждой дверке которого висели замки. А пробраться было непросто. Путь то и дело преграждали огромные китайские вазы, колеса от кареты, банки с лаком и мастикой, огромные листы картона, рулоны ткани. 
- Что делать… бутафор, уважаемые господа – это мастер на все руки, - говорил, преодолевая завалы, господин Блюмберг. - Он должен лепить из папье-маше, точно скульптор, шить, словно хороший портной, рисовать, как умелый художник. Я уже не говорю, что мне приходилось заниматься чеканкой по металлу, изготавливать короны и украшения, делать мраморные колонны из картона, поросят из гипса, проявлять другие чудеса изобретательности. Я даже сделал из папье-маше корову! А потом вещи начинают жить своей жизнью. Да, господа, уж поверьте старому Блюмбергу. Мои детища утром часто оказываются не на тех местах, где я оставил их вечером, а ведь сюда без меня никто и войти не смеет. Что сие значит?
С этими словами господин Блюмберг с трудом повернул ключ в замке одной из дверц. Дверца с легким скрипом открылась, и бутафор извлек из недр шкафа невзрачный серый футляр.
- А значит это, что и волшебная флейта существует. И стала она волшебной с первого же представления моцартовской оперы. Вы помните, как герои Тамино и Памина во время испытаний огнем и водой поют: «Владея силой музыки, мы пройдем радостно сквозь смерть и темную ночь»? И вот после этой фразы флейта и стала волшебной. Памина, у которой весь вечер очень болела голова, почувствовала, что боли нет и в помине. Певец, который пел Тамино, вдруг увидел в ложе девушку, которая ему очень понравилась. После спектакля он познакомился с ней, а через пару месяцев она стала его женой. Вскоре все заметили, что с теми, кто подержал в руках эту флейту, стали твориться удивительные вещи. Все что не выходило раньше, вдруг получалось, сбывались самые заветные мечты, больные выздоравливали, люди становились лучше и талантливее. И вскоре директор театра велел мне убрать эту флейту в шкаф: «Чудеса, господин Блюмберг, не должны происходить со всеми без разбора», - так он сказал. И они не стали происходить. Вот такая эта флейта. Возьмите ее. Раз Маэстро просит, значит, настало время, чтобы флейта совершила еще одно чудо.
Ангелина протянула руки и бережно, в обе ладони, приняла серый футляр.
- Спасибо вам, господин Блюмберг, - сказала она. И все дети повторили за ней: «Спасибо вам, господин Блюмберг».
- Доброго пути вам. Удачи. Может быть, моя флейта еще вернется ко мне. А если нет — значит, она совершила все, что было положено. До свидания.
Господин Блюмберг еще договаривал свои слова, но руки его уже взяли кисти и краски, а глаза вернулись к незаконченной вазе.
- До свидания, - хором ответили гости и покинули бутафорскую, стараясь, в отличие от Курта, сделать это как можно аккуратнее.
Когда они выходили из театра, Курт помахал им рукой, что-то опять при этом уронив, а швейцар, поклонившись, распахнул перед ними дверь. И снова раскинулось над ними зонтиком синее небо осеннего Зальцбурга, зашуршали под ногами сухие листья. Дети долго молчали, а ноги сами вели их туда, где они встретились — в сады Мирабель. Когда все четверо остановились возле Матильды, которая с ожиданием смотрела на них, Алоизия вдруг сказала Ангелине:
; Матильда просит, чтобы вы дали Алоизу подержать волшебную флейту.
   Алоиз удивленно взглянул на сестру:
; Зачем?
; Не знаю. Да и мне хотелось бы на нее посмотреть.
   Ангелина положила футляр Снежане на ладони, медленно открыла замочек и осторожно подняла крышку. На зеленом бархате серебрилась флейта. Алоиз бережно взял ее в руки, и флейта оказалась неожиданно легкой. «Наверно, она тоже сделана из папье-маше, - подумал он. - Как там: «Владея силой музыки, мы пройдем радостно сквозь смерть и темную ночь»? Неужели флейта может исполнить любое мое желание? И я могу пожелать услышать ту музыку, какую велел мне слушать профессор Мольтке? И я смогу сыграть концерт Моцарта так, как еще никто не играл? Нет, это невозможно. А эти девочки надеются на чудо. Интересно, на какое?»
Мальчик осторожно положил флейту обратно в футляр и закрыл замочек.
- Вы ведь сейчас исчезнете, да? - спросила Алоизия у девочек, словно читая мысли брата. - И мы вас больше никогда не встретим?
- Если желание Алоиза сбудется, и он сыграет концерт Моцарта так, как тот сейчас звучит в его душе, то мы встретимся обязательно, - лукаво посмотрев на мальчика, ответила Сабина. А Ангелина протянула ему брошку из желтого стекла, отливающего золотом, точно листья, которые посыпались вдруг с дерева, которое качнул пролетевший ветер. А когда золотой дождь прошел, Алоиз и Алоизия увидели, что стоят на дорожке одни. Алоиз вдруг потянул сестру за руку:
-Мне надо идти к профессору. Я слышу, слышу... Я знаю, как я буду играть. Я услышал музыку Зальцбурга, музыку Моцарта!   
               
                Я иду по берегу моря

     - Теперь тебе открыты все тайны, - сказал Маэстро Снежане, осторожно державшей в руках Волшебную Флейту. – Музыка вернулась во Дворец Гармонии. Ты будешь концертмейстером, первой скрипкой Оркестра Надежды. Тот, кто держал в руках Волшебную  Флейту, всегда будет чувствовать музыку, всегда будет играть с вдохновением. Ты поведешь за собой оркестр.
- Знаете, в школе я всегда так боялась выступать на концертах! При мысли о том, что надо выходить на сцену, у меня руки холодели и тряслись коленки. И конечно, все получалось гораздо хуже, чем на уроке. Вдруг я не справлюсь?
 Маэстро задумался.
- По-моему, в вашем мире разучились играть музыку. Каждый, кто выходит на сцену, боится, что его начнут упрекать: не та нота, тот звук, не тот стиль, не так принято исполнять эту пьесу. И сцена начинает внушать страх. А ведь музыкант должен играть от души, от сердца, он должен вкладывать в музыку все свои чувства. Конечно, все слышат по-разному, по-разному чувствуют. У каждого исполнителя пьеса будет неповторимой, непохожей, как непохожи стихи разных поэтов, как непохожи картины разных художников. И это прекрасно! Боится только тот, кто думает о себе, а не о музыке.
- Наверно, вы правы. Все дети, которых мы с Ангелиной набрали в Оркестр Надежды, жили музыкой. За это мы их и выбрали. Нам не нужны самодовольные маленькие гении, которые думают только о себе. Для них музыка – лишь средство быть первыми.
- Вот ты и ответила на свой вопрос. Не музыка существует для тебя, ты - для нее. Магистр, несмотря на свою мудрость, этого не понял. Он решил, что сможет использовать музыку в своих целях, но его ждет неудача, пока в мире еще есть настоящие музыканты.
   Ангелина оторвалась от зеркальца, в которое вглядывалась уже давно:
-  Пора отправляться в путь. Нас ждет Португалия. Я хочу показать тебе необыкновенный закат.               
                ***
Солнце медленно опускалось в океан.
- Смотри, Паулинью, солнце похоже на огромный воздушный красный шар, который кто-то тянет вниз за веревочку, а он никак не хочет расставаться с небом.   
- Но ведь утром хозяин шарика выпустит его обратно в небо, - рассудительно заметил малыш Паулинью.
Филипа обхватила руками колени и положила на них голову. Вечерний берег покрылся лодками, рыбаками, выгружающими свой дневной улов, их женами и детьми, поднялась веселая и деловитая суета. Паулинью прислонился к сестре и грустно смотрел, как вертятся вокруг своего отца его приятели Жока и Саншу. Еще не так давно Филипа с братишкой сами помогали отцу, пропахшему морем и рыбой, отнести домой улов, но веселый загорелый Каэтану не вернулся в тот черный день, когда перед закатом неожиданно налетела буря.
- Может, пойдем домой, Паулинью? Ты, наверно, есть хочешь?
Но малыш отрицательно помотал головой и еще крепче прижался к Филипе. Девочка понимала, почему брату не хочется возвращаться домой: после того, как утонул отец, дети словно и матери лишились. Красавица Ана, которая славилась как лучшая певица в округе, стала жить в каком-то своем, воображаемом мире, в том мире, где рядом с ней был любимый муж. Только вот петь Ана перестала. В ее новой жизни не было места пению. Новая Ана совсем забыла, что когда-то пела фаду, пела так, что люди плакали, слушая ее песни.   
  Первая звезда появилась в вечернем небе. Берег опустел. Филипа поднялась и взяла за руку Паулинью.
- Идем домой, братишка. Скоро придет Карлуш.
Они еще только подходили к дому, а Карлуш уже ждал у дверей.  Темноволосый застенчивый соседский парень каждый вечер приносил Филипе рыбу. В большой семье Карлуша было много мужчин-рыбаков, и они могли позаботиться об осиротевших родных Каэтану. Филипе казалось, что глаза Карлуша смотрят на нее как-то особенно, как на цветущее деревце, как на хрупкого птенца. Филипа знала, что она нравится Карлушу, поэтому он так заботливо следит, чтобы ни она, ни Паулинью не остались голодными. 
- Как живешь, Филипа?
- Солнце село, Карлуш. Еще один день заканчивается. Спасибо тебе и твоей семье за рыбу.
- Мне бы хотелось видеть тебя веселой, Филипа.
- Извини, Карлуш, мне надо готовить ужин. Паулинью голоден.
Мать сидела у окна. Она каждый вечер сидела у окна, ждала возвращения мужа. Филипа почистила и пожарила рыбу, рассказывая при этом сказку Паулинью, который вертелся рядом.
- Мама, когда мы будем ужинать?
- Когда вернется отец, - был обычный ответ.
- Я покормлю Паулинью и уложу его, а папу подождем мы с тобой, - устало сказала Филипа.
Мать ничего не ответила, да девочка и не ждала ответа. Она накормила братишку и уложила его в кровать.
- Спой мне про Марию Севера, - потребовал братишка, хотя глаза его уже слипались. – Мама пела…
Да, когда-то мама пела им вместо колыбельной песню о Марии Севера. Героиня песни Мария тоже пела фаду, грустные португальские песни, пела так же замечательно, как мама. Когда же она умерла и попала к воротам рая, то апостол Петр пропустил ее, хотя Мария не всегда была хорошей. Но она гениально пела, и вскоре все ангелы в раю стали петь фаду. Филипа пела, закрыв глаза, стараясь точно воспроизвести мамин голос, а когда открыла их, то последняя нота замерла на губах девочки: мать стояла в дверях, прислонившись к косяку, и слушала. Ее лицо было внимательно-напряженным. Казалось, Ана пыталась что-то вспомнить, но не могла. Потом она повернулась, молча вышла и снова села возле окна. 
Филипа поставила на стол три тарелки. Девочка знала, что мать обязательно спросит, где отцовская тарелка, поэтому ужинали они так, словно их было за столом трое.
- Давай ужинать, мама.
Мать вела с отцом разговор, словно слышала, что он ей отвечает. Иногда она смеялась, иногда ужасалась и просила отца беречь себя. Филипа ела с трудом: кусок не лез в горло.
- Доченька, можешь убирать со стола, - сказала, наконец, мать. – Отцу пора отдохнуть.
Филипа унесла в кухню две пустые тарелки и одну полную. Накинув на плечи платок, она взяла тарелку с рыбой и отправилась к церкви. Там каждый вечер ждала ее подруга, сирота Беатриш. Выцветшее платье подружки мелькнуло в темноте, и вот уже Беатриш сидит рядом с Филипой на невысокой каменной ограде и с аппетитом уплетает рыбу.
Невидимый океан пел свою бесконечную песню, а Филипе все не давала покоя какая-то ускользающая мысль. Наконец она поймала эту мысль и одела в слова.
- Слушай, Беатриш, я, кажется, знаю, как можно вылечить маму.
Беатриш повернула голову, не прекращая жевать, но всем своим личиком выражая живейшее любопытство.
- Я должна научиться петь фаду, как она. Сегодня, когда я пела брату колыбельную, то видела, как мама пытается что-то вспомнить.
 Беатриш проглотила последний кусок, вытерла рот подолом платья и поставила тарелку на ограду.
- Твоя мать была классной фадиштой.
- Еще бы, ведь она родом из Альфамы, бедного квартала Лиссабона, где фаду звучит на каждом шагу.
- Фаду – очень грустные песни, - сказала Беатриш.
- Мама рассказывала мне про моряка, который сочинил первое фаду, тоскуя по своей невесте, что осталась на берегу. Конечно, это грустная песня. Я помню, у нас собирались гости, мать пела, отец брал португальскую гитару с двенадцатью струнами, а отец Карлуша – гитару-альт.  Я помню почти все мамины фаду. Я буду петь их ей, и она вспомнит, кто она такая, вернется в нашу жизнь из своего придуманного мира.
- Очень трудно будет научиться петь так, как твоя мама, - с сомнением сказала Беатриш.

Этой ночью Филипа не могла уснуть. В ее памяти одна за другой всплывали мелодии фаду. «Самое главное в фаду – «саудаде», - прозвучали в голове девочки слова матери. – Саудаде – это тоска по несбыточному, по тому, что никогда не произойдет, хотя иногда кажется, что подступило уже близко – только протяни руку. Любовь, даже разделенная – всегда в чем-то безответна. Мечта, даже свершившаяся – всегда в чем-то недоступна. Если ты чувствуешь, что такое саудаде – пой фаду. Ты сумеешь найти путь к сердцам людей». Раньше для Филипы это были просто красивые слова, но сейчас она поняла: чтобы получилось фаду, должно плакать сердце. И она знает, о чем оно будет плакать.

Теперь Филипа стала реже уходить из дома. Занимаясь хозяйством или рукоделием, она пела. Девочка старалась вспомнить все мамины песни и спеть их так, чтобы каждое словно звучало по-маминому, так, как раньше. И мама все чаще прислушивалась.
 Однажды вечером Карлуш, принеся рыбу, долго стоял под окном, слушая, как поет Филипа, а войдя в дом, сказал:
- Через неделю в нашем доме праздник: дедушке Эужениу исполнится семьдесят лет. Мне бы хотелось сделать ему подарок. Ему очень нравилось, как поет твоя мать, и он до сих пор горюет, что не услышит больше этого пения, что берет за душу. Сегодня, когда я слушал, как ты пела, то понял, что хочу подарить деду: твое фаду. Ты согласишься спеть на празднике, Филипа?
- Я спою на празднике, Карлуш, хотя и знаю, что ты ошибаешься, сравнивая меня с мамой. Но если фадишта кому-то нужен, он не может отказаться – так говорила мама.
«К тому же я умею быть благодарной», - добавила про себя девочка.
- Что ты будешь петь?
- Любимое мамино фаду «Я иду по берегу моря».
- Я знаю его. Мы с отцом сможем подыграть тебе на гитарах. Спасибо, Филипа, я очень рад.
- Спокойной ночи, Карлуш.

Вечером перед праздником Филипа, как всегда, отнесла ужин Беатриш, а потом отправилась к океану. В тот вечер он словно манил ее своей песней, словно хотел рассказать ей что-то важное, без чего Филипе никак не понять, как же ей жить дальше. Иногда Филипа жалела, что не родилась мальчиком. Тогда она могла бы заняться извечным ремеслом жителей ее родной деревни. Она уходила бы в океан, каждое утро отдав себя в его власть и надеясь лишь на покровительство Святой Девы. Каждое утро она уходила бы из дома, не зная, вернется ли. И там, в безбрежных волнах, рождались бы в ее душе слова новых фаду. Они не оставляют ее и сейчас. Ей хочется петь о своем: о своей жизни, своем горе, своей любви. «Я иду по берегу моря», - тихо запела Филипа, но ее песня сегодня вдруг стала другой. Мелодия старого фаду получила новые слова. Слова, которые нашептал океан ей, Филипе. Слова, которые она завтра споет людям. Они тронут их душу, не могут не тронуть, ведь это слова, вышедшие из сердца.
«Может, это и есть саудаде?» - подумала девочка.
   
   Комната небольшого рыбацкого дома была полна гостей. На почетном месте в плетеном кресле устроился именинник, дедушка Эужениу. Было сказано много слов, красивых и добрых, спето много песен. Филипа с матерью сидели возле окна, откуда девочке был виден океан.
«Помнишь ли ты слова, что вчера нашептал мне?» - мысленно спросила его Филипа. Мать с отсутствующим видом отщипывала виноградины от грозди, лежащей перед ней. Оживлялась она лишь во время пения, но взгляд ее становился при этом беспокойным, и Филипа тихо гладила ее по руке.   
 Вот гитаристы, сидевшие на стульях вдоль стены, зашептались, и Карлуш взял в руки круглую португальскую гитару.
- Дедушка, мы приготовили тебе сюрприз, - сказал он
- Неужто новая сеть для рыбы? – пошутил дедушка.
Гости засмеялись: Эужениу уже несколько лет не выходил в море, его зрение ослабело, и он с трудом различал лица людей.
- Нет, дедушка, это будет песня, - торжественно сказал Карлуш и кивнул Филипе. Девочка пробралась между гостями и вышла вперед.
- Песен сегодня будет пропето много, но лишь одна певица могла бы заставить заплакать старого Эужениу. Но Ана больше не поет. Море забрало ее голос.
Ничего не ответив, Карлуш заиграл вступление. Седые брови дедушки Эужениу сошлись на переносице: старик напряженно прислушивался к знакомой мелодии, а когда запела Филипа, он вздрогнул и обратил к ней невидящие глаза. «Я иду по берегу моря, - пела Филипа,  –  и море бросает мне под ноги ракушки, точно свое сердце. Но кому мне отдать свое?»    
Когда песня закончилась, стало очень тихо. Филипа видела, как многие женщины утирали слезы, а мужчины покрякивали и отворачивались.
 «Океан, мы спели нашу песню, и она родила слезы».    
- Ана, это пела ты? – тихим голосом спросил дедушка Эужениу.
- Нет, это всего лишь я, Филипа, ее дочь.
- Я слышал голос Аны. Ее песня, ее саудаде, но слова другие, душа другая. Это ты сочинила новые слова фаду, Филипа?
- Да.
- Благослови тебя Господь, девочка. Ты настоящая фадишта, как твоя мама. В твоей душе поют ангелы. Спасибо, Карлуш, это был лучший подарок.
 Филипа взглянула на мать, но та глядела в окно, глядела на океан. О чем она думает? Понимает ли, что ее дочь сегодня продолжила ее ремесло так же, как мальчики продолжали дело жизни своих отцов-рыбаков? Мужчины должны ловить рыбу, а женщины - петь, тогда жизнь сможет продолжаться вечно.

 Вечером Филипа укладывала Паулинью спать, но братишка все выспрашивал и выспрашивал, как прошел праздник.
- Карлуш сказал, ты пела как Мария Севера. А святой Петр не заберет тебя в рай? Я хочу, чтобы ты осталась с нами.
- Я останусь с вами, Паулинью. Я буду петь вам и готовить ужин.
- Спой про Марию Севера, - как всегда, потребовал братик.
- Сегодня я спою тебе другую песню, ту, что пела дедушке Эужениу. Эту песню подарил мне океан.
 - Я иду по берегу моря, - запела Филипа, и вдруг кто-то подхватил мелодию. Чистый, сильный голос, голос, который ни с каким другим нельзя спутать. Мама! Мама подошла к Филипе, обняла ее и пела. Так и звучало это фаду, в котором переплетались старые и новые слова, переплетались голоса матери и дочери. По щекам Филипы текли слезы: мать вернулась! Теперь им легче будет пережить свое горе, теперь они вместе будут петь и растить Паулинью. Океан отнял у нее отца, но вернул ей мать, вернул словами песни, что нашептал ей беззвездной ночью на пустынном берегу.
- По-моему, одна эта песня могла бы спасти мир, - тихо сказала Снежана Ангелине. Они сидели на пороге бедного рыбацкого дома, и в кармане белого передника Снежаны лежали две последние брошки, и одна из них, закатно-розовая, останется сегодня у девочки, что поет песню, мелодия которой вечна, как океан.          

                Керстин играет халлинг

- Нас ждет последний полет, - сказала Ангелина.
- Мне так нравилось летать с тобой по разным странам, - грустно проговорила Снежана. – Теперь мне больше не придется путешествовать.
- У тебя все впереди, - улыбнулась Ангелина. – Музыканты не могут не путешествовать, даже если это будут путешествия воображаемые. Они могут с помощью музыки с легкостью оказаться в любой стране. Играешь Грига – и попадаешь на берег фиорда, играешь «Шехерезаду» - и чувствуешь себя восточной красавицей, играешь «Испанский танец» - и пляшешь под кастаньеты в широкой юбке с оборками. Музыка способна перенести нас куда угодно, в любые времена, в любые страны.   
- А куда перенесешь меня ты? – улыбнулась Снежана?
- В Норвегию. Ты увидишь девочку, играющую на удивительной скрипке.
- Летим! – И Снежана взяла Ангелину за руку. 
               
                ***
Ада Хельстрем возмущенно всплеснула руками:
- Опять этой девчонки нигде не видно! Пора идти за коровой на пастбище! Никакой помощи мне от нее. Керстин! Керстин! Куда ты пропала?
В дом вошел муж Ады, Хакон Хельстрем.
- Не докричишься, мать. Керстин в амбаре на своей скрипке пиликает.
- Вот горе-то, - вздохнула Ада. – За что такая напасть! У всех дочери как дочери: прядут, гусей пасут, на кухне помогают, а у нас невесть что уродилось. Вот вчера соседка Гудрун спросила меня, уж не подменыш ли Керстин.
- Да что такое ты говоришь, мать, - ужаснулся Хакон, любивший дочку. – Девочка как девочка, только странная немного. А всему виной прадедовская скрипка. Красивая она, вот Керстин и выбрала ее вместо игрушки.
Керстин и вправду очень нравилась старинная прадедушкина скрипка. Такие скрипки делают только в Норвегии, и называются они хардингфеле. Головка скрипки была вырезана в виде изящной женской головки, а сама скрипка покрыта узорами, словно платье прекрасной царевны. Эту скрипку передал Керстин дедушка после того, как ее старший брат, которого дедушка учил играть на хардингфеле, утонул во время сильной бури. Кнуд был рыбаком, как и ее отец Хакон.
- Кнуд теперь играет на хардингфеле на небесах, - сказал тогда дедушка. – А ты, Керстин, будешь играть на нашей фамильной скрипке. Должен же я передать кому-то свое умение. 
   И Керстин начала учиться. Сначала она училась настраивать скрипку. Это было непросто. Дедушка учил девочку терпеливо, лишь иногда посмеивался, приговаривая:
- В народе поверье есть: если бросить водяному кость, он научит настраивать скрипку, а если бросить кость с мясом, то он научит и настраивать, и играть. Но нам с тобой не придется водяного мясом кормить, сами научимся и настраивать, и играть.
Керстин оказалась способной. Она быстро научилась сначала настраивать скрипку, а потом играть на ней норвежские танцы спрингар и гангар. Гангар ей очень нравился, неторопливый, размеренный. Его танцевали парами, чинно и торжественно. А соседский мальчишка Оле, с которым Кристин дружила с раннего детства, предпочитал прыгучие спрингары, которые в деревне называли «танцами горных духов». Их танцевали стремительно, высоко подпрыгивая, и казалось, что это и в самом деле танцуют тролли. Но Оле никому, кроме Керстин, не говорил об этом, потому что его отец был проповедником, который считал что скрипичная игра — это смертный грех, и музыканты после смерти, обречены гореть в огне и сере.
- Я так не считаю, - говорил Оле. – Ведь в Библии говорится о музыкантах, которые игрой на разных инструментах славили Бога. Почему же ты не можешь играть во славу Божию на скрипке, а я – танцевать халлинг?
  Керстин знала, что Оле замечательно танцует халлинг, где мужчина может в одиночку показать свою силу и ловкость, быстроту ног и чувство ритма. Оле звал Керстин на вечеринки, считая, что под ее скрипку он станцевал бы халлинг еще лучше.
- Когда ты играешь, ноги сами выделывают невероятные вещи, - говорил Оле.
Но Керстин еще ни разу не играла на людях. Единственным ее слушателем оставался Оле, и только стены амбара слышали и вальсы, и гангары, и иёльстеры, которые уже довольно умело извлекал из скрипки смычок Керстин. Девочка знала: матери не нравится, что она учится играть. Отец же относился к увлечению дочери спокойно, даже хвалил ее за то, что старинная фамильная скрипка не висит без дела. 
Но иногда из-под смычка Керстин выходили не танцы. Неожиданно ее скрипка начинала петь чудесные мелодии. Это звучали живущие в сердце девочки туманные дали фьордов и холодная гладь северного моря, эхо в ущельях отзывалось на песню странника, пели на камнях-валунах лесные девы хульдры. А Оле, любителю легенд о викингах, казалось, что некоторые мелодии похожи на гимны рыцарям и первым королям Норвегии Харальду или Олафу. Когда Оле начинал петь старинные баллады о борьбе Сигурда со Змеем-Фафнером или гномом Брурой, скрипка Керстин помогала ему вести мелодию.
Настало Рождество. В домишке Хельстремов собрались на праздник родныя и друзья.
- Керстин, малышка, сыграй-ка нам на скрипке! – обратился захмелевший отец к девочке.
- Что ты, Хакон, не выдумывай! – зашептала мать.
- Пусть поиграет, Ада! Клянусь, вы сейчас все запляшете под скрипку Керстин.
Керстин послушно взяла свою хардингфеле.
- Да скрипка-то ей велика, размером с девчонку, - захохотал кто-то из мужчин.
Кертин решительно подняла скрипку к плечу и заиграла танец. Сначала все слушали молча, разинув рты, а потом на середину выскочил один танцор, за ним другой. Керстин играла вальс, рейнлендер, гангар, спрингар. Мужчины показывали свою удаль, женщины вертелись волчком так, что надувались колоколом их юбки. Керстин с трудом успевала немного передохнуть, ведь столько танцев сразу ей еще не приходилось играть, а скрипка, что не говори, все же была велика для ее детских рук.
Но вот в центр круга выскочил Оле.
- Керстин, играй халлинг! – обратился он к девочке. Керстин сразу забыла про усталость. Она давно мечтала увидеть, как пляшет Оле. Ее руки сами заиграли стремительную мелодию халлинга. Плясал Оле и вправду замечательно. Он подпрыгивал так высоко, словно ничего не весил, переворачивался в воздухе, вращался, словно бабушкино веретено. Мужчины побадривали его веселыми криками. Вдруг Керстин поймала на себе взгляд матери. Та смотрела на девочку с каким-то ужасом, словно впервые видела ее. Тут Оле закончил танец, и девочка наконец, смогла опустить ставшую вдруг очень тяжелой скрипку. Отец одобрительно похлопал ее по плечу.
- Ну и мальчишка, - воскликнул один из мужчин. – Ты так скачешь, словно тебя тролли подкидывают.
- Скрипка Керстин подкидывает вверх не хуже тролля, - отшутился Оле.
- Да уж, хозяин, на скрипке твоя дочка играет просто удивительно, словно горные духи ее обучали! Они так играют, что человек в пляс пускается и пляшет, пока ноги его держат, а потом умирает от истощения. 
- Говорят, у водяного можно научиться играть на скрипке так, что все будут плясать доупаду, - подхватил какой-то старик. – Слышал я как-то в молодости скрипача - хороший был скрипач, не нынешним чета, - так он у водяного учился. А делают это так: надо повесить скрипку на дерево у самой воды. Водяной положит рядом свою скрипку, и тогда смотри не перепутай. Возьмешь свою – сможешь играть не хуже водяного, возьмешь его скрипку – твоя душа принадлежит ему навсегда!
- А я слышал рассказ Ларса Ольсена о том, что скрипач Ян из Уппланда научился играть у Речного человечка. Так вот когда этот Ян заиграл на свадьбе, начали танцевать стулья и столы. А Ян никак не мог положить скрипку, пришлось ее у него насильно отбирать. Но даже когда отняли, скрипка все равно продолжала играть.
Мужчины продолжали рассказывать невероятные случаи, приключившиеся с теми, кто играл на скрипке, но Керстин уже выскользнула из избы. Она стояла, глядела на звездное небо, на покрытые снегом горы, и на душе у нее было тревожно. Девочка  забралась в амбар и тихо играла на скрипке мелодию рождественского гимна. 
На следующее утро отец и мать рано ушли в церковь на праздничную службу, но совсем скоро вернулись. Керстин сразу поняла, что что-то случилось. Отец был бледен, а мать покраснела от гнева.
- Дожили! – закричала она, лишь переступив порог. – Такого не бывало, чтобы кого-то в храм на Рождество не пустили. А нас пастор выгнал! А все из-за кого? Из-за этой девчонки, которую и дочерью-то язык не поворачивается называть! Все уже знают, что вчера она на вечеринке играла на скрипке. Соседка говорит, что под окном стояла большая черная собака и слушала: сам нечистый приходил! А у девчонки, мол, из-под руки целый рой троллей выскакивал и всех заставлял плясать доупаду! Пастор так и сказал: «Когда в доме играют на скрипке – дьявол пляшет на крыше»! Ты и вправду не наша дочь, ты подменыш! Нашу дочь забрали тролли и положили вместо нее в колыбель своего детеныша! Молчи, Хакон, не возражай! Дожила я на старости лет до того, что меня в храм не пускают! Да еще эта Анна! Шла, говорит, я вчера поздно вечером домой, а в амбаре Хельстремов скрипка пиликает.  Она и скажи: «Если ты от Бога, покажись, если от нечистого – замолчи!» И скрипка замолчала! Дай сюда свою скрипку, сейчас же! Отец, брось эту вещь в печь, чтобы не оскверняла наш дом. А потом возьми палку и поколоти  девчонку, чтобы тролли забрали ее у нас, ведь они не любят, когда с их детенышами плохо обращаются. Может, они вернут нам нашу настоящую дочку!
Мать схватила ухват и бросилась к Керстин. Девочка прижала к себе скрипку, опрометью выскочила из избы и бросилась бежать. Ее ноги вязли в снегу, ветер обжигал щеки, но она бежала и бежала. Даже сквозь свист ветра до нее долетали проклятия, которые посылала ей вслед мать. С трудом добежала девочка до группы больших валунов за деревней. Летом она играла среди них, представляя, что это ее замок, а она – принцесса. Но сейчас валуны были обледеневшими и жгуче-холодными, а Керстин не успела даже платок накинуть. Скорчившись, присела она возле самого большого валуна, стараясь укрыться от ветра.
«Так и замерзну здесь насмерть, - думала она. – Никто за мной не придет, а если и найдут меня, то отнимут скрипку навсегда. Мне придется всю жизнь только прясть и варить, как другие девочки. Но я не смогу жить без скрипки. Если Богу не нужна моя музыка, значит, не нужна и я». Мысли приходили к Керстин все медленнее и медленнее, словно пробиваясь сквозь зимний туман. Вскоре ей стало все равно, холодно ей или нет, ее не волновало, что с ней будет дальше. Девочка безучастно смотрела на дальние горы и из последних сил прижимала к себе скрипку, словно хотела ее согреть. Но вот застывшие руки разжались, и красавица хардингфеле скользнула в сугроб. Керстин закрыла глаза.
Вдруг чьи-то легкие руки схватили ее за плечи.
- Не спи, Керстин!
Керстин с трудом открыла глаза. Над ней склонились две девочки, немного старше нее самой. Одна из них, с темными волосами, бережно держала хардингфеле, а другая, светловолосая, с сияющим лицом, гладила Керстин по голове, и с каждым прикосновением ее руки силы к Керстин возвращались.
- Что делать, Ангелина? – спросила девочка, державшая скрипку. – Мы не можем ее здесь оставить. В лесу она замерзнет, а в деревне ее будут ругать и бить. Она не сможет дождаться зова.
- Значит, мы возьмем ее с собой, - сказала Ангелина. – Крепче держи скрипку, Снежана, а я возьму вас с Керстин за плечи.
- Вы хотите увезти меня  из деревни? – спросила Керстин. 
- Да. Тебе жаль ее оставить?
- Мне жаль только отца. Он меня любит. Но, боюсь, мама и его уговорит, что я подменыш. Нет, я не хочу оставаться. Я смогу играть на скрипке там, куда вы меня увезете?
- Ты отправишься с нами именно для того, чтобы играть на скрипке, - успокоила ее Снежана.
- И еще Оле… - вздохнула Керстин. – Мы не можем забрать его с собой?
- Нет, дорогая. Но когда-нибудь ты его увидишь.
Ангелина положила свои руки на плечи Снежаны и Керстин, и все трое начали медленно подниматься над землей. Керстин тихо ахнула, но не сделала ни одного движения. Все выше и выше поднимались девочки, все тиши и тише становилось вокруг. Все звуки земли остались далеко внизу.
- Я поняла, - тихо сказала Керстин. – Я замерзла и умерла. А вы – ангелы, и несете меня на небо. Но разве Бог берет на небо тех, кто играет на скрипке?
- Да, - ответила Ангелина. – Такие Богу нужны сейчас больше всего.

                Последний концерт

Лишь только Ангелина и Снежана, держа за руки изумленную Керстин, шагнули в двери Дворца Гармонии, они тут же увидели золотую бабочку Сибиллы. Бабочка то взволнованно вилась вокруг, то словно порывалась лететь.
- Что-то не так, - озабоченно сказала Ангелина. – Сибилла нас зовет.
Девочки осторожно двинулись по коридору, но, приблизившись к залу, внезапно остановились: двери в зал были широко распахнуты, везде горели люстры, бросая яркие блики на медовый сияющий паркет.
- Как же мы попадем в комнатку под сценой? – прошептала Снежана, но Ангелина указала ей на бабочку. Та порхнула куда-то в сторону и исчезла за неприметной портьерой. Девочки последовали за ней. За портьерой оказался узкий и темный проход.
- Скорее, - прошептала Ангелина, подталкивая Снежану, и девочки, увлекая за собой Керстин, решительно шагнули в темноту. Однако найти дорогу оказалось несложно: золотые крылья бабочки излучали мерцающий свет. Еще немного, и девочки оказались в той самой комнатке под сценой, где стояли часы. Бабочка опустилась на руку Сибилле, и та тотчас повернула голову.
- План Магистра изменился, - сказала она своим певучим и низким голосом. – Видно, он при всем своем могуществе все же опасается вас, потому что решил перенести время концерта. Начало уже через час. Вы успели?
- Да, последний музыкант найден. Остается только всех вызвать.
- Тогда не медлите. Желаю удачи.
И Сибилла снова замерла. Бабочка проводила девочек по темному проходу и снова исчезла за портьерой.
Девочки озабоченно посмотрели друг на друга. И тут Снежана услышала глухой топот множества ног. 
- Механические музыканты идут в зал! – в ужасе прошептала она.
- Бегите к Маэстро, собирайте оркестр. Я попробую их остановить, - и Ангелина исчезла.
 Снежана, таща за руку Керстин, ворвалась в каморку Маэстро.
- Они идут… мы не успели… собрать оркестр… а концерт сейчас… - запыхавшись, она не могла говорить, но Маэстро сразу все понял.
  Он быстро достал с полки шкатулку и поднял крышку. Теперь шкатулка была пуста, но ее дно переливалось всеми цветами, и на нем серебрился такой же скрипичный ключ, как на стеклянных брошках.
- Оркестр Надежды! – властно сказал Маэстро и поднял руки. Внезапно Снежана поняла, что он изменился. Теперь перед девочкой стоял не старый добряк в домашнем халате, нет, теперь перед ней был одетый во фрак, уверенный в себе седой дирижер, ожидающий выхода на сцену.

   Тем временем Ангелина влетела в залу доктора Хана.
- Помогите, - умоляюще сказала она, - помогите остановить механических музыкантов. Не дайте им войти в зал!
- Конечно, Магистр может оказаться сильнее меня, - хитро сказал Хан, снимая с подставки свой инструмент, и подмигнул Ангелине, - но попробовать интересно. Эксперимент!
И вот на пути механического оркестра вырос смешной толстяк со странным инструментом.
- Минуточку внимания! – провозгласил он. – Даю уроки игры на совершенно новом, изобретенном мною инструменте. Первый урок бесплатно!
И доктор Хан, взмахнув смычком, заиграл. Музыканты, остановившись, с недоумением слушали, как звучит протяжный, немного назойливый, голос необычного инструмента. Одна минута, другая – и вот уже музыканты один за другим прислоняются к стене и сползают по ней на паркетный пол, погружаясь в непонятное забытье.
- Спят! Заснули, как и мои ящерицы, - удовлетворенно кивнул головой доктор Хан, перестав играть. – Удачный эксперимент! Теперь ваша очередь, моя прекрасная ученица.
Ангелина поцеловала толстяка в желтую щеку и метнулась к залу. Она была уже почти у дверей, когда кто-то внезапно грубо схватил ее за руку. Яго!
- Я обещал, что ты умрешь, ангелочек, и не хочу пропустить этот момент, - злобно зашипел он. – Сейчас заиграет наш оркестр. Слышишь? Музыканты уже на сцене! Ты перестанешь существовать, ангелочек, вместе со своей музыкой. И весь ваш глупый мир станет совсем другим. Тебя не будет, ангелочек, а Яго останется! Я перехитрю всех, даже Магистра, я буду править миром…
- Так-так, - раздался сзади зловещий голос, и рука Яго, которой он держал Ангелину, стала ледяной от ужаса. – Вот какие планы вынашивал ты в своей гнусной душе! Перехитрить Магистра? Но ты перехитрил лишь себя, Яго. Да, мой оркестр сейчас заиграет, но ты этого уже не услышишь. Отныне ты будешь украшать главную дверь моего Дворца в виде уродливой дверной ручки.   
 Магистр щелкнул пальцами, и Яго исчез.
- Тебя я не трону, - безразлично сказал Магистр Ангелине. – Зачем? Время ангелов закончилось. Мне нет до тебя никакого дела. Сейчас вступит мой оркестр.
И словно в ответ на его слова из зала полилась музыка. Но при первых же звуках Магистр сжал голову руками:
- Что это? Не может быть! Замолчите! Где мой оркестр? Где Астаротто?
Ангелина рванулась к залу и замерла у распахнутой двери в партер.
 На сцене играл оркестр. На месте концертмейстера сидела Снежана. Это была ее последняя битва. Сейчас выяснится, помогла ли она спасти мир, выяснится, не зря ли Ангелина появилась рядом с ней в холодный декабрьский вечер, не напрасно ли пожертвовал собой Алессандро. Снежана чувствовала, как ее сердце поет боевую песню, песню победы.
Музыка композитора Морфеуса была прекрасна. В ней сплелись воедино все звуки мира, все величие его истории. «Души одних людей спят, души других – оглохли. Оглохшие души легко одурачить, легко превратить в послушные игрушки. Но когда-нибудь человеческие души проснутся, снова услышат пение небес и присоединятся к вселенскому хору. И наступит Золотой Век» -  об этом играл сейчас Оркестр Надежды.
Рядом со Снежаной сидит Сюнтаро, и его глаза тоже сияют особенным блеском – богиня Бентен услышала его молитвы. Сосредоточен и серьезен Кристоф – он снова доказывает свое право на судьбу музыканта, как и сидящий с ним рядом Николка. Вдохновенно водит смычком по струнам Алоиз, державший когда-то в руках Волшебную Флейту. Маленькая Керстин рвется в битву наравне со всеми. Теперь она поняла, зачем Бог вложил в ее душу эту непонятную родным и друзьям любовь к музыке, любовь к скрипке.
 Глубоким и сильным голосом поет альт Катарины. Девочка из Консерватории уже знает, что такое победа над собой, а теперь ей надо помочь достичь победы Вечной Гармонии. Мощно звучит фортепиано под сильными пальцами Джорджа, мудро и нежно вторит ему арфа Рианнон. Побратимы Огнен и Митя играют так же отчаянно, как тогда, когда их музыка помогала бойцам вырваться из окружения.  Неправда, что во время войн и трагедий музыка покидает нас – нет, она дает новые силы, и об этом поет Лешкин кларнет. Музыка – наши глаза, глаза нашей души, которая видит то, что не увидишь глазами – об этом рассказывает флейта Людвига.
Различимы в музыке оркестра и непривычные голоса – саранги Кирана играет о том, что нет чуда, которое не смогла бы совершить музыка. Нет чуда, которое музыка не помогла бы увидеть, - вторит ему свирель Иванко-музыки. Кавал Ильяса и тибия Марция поют о тех, кто навсегда жив в наших сердцах, о надежде вновь встретиться с ними в другом, прекрасном мире.
Маэстро, стоящий за дирижерским пультом, был великолепен. Его жесты оказались точными, даже немного скупыми, но понятными всем. Словно умелый капитан, вел он свой корабль-оркестр по волнам музыки Морфеуса, которая звучала то тихо, нежно и проникновенно, словно открывала тайны своих глубин, то сменялась раскатами бури, после которой непременно взойдет долгожданное солнце. 
Но вот победно, словно глас архангела, прозвучала труба Мигеля, в торжественном пении слились воедино три голоса – Феодора, Жана и Филипы, и ликующей волной взмыл под своды зала мощный голос органа, за которым сидел Радован. Победа! Музыка будет жить по мудрым законам  Вечной Гармонии, обещая всем людям на земле Золотой Век.
Ангелине показалось, что по коридору, заставив померкнуть свет люстр, метнулась к выходу темная тень, совершенно потерявшая человеческие очертания. Магистр? Ангелина выглянула в коридор, но там было пусто. Великий Магистр Музыкальных Наук, злой гений, навсегда покинул Дворец Вечной Гармонии.
 «У нас получилось, получилось!» - еще не веря этому, словно заклинание, твердила Ангелина.
-  Погляди наверх, - тихо сказал ей кто-то. Это был композитор Морфеус. Ангелина подняла глаза и увидела второй оркестр. Под потолком залы, пробужденные прекрасной музыкой, парили ангелы. Легкими силуэтами золотились инструменты в их прозрачных руках, и Ангелине показалось, что эти инструменты звучат так, как еще никогда не звучали.
- По-моему, неплохая получилась симфония, - скромно сказал Композитор. 
- Лучшая симфония в истории! – воскликнула Ангелина, взмывая вверх, туда, где ждало ее место в оркестре ангелов. 
- Они говорят мне: я нот не знаю. Разве для того, чтобы играть мою музыку, надо знать ноты? Чудесные, чудесные ребята, - бормотал композитор Морфеус, вытирая глаза. 

                ***
 - Снежана! – раздался рядом веселый голос. – Ты что тут сидишь? Все уже, наверно, разыгрываются.
Снежана подняла голову и увидела Дашу, которая вместе с ней училась в классе Берты Соломоновны. Щеки у Даши раскраснелись, дыхание паром вырывалось изо рта – видно, что человек очень спешит.
- Опаздываем же! – снова воскликнула Даша и бросилась к двери. Снежана бросила взгляд на часы: без четверти семь! Неужели она отсутствовала лишь пять минут? Невероятно! Было ли все на самом деле? В ее душе еще звучала музыка, которую играл Оркестр Надежды, затопляя сердца юных музыкантов радостью победы. Как же теперь снова превратиться в обычную девочку, жить обычной жизнью, без полетов, без необыкновенных встреч?
Снежана медленно встала, стряхнула со скрипки снежную шапку и направилась к школе.  На крыльце она на минуту оглянулась… и вдруг увидела, что под березой стоит Ангелина. Та не изменила своего ангельского обличья, и это могло значить лишь одно: видеть ее теперь может только Снежана. Девочка-ангел легко помахала рукой.
- Мы еще встретимся, Ангелина? – прошептала Снежана.
И Ангелина светло улыбнулась в ответ. 
Снежана вошла в класс одной из последних.
- Что же ты опаздываешь? – недовольно спросила Берта Соломоновна. – Я только что представила всем нашего гостя, который вместе с нами будет выступать в новогоднем концерте. Это гитарист Саша Лютневский.
   И навстречу Снежане весело сверкнули синие глаза Алессандро.