Василий карасёв

          

   Крупный мужик, Василий Карасёв, возил на кладбище умерших, пленных немцев и высланных узбеков, и разговор вёл с мёртвыми как со своими товарищами.
   – Ну, чё же ты, дружок, так рано преставился, жил бы да жил. Оно, конечно, жизня не пряник, но всё ровноть лучше, чем червя собой кормить. Да уж ладно, всякому своё. Воно как тебя смотрю жизня-то издолбила, аж одни мосолки толькоть.
   Особенно он не понимал узбеков. Ходят в стёганных ватных халатах, а под халатами голые. В этих вшивых халатах деньги зашиты, а дохнут с голоду.
   – Эх вы, чё же вы такие-то? У путёвого народа-то вся заботушка-то, как обхитрить лихоманку-власть – да выжить, а вы расплосталися. Эх, хо-хо. В стуже жизни вы слепые котята. Да-а, сослали вас сюда как врагов власти, не по задумке вы их жили.
   Придаст земле тела, сядет на телегу, тронет вожжами лошадку и безмолвно едет, доверившись её уму, зная, что она привезёт его куда надо. Главное ей не мешать, и она покорная своим молчанием даёт ему возможность отойти сердцем от похорон. Они оба понимают друг друга, погружённые в думку «что жизнь это натянутая ниточка и в любой миг может оборваться».
   В конце войны в посёлке средь леса у тракта соорудили зону для пленных немцев (женщин – эсэсовок, их детей и престарелых людей, да двух переводчиц). Зона состояла из земляных бараков, обнесённая дощатым забором, у проходной будки находился часовой с винтовкой. Охраняли пленных старики и подростки – мальчишки. Винтовки у некоторых мальчишек тащились по земле, так как были больше их роста. Пленные работали на подсобном хозяйстве. Выращивали для города овощи. Обессиленные пленные умирали от истощения прямо на работе и их зарывали тут же, как падаль бросали в небольшое, наскоро вырытое углубление, присыпая землёй. А умерших в зоне, свозил всё тот же Карасёв за посёлок и сбрасывал в общую яму. Зимой присыпал снегом, летом слегка землёй.   
   Василий Карасёв был из раскулаченных, и не только возил на погост трупы, но и никакой работы не гнушался. Был ассенизатором, но народ называл его золотником, и был истопником в общественной бане. Деревянная поселковая баня работала всего два дня в неделю, один день – женская, другой день – мужская. В другие дни недели он работал по очистке поселковых уборн. В его ведении были все уборные посёлка. Он их все знал наизусть, и какая чем дышит. Вот эта допустим грязнуля, грубая паскудница, а эта чистюля, интеллигентка, а в основном замарашки. Карасёв по-своему, по-мужицки был психолог. Он знал, что вот в этих домах люди уважительно едят, значит, и дристапшёники там не водятся, уборные аккуратистки. А в этих, будь вы неладные, жрут как лошади и все уборные – срам смотреть, чумазые – неряшки. Всю свою жизнь кладут на уборную яму, и черпать ему здесь, не перечерпать. Никакого понимания и уважения ни к себе, ни к людям, без бумаги живут, все стены перемазаны. «Вот человек, ест хорошее, а выпускает из себя плохое. Значит получается, что человек плохой. Но, не-е-ет. Не правильно это всё. Похоже, пожалуй, что всё это плохое в головах наших квартирует, а мы только проживаем вдали от сущего». – Уходил он в свои размышления.
   Неторопливый Карасёв Василий жил размеренно, вдумчиво. Его обветренное зачерствевшее лицо с толстыми вздутыми губами, побитыми трещинами и коростами принимало на себя все невзгоды жизни и, разбившись об него, добрело, отлёживаясь на его спокойствии. Карасёв всем своим нутром чувствовал, что он должен выручать добром эту жизнь.У Василия было два друга. Лошадка, с которой он разговаривал, доверял тайны и выкладывал свою душу. «Ну, вот, нончи опять выловил моряка. (Так называл он абортированных выкидышей). Так что, подруга моя живи и не тужи». – Похлопывал он её по крупу. И лошадка, понимая его, терпеливо выслушивала. И тёзка Василий Артамонович с которым он делился радостью и горем. А остальной народ для него был отбирателем его тепла и души, и к ним он старался быть спиной, чтобы уберечься да насморк от них не подхватить.   
   Карасёв едет на телеге неспеша, шагом. Он привык к деревянной бочке, которая уложилась  во всю длину телеги, лишь впереди оставив место для седока. Кобылка плавно тянет бочку с торчащим длинным черенком черпака. Лошадка привычная, она знает своего хозяина лучше, чем он себя. Когда он начинает есть, уминая пайку прихлёбывая квасом, то его послушница- подружка замедляет шаг, идёт мягко, чтобы Василий, жуя, не подавился. А куда им торопится. Некуда. Они и так живут у края.
   Однажды зайдя, в шахтовую диспетчерскую в гости к своему другу, Карасёв поставил на стол поллитровку, радостно изложил.
   – У тя лучок-то, небойсь где – нибудь в припасах прячется, шугани-ка его на стол. И тогда мы эту голубушку милую с ним как чистую слезу примем. Вон видал кака красавица, – показал он рукой на бутылку.
Диспетчер шахты Василий Андронович, заулыбавшись, засуетился. Быстро сообразив, он стремглав организовал закуску и, поставив два стакана, потирая руки, оживлённо скомандовал.
   – Ну, давай, разливай, коль нарядил на стол. Вон какой красной речью ошпарил. Да от такой рекомендации даже сам ангел не устоит. Ну, а обо мне и лапоть не звенит.
      Выпили, и Василий Карасёв раздобревши, стал пояснять о своей находке.
      – Ано, ядрён мать, черпаком залез я туда, в яму-то, в нужницу вашу, да давай черпать. Не спеша жуя, он, жестикулируя, показывал руками. – Слышу, что-то стукнуло. Ну, я конечно, мама родная, вынимаю, и смотрю, а она дорогуша тоже на меня смотрит. Вот те на, думаю и целёхонька. Не пропадать же добру такому. Ох, надо же, маманя, как подвезло, подвезло, так подвезло. Обрадовался общим. Ну, и кручу мозгой, раз объект ваш, то, и тёзку надо порадовать игрушкой этой, чё ж я буду подличать, находку эту от тябя утаивать, волком таиться, украдкой пир вести, не годится, раз к вам в гости прибыл, вот у тебя и здеся я.
       Услышав это у Василия Андроновича, всё что выпил, и что скушал, попросилось наружу. Закрыв руками, раздутые щёки он пулей выскочил из диспетчерской и разразился рвотой. Вернувшись, он, кашляя с красным лицом и мокрыми глазами, взмолился.
      – Хоть ты и друг мне, тёзка. Но Всевышним и всей Вселенной тебя прошу, ну не хулигань больше так! Не надо! Умоляю тебя! Поозаруй ты лучше с бутылочкой этой с ребятками, которым терять нечего. А я жить хочу. Ты видал, как меня вивернуло, не приучен я к твоей дорогуше из дерьма добытой. Ты, конечно парень крепкий, выдержанный к добру этому. Но я-то, Вася, нет! Уж извини. Ну, ты ж пойми меня. Внутренность моя, ну, не подготовлена и непривычна к такому угощенью! Нет, Васюта, уволь меня, уволь! Не взыщи конешно. Душа видал, какая ранимая, и драгоценнушку эту болтавшуюся в твоём ведомстве, напрочь отвергает.
       – Ну. Ты што, Василь Андроныч, я же яё хорошенько помыл, всё по-культурному, как положено, честь по чести. Прихорошил её, что невесту перед венчанием, и она аж слезой невинной брызнула. Эх, тёзка мой, я же к тебе от всей души, уважительно! Да ты, уж, не серчай слишком, друже, я ж, чем мог, тем и смог, я ж ведь знаю твоё влеченье, к этой светлой ненагляднице! Твоё радушие к ней! Я же, уваженье хотел тебе сделать! Уж извиняй, что так повернулось. Вот бяда-то кака, как тебя прорвало, да-а-а. – Вздохнул Карасёв. – Ну, ладно, Василь Андроныч. Прощивай. –  И чувствуя себя неловко, виновато неуклюже вышел.
       Подойдя к смирно ждавшей его лошадке,  Карасёв похлопал её по морде.
       – Ну вот, любезная моя, горемышница, осрамился твой хозяин перед другом, Что жа, нечё делать, поехали от этого комфуза. Айда на конный двор, покормишься, и отдыхай насёдне.   
       В грубой брезентовой робе он был, что в непроницаемом панцире, это его бронь от суровой цепкости паскудной, которая проходя через его руки вяжет его покорной привычностью. И, смирившись он, деревенеет в безвыходности, мертвея в её хватке.
      В субботу и воскресенье Карасёв был подбодрённый, в эти дни у него была перемена в работе. Он уже был в другой рабочей одежде, более чистой и выполнял работу истопника бани вдохновенным светящимся лицом как в святейшем храме. Особенно он был приподнят в субботний день, когда была женская баня. В этот день Василий был молодцеватым и шёл как на свидание с невестой, он торжественно широко открывал дверь бани.  Посредине просторной помывочной, стояла большая, до потолка, квадратная печь, обтянутая кровельным железом. Наверху её находился вместительный квадратный бак с горячей водой. По сторонам печи торчали краны. Внезапно открывается дверь и в клубнях пара появляется громадная фигура Василия Карасёва. От неожиданности визг будоражит баню, и женщины смущаясь, торопливо отворачиваются.
       – Бабоньки, ну зачем надрываться, я ж вас ня съем, чё понапраснину наводить, визгом изводиться, голос, вот, лучше поберегите. Ну, посмотрю моненько, не убудет же от вас, я думаю. Чё пужаться, лучше гордиться этим извольте. Богом же даденная ваша красота, и ни к чему прятаться. Жадничать на красоту, да на прелесть – не гоже.
И, накидав лопатой в топку угля, закрыв дверцу печки, он неторопясь, обведёт помещение глазами, и неспеша, удалится. Карасёв любил, когда банный женский день и старался часто захаживать в помывочную, это его взбадривало и он становился мужчиной. А мужскую баню, он не баловал любовью и реже туда заглядывал.
       У Карасёва жена умерла, а две дочери бросили его, уехали, и он не знает где они. Только вспоминает их, когда выпьет водки. Пространство для хорошего настроения Василий выбрал в столовой. Выгородил себе, полюбившийся в углу стол, и в уединении занимается чувственностью. Выпьет стакан водки, крякнув, закусит и балует себя памятью о семье, о жене, о дочерях, видит их ясной памятью во всех подробностях жизни. Вспоминает их добром и лаской.
      Подсела как-то к нему за стол крупная молодая баба с коровьими глазами Верка, работавшая в столовой кухонной.
      – Дядь Вася, мне всё ещё помнится тот день с тобой. Хорошо было! До сих пор память по тебе тоскует. Я впервые почувствовала, что в моём доме есть мужчина. Ты какую-то мне силу дал, я с тобой защищённая была.
      – Ну дак, а ты как думала, девка. Я же люблю вас. Этот день сказал нам, что мы люди, вот и помница он тебе. Я знаю, что ты за меня взамуж не пойдёшь, так хоть помнить будешь меня заботой о тебе. Мне нравится когда женщина счастливая. С Карасёвым жить нельзя. Погано. Смотреть на яго и то смурно, так хоть в памяти твоей буду. Я ж не только с грязью вожусь, Но и человеческо чувство имею. А когда-то я хозяином своей жизни был, хлеб растил, а здеся, воно, меня с дерьмом смешали. Меня не сладость трогает, а боль за человека и землю загубленную. Я побыл с тобой, что слезами умылся, как будь-то, побывал в родном краю.
      – Зато Дядь Вася, ты самый человек, хоть и работа у тебя чёрная, но ты жизнь отмываешь начиста.