Мне снился один и тот же сон: дом около горы, но каждый раз я просыпалась, не дойдя до него. И наконец-то догадалась, что это тот дом, дом моего детства. «Нет, всё» - решила я, «завтра поеду». Поеду туда на встречу со своим далеким детством. Я так давно там не была. Поеду одна на автобусе по той дороге, которая вела к этому дому еще в те далекие годы, никто не должен помешать этой встрече, а мне так многое надо вспомнить. Купила билет на первый утренний автобус.
Летний солнечный день словно по заказу сопровождал меня в это непростое путешествие. Доехав в Мончегорске до автостоянки, я пересела на другой автобус, который и доставил меня до конечной остановки в посёлке Монча. И вот этот дом, он виден был издалека на фоне удивительной конусообразной Монче-горы и построен был параллельно её основанию. Издали казалось, что в нем ничего не изменилось, по-прежнему крепок и величественен. К нему вела узенькая, едва видимая тропинка среди густо заросшего кустарником пригорка. И откуда этот кустарник взялся? Да, да, судя по этим ивовым и березовым зарослям, прошло много-много лет. А тогда, в то далекое время тропинка проходила по пустырю, усыпанному сплошь камнями. Камни остались, и прежде чем ступить по этой тропинке, приходилось внимательно выбирать место, куда поставить ногу. С пригорка шел спуск к тому ручью, который и назывался Безымянный. Сейчас, летом, это был маленький, вялотекущий ручеек, а вот весной он превращался в бурно текущий поток и перейти его было порой невозможно. Откуда он брал свое начало, никто не знал, но он опоясывал всё подножие Монче-горы, и в школу, находившую в километре от нашего дома, мы тоже переходили этот ручей, а весной он так широко разливался, и что бы преодолеть этот бурный поток, мы перепрыгивали с камня на камень, обязательно промочив ноги. По сгнившим ветхим мосткам я перешла его. Рядом с ним из-под земли бил небольшой родник. О нём я помнила всю свою жизнь, и у меня была робкая надежда, что я напьюсь воды своего детства, но боялась даже высказать это вслух. И вот какой-то добрый человек поддерживал его существование: была вставлена аккуратно нержавеющая трубка, из которой и лилась кристально чистая вода. Я достала из сумочки пластиковый стакан и набрала в него необычайно холодной воды. Вкус её не передать, её просто надо попробовать. За ней мы ходили каждый день, а чай какой получался вкусным, да и мы, дети, набегавшись, пили её просто так –ковшиками. Воду для хозяйства на улицу привозили в деревянной большой бочке на лошадиной повозке и выдавали в ограниченном количестве, её едва хватало на хозяйственные нужды, а на приготовление пищи воду брали из этого родника.
Чтобы подойти к бараку, надо было подняться на пригорок, подъем был довольно крутым, и поэтому тропинка шла сначала вправо под углом к основанию горы, а потом круто поворачивала влево уже под другим углом, и таким образом можно было оказаться на том уровне, где стоял барак. Позднее была построена какая-то несуразная лестница из горбыля, но по ней все-таки подниматься было легче. По остаткам этой сгнившей лестницы я и поднялась на пригорок. И вот этот барак. Как же он сохранился? Прислонившись к одиноко стоящей берёзе, я воспроизводила в своей памяти постройки на этой улице Безымянного ручья. Там ближе к горе были два барака, параллельно горе, и ещё один стоял слева напротив нашего. Еще два домика, каждый на одну семью, располагались по самому краю пригорка, какой-то шалман на три семьи и множество сараюшек. Всё это строилось в хаотичном порядке, и, похоже, второпях. Не было ни одной прямой улицы, а от дома к дому вели тропинки, сплошь усеянные камнями. А самое главное здание находилось у леса - это большая конюшня. Для её обслуживания, вероятно, и была предназначена эта улица и её жители. Мончегорск только начинал строиться, вокруг были необъятные просторы – строй, что хочешь, так нет, была придумана кем-то эта улица у черта на куличках. Самое главное – на ней не было воды, её привозили на лошадиной повозке, а в частые снежные зимние бураны дороги были переметены, и, если в случае острой нужды летом выручал родник, зимой его начисто переметало снегом. Вода была страшным дефицитом, её экономили. А о каких-то коммуникациях и удобствах и речи не было, очень далеко был город. В таких условиях жила эта улица долгие, долгие годы. И лишь спустя некоторое время она начала пустеть, жители её покинули. И как-то получилось, что все дома на этой улице пропали, а вот этот барак сохранился каким-то невероятным образом.
Я медленно подходила к нему через чьи-то распаханные огороды с зеленеющей картофельной ботвой. Обойдя с северной стороны, подошла с южной к тем двум окнам в комнатах, в которых мы так долго прозябали. Я уже не сдерживала слез от нахлынувших воспоминаний, приложила ладони на бревенчатые стены, прижавшись к ним лбом. И вдруг услышала внутри дома какой-то звук, похожий на тяжкий протяжный вздох с скрипучим стоном или всхлипыванием, длящийся какое-то мгновение. У меня замерло сердце. Внутри дома что-то оборвалось и с грохотом упало. Вероятно, подгнившие доски потолка не выдержали и упали, а за ними посыпался песок, который когда-то утеплял потолок. Бедный наш барак словно жаловался на свою долю. Потихоньку разрушался: никто не конопатил его стены, не подсыпал опилки в его завалинки, не заменял выброшенную ветром дранку на крыше, да и сами бревна были прочерчены поперечными щелями, а местами превратились в коричневую труху. Я еще раз погладила руками эти старые трещины, похожие на глубокие морщины. Я его жалела, и, похоже, он это чувствовал. Я очень хотела его увидеть, и наша встреча состоялась. Он меня дождался. Внутрь дома я не хотела заходить, там после нас жили другие люди, они, может, что-то изменили в нем, а я хотела сохранить то, что было в те далекие детские годы, вспомнить тех, кого согревал этот барак, а кому-то был и последним пристанищем на этой земле.
Летний июльский день был солнечным и теплым. Я присела на бревно, лежащее рядом, и, глядя на дом, старалась вспомнить тех, кто жил и делил с ним лихие послевоенные годы. Мне было тогда пять лет, тяжелые недетские воспоминания. Надо, надо, но всё по порядку, я должна это сделать, вероятно, больше никто этого не сделает. Итак, по порядку.
Дом этот был довоенной постройки. Строили его из новых добротных крупных брёвен, щели между ними конопатили паклей. Чердак был просторным, и крыша была крыта дранкой и скошена по коньку с одного и другого конца. Восемь печных труб возвышались над ней: одна печь на две комнаты. В дом можно было войти с двух сторон: с одного конца - крыльцо в восемь ступенек, с другого - в три, коридор был проходным. С одного и другого конца было по два туалета и были предусмотрены хозяйственные помещения из двух комнат по обе стороны, но они тоже были заселены семьями из-за недостатка жилья. Двенадцать комнат, двенадцать дверей из коридора. Но кем-то в дальнейшем было решено объединить для жилья по две комнаты и между ними были прорублены проходные двери и оставлены по одной печке. Из коридора можно было подняться на чердак по лестницам так же с одного и другого конца. Чердак был просторным и светлым, свет проникал через большие окна, там сушилось бельё после стирки, и оно просыхало быстро, благодаря воздуху, проникающему сквозь щели в окнах и перекрытиях. В коридоре по левой стороне на гвоздях висели деревянное корыто, доска для стирки белья и коромысло с большими железными крючками для ручек на ведрах. Ими пользовались все жители барака, а затем аккуратно возвращалось на место. По правой стене коридора жильцы пристроили кладовки для хранения продуктов, а самое главное, для запасов грибов и ягод, которых заготавливали как можно больше и всё прекрасно сохранялось с осени до лета.
Что же за люди жили в этом доме? Помнит ли о них кто-то? Или только я почему-то не могу их забыть. Мне всегда хотелось рассказать о их непростой судьбе. Я постараюсь это сделать. Получится ли это у меня? Мне тогда всего лишь пять лет, затем я понемногу взрослела, но самые острые восприятия той жизни были в самом начале.
Итак, начнем.
Комната №1.
Вообще-то это помещение, состоящее из двух комнат: девять метров и второй в два раза меньше, предназначалось для хозяйственных нужд всего барака, где можно было прокипятить белье, просушить его, приготовить еду и прочее. Но жилья не хватало, и здесь жила семья из четырех человек: отец Федор, его жена Мелентина и две дочери: старшая Лида и младшая Шура. У них была еще одна дочь, но она умерла, как они объясняли, от голода. Они жили здесь всю войну. Полная семья в ту пору была редкость. Был ли на войне дядя Федор, никто не знал. Возвращался с работы всегда подвыпивши, шутил, балагурил. И вообще это была какая-то странная семья. Тетя Мелентина, когда готовила суп, мясо перевязывала веревочками, так как стоило ей отвернутся, оно каким-то неуловимым образом исчезало из кастрюли или уменьшалось в размере. Девочки, как потом выяснилось, были страшно вороваты. Зайдя к кому-нибудь, они обязательно что-то да уносили. У меня была единственная игрушка: маленькая куколка, сшитая старшей сестрой. Я её очень любила: ложилась с ней спать, шила ей из тряпочек наряды, ходила с ней гулять. И вот после того, как Шура заглянула на какой-то миг к нам в комнату, куколка пропала. Для меня это было настоящее горе, и сколько мы не просили её вернуть куколку, она так и не сделала этого. Я лишилась единственной игрушки. На Новый Год они ставили елку, украсив самодельными гирляндами, и даже в какой-то год повесили яблоки - в то время невероятная редкость. Утром из их комнаты раздался громкий крик, разбудивший весь дом. Дядя Федор, встав с утра с похмелья, аккуратно срезал половинки яблок и съел. Смотришь на ёлку – яблоки целые, а присмотришься – половинки. Но в основном он был неплохим отцом и делал в семье тяжелую мужскую работу, построил сарай и, глядя на него, я у мамы спрашивала, как бы выглядел мой отец. Но мама меня успокаивала: нет –нет, он не стал бы срезать яблоки. Тетя Мелентина работала уборщицей где-то в конторе, она постоянно курила самокрутки из махорки. И мы, дети, играя, скручивали трубочки из бумаги и изображали курящих. За это нам от взрослых сильно попало, при этом было объяснено, что курить вредно и плохо. Тетя Мелентина чем-то сильно заболела, потом ее парализовало, и им дали где-то более удобное жилье. И как-то в дальнейшем эта семья выпала из нашего поля зрения. Судьбу дяди Федора я не помню.
КОМНАТА №2.
Эта комната состояла из двух помещений по девять метров. Здесь жила семья Виноградовых: муж (имя его почему-то не отпечаталось в моей памяти, звали его в доме просто Виноградов), его жена тетя Дуня, дочь, и иногда приезжал их сын - он где-то жил еще севернее со своей семьёй. Виноградовы жили здесь всю войну, так как были репрессированы из Вологодской области, как враги народа, и высланы сюда на север. Как и все в этом доме они жили бедно. Из обстановки: железные кровати, самодельные столы и табуретки. В углу комнаты стоял небольшой шкафчик, за стеклами которого я впервые в жизни увидела необыкновенно красивые в золоченых обложках книги. Одна из них была Библия. Все это из той их прошлой и, вероятно, благополучной жизни они захватили с собой. Они были образованными людьми. Их речь, само поведение отличалось от других окружавших нас людей, и я своим детским восприятием это понимала. Они всю войну прожили в этом бараке и уже приспособились к условиям сурового севера: на зиму они замораживали большие бочки вороники, брусники, настаивали хвою и пили её от цинги. Особенно мне запомнилась нарубленная вороника своим искрящимся розовым цветом и пряным, чуть сладковатым вкусом. Тетя Дуня на момент нашего приезда была очень больна, худая и бледная, она говорила тихим слабым голосом и, несмотря на это, выражение лица и манера поведения ее были приятными. Она гладила меня по голове и сокрушалась о том, какие тяжелые испытания выпали на мою детскую судьбу. Сам Виноградов носил черное длинное пальто, сапоги у него всегда были начищены до блеска. Работал он где-то в конторе, может даже на лесобирже. Возвращался с работы часто в подпитии и, заходя в коридор барака, громко пел матерные частушки, ругал советскую власть, и мы, дети, бегавшие по коридору, прятались по комнатам. А вечерами, особенно в холодные зимние дни, если мы начинали шалить в коридоре, то он выходил из своей комнаты и кричал нам в вдогонку, что нас надо поселить в какой-то Кирилловский дом сумасшедших, вероятно находился этот дом где-то в Вологодской области. Но я все равно приходила к ним и, сидя тихо в уголочке, наблюдала за их жизнью, которая по своему укладу отличалась от нашей. Моё неискушенное детское воображение поражало то, как они обедали. Стол в обязательном порядке застилался скатертью, отдельно каждому ставились тарелки, ложки, вилки, и что совсем мне было непонятно, ножи. Даже при скудной еде, но всё как положено из той минувшей благополучной жизни. У них была взрослая дочь высокого роста с густыми русыми волосами, заплетёнными в роскошные косы, с грациозной походкой. Скромная одежда на её великолепной фигуре сидела как-то ладно. Мы во все глаза рассматривали её и, встречая, здоровались по несколько раз в день. А вечерами, выйдя в коридор, копировали её походку, высоко подняв подбородки и виляя тощими задами, шагая из одного конца коридора до другого.
Вскоре тетя Дуня умерла, дочь уехала куда-то учиться, Виноградов женился на женщине намного моложе себя, но прожил как-то недолго и тоже умер. На его похороны приезжала его дочь с какими-то родственниками.
КОМНАТА №3.
В этой маленькой девятиметровой комнате жила семья из трёх человек: тётя Настя, её муж дядя Коля и их взрослый сын Андрей. Добрые, хорошие люди. Железная кровать по одну сторону, такая же по другую, самодельный стол между ними, в одном углу печка, в другом куча тряпья – то, что служило им одеждой. Они были репрессированы и высланы на север из Новгородской области. Эвакуированы во время войны не были, так как отрабатывали свой статус врагов народа на лесобирже и прожили всё это время в этом бараке. Тётя Настя была высокого роста, очень худой с изможденным лицом. Когда-то и где-то у неё случился перелом переносицы, и она была курносой. Дядя Коля, её муж, был ростом на голову ниже её, так как у него был врожденный вывих тазобедренного сустава. Тётя Настя говорила, что, когда она выходила за него замуж, то он был ростом почти с неё, но со временем сустав всё больше выходил из суставной ямки, и нога становилась всё короче и короче. Он страшно хромал и ходил, сильно наклоняясь из одной стороны в другую сторону, чтобы сделать шаг больной ногой. Был он доброго нрава, балагурил, любил выпить, а из-за ноги больше времени проводил в постели, особенно после работы. Сын их Андрей был очень красивым парнем: высокий, с правильными чертами лица, с густой русой шевелюрой. Чем он занимался- не знаю. Вроде бы по осени должен был призываться в армию.
Всю войну они работали на лесобирже, а это был тяжелый изнурительный труд. Летом в Мончегубу катерами приводили большие сплавы леса, собранные в так называемые кошели, и из них необходимо было выбирать огромные бревна одно за другим и подводить к берегу, цепляя их багром. Вот это они и делали. Поскольку дядя Коля стоять не мог, то он управлял лодкой, направляя её от одного бревна к другому. Тётя Настя вела их к берегу. Брёвна они передавали стоящим на берегу, и те откатывали их на лесозавод, где из них делали доски. А лишние брёвна скатывали в штабеля про запас, чтобы зимой, когда морозы скуют водную гладь Имандры, лесозавод продолжал производить доски. Тетя Настя и дядя Коля в зимнее время в любую погоду со своей бригадой разбирали эти штабеля и перекатывали брёвна к цехам. Рабочий день начинался рано, и лишь поздно вечером они с изможденными лицами возвращались домой. В морозные зимние дни впереди ковылял дядя Коля с повязанным на голову большим клетчатым платком, завязанным на спине узлом поверх длинного до пят плаща. Тётя Настя шла за ним тоже тепло одетая в какое тряпьё. Целый день работали они на улице в любую погоду: в мороз, в дождь, в снег, в метель. Я, будучи ребенком, смотрела с ужасом на это чудовищное шествие. Дядя Коля сразу же, как только тетя Настя разматывала с него одежду, падал на кровать, а тетя Настя, растопив печь, хлопотала с ужином. Поужинав, они сразу же ложились спать. В воскресенье был выходной, отдохнув, собирались с соседями, вспоминая ту благополучную жизнь где-то в деревне около Малой Вишеры в Новгородской области. Вспоминали своих родителей, уклад той своей жизни, рождественские святки, другие праздники. Лица их при этом светлели, в глазах появлялся блеск, а потом и слёзы, и они спрашивали, кому они помешали: трудились с утра до вечера, чтобы жить сытно и благопристойно. По законам того времени таких людей признали врагами народа (какого, непонятно), отняв всё нажитое многими поколениями семьи и вывезли сюда, на крайний север. Не на жизнь, а на вымирание. Про сына Андрея как-то я не очень запомнила, где-то работал, ему еще предстояло идти в армию. А пока он гулял, собираясь с друзьями, они пили водку, пиво, орали блатные песни, хулиганили. И никакие увещевания не могли остановить этот пьяный разгул. Закончилось это очень печально. В один из осенних дней пьяная компания направилась на кладбище, где они выломали несколько крестов с могил и, придя на озеро, пустили их по воде, а сами, несмотря на непогоду и большие волны, отвязав чужую лодку, сели в неё, и с тех пор их больше никто не видел. Они пропали. Случилась страшная беда. За что судьба послала ещё такое испытание этой и так обездоленной семье? И так их жизнь нельзя было назвать человеческой. Судьбе бы надо было пожалеть их, послать в их жизнь какой-то тёплый лучик света. Ан нет, пропал их единственный сынок. От горя их лица стали еще темнее, тетя Настя рыдала день и ночь, у дяди Коли тоже лились слёзы. И теперь их жизнь превратилась в кошмар: каждый день они после работы садились в лодку и искали своего сыночка, объезжая берега озера Имандра, надеясь найти его тело и похоронить. А потом найти хоть бы его останки. Но эти попытки ничем не увенчались. Так им и не удалось похоронить своего Андрея. И в душе до конца своей жизни они надеялись, что раз не нашли, то может он жив и живёт где-то далеко. Все жители барака и улицы жалели их, сочувствовали и поначалу помогали им его искать, забросив свои дела.
Потом они вышли на пенсию, но каждый раз, прослышав, что в Имандре найдены чьи-то останки, они опять на что-то надеялись. Но Имандра - коварное озеро, оно не прощало подобных шуток и хранило тайну многих пропавших людей.
У дяди Коли как-то заболело сердце, по врачам он никогда не ходил, и соседка по улице посоветовала на сердце поставить грелку. В результате такого лечения у него развился миокардит, и дядя Коля в одночасье скончался. Тетя Настя тяжело переживала эту утрату. Вскоре у неё обнаружили рак легких. Какая-то родственница из Новгородской области приехала и забрала её, там она вскоре и скончалась. Вот такая судьба этой семьи. А если бы они прожили свою жизнь там, в Малой Вишере или где-то в деревеньке около неё, если бы они продолжили свою жизнь по укладу своих отцов, дедов, то… Но этому не суждено было случиться.
КОМНАТА №4.
В этой девятиметровой комнате жила одинокая женщина тётя Шура, сестра дяди Коли. Её тоже посчитали врагом обездоленных и выслали сюда, на Крайний Север для перевоспитания и осознания, что быть богатым нехорошо.
Справа печь, за ней стул и какая-то рамка на деревянных ножках (позднее мне объяснили, что это были пяльцы для рукоделия). Слева железная кровать и в углу сундук, закрытый на большой висячий замок, у окна небольшой стол. Невероятная чистота и порядок. Она была, как мне тогда казалось, высокого роста, статная; густые тёмные волосы убирала в пучок на затылке. Одевалась очень скромно: длинная шерстяная юбка, фуфайка и клетчатый платок. Работала банщицей в городской бане по сменам, работа тяжелая: после смены надо было вымыть помещение, протереть множество шкафчиков в раздевалке, начистить цинковые тазики. После работы в душном и сыром помещении бани тетя Шура приходила домой бледной и уставшей. Немного отдохнув, она принималась за другую работу. Она рассказывала, что в той семье, там, в деревне, где она родилась, девочек с детства учили вести домашнее хозяйство, ткать холсты из льна, шить, вязать и вышивать. Она в совершенстве владела уникальной вышивкой-строчкой. Вот этой вышивкой она и занималась после работы, брала заказы у очень по тому времени состоятельных людей. Для этой работы у неё были крошечные ножницы, набор специальных игл и булавок. Она творила чудеса на батистовой ткани, кропотливо выводя воздушный изумительный рисунок затейливых цветов - розочек. Вечерами она иногда меня пускала к себе, несмотря на занятость, с условием, что я буду сидеть тихо. И я, набегавшись за день, усаживалась на табуретку спиной к теплой печке и наблюдала за её работой, за мельканием её рук, поражаясь их точным и быстрым движениям. Лицо её преображалось, становилось сосредоточенным и каким-то другим. Не было уже на нём усталости. Она занималась любимым делом, она творила чудеса своим мастерством и была в этот момент очень красивой; тонюсенькая иголочка с заправленной в нее ниточкой, зажатая между указательным и большим пальцами, так и летала над натянутым в пяльцах батистом. И не верилось, что этими же руками она драила содой цинковые тазики в бане изо дня в день. Закончив часть какого рисунка, она, отстранив вышиваемое изделие, подзывала меня к себе полюбоваться результатом своего творчества - изящными цветочками и листиками. В конце концов я засыпала, и мама приходила и уносила меня домой.
Вышивая, тетя Шура часто пела русские народные песни, знала их великое множество. Своим высоким голосом она выводила одну песню за другой, и мы в бараке с удовольствием слушали её пение. Песни чаще всего были печальные о несчастной любви. Тётя Настя рассказывала о том, что у неё был любимый молодой парень в том краю, откуда их выслали, но судьба их разъединила: она здесь на далёком севере, а где он - неизвестно. И всё время надеялась, что его встретит, храня ему верность. Я была маленькая, но одну песню запомнила, вернее часть её: Лёля цветочек сорвет, низко головку наклонит, милый, смотри, василёк мой поплывет, не утонет. И в конце песни: васильки, васильки, много их в поле мелькало, помню, у самой реки их собирали для Лёли. Слёзы при этом градом текли из её глаз. Лёли нет, остались одни васильки.
Самым примечательным для нас было то, когда в один из солнечных летних дней тетя Шура открывала свой сундук с хранившимся в нем приданым. Около дома между деревьями натягивались длинные веревки и на них развешивалось содержимое этого таинственного сундука, которое могло быть экспонатом русского творчества в любом музее: множество льняных полотенец с затейливыми цветными вышивками, скатерти, занавеси, сорочки, блузки, покрывала, одеяла, наволочки с вывязанными прошвами, подзоры с кружевами и многое другое, что могло бы украсить дом молодой семьи. Вся улица наполнялась запахом нафталина. Мы, дети, с разрешения тёти Шуры обходили эти богатства, не касаясь, разглядывали его. После проветривания каждая вещь аккуратно складывалась в сундук, в углы которого от моли помещались углы которого от моли помещались мешочки с нафталином и махоркой. Сундук закрывался крышкой и навесным замком до следующего лета. Во время жуткого голода ни одна вещь не была променяна на продукты.
Тётя Шура была очень экономной, питалась скромно и из своей небольшой зарплаты откладывала на счёт в сберегательной кассе определённую сумму. Болела она очень редко, на больничных не сидела. Проходила тот минимальный осмотр для допуска на работу. И как гром средь ясного неба оказалось известие, что она серьёзно заболела. Как старая дева она игнорировала посещение такого врача, как гинеколога, и даже оскорблялась, если кто-то советовал его посетить. И вот у тёти Шуры обнаружили рак матки, причём в такой запущенной степени, когда в её животе прощупывалась огромная опухоль. Первыми, кто узнал про эту беду, были мы с мамой. Помню, как резко открылась дверь, вбежала тётя Шура, упала на колени и, положив голову на ближайшую табуретку, громко в голос заплакала. Она не просто плакала, она кричала. Мы с мамой сильно испугались, просто онемели от неожиданности, не понимая ничего. Придя в себя, мама начала её успокаивать, расспрашивать, что же случилось. А тётя Шура только кричала, что у неё рак, рак, рак. Обессилив от крика, она объяснила, что об этом ей сказали в поликлинике. Кто бы мог подумать, что такая беда случиться с ней! Все очень переживали, сочувствовали, но помочь ничем не могли. Болела она долго, родственница забрала её к себе. Перед смертью она наказала сшить ей крепдешиновое платье, купить нарядный платок и туфли. Вот так закончился жизненный путь тёти Шуры. Что за судьба у этой женщины, кто ее вершитель? Кому надо было оборвать её родовые корни и поселить в этот барак в комнату №4 на краю света? А она была рождена, чтобы стать матерью, родить сыновей, дочерей, передать им то, чему научили её в родной Новгородчине и так передавалось бы из поколения в поколение и корни России были всё глубже и крепче. А так зачем её привезли сюда за Полярный круг чистить цинковые тазики в бане, лишив счастья и любви. Зачем? Ах, как жаль красавицу и певунью…
Васильки, васильки, много их было в поле, помню, у самой реки их собирали для Лёли.
Пророческая песня: нет Лёли, нет тёти Шуры.
КОМНАТА № 5.
Объединенные две комнаты по 9 квадратных метров. В них жил дед Илья, маленький, согбенный, с двумя взрослыми сыновьями Николаем и Василием. Была ещё взрослая дочь Анна, она жила в этом же доме с мужем отдельно. К ним я никогда не заходила. Сыновья где-то работали, а сам дед был на пенсии. Жители этого дома рассказывали, что жена у него давно умерла, и он пытался найти себе подругу по жизни, но почему-то это всегда заканчивалось печально – женщины, пожив с ним немного, умирали. И мы застали его как раз в такой момент, когда он снова женился. Невесту звали Мария – высокая, худая и почему-то с ярким румянцем на щеках. Накрыли стол, шумно погуляли с песнями, плясками. Но спустя некоторое время тётя Маруся стала сильно болеть. У неё оказался врождённый порок сердца, как-то это обострилось и вскоре она тоже умерла. Дед Илья после её похорон сильно сдал, стал часто болеть и вскоре умер. На север он тоже был переселён из Новгородской области.
КОМНАТА №6
Это помещение было предназначено для общих подсобных нужд жильцов, но жилья не хватало, и оно было использовано как жилое. Хозяйкой этих девяти и шестиметровых комнат была Агафья. С ней проживал еще дед Дмитрий, кем он ей приходился, никто не знал. Тихий, спокойный, он ни с кем не разговаривал. А Агафья эта была непростой женщиной. Переселенка из Псковской, а, может, с Новгородской области, враг пролетарского народа. Отец её был попом какого-то крупного прихода или какого-то храма, и, с её слов, они жили очень богато, были у них работники на подённых работах в поле, дома прислуга. В своих воспоминаниях, сидя на крыльце барака, громко говорила, как она, будучи ребенком, била батогом не особенно добросовестных работников по спинам. На нас детей она наводила ужас одним своим видом. Агафья была крупной женщиной высокого роста, одевалась во всё черное. Свободные блузы и юбки делали её еще необъятнее. И когда она возвращалась откуда-то большими шагами с высоко поднятой головой, опираясь на толстую палку, казалась такой огромной и страшной в своих развевающихся черных одеждах. Уборку в своих комнатах она никогда не проводила, внутри них всё было чёрным и стоял удушающий запах. Дед Дмитрий был вообще на её фоне незаметен, работал он на ближайшей конюшне конюхом, уходил утром рано, возвращался очень поздно. На спине у него был берёзовый короб с крышкой. В нем он что-то приносил с конюшни, вероятно, немного овса и сена, то есть то, что можно было там взять. Всё это он оставлял в сарае, где он содержал несколько кур и козу. Агафья обращалась с ним строго, выговаривала ему громким зычным голосом, хотя он ей ни в чём не перечил.
От бабы Агафьи страдал весь дом. По утрам она громко читала какую- то молитву. Со слов соседей, проживших с ней всю войну, читала она ее по одному и тому же листочку. Молитвенников и церковных книг у неё не было, несмотря на поповский сан отца, попросту не дали захватить. Выслали на каторгу, видно, в чём мать родила. Но чтение перед иконой не настраивало её на благонравие. Выйдя из своей комнаты, она искала жертву, которую можно бы было истязать. Повод всегда находила. Поскандалив, удовлетворенная возвращалась к себе и опять читала молитву. Любимым занятием было подслушивание у дверей и заглядывание в замочную скважину. За этим её развлечением мы её часто заставали, выходя по делам из своих комнат. А поскольку разогнуться сразу она не могла, то мы обходили её согбенную фигуру молча и никогда не связывались с ней. Мы, дети, её очень боялись. Проходя мимо нас, она останавливалась и, положив свою черную раскоряченную руку на голову, громогласно говорила: «На воде, да на черном хлебе и то не досыта, а вот растёте». Мы стояли перед ней, втянув голову в плечи, зажмурив глаза, замерев от ужаса. В дальнейшем, увидев её, разбегались от неё в разные стороны.
Как-то и взрослые, и дети поняли, что делать ей нечего, вот и ищет развлечений, и старались обойти её стороной. Но успокоиться баба Агафья не могла, и однажды произошел такой случай. Тётя Настя и дядя Коля из комнаты №3 приходили с работы, измученные и обмороженные, и им за тяжелый труд стали выдавать дополнительный паёк: хлеб и сахар. Об этом знали все жители барака и спокойно к этому относились, считая, что они это заслужили. Агафья страшно им завидовала и, не пережив такой, по её мнению, несправедливости, написала письмо в милицию, заявив, что у хозяев комнаты №3 имеются большие запасы продуктов. И вот в один из дней к ним нагрянула милиция с обыском. Тётя Настя и дядя Коля только что вернулись со своей изнурительной работы и, растопив печь, чуть отошли от холода. Тётя Настя принялась за приготовление ужина, почистила картошку и поставила её вариться. Баба Агафья доказывала проверяющим, что у них имеются запасы продуктов, залезла под кровать и даже сунула пальцы в воду после мытья картошки, попробовав её на вкус в надежде, что в ней растворили сахар. Милиция, перевернув весь скудный скарб хозяев, нашли только те продукты, которые были отоварены по карточкам на тот день и, посмотрев на изнуренных жителей этой комнаты, сделали вывод, что зря их вызвали и… направились на обыск к бабе Агафье. А у той оказалось, было что припрятано: из сараев выносили мешки с овсом, сухарями, крупами, сахаром. Милиция вызвала подводу с лошадью, и на неё погрузили найденное. Я из окна наблюдала за всем этим и тоже страшно перепугалась, так как у нас в этот момент был мешочек с килограммом какой-то крупы. Я его прятала под кровать, потом перепрятывала в другое место. Мама, сидя за шитьём на машинке, успокаивала меня, что никто к нам не придёт и не отберёт этот мешочек. Но мне так было страшно его потерять, что, устав от перепрятываний, я уснула, прижав мешочек к груди.
Деда Дмитрия забрали в тюрьму, так как Агафья от всего открестилась, сказав, что не ее это, а его. Суда каким-то образом ему удалось избежать. Дмитрий вернулся домой совсем больным от пережитого. Вскоре у него открылось легочное кровотечение, и он в одночасье скончался. Похоронили его на нашем кладбище. Агафья устроила поминки, но никто из соседей барака не пришел, хотя Дмитрия все жалели и винили во всём произошедшем Агафью. Мы, дети, в этот день гуляли во дворе, и она подошла к нам. Мы замерли от ужаса, подняв свои худенькие мордашки с выпученными остановившими глазами на неё. А она, взяв нас за руки, повела в свою комнату, где был накрыт стол с какой-то едой. Усадив на табуретки, грозно сказала: «Ешьте, поминайте Дмитрия». Мы неподвижно и молча сидели. Спохватившиеся родители прибежали и вызволили нас из этого плена. И тут уж мы разразились громким плачем.
С потерей Дмитрия жизнь Агафьи круто изменилась, была ли у неё пенсия или нет, но она страшно голодала. Но несмотря на это никогда и ничего не брала от людей, предлагавших продукты. Иногда она получала посылки от племянницы, проживавшей где-то в одной из средних областей России. Об этом становилось известно всему бараку. Она стояла с ключами около своего чулана и всем проходящим с гордостью демонстрировала содержимое посылки. Скончалась она уже в очень преклонном возрасте, когда мы выросли и разъехались. Обратившие на неё внимание социальные работники определили Агафью в дом престарелых против её воли на дальнейшее проживание на государственных харчах. Но это государство, отнявшее у неё благополучную жизнь, родных и близких, она не признавала, и по дороге к дому престарелых в вагоне, видимо, в знак протеста скончалась. Теперь, уже спустя много лет, как-то становится её жаль за ту судьбу, что выпала на её долю.
КОМНАТА №7.
В этой комнате мы поселились по возращении из эвакуации. Комнат было две, окнами на Монче-гору, с печкой, от которой обогревалось всё помещение. В отличие от других жителей барака мы люди Севера. Родители мои жили на границе Мурманской области в деревне Рогозеро. Там они 22 апреля 1927 года создали семью и жили в семье отца вместе с его братьями, которые тоже имели семьи под руководством деда Иона в большом, просторном, только что выстроенном доме на высоком берегу озера. У каждого была отдельная комната. Жили дружно. Работали с раннего утра до позднего вечера: рубили лес, заготавливая брёвна для строек, дрова на долгие северные зимы, охотились на птиц, ловили рыбу, сеяли поля, растили картошку, собирали грибы и ягоды, держали коров, лошадей, овец, кур, пряли шерсть и вязали теплую одежду. Женщины с маленькими детьми смотрели за ними и кроме того вели хозяйство, готовили и убирали. Остальные помогали мужчинам в лесу, когда заготавливали дрова и брёвна для строительства, работали в поле. Дед за всем строго следил, никто от работы не отлынивал. В доме был достаток и порядок. В воскресенье и большие религиозные праздники отдыхали, соблюдали посты.
Но наступили вскоре другие времена, когда такие люди оказались стране Советов не нужны. Почему одни живут зажиточно, а другие бедствуют? Так могут жить только враги народа, к ним и причислили всю эту семью. Враги Советской власти, кулаки, их надо уничтожать. Вот как только наказать таких кулаков? Живут на крайнем Севере, а вот надо же и здесь создали себе такую благополучную жизнь. И придумали: всё нажитое тяжелым трудом отнять, а семью моего отца с тремя детьми и женой отправить во Владимирскую область. Там дали небольшую комнату, отца обеспечили работой, жить можно, но началась эпидемия малярии, дети тяжело заболели, получили осложнения на уши, почти оглохли. Врачи сделали заключение, что детям для здоровья климат не подходит. И какой-то умный начальник сказал, что они своих кулаков направляют на Крайний Север, чтобы они не смогли ещё раз разбогатеть, а вас зачем-то сюда выслали, уезжайте обратно. Собрались и поехали. В Мурманской области в это время строился металлургический комбинат, позарез нужны были рабочие руки, необходим был строительный материал, и отца направили на вновь открывающийся лесопункт Вите-Губа. Жилья там не было, в трёх наспех построенных бараках в маленьких комнатушках теснились по несколько семей. Отец из этого положения находит выход. С одним из таких же поселенцев они решают построить один дом на две половины. Руководство участка идут им навстречу - разрешают заготавливать брёвна на строительство в нерабочее время. И через несколько месяцев, работая вечерами и ночами (благо на севере с мая белые ночи), они построили дом, в каждой половине которого было по две комнаты. А это значит опять семья по тем временам стала жить в более благоприятных условиях.
Дружная бригада отца рубила лес, поставляя брёвна на озеро Имандра, по которому, собирая их в огромные кошели, тянули катерами в Мончегорск на лесозавод на переработку. Работали дружно, перевыполняя план иногда до 200%. Заработная плата была хорошей. А еще рядом озеро Имандра с кишевшей в ней рыбой, лес с непуганой дичью, с растущими почти у самого дома грибами и ягодами. Мама навязала сетей, отец смастерил лодку, купил охотничье ружьё. Жизнь наладилась. Посёлок разрастался, приезжало всё больше людей. Открылась школа, появилась фельдшер, которая развернула медпункт и оказывала медицинскую помощь взрослым и детям. В магазин регулярно привозили продукты, одежду и предметы быта. Всё это была возможность купить.
Но в 1939 году началась финская война, отца призвали в первых рядах. Вернулся он домой в 1940 году живым и невредимым в день моего рождения. Он почему-то предполагал, что родится девочка и заранее придумал мне имя. Меня назвали редким тогда именем Юлия. Отец работал опять в лесу, жизнь вошла в прежнее русло. Но не суждено было этому благополучию долго длиться. 22июня 1941года началась война с немцами. Отца в первых числах июля призвали. Из Мурманска от него семья получила три письма-треугольника, написанных химическим карандашом. Он писал, что их отправляют в Лоухи. Там тогда шли кровопролитные бои. До окончания войны больше никаких вестей от отца семья не получала.
В июле началась эвакуация населения. Мурманск бомбили, к железнодорожной станции Лоухи подтягивали военные силы, так как со стороны Финляндии немцы хотели двинуть свою армию и отрезать Мурманскую область от железной дороги. Жить здесь стало опасно. Срочно собирались в дорогу. Разрешалось брать с собой только необходимое. Мама упаковывала вещи небольшими свёртками, так как единственными помощниками были дети. Швейную машинку разобрали и тоже забрали с собой. Старшей сестре Асе было 12 лет, старшему брату Ивану-11лет, младшему брату Эйно-9лет и мне, Юле-1год и 3месяца. Путь был нелегким и длинным: катером до Мончегорска на грузовике до станции на 31километре, пригородным поездом до станции Оленья, поездом до Кандалакши, пароходом через Белое море, по Северной Двине в Красноборский район Архангельской области в колхоз Стахановец. Пароход был перегружен, на Белом море не раз фашистские самолёты пытались бомбить, но какими-то невероятными силами их отгоняли. Проходя по Северной Двине, причаливали к каждому району, перераспределяя людей на жительство. Измученную, оголодавшую нашу семью поселили в комнату в доме, принадлежавшим двум хозяевам. Здесь мы и прожили почти четыре года.
Колхоз был крепкий и как мог поддерживал нас, но на всех не хватало, ведь эвакуированных было много, да и на содержание воющей армии надо было выделять продукты. Мы сильно голодали, вещи, которые захватили с собой, променяли на хлеб. Единственным неприкосновенным был узелок с вещами отца: его костюм, пальто, рубашка и ботинки. Писем не было, но и похоронку на него тоже не получали. А значит, в нас жила надежда, что он жив, вернётся, а мы всё это ему отдадим. С этим узелком он как бы был с нами. В первую же осень мой старший брат пошёл работать-боронил на лошади поля, а затем куда пошлют. Он был очень послушным и исполнительным помощником маме во всем. Хозяева дома тоже нас поддерживали как могли: то молока нальют кружку, то картошки подкинут. Мама работала в колхозе на тяжелых работах, а по ночам шила на машинке незатейливые заказы в обмен на хлеб, штопала и перештопывала наши одежонки. Она была согласна на всё, лишь бы сохранить детей. Вся страна прошла через это лихолетье. Мы падали в голодные обмороки, просили милостыню по дворам, переносили страшные болезни. И выжили благодаря нашей маме, маленькой отощавшей от голода, измученной тревожными мыслями о муже, –этой мужественной женщине.
И вот май 1945года. Победа. Начали собираться обратно, домой. Нам сообщили день, когда прибудет пароход, на котором мы будем возвращаться. Сборы заняли немного времени, собирать то было нечего-одежда, та что на нас, да кое-какое тряпьё, что нам служило постелью. Машинку разобрали и уложили в сундук. Колхоз выделил нам муки, кое-что дали хозяева дома. Мама испекла хлеба и, зная, что дорога предстоит долгой, разделила его на много частей, завернув каждую в чистые тряпочки, и уложила в сундук. Колхоз выделил нам подводу с лошадью и провожатого, чтобы добраться до пристани на Северной Двине, и мы попрощались со слезами на глазах с теми, с кем делили эти тяжелые годы войны, и тронулись в путь. Я водрузилась на телегу, положив голову на сундук, вдыхая умопомрачительный запах свежеиспеченного хлеба. Никакие уговоры занять более удобное место не могли изменить моё решение. Запах чёрного свежего хлеба - самый лучший и до сих пор в моей жизни. На берегу реки собралась огромное количество людей, и когда все увидели подходящий пароход, началась паника – все устремились к берегу. Но каким-то образом удалось навести порядок: первых посадили женщин с детьми, и мы устроились в большом и тёплом помещении. Народу было много, некоторым пришлось расположиться на палубе, а ведь был май месяц. Опять пароход приставал к берегу, забирая эвакуированных. А затем перегруженное судно шло, преодолевая штормовую погоду, через Белое море до Кандалакши. Там нас доставили до бани, дали по кусочку чёрного мыла, и мы с наслаждением вымылись горячей водой и поменяли свои одежонки на другие ветхие, но чистые, каким-то образом оказавшиеся в нашем сундуке. И опять в путь, домой: поезд до Оленегорска, пригородный в Мончегорск до 31 километра. Там нас встретили люди, которые, вероятно, занимались распределением прибывших из эвакуации. Мы ехали домой, то есть в дом, что до войны построил отец, а здесь выяснилось, что лесопункт Вите-Губа закрыт, дороги туда нет и никто там не живёт. Мама поняла, что никто нас здесь не ждёт, никому мы не нужны. Слёзы из её глаз лились ручьём. Мы стояли, прижавшись к ней, и не могли понять, как это так - нет дома, а мы там в далёком колхозе вечерами вспоминали наш дом, как в нём жилось уютно и тепло, мечтали в него вернуться. А теперь куда? Прошло немало времени, пока нам в конце концов нашлась подвода с лошадью, и, погрузив свои пожитки и получив какие-то документы, мы направились в посёлок Монча на самой окраине города. Объяснили, что на время можно занять там в бараках любую свободную комнату. А дальше жилищный вопрос будет решаться. Измученные долгой дорогой, голодные, промёрзшие до костей, мы только к ночи добрались до этой Мончи, а затем до тех бараков, в которых надо было искать жильё. Ребята, обежав все бараки, нашли наконец-то у самого леса маленькую комнатушку, в углу которой стояла небольшая печь. Занесли вещи. Благо, что в мае на севере белые ночи. Ребята побежали на улицу в поисках воды, в лесу насобирали дров. Мама вскипятила воду, достала со дна сундука сухари из тех ещё колхозных запасов. Напившись кипятка, согрелись и улеглись спать на пол, подложив под себя те узелки с тряпьем, что привезли с собой. Спали долго, проснулись от холода. Мама вновь затопила печку, мне она сварила кашку, просто заварив горсточку муки крутым кипятком, мы называли мучницей. Мне она очень нравилась, похожая на клейстер, казалась мне невероятно вкусной. Ждали, когда будут нас расселять. Ребята побежали ещё раз осмотреть бараки в поисках жилья.
Мама стояла у плиты, пытаясь из оставшихся продуктов что-то сготовить и накормить ребят. Но кто-то постучал в дверь, и вошёл мужчина, что-то сказал маме и подал ей зелёную бумажку. Мама, взяв её в руки, громко зарыдала в голос, я испугалась и, обхватив её за колени, тоже начала громко плакать. Сколько мы так простояли, не помню, затем мама села на стоящий рядом ящик и тихо сказала, что папа не придёт, он погиб там в Лоухах. Нет, нет. Этого не может быть. Я подбежала к сундуку и с какой-то невероятной силой откинула крышку, выхватила из него свёрток с папиной одеждой и положила его на безвольно лежащие мамины руки. «А как же это, он что, не знал, что мы его ждали?» - судорожно начала разворачивать свёрток, но мама прикрыла его руками и повторила, что он не придёт, нашего папу убили ещё в начале войны, в сентябре 1941 года. Четыре года в нас жила надежда, что вот придёт наш папа и опять сделает нашу жизнь счастливой. Надежда рухнула. Ребята вернулись с поисков жилья и, узнав, что отец погиб, стояли, окружив маму, и плакали. Мама встала и аккуратно положила свёрток в сундук. Ждать помощи неоткуда. Ребята рассказали, что в одном из бараков есть две комнаты, хозяева которых еще не вернулись из эвакуации, соседи не знали вернутся ли они или нет. Решено было, что мы заселяемся в эти комнаты. Мы взяли, что смогли перенести за один раз и направились к тому бараку, вошли в коридор и остановились у двери с цифрой №7. Она была незапертой, и мы вошли в комнаты, которые сообщались между собой через дверной проём, но без двери. В углу стояла печь, она должна была обогревать обе комнаты. А самое главное, через большие окна пробивались солнечные лучи, наполняя помещение волшебным светом. Мне показалось, что я попала в какую-то сказку, так мне понравились эти комнаты. Неужели мы будем здесь жить? Я гладила ладошками стены, прикладывала щечки к печке. Я прижалась к маме и смотрела в её измученные глаза. Что же она скажет? И она твёрдо произнесла: «Мы будем здесь жить.» Вот и стали мы жителями этой комнаты №7 в бараке на улице Лесная, а позднее её переименовали в улицу Безымянный ручей.
В комнатах от прежних жильцов остались две железные кровати и самодельный обеденный стол. А у нас был сундук и швейная ножная машинка Зингер. Через месяц пришёл бывший хозяин, но мама твёрдо сказала ему, что здесь будем жить мы. Но он сильно-то и не претендовал на это жилье, видя стоящую перед ним измученную вдову с кучей детей. Где-то и его семье нашлось жильё. Перед мамой стояла нелёгкая задача - как нам теперь жить. За четыре года дети подросли: старшей сестре исполнилось шестнадцать лет. Образование четыре класса – это в те времена считалось достаточным, и она пошла работать на почту, принимала телеграммы и письма. Старшему брату Ивану – пятнадцать. Это он работал в колхозе с одиннадцати лет. Четыре класса образования. Устроился на работу учеником электрика в организацию, которая занималась электроснабжением города. Работа для истощённого войной подростка была тяжёлой: в любую погоду надо было вручную копать глубокие ямы для установки столбов, натягивать на них провода. Кроме того, он учился на электрика, в комнатах везде можно было обнаружить листочки с электросхемами. Всё, что он делал, он делал основательно, досконально постигая то, что касалось его профессии. На работе его ценили, у него в дальнейшем было много учеников, которым он передавал свои знания. Младшему брату было тринадцать лет. По характеру он был полная противоположность Ивану. Если старший был добросовестным, трудолюбивым, первым помощником маме, то у Эйно на первом месте был он сам. Никогда и ничем он не делился, любил гулять, хулиганить. Маме и всем нам он приносил много огорчений. Мама определила его в школу в пятый класс, ей очень хотелось, чтобы хотя бы он получил образование, раз уж старшим не удалось. Утром его провожали в школу, и буквально через два часа он возвращался в разодранной одежде, кровоподтёками на лице, с надвое разорванным портфелем. Так продолжался месяц. У мамы опустились руки. В конце концов кто-то пошёл навстречу, и его определили в ФЗО, учиться на плотника. Там в основном были такие трудные подростки, отцы которых погибли на войне, и было то, что нужно ему: дисциплина, питание и учили профессии.
26 июня 1945года мама устроилась на работу на должность уборщицы в лесозаготовительный цех комбината Североникель. Этот цех находился на другом берегу озера и добираться до него было трудно. Зимой по озеру недалеко, а вот летом транспорт практически не ходил, а пешком это надо было преодолеть несколько километров. В её обязанности входило истопить печи в нескольких конторских помещениях и сделать в них уборку. Дрова хранились на улице, и отсыревшими огромными поленьями с трудом можно было затопить печи, воду для уборки брали из озера. Для истощенной и измученной женщины этот труд стал непосильным. Мама начала болеть. Сначала желтухой - так тогда называли гепатит. В городе была эпидемия этой болезни, инфекционное отделение было переполнено. Болела тяжело и долго. Кое-как подлечившись, вышла на работу и вскоре заболела пропотным плевритом с высокой температурой, с мучительным кашлем, долго находилась на лечении, и врачи, выписав её из больницы, сделали заключение, что она по состоянию здоровья работать не может, и в трудовой книжке так и записали, что уволена по состоянию здоровья. Запись то сделали, а инвалидность не оформили, и ей никто не объяснил, как это сделать. Немного оклемавшись, мама пыталась найти работу, но, увидев запись в трудовой книжке, все отказывали. И она начала брать заказы по пошиву одежды, зарабатывая этим небольшие деньги.
Голод был страшный. Хлеб, сахар, крупы – по карточкам. В одно утро я, встав с постели, вышла в другую комнату, как мы её называли – кухню, и увидела на табуретке огромную голову трески с выпученными глазами и открытой пастью. От страха я упала в обморок. По каким-то карточкам этот продукт нам выдали в магазине. Страшные очереди за всем, в маленькие магазины набивалось столько народу, что мы, дети, зажатые этой толпой, боялись быть задушенными. Вся семья находилась на грани измождения, часто болели, особенно я, с температурой и бредовым состоянием. Мама, посоветовавшись с ребятами, предложила купить козу. В сарае, где хранились дрова, был отгорожен и утеплён угол, так называемый хлев. И в ближайшее воскресенье мама и Иван привели с рынка козу, белоснежную, с большими рогами по имени Манька. Выменяли её на костюм отца, который так бережно хранили всю войну. Она давала нам до трёх литров молока. На всю семью мы получали буханку хлеба. Мама большим ножом делила его на пять равных частей, а потом ещё раз делила и, раздав по одному куску, остальные убирала в сундук и закрывала его на замок до вечера. Молоко нас здорово поддерживало. Всё лето мы собирали и сушили траву для корма козы. Перед домом напротив наших окон ещё прежними хозяевами комнат был разработан небольшой огород, и в первое же лето мы садили картошку. На следующее лето огород решили расширить. Копать землю было невероятно трудно: камень на камне, а среди них ещё и огромные валуны, которые надо было выкорчёвывать. Помощником мамы был, конечно, Иван, младший брат старался от этого дела отлынивать, как обычно, и в конце концов убегал гулять и хулиганить. Огород все-таки увеличился раза в три. Летом собирали грибы и ягоды. Это было большим подспорьем в нашем питании, грибы сушили и мариновали, ягоды сохранить было труднее, сахара не было, и чернику сушили или варили варенье без сахара и заливали в бутыли, а сверху для герметичности каким-нибудь жиром. Бруснику просто заливали кипяченой водой. Заготавливали всё это как могли больше и хранили в чуланах в коридоре. Всё лето, мы, дети, как говорится, паслись в лесу, ели ягоды, всё, что созревало: в начале вороника, морошка, потом голубика, черника и последней брусника.
И вот наступил светлый день. В 1947 году отменили карточки на хлеб. В этот день мама принесла домой две больших буханки хлеба, накрыла стол старенькой скатертью, расставила стаканы, солонку с солью. Открывается дверь, входит сестра с двумя большими буханками, а немного погодя Иван тоже с двумя буханками. Боже мой, сколько было радости, я гладила эти буханки ладошками, прижималась лицом, у всех сияли глаза. Вся комната наполнилась ароматом свежего хлеба. Мы вымыли руки и сели за стол. Мама разрезала большим ножом хлеб и раздавала нам, и мы, аккуратно откусывая, запивали горячим кипятком. Ели долго, и, спустя некоторое время, мама сказала нам, осоловевшим от еды, что сейчас мы ляжем спать, а кто захочет, то может ночью встать и ещё поесть хлеба. Спали до утра и с этого момента мы жили с хлебом.
Здоровье у мамы было неважное, она продолжала кашлять, гемоглобин был низким. Я тоже часто болела и походила на маленький скелетик, обтянутый кожей, и потеряла аппетит, несмотря на то, что мне старались достать что-нибудь из еды получше, я ото всего начала отказываться. Надо было найти то, что бы поддержало всю семью. Мама, опять посоветовавшись с детьми, решила, что на лето она и я поедем на Вите-Губу в дом, построенный отцом. Когда мы уезжали в эвакуацию, оставили в нём вещи, а самое главное -лодку и много рыболовецких сетей. Будем ловить рыбу, есть её, солить, а Иван будет в свой выходной к нам как-то добираться, приносить нам хлеб и забирать рыбу себе на еду.
В этом заброшенном за время войны посёлке жил со своей семьёй не чужой нам человек, наш родной дядя Василий. Все его братья: Фёдор, Андрей, мой отец Трифон в самом начале войны были призваны на защиту Родины, и все погибли на Лоухском направлении. А вот дядя Вася как-то избежал этой участи и остался жить и работать на время войны в качестве обходчика высоковольтных электролиний, которые проходили около посёлка, так сказать, охранял объекты государственной важности. Жил он в добротном бревенчатом просторном доме, где раньше располагалась контора лесхоза с телефонной связью. Рядом были постройки для скота, баня и причал. «Кому война, а кому мать родна» - так охарактеризовала мама этого родственника. Продукты ему из-за отдалённости выдавались вперёд: мука, крупы, сахар, консервы и всё прочее целыми бочками хранились в отдельной комнате. А рядом лес с грибами и ягодами, озеро, в котором полно рыбы - ешь, соли ее и икру на зиму бочками. А что лишнее, можно добраться до города, и на рынке обменять на то, что ещё нужно в таком благополучном хозяйстве. С нашим возвращением из эвакуации он не объявился и не протянул руку помощи измождённому семейству. Мама, вероятно, знала его хорошо и, собираясь поехать на Вите-Губу, не рассчитывала на его. Единственное, что её волновало, цела ли лодка и сети. И ещё её одолевали думы, как мы перенесём этот путь, состоящий из дороги в несколько километров до совхоза, который находился на берегу озера Имандра, а затем на лодке ещё много километров до посёлка Вите-Губа.
С ранней весны мама стала собирать продукты: крупы, масло растительное, соль. Сушила сухари. Мне так хотелось увидеть дом, построенный папой, и я без конца изводила маму вопросами, какой он, и с нетерпеньем ждала того момента, когда же мы тронемся в путь. Передо мной стояла задача накопить силы для преодоления предстоящего испытания, и я очень старалась как-то окрепнуть, измеряя свои силы отрыванием гантелей Ивана от пола. В конце мая 1947 года, посадив картошку перед окнами, мы с мамой и с козой Манькой отправились в это непростое путешествие. Из мешков были сшиты рюкзаки с лямками: маме большой и увесистый, а мне маленький и лёгонький. Водрузив их на спины, мы тронулись в путь. Вначале я неслась как на крыльях, выбегая с дороги в лес посмотреть, что там появилось с началом лета, и рвала проклюнувшиеся стебельки иван-чая и чуть распустившиеся кустики черники. Никакие уговоры мамы поберечь силы для нелёгкого пути меня не останавливали. В конце концов я всё же успокоилась, но в конце пути буквально плелась по дороге рядом с козой и мамой, спина которой согнулась под непомерной тяжестью рюкзака. Где-то под вечер мы добрались до совхоза, там переночевали и утром рано какой-то знакомый ещё с довоенных лет согласился нас на лодке доставить до посёлка Вите-Губа. Он сел на вёсла, а мама на корму править путь по озеру.
На дне лодки расстелили парус, какие-то мягкие вещи, и я с козой Белкой устроилась, можно сказать, хорошо, вытянув уставшие ноги. С погодой нам повезло: небо было чистым, светило солнце и, самое главное, чего боялась мама, не было ветра. Путь предстоял долгий. Я уснула под равномерный всплеск вёсел и спала, наверное, долго, а когда проснулась, то мама сказала, что ещё далеко до посёлка. Смотрела по сторонам на проплывающие мимо покрытые густыми лесами берега и удивлялась красоте озера Имандра, на глади которой играла, выпрыгивая из воды, рыба, и отдыхали летящие куда-то утки. Я с восторгом всё это комментировала. И наконец-то вдали показался столь долгожданный посёлок, у мамы от волнения на глазах появились слёзы, я, обхватив её колени, крепко прижалась к ней и тоже смотрела на приближавшийся берег. Наконец-то лодка причалила к полуразрушенным мосткам, мужчина взобрался на них и высоко подтянул лодку на прибрежную гальку. Мама настолько была взволнована, что не могла встать на ноги, мужчина подошел и помог ей выйти из лодки, я шла за ней, поддерживая её сзади. Еле высадили перепугавшую козу, выгрузили наши рюкзаки. Мужчина спросил, не надо ли ещё в чём помочь, но мама сказала, что уже поздно и ему надо возвращаться обратно.
Я стояла на берегу и смотрела на дом. Он стоял недалеко от берега с заколоченными окнами, и мы медленно пошли к нему. Мама, дойдя до него, упала на колени, прижавшись к дверному косяку, и громко зарыдала. Я стояла сзади, прижавшись к ней, гладила её по голове, плечам, чувствуя своим детским сердечком, что ей необходимо излить эти слёзы, накопившиеся за долгие годы невзгод. Успокоившись, она отыскала в потаённом месте ключ и открыла дверь. Мы через коридор, а затем отомкнув второй замок, вошли в дом, в первую комнату, окна которой почему-то были не заколоченными, и вся она была залита лучами вечернего солнца, и мне показалось, что весь дом рад возвращению хозяйки, какая-то невидимая аура добра витала в воздухе. Мама, присев на скамью, оглядывала всё, в памяти её вероятно протекали счастливые моменты довоенной жизни. В дальнем углу комнаты висела прикреплённая к потолку люлька. Мама пояснила, что до войны я была маленькой и спала в ней. Я потихонечку пошла знакомиться с домом, приоткрыв дверь в другую комнату, вошла в неё. Эта комната была поменьше, и в ней на полу и в углу на кровати были сложены аккуратно вещи, которые не смогли взять в эвакуацию. Ведь никто и предположить не мог, что эта война продлится столько лет и принесёт столько горя и потерь близких людей. Всей своей душой я чувствовала, что я помнила стены этого дома и воздух в нём, напоенный запахом дерева и того благополучия, которое поселилось в нём до войны. Мама, придя в себя, занесла рюкзаки в дом и стала растапливать печку, я сбегала к озеру с небольшим ведёрком, принесла воды, и она стала готовить ужин. А мне ещё так хотелось увидеть родственников, которые жили здесь недалеко. Мама убеждала меня, что они не рады нашему приезду. Но мне всё равно хотелось взглянуть на них. И я понеслась по еле видимой тропинке в сторону их дома. Прибежав к нему, я увидела за тусклыми стёклами окна стоящую женщину с двумя девочками, наблюдавшим за нашим приездом. Ни улыбки, никакого приветствия -просто стояли и равнодушно всё созерцали. Постояв некоторое время, я побежала обратно. Мама, глянув на меня, всё поняла, сказала, что мы не пропадём и что всё будет хорошо. Подоив козу, она сварила вкусную овсяную кашу, вскипятила чай, и мы поужинали. На душе стало тепло и уютно. Разобрав вещи, постелили постель и легли спать. Мы были дома, всё здесь было родное и такое близкое, словно и не было этих лихих невзгод.
Утром я проснулась от ярких солнечных лучей, пробивавшихся сквозь окошко, ставни которого мама открыла, встав утром рано. Я лежала в такой уютной и теплой постели и с жадностью разглядывала комнату, наполненную желтым цветом солнца и дерева, не потускневшего за долгие годы нашего горемычного отсутствия. Я знакомилась с домом, построенным моим папой для семьи, для счастья, для благополучия. И этот солнечный утренний час словно говорил: «Смотри, смотри – ты так этого хотела... Я ещё в эвакуации, в том чужом доме просила маму рассказывать о нём, об этом доме, и все мои детские представления теперь совпадали. Вот этот потолок, обитый аккуратно подогнанными досочками, бревенчатые стены были гладкими и ровными, дверь плотно прикрывала от кухни. Встав с постели, я подошла к окну и обомлела от вида, который предстал передо мной: озеро сияло своей водной утренней гладью, окруженное лесными берегами с начинающими зеленеть деревьями, и ещё крохотный высокий островок, возвышающийся совсем недалеко от берега. Всё это походило на сказку. И тут мама открыла дверь и сказала, что пора завтракать и что нам предстоит много дел на сегодняшний день. Прежде всего надо было разобрать сложенные до войны вещи и, самое главное, найти рыболовецкие сети и лодку. А мне так хотелось обежать улицу, окружающую дом, но я обещала маме быть ей помощницей во всём и, сбегав на озеро, умылась холодной прозрачной водой. Позавтракав, начали разбирать вещи, выносили и развешивали на верёвки, натянутые между деревьями на просушивание и проветривание. При виде некоторых вещей у мамы на глазах появлялись слёзы, она рассказывала, как их покупали и радовались, особенно вещи отца навеивали многие дорогие ей моменты, и она прижимала их к лицу. Разобрав всё, выяснили, что многие вещи отсутствуют, а рыболовецкие сети вообще исчезли. А поскольку за время войны здесь проживала одна семья –мой дядя Василий с женой и детьми, было решено навестить его. Ближе к вечеру, убрав вещи в дом, мы по узенькой едва заметной тропинке направились к ним. Подойдя к дому, мама постучала в дверь, и к нам вышел мужчина крепкого телосложения, а за ним черноволосая женщина с румянцем на щеках. За ней выглядывали две девочки, крепенькие с пухлыми щёчками. Они нехотя поздоровались.
Нашему появлению они явно были не рады. Мама спросила прежде всего о сетях, куда они подевались. А спрашивать и не надо было, она увидела их на жердях, повешенными под навесом, и про лодку не задала вопрос, она стояла у пирса. Я не знаю, откуда у моей тихой, замученной мамы проявилась такая отвага: она молча подошла к жердям, сняла с них сети, сложила их в лодку и, взяв стоящие у дома вёсла, посадила меня на корму, и, сев за вёсла, повела лодку к нашему дому. Откуда у неё взялись силы? От отчаяния, от того, что никто не поможет нам. Мы сами должны всего добиваться: маленькая, ослабевшая от горя и болезней женщина и её маленькая дочь. Я понимала, глядя в её глаза, и видела в них решимость достичь той цели, ради которой мы пришли сюда. Нет, она не плакала, от слёз только слабеет человек, а нам надо было беречь силы, не так уж много их было, а потом, мама знала, как я переживала из-за её слёз. Подогнав лодку к своему полуразрушенному пирсу и привязав её цепью к столбу, мы перенесли вёсла и сети в сени. Мама растопила печь, подоила козу, которая целый день паслась около дома и опять сварила кашу. Поужинали, и надо было оценить состояние сетей, можно ли их завтра поставить. Мама сетовала, что это не все сети, лишь какая-то часть, и больше от них ничего не вернуть, отобрала из них несколько и мы легли спать. Но прежде чем заснуть, я спросила маму про семью дяди, а почему они такие, я привыкла видеть людей с измученными бледными лицами, а тут что-то другое. Мама в ответ сказала: «Кому война, а кому мать родна». Я тогда не поняла, что это такое. Но запомнила. В доме от натопленной печки было тепло, а от проветренных одеяла и матраса пахло свежестью, я уснула мгновенно. Утром встали с первыми лучами солнца, оно едва показалось над горизонтом, выпили по стакану молока с сухарями и принесли к лодке вёсла и сети. С погодой нам пока везло, день по всей видимости обещал ясным и безветренным. Мама посадила меня на корму и, дав в руки маленькое весло, показала, как надо его держать, чтобы лодка шла прямо, а сама села за вёсла. От берега мы отплыли недалеко, она помнила те места, где водилась рыба. Там она и раскинула сети. Вернувшись на берег, мама занялась хозяйством: доила козу, готовила завтрак. А я с её разрешения побежала знакомиться с посёлком. Кроме нашего дома там ещё было несколько зданий: школа, здравпункт, небольшие бараки, в которых когда-то жили другие семьи. Они стояли целыми и невредимыми, словно ждали своих хозяев. Даже запах в помещениях был разный. Но никто больше сюда не вернулся. Стояли дома и кругом полная тишина. Я ещё много раз обходила эти дома, и мама рассказывала о тех людях, которые в них жили. А потом эти дома разобрали и увезли в другие строящиеся посёлки. Только дом, построенный моим отцом, еще много лет стоял на берегу этого красивого залива.
Днём мы снова сели в лодку и поехали проверять сети. А для этого мама посадила меня уже за большие вёсла, и моя задача была в том, чтобы я, утопив вёсла, должна держать лодку на месте, пока мама, поднимая сети из воды, выбирала из них рыбу. К моей невероятной радости рыбы было много, в основном крупные сиги. Проверив сети, мы оставили их в воде, чтобы утром снова собрать улов. Настроение у нас повысилось и на душе стало как-то радостнее. Значит, не зря мы сюда приехали. На берегу мама почистила рыбу, и на ужин мы ели невероятно вкусную, наваристую уху. Оставшуюся рыбу засолили в деревянные кадки. В воскресенье должен прийти Иван и забрать её. Вот так и началась наша жизнь.
Каждое утро мы вставали с утренней зорькой и проверяли сети, улов всегда был хорошим, вечером тоже выбирали рыбу из сетей. Рыба была и на завтрак, обед и ужин. В воскресенье я забиралась на крышу сарая и смотрела в сторону тропинки, по которой прибегал Иван с рюкзаком за плечами и приносил нам хлеб. Потом мама его долго кормила свежей ухой, и, немного отдохнув, он убегал домой, на Мончу с рюкзаком, полным засоленной мамой рыбы. Путь был неблизким, больше двадцати километров. А в понедельник с утра на работу.
Какое это было подспорье, эта рыба. Мы стали крепнуть, у нас появились силы, и мама уже перестала кашлять. Нет, не зря мы сюда приехали – это было спасением всей семьи. Маленькая, изнурённая невзгодами женщина и её маленькая, похожая на былинку, доченька и белая, такая послушная коза Манька ради этого жили на этом заброшенном всеми берегу. Мы вставали с утренней зорькой и провожали день с закатом солнца. Я полюбила это озеро и, сидя на лодке, любовалась красотой его водной глади, в которой отражались низкое северное, яркое своей синевой небо, а по краю берегов так быстро набравшие листву белоствольные берёзки. Туманы, застрявшие среди прибрежной осоки и скрывавшие какую-то сказочную тайну, под розовыми лучами только что поднимающего над горизонтом солнца быстро исчезали. И только мамин голос прерывал эту сказку. Пора возвращаться на берег. Сидя на корме с маленьким веслом, я опять могла наслаждаться игрой рыбок, выпрыгивающей из воды, словно они радовались этому утру, солнцу и просто жизни. Иногда мимо нас проплывала вереница уток, которым тоже не спалось, они время от времени ныряли – кормились мелкой рыбешкой. Нет, нет, мне не в тягость была эта недетская жизнь, она приносила мне радость от этого соприкосновения с природой, у меня ликовала душа. Я часто замечала, как мама, вздыхая, вглядывалась в меня, наверно, в душе жалея меня. Но слушая, как восторженно я всему радовалась, успокаивалась. На берегу у меня тоже было много занятий. В пробегающем рядом ручейке образовалась маленькая заводь, лягушки отметали там икру, и я каждый день наблюдала, как из неё появлялись головастики, превращающиеся постепенно в крошечных лягушат. Под крышей дома маленькие птички свили гнёздышки и вывели там птенчиков, которые отчаянно пищали, требуя корма, и им приносили откуда-то извивающихся в клюве червяков, они мгновенно заглатывали их. Можно часами лежать на пирсе и смотреть на суету мальков на мели, собирающих водоросли с позеленевших на дне камней. Красивое это было место. Мама рассказывала, что прежде здесь жили лопари, местные жители этого северного края, в своих жилищах – тупах с земляными полами, с деревянными потолками и стенами, и вместо печки у них горел костёр, дым которого выходил через дыру в потолке. Ловили рыбу, охотились, собирали грибы и ягоды, умерших хоронили на острове, который располагался недалеко от берега, его так и называли Могильный остров. Потом решено было построить здесь посёлок для лесорубов, а лопари перекочевали в другое место.
Мы с мамой всегда были заняты каким-то делами: то собирали траву для корма козы и сушили душистое сено, а затем поднимали его на чердак; то ремонтировали лодку, смазывая её разогретой смолой, то конопатили стены дома высушенным мхом, так как время и суровые северные ветры выдували из бревенчатых пазов заложенную при строительстве паклю. Мама без конца ремонтировала сети и даже из остатков найденных нитей связала небольшую новую. А я помогала тем, что полоски содранной березовой коры бросала в кипящую воду, которые свёртывались в трубочки, на них насаживались связанные сети и удерживали их на воде.
Дни летели быстро, мы с мамой от свежего воздуха и хорошего питания окрепли.
В конце июля в лесу начали созревать ягоды, первой появилась голубика, затем морошка. Лес был рядом буквально в нескольких шагах, и по утрам после завтрака я добегала до этих полянок, усеянных голубыми сочными ягодами и ела, ела их, и казалось, что ничего вкуснее я не ела в своей жизни. Позднее созрела морошка, её было так много, что участок болота, усеянный этой ягодой, походил на чудесный розово – жёлтый ковёр. Ели так просто и ещё с молоком. Всё это разнообразило наш рацион, прибавляло нам сил. Морошку мы не могли заготавливать впрок, не было сахара. Затем наступила пора созревания черники. Вот её-то мы уже начали собирать для зимы, сколько могли - сушили, рассыпая её на чердаке на противни, на листы фанеры и она там под воздействием воздуха, согретого солнцем, вялилась и усыхала, а мама затем ссыпала её в полотняные мешочки и подвешивала их над печкой. Зимой её заваривали кипятком и получался вкусный витаминный компот. И ещё мама варила черничное варенье без сахара, просто долго варила, а затем укупоривала в стеклянные бутыли, горлышко которого заливала растопленным комбижиром и крепко обвязывала пергаментной бумагой. Зимой мы это варенье ели с добавлением сахара или без, намазывая его просто на хлеб, губы у нас были синими, и смыть эту синь невозможно было ничем. За черникой мы ездили на лодке на Черный мыс, там её было видимо-невидимо: на высоких кустах висели крупные сочные и очень сладкие ягоды. Мы сначала ели сколько нам хотелось, а потом собирали. У меня была норма – кастрюля литра на два и, набрав её, я бегала по берегу озера, строила из песка домики, гуляла по лесу, висела на деревьях. Мне некогда было скучать, всё было интересно. Ещё позднее появилась брусника, в плане заготовок с ней было проще, заливали кипяченой водой, и она прекрасно сохранялась. Грибы сушили у печки, на печке, в духовке, солили в кадушки, в эмалированные вёдра. Всё, что сохранилось из посуды довоенного времени, было использовано для запасов на зиму.
С дядей Василием и его семьёй контакты были минимальными. Просьбу мамы вернуть недостающие сети и что-то из исчезнувших вещей они проигнорировали. Правда, мама, зайдя к ним как-то в дом, сама забрала свои кастрюльки и миски и кое-что, лежащее на виду.
Я, как ребёнок, бегала к ним, и мы с девочками иногда играли в какие-нибудь игры. Дети и есть дети, нам интересно было общаться, тем более им, живущим безвылазно в глухом лесу.
Мама зачем-то прихватила с собой моё нарядное платье, сшитое ею, и я решила их удивить: одела аккуратно отглаженное платье, попросила маму заплести мне косы, волосы у меня были густые и длинные, и, одев на ноги белые, намазанные зубным порошком спортивные тапочки, отправилась наносить визит своим родственникам. Мама не одобряла моё решение. Осторожно пройдя по узенькой тропинке, я подошла к их дому, постучала в дверь и вошла в комнату. Дети, увидев меня, уставились на мои наряды, а вышедшая из других комнат тётя Шура встала и, разглядывая меня, вдруг, уперев руки в бока, начала громко хохотать, широко открыв свой уже тогда беззубый рот. Я растеряно смотрела на неё снизу-вверх. А она, смеясь, приговаривала: «Какое чучело припёрлось к нам». Я заплакала и пошла домой. Мама, встретив меня, молча погладила по голове и прижала к себе, она то хорошо знала этих родственников и их нравы. Ну, теперь и я узнала.
День за днём проходило это лето, мы всё время были заняты какими-то делами. Свежий воздух и хорошее питание пошло нам на пользу, у меня было столько энергии, мамины несложные поручения я выполняла бегом и, сидя на корме, крепко удерживала лодку, пока мама выбирала из сетей рыбу. А по вечерам я любила сидеть на полуразрушенном временем пирсе, смотреть на озеро, окаймлённое берегами с густо растущими деревьями, отражающимися в водной глади, и на предзакатное солнце, окрашивающее всё розовым светом, слушать тихий всплеск волн, накатывающих на берег. Иногда мама приходила и присаживалась ко мне, и мы молча сидели и любовались этим чудом природы, на игру выпрыгивающей из воды рыбы, на проплывающих уток с подрастающими выводками.
Ложились спать мы рано, рано вставали по утрам. Я любила смотреть, как мама, стоя у окна в свете утреннего солнца расчёсывала свои густые, длинные волосы. За годы испытаний, выпавших на её долю, они сохранили свой чёрный цвет. Она заплетала две косы и затем укладывала, закрепляя их шпильками, вокруг головы. Это было невероятно красиво, причёска, похожая на корону. Я с удовольствием рассматривала её лицо, оно уже не было серым, на щеках появился легкий румянец и лишь в её карих глазах оставалась такая печаль, что я вскакивала с постели и прижималась к ней. Мне так было тепло и уютно с ней.
Какую трудную жизнь проживала она! Почему ей судьбой было так мало отпущено счастья? В 3 или 4 года умерла её мама, а затем мачеха, нарожавшая детей, превратила её в няньку и домработницу. Её даже не отпустили в школу, осталась неграмотной. И лишь отец, поняв и оценив, что произошло с его дочерью, в 12 лет купил ей швейную машинку Зингер, нанял женщину, которая обучила её мастерству шитья. Но в 13 лет умирает и отец от аппендицита. С братом они остались круглыми сиротами, но как-то выжили. Позднее вышла замуж за любимого человека, затем репрессия, финская война, великая отечественная, гибель мужа и борьба за выживание детей. И ведь сохранила их всех. И вот как хорошо она придумала приехать сюда в дом отца. Здесь всё поддерживало нас: природа, память отца, словно он был где-то рядом.
Но вот наступил конец августа, надо было как-то переправлять запасы в город. Иногда везло, если в Вите-губу заходил рыболовецкий катер, и мама с трудом могла их упросить взять заготовленные продукты и доставить их до города в её сопровождении. Меня с козой как-то на два дня оставила у дяди. Конечно, там я подвергалась насмешкам и унижениям, но я помнила просьбу мамы потерпеть. В одно утро дядя Вася сказал, что он собирается на дальнее озеро ставить сети, и я пойду с ним и понесу вёсла. Почему-то я, а не его старшая дочь или хотя бы мы вместе, всё же она старше меня на один год и покрепче. «Нет,- сказал он,- пойдешь только ты». Мне на плечи дядя положил два небольших весла и пошёл впереди с рюкзаком, я сзади, и через некоторое время весла начали сваливаться с моих худеньких плеч, а водворить их обратно у меня не получалось. Дядя Вася начал ругаться, но поняв, что эта идея неосуществима, взял злополучные вёсла себе под мышки и приказал следовать за ним. Сколько мы шли, не помню, но, дойдя до озера, он подтянул за веревку спрятанную в осоке лодку и сказал, что сейчас он будет ставить сети, а я держать лодку. До дому я еле дошла и, не поужинав, быстро уснула от нервного и физического перенапряжения. Когда вернулась мама, я ей рассказала о том, как гостила у родственников, и она горько заплакала, погладив меня по голове и крепко прижав к себе.
Четыре или пять лет мы ездили на лето на Вите-Губу. Мама уже не оставляла меня у дяди. Но в один приезд, когда маме каким-то образом удалось отправить все запасы в город, и нам предстояло возвращаться домой на Мончу пешком по линии электропередач примерно двадцать километров, получилось так, что в тот день, ясный и солнечный, когда мы рассчитывали тронуться в путь, коза, как выразилась мама, загуляла. У дяди был козлик, Маньку отвели к нему и оставили там на ночь. Пришлось отложить отъезд.
Это было в конце августа, в сентябре я должна была пойти в первый класс, и мы спешили вернуться домой. На следующий день, встав утром, выяснили, что погода резко изменилась, как это и бывает на севере, подул холодный ветер, а виднеющиеся вдали Хибинские горы побелели. Это значило, что снег вот-вот выпадет и здесь. Мама очень расстроилась, но делать было нечего, ни на чью помощь рассчитывать мы не могли, и, надев рюкзаки на плечи, мы с козой отправились в путь.
Раннее утро вроде бы не предвещало ничего плохого, сильный северный ветер гонял по небу серые клочья облаков. Мама с тревогой следила за ними. А мы шли по узенькой тропинке, удаляясь всё дальше и дальше в лес, то поднимаясь на пригорки, то спускаясь в ложбинки или болота, проходя их по проложенным деревянным лагам. В лесу порывы ветра были потише, мы старались идти быстрее, насколько это было возможно. Небо постепенно затягивалось тёмными низко спускающими почти до земли тучами. Пройдя половину пути, мы остановились отдохнуть, мама достала из рюкзака холодную жареную рыбу, хлеб и бутылку с чаем, быстро перекусив, опять тронулись в путь. Коза Манька нехотя последовала за нами, проявляя какое-то непонятное в то время беспокойство, без конца блеяла. И это оказалось не напрасно. Вскоре подул сильный порывистый ветер, с неба полетели белые мокрые снежинки, сначала редкие, затем всё обильнее и превратившиеся в конце сплошную снежную стену. Мы продолжали идти по тропинке, которая постепенно покрывалась снежной мокрой кашей. Одежда на нас промокла насквозь, в ботинках хлюпала вода. Остановились под кроной какого-то дерева, мама сняла рюкзак и, достав оттуда сухую одежду и шерстяные носки, переодела меня, повязав на голову подобие какого то-платка. Мой рюкзак одела себе на грудь и, накинув сверху на спину мешок, пошла впереди, за ней двинулась, и я с козой. Заряд снега прошёл, лишь единичные снежинки лениво падали на землю. Идти стало трудно, покрытая снегом тропинка стала скользкой, а на пригорках появился тонкий слой льда. Мокрые ботинки разъезжались в разные стороны, и я падала, окунаясь голыми руками в холодную снежную жижу. За мной тянулась бедная коза, копытца её так же разъезжались в разные стороны, и она с трудом поднималась, волоча по снегу своё длинное вымя, из её глаз катились слёзы. Мы снова остановились под кроной какого-то дерева. Мама, сняв рюкзаки, нашла ещё одни шерстяные носки, надела их мне в хлюпающие ботинки, какое-то сухое тряпьё закрепила на мои плечи и голову, и чем-то обвязала мне руки. Козе она длинным полотенцем закрепила вымя к её животу. Мама говорила, что мы должны идти, надо держаться. Мы опять двинулись в путь. Небо вновь затянуло тёмными тучами, и через какое мгновение начался обильный снегопад. Снег уже не таял, а лежал белым покрывалом на нашем пути, по ровной тропинке мы одолели какую-то часть пути, но впереди нас ожидали пригорки и спуски, ноги опять скользили, и я падала руками в снежную кашу. А коза Манька, упав, уже не могла подняться. Спустились в ложбинку, и, найдя под большой елью посуше кочку, мама усадила меня и пошла за козой, принесла её на руках и положила, прислонив её ко мне. У мамы по лицу текли слёзы, я её успокаивала, что вот отдохнём немного и опять пойдём. Из рюкзака она достала ещё какое-то тряпьё, стараясь заменить намокшую на мне одежду, из еды у нас была ещё рыба и фляжка с холодным чаем. Есть не хотелось, но по настоянию мамы я немного поела. Надели снова рюкзаки на плечи, надо было идти, но я настолько обессилела, что не могла встать на ноги, коза лежала со мной рядом, прислонившись своим тёплым боком, и смотрела печальными глазами, словно прося прощения, за то, что у неё тоже не было сил приподняться. Мама плакала в голос от отчаяния, она молила бога, силы небесные как-то помочь нам. Мы по сути дела погибали, замерзали в этом безмолвном глухом лесу. Встав на колени, она растирала мне спину, руки, ноги. И вдруг впереди что-то промелькнуло, и я увидела бежавшего по тропинке брата Ивана. Откуда он появился? Как он узнал, что мы идём этой тропой? Оказалось, еще с утра он позвонил дяде Васе и выяснил, что мы двинулись в этот нелёгкий путь, сердцем своим почувствовал беду и отпросился с работы. В рабочей одежде, резиновых сапогах, брезентовом плаще побежал нам навстречу. Мама бросилась ему на грудь, громко заплакав. Немного успокоившись, они продумали план, как выбраться из этого леса. Иван взял меня на спину и шёл впереди, за ним с отяжелевшим от сырой одежды рюкзаком шла мама. Пройдя где-то около километра, мы остановились. Найдя под деревьями место посуше, Иван наломал сучьев, развёл костер и посадил нас на хвойные ветви греться, а сам побежал за козой. Она совсем обессилела, и ему пришлось её тоже нести на руках. Несколько раз нам пришлось так останавливаться. И, наконец, впереди показался посёлок Тростники. Иван дошёл до какого-то дома и, позвонив своему начальнику, коротко объяснив ситуацию, попросил помочь. Нам выслали дежурную машину, которая довезла нас до дома.
В школу в этом году я не смогла пойти, так как долго и тяжело болела с высокой температурой, с бредовыми галлюцинациями, в которых мы продолжали идти по тому же пути по снежным обледенелым подъёмам и спускам, по болотным лагам, и ноги скользили, а я без конца падала и падала голыми руками в снежную кашу. Мама лечила каким-то только ей известным настоем, который вызывал обильный пот, обёртывала меня водочными компрессами, поила брусничными морсами, и я понемногу начала выздоравливать.
На Вите-губу мы ещё ездили несколько лет, но никогда так не задерживались. И последним стал тот год, в который решили вывезти заготовленные рыбу и ягоды на лодке по Имандре до Мончи. Меня ещё раньше переправили на боте, на котором рыбаки приезжали ловить рыбу. Бот был маленький и взять запасы они не могли.
Иван пешком после работы в субботу прибежал на Вите-губу. Мама с самого раннего утра загрузила лодку, и они с первыми лучами солнца тронулись в путь. Надо было спешить, так как Иван в понедельник должен быть на работе, опаздывать или не явиться было нельзя. В те времена существовала строгая трудовая дисциплина. Как они рассказывали, в то утро была неплохая погода, но, когда стали выходить из залива Вите губы, подул небольшой ветер, который по мере выхода их в широкую водную часть озера всё больше и больше усиливался. Волны в конце концов начали захлёстывать лодку, и пришлось причалить к берегу. Надеялись переждать непогоду. Но ветер дул с прежней силой, и они решили, что мама пойдёт по берегу, а Иван будет вести лодку вдоль него, где волны были не такими большими. Пройдя какую-то часть пути, они выбились из сил и решили опять переждать. И только поздним вечером ветер начал утихать, словно природа решила смилостивиться над ними, и они тронулись снова в этот нелегкий путь. Глубокой ночью они вошли в Монче-губу. А я сидела дома на кровати и ждала их. Услышав шаги в коридоре, я выбежала на встречу и увидела их измученные лица, а мама, прижав меня к себе, благодарила бога, что они добрались до дома. Больше мы не ездили на Вите-губу. Мама сказала, что хватит испытывать судьбу. В последующие годы мы на этой же лодке ездили собирать ягоды и грибы, так как они ещё долго и существенно входили в рацион нашего питания, на ближайшие берега озера, в основном на Килевай. Время шло и в семье нашей происходили изменения: старшая сестра ещё в 1948 году вышла замуж и жила своей жизнью. Иван, прослужив три года в армии, женился, но никогда нас не забывал и трудные минуты всегда помогал, младший брат жил своей жизнью. И мы с мамой ещё жили своей трудной и полной лишений жизни. А затем, закончив медицинское училище, я вышла замуж и уехала по месту работы мужа в Карелию, так как его направили туда по распределению после окончания горного техникума. Вернулись оттуда через три года, но не найдя работы по специальности, переехали в Кировск. К маме мы приезжали часто, помогали ей деньгами. И мужу моему очень нравилось навещать свою тещу, так как она была очень гостеприимной и хлебосольной. Дом с Вите-губы Иван разобрал и использовал его при строительстве своего дома на Монче, в котором он со своей семьёй прожил много лет. Мама была этому очень рада, ведь дом нашего отца не пропал, а нашёл своё продолжение в доме своего сына.
Барак как-то администрация города Мончегорска списала на дрова вместе с жителями, которым выдали справки, в которых было указано, что теперь они владеют вместо жилья столькими кубометрами дров. Но прописаны они были по прежнему адресу: Безымянный ручей, дом 15. На него можно было высылать денежные переводы, посылки. За жильё не платили, только за электроэнергию, и почему-то брали налог со строений и земельную ренту. Через много лет город вспомнил, что мама вдова погибшего военнослужащего, и ей была выделена 19 января 1972 года комната жилой площадью 13,6 метра в благоустроенной 2 комнатной квартире.
Прожила там она чуть побольше года и 17 ноября 1973 года скончалась от тяжелой болезни. В последний путь мы её провожали всей семьёй. И в этот момент всё, что необходимо для этого, сделал Иван. Место на кладбище выбрал на пригорке среди сосен, гроб сделал со своими друзьями из сухих и тонких досочек, и поминки справляли в его доме. Потеря мамы для меня была большим ударом. Я сожалела, да до сих пор сожалею, что надо было больше уделять ей внимания, больше с ней беседовать. Только сейчас понимаю, что многие моменты её жизни остались неясными. Все думаем, что успеем ещё поговорить, откладываем на потом. А время безжалостно, оно идёт своим чередом, и случилось, что в один момент её не стало. Церковь в те времена нам было запрещено посещать, отпевание я всё же провела заочно и привезла горстку песка, крестик и бумажку с молитвой для таких случаев, всё это закопали в землю на её могилке. Каждый день я вспоминаю, она жива в моей памяти навсегда.
КОМНАТА№8.
В первое утро, которое встретили, поселившись в этот барак, мы проснулись от нежного воркования женского или детского голоса за стеной соседней комнаты. Как потом всё-таки оказалось, женского. Здесь на такой же жилплощади из двух комнат, как и у нас, жила семейная пара: дядя Ваня и тётя Нюта. Единственная счастливая пара этого барака, без горя, без проблем. Детей у них не было, жили они обособленно, с соседями общались мало, и даже при встрече с ними тётя Нюта шарахалась в сторону. Дядя Ваня по состоянию здоровья не принимал участия в военных действиях, служил, как говорили в обозе, то есть на хозяйственных нуждах. Тётя Нюта, дочь дяди Ильи из комнаты №5, работала поваром в детских яслях, и голод военных лет её не коснулся. После войны дядя Ваня вернулся домой, работал он помощником машиниста. Был домовитым и хозяйственным, ни одной минуты не сидел без дела. Зимой заготавливал дрова, что-то мастерил в сарае. А как только наступала весна, начинал готовиться к посевной. У него было несколько огородов, и он без конца их расширял, выкорчёвывая огромные валуны из почвы, откуда-то носил землю и навоз в большом коробе на спине. Жители барака говорили, что дядя Ваня ночевал в борозде до сбора урожая картошки, часть которой он продавал, остальную закладывал в погреб себе на еду. И по утрам после нежного воркования тетя Нюта насыпала картошку в кастрюлю с громким стуком о дно, так же громко встряхивая, мыла ее в воде и ставила на плитку варить. И это повторялось каждое утро из года в год. Кроме этого, он собирал огромное количество грибов и ягод, излишки которых он продавал. Тётя Нюта вскоре вышла на пенсию и занималась только своими домашними делами. Из комнаты она выходила только в магазин или по каким-нибудь крайним делам. К соседям не ходила и даже пугалась, если к ней кто-то заходил. У всех были проблемы, а она проживала свою тихую и счастливую жизнь за спиной своего трудолюбивого мужа. Дядя Ваня скончался в преклонном возрасте, от какой болезни, не могу сказать, мы уже все разъехались. Тётя Нюту забрал к себе племянник, и в один день, развешивая на балконе бельё, она не удержалась и выпала с какого-то этажа и разбилась насмерть.
За что ей судьба предъявила такой суровый счёт, она, прожив свою благополучную жизнь, никого не обидела, никого не оговорила.
КОМНАТА№9.
Тоже состояла из двух комнат, и жила в ней пожилая семейная пара. Они были репрессированы, откуда, не могу сказать. Худощавые, интеллигентные на вид. Жили в этом доме всю войну, работали где-то в конторе лесозавода.
Перед окном у них тоже был разработан огород, садили картошку, лук и капусту. Уж не знаю, что это был за сорт, но к осени вырастали огромные кочаны. Собрав урожай, капусту засолили, а кочерыжки почему-то принесли к нам. Мама вырезала из них сердцевину и давала мне есть, она была сладкой и сочной. Жили они здесь недолго, и где-то в начале следующего года куда-то уехали.
И сразу же на эту жилплощадь поселилась молодая женщина с дочкой, моей ровесницей. Муж её погиб. Были на время войны эвакуированы, где, судя по внешнему измученному виду тоже хлебнули немало испытаний. Женщину звали Вера Григорьевна, мы, дети, называли ее тётя Вера, работала она на лесозаводе бухгалтером. Высокая, черноволосая, с соседями сразу же познакомилась, относилась ко всем приветливо, доброжелательно. Дочку звали Люда. Родственников в этом городе у них не было. Детский сад в посёлке был один, и устроить детей туда было очень трудно. Я сидела дома с мамой, так как она занималась шитьём на дому. А вот Люде приходилось сидеть целыми днями одной с утра до позднего вечера. И она придумала ночью играть около спящей матери, а днём спать. Здоровье у тёти Веры видно было неважное, и она, чтобы как-то поддержать себя и свою дочь, завела в одной из комнат поросёнка, и как-то его вырастила. Садила под окном картошку, собирала грибы, ягоды. На лето они уезжали в отпуск на Украину в Умань на родину тёти Веры. Мы с Людой пошли в школу вместе и проучились все десять лет в одном классе, протаптывая тропинки в снежных сугробах в суровые зимы. Были пионерами, а затем комсомольцами. Ходили в лыжную секцию, с нами занимался замечательный преподаватель физкультуры Михаил Давыдович Хайчин. В школе были хорошие учителя, мы получили хорошие знания. Люда закончила пединститут, вышла замуж. Тётя Вера тоже получила благоустроенное жильё как вдова погибшего на войне. Умерла она в довольно преклонном возрасте.
Ну вот и всё, это была последняя комната нашего многострадального барака. Сколько времени я просидела около него, перебирая в памяти те прошедшие годы. Как хорошо, что приехала на эту встречу. Ну что ж, будем прощаться с тобой, мой старый дом. Спасибо, ты был нашим домом, многие годы защищал нас от холода и ветра в лютые морозные зимы как мог. Здесь прошло моё детство, юность. Вероятно, с тобой мы уже не увидимся, я уезжаю с этого крайнего севера туда, где нет таких суровых зим, и весна с цветущими деревьями наступает весной, а не в июне. Но я тебя буду помнить всегда. Я подошла к нему и прижала ладони к его с глубокими трещинами бревенчатым стенам, они были чуть тёплыми от солнца. Ну, прощай. Я обошла его по северной стороне и подошла к торцу дома с высоким крыльцом. Нет, я не стала подниматься по нему, а, обойдя его, подошла к стене, от которой состоялось прощание с теми, кто навсегда покинул этот барак. Выносили две табуретки, ставили на них гроб, а крышку от него прислоняли к этой стене. Молча постояв, грузили гроб на телегу с лошадиной упряжкой, и жители бараков этой улицы пешком шли за ней до кладбища, оно находилось недалеко у подножия той же Монче-горы, слева от неё. Всё эти годы ты, наш барак, был свидетелем нашей горемычной жизни и светлых дней, которые всё же иногда случались, тебя нельзя забыть.
Я ещё раз прислонилась головой к его бревенчатой стене, внутри было тихо, словно мы поняли друг друга, нам нужна была эта встреча, и как-то на душе от этого свидания стало спокойней. Он помнил всё, и я всё вспомнила.
Я спустилась под гору, перейдя Безымянный ручей и поднявшись на
пригорок, помахала ему рукой.
Что ж, братцы, затянемте песню,
Забудем лихую беду.
Уж, видно, такая невзгода
Написана нам на роду.
Динь- бом, динь- бом,
Слышен звон кандальный.
Динь- бом, динь- бом,
Слышно там и тут-
Нашего товарища на каторгу ведут.
Барак на улице Безымянный ручей
© Copyright: Юта Витте 9, 2016
Свидетельство о публикации №216080200958
Свидетельство о публикации №216080200958
Рецензии