Лаврова Елена. Письма к Марине Цветаевой. Том I, 1

УДК 821.161.1
ББК Ш 84 (4 Рос) 6
Л 13





Лаврова Е.Л.
Письма к Марине Цветаевой. Т. I. – Горловка, «Коллегия», 2012. – 379 с.









ISBN 978-966-2649-03-1 © Издательство «Коллегия», 2012



«Я питаю отвращение к иллюзиям; вот почему я принимаю мир таким, каков он есть». 
Наполеон

ПИСЬМО I.

Елена приветствует Марину!
Ты любила писать письма. Нынче письма не в моде. В наше время есть электронная почта, сотовые телефоны – можно послать сообщение. Нынче люди писать не любят. Сообщают информацию – и довольствуются этим. А что касается размышлений, чувствований, эмоций – всё это сегодня кажется излишеством. Впрочем, я не настаиваю на своей правоте.  Может, люди говорить стали больше? Не заметила. Сегодня люди живут в темпе   presto. А мы будем общаться с тобой по-старинке - в темпе largo. Мы ведь никуда не спешим, не правда ли?
Я люблю читать твои письма. Каждое твоё письмо, кому бы оно ни было адресовано, полно интересных мыслей. Я считаю твои письма маленькими философскими трактатами, и считаю тебя выдающимся мыслителем. Это не лесть, это именно то, что я на самом деле, думаю и чувствую. То же самое я думаю и о твоих дневниках. Для меня они – драгоценный кладезь мыслей. Сколько раз я их читала! Сколько раз буду перечитывать!
Нас разделяет с тобой время и пространство, но что такое время и пространство? Условные понятия.
Тебе, имеющему быть рождённым,
Столетие спустя,   как отдышу,
Из самых недр,   как на смерть осуждённый,
Своей рукой – пишу:
Не столетие, спустя, а четыре года спустя уже всё случилось, что ты предсказывала. Что, сто лет! Марина, каждый год родятся люди, которым предстоит полюбить тебя и твоё творчество.
И, наверное, столетие спустя, в 2041 году, родится человек. И этот человек, войдя в сознательный возраст, полюбит тебя так же, как люблю тебя   я. Неважно, кто это будет, Марина, юноша или девушка, но, скорее всего, это будет девушка. Она непременно будет умна и образованна, прелестна и, как нынче выражается молодёжь, безбашенна, что попросту означает, что в ней будет та самая сумасшедшинка, что была   в тебе, и что есть   во мне.
Так вот, последняя строфа твоего стихотворения отвергает существование небытия, а, по существу, времени и пространства:
Сказать? – Скажу! Небытие – условность.
Ты мне сейчас – страстнейший из гостей,
И ты откажешь перлу всех любовниц
Во имя той – костей.
Сказано нагло и великолепно!
   Друг, не ищи меня! Другая мода! 
Меня не помнят даже старики.
   Ртом не достать! – Через летейски воды
Протягиваю два руки.
Мода, Марина, сменилась много раз со времени твоего ухода, но какое отношение к моде имеет поэзия? Может быть, бывает мода на чью-то поэзию, я не знаю. Но это не среди умных, образованных и по-настоящему культурных людей. Мода на поэзию, это для – толпы. Куда дунет ветер, туда и поворачиваются их головы. А дует, как ты понимаешь, не ветер свободы, веющий, где хочет, а ветер, искусственный, направляемый чей-то заинтересованной рукой.
А старики, которые тебя помнили, действительно, почти все повымерли. В этом стихотворении меня удручает предпоследняя строфа:
Кто бескорыстней был?! – Нет, я корыстна!
Раз не убьёшь,   корысти нет скрывать,
Что я у всех выпрашивала письма,
Чтоб ночью целовать.
Ночью, Марина, не письма надо было целовать! Не письма! Вырвавшаяся на волю, строфа о многом мне говорит. Да и всё стихотворение о многом говорит. – О чём?
О том, в чём ты позже призналась Анне Тесковой в письме, что тебя так мало любили, тебя так вяло любили. И вот – мечты о страстнейшей любви в стихотворении – о любви через сто лет после твоей смерти, о любви, как бы ты ни простирала руки через летейски воды,   неразделённой. Я люблю тебя, но – где ты? Доносится ли до тебя мой голос? Эта любовь и необходимость общения с тобой доводят меня до такой тоски, что …
Нет, ничего!
Эти письма к тебе, попытка общения с тобой. Я знаю, что ты не ответишь. И что из того? Мне довольно и того, что ты меня выслушаешь.
«Во имя той – костей». Что мне, Марина, твои кости! Они лежат где-то там, на городском кладбище Елабуги, и сегодня никто не знает, где они зарыты, в какой могиле. Что мне твои кости, Марина! Я отдаю это тому, что родится через сто лет после твоей смерти. Мне нужны не кости. Мне нужна твоя живая, взволнованная, чуткая душа и твой несгибаемый дух. Они – в твоих стихах и в твоей прозе. Твой дух и твоя душа навечно отпечатались в них. Да, я люблю твоё творчество. Но мне невыносима мысль, что это – только печать. Как бы мне хотелось живого и непосредственного общения с тобой! Ты для меня – камертон мира, в котором я живу. Я говорю не об окружающем меня мире. Я говорю о моём внутреннем мире.
Если есть иной мир, о котором ты так много говорила, то ты знаешь, кто я. Возможно, ты оттуда видишь меня, как и других, кого ты хочешь видеть. Помнишь, ты писала об умершем Рильке в «Новогоднем»? Ты писала, что оттуда он видит тебя, как если бы ты находилась на сцене, а он сидит в верхнем ярусе ложи. Хороший образ! Но есть ли этот иной мир, о котором ты говорила, что сбудешься там по образу твоей души, моей души? Ты говорила о существовании иного мира с такой уверенностью, которой только остаётся позавидовать.
Итак, сделаем допущение, что иной мир, откуда нет возврата, существует. Где-то там ты продолжаешь своё существование. И, разумеется, если ты существуешь, то, я уверена, живёшь полнокровной и полноценной жизнью, продолжая любить и творить. И, конечно, ты ничего не знаешь обо мне. Или знаешь?
Сначала внешние данные. Мой рост 162 сантиметра. Сложение нормальное. Волосы были светлые и вились. С тридцати лет начала стремительно седеть. Волосы не крашу. Лицо северно-европейского типа, с правильными чертами. Губы неожиданно по-южному полные и чувственные. Глаза тёмно-серые миндалевидной формы.
Образование высшее филологическое. Имею учёную степень и учёное звание, но всё это не делает меня «синим чулком».
Разведена. Была инициатором развода. Дети есть.
Люблю философию, классическую музыку, классическую и современную литературу, кино, живопись, архитектуру, природу.
Люблю плавать в море, ездить на велосипеде, играть в бадминтон и настольный теннис, стрелять в тире, и кататься верхом на лошадях.
Характер волевой.
Черты характера, которые тщательно скрываю от посторонних – крайняя уязвимость, а также страстная нежность к тем, кого люблю.
Недостатки характера: желание казаться проще, чем я есть на самом деле.
Политические убеждения: либерал в лучшем смысле этого слова. Главный закон, который я признаю   «Всеобщая декларация прав человека».
Религиозные убеждения: оных не имею.
Дурные привычки: курение. Но постепенно избавляюсь от неё. Стараюсь избавиться.
В моих жилах течёт смесь русско-польско-германской крови. Русской больше, чем польской и германской вместе взятых.
Вот, в основных чертах. Остальное про меня ты узнаешь из этих писем.
Мне очень повезло с родителями. Главной ценностью в жизни они тоже считали рост, и вложили в меня жажду познания, любознательность, любовь к природе, трудолюбие и трезвое отношение к действительности.
Мой  прадед – дворянин Лавр Лаврович Лавров, генерал-майор артиллерии при Николае I. После смерти Императора он вышел в отставку, овдовел и тихо жил в своём поместье, где-то в Тверской губернии, наслаждаясь покоем, но судьба уготовила ему в конце шестидесятых кое-что, чего он никак не ожидал. Не знаю, как всё там на самом деле происходило, но внезапно он покинул поместье, приехал в Петербург, где неожиданно для всех знакомых женился на шестнадцатилетней девочке. Разница в возрасте была большой, но в те времена на это внимания не обращали.
Откуда взялась шестнадцатилетняя девочка? Я передам всё, что знаю, слово в слово, как рассказывал мне мой отец. Она была дочерью генерала явившегося из Германии для того, чтобы служить России и  Александру II. Генерал был приглашён с супругой и дочерью в Зимний дворец на бал. Юность, свежесть и красота дочери генерала обратили на себя внимание Императора. Он пригласил девочку на танец. Германка блистала выдающейся красотой: блондинка с правильными чертами лица, с тёмно-серыми глазами. После бала она очень скоро, но ненадолго стала фрейлиной Императрицы. А через два месяца срочно понадобилось выдать девочку замуж. Догадываешься, почему? Тут-то понадобился вдовец, генерал-майор артиллерии в отставке Лавров Лавр Лаврович, человек немолодой и достойнейший. И девочку срочно выдали за него замуж. Почему выбор пал на немолодого генерала артиллерии, я не знаю. Когда родился мой дед Константин Лаврович Лавров, то он с пелёнок оказался наследником огромного многомиллионного состояния. Он, и без этого не был бы беден, но многомиллионного состояния у Лавра Лавровича, генерал-майора в отставке всё-таки не было. Итак, мой дед с пелёнок стал более, чем богат. Для того времени он был фантастически богат.
В моей семье была тайна, в которую меня по малолетству не посвящали. Но были красноречивые эпизоды. Так, однажды вечером мой отец, слегка выпив, и потеряв контроль над собой, засучил рукав рубашки, и возбуждённо говорил моей матери:
   В моих жилах течёт голубая кровь, а они предлагают мне вступить в их паршивую партию!
Мать испуганно указала ему глазами на меня, сидящую за книгой в углу комнаты. Мне было десять лет, и я уже знала, что значит, голубая кровь.
Были и ещё намёки. Однажды брат, работавший в другом городе, прислал свою фотографию. Ему было двадцать пять лет, он отпустил усы и бороду. Держа в руках фотографию моего брата, отец подозвал меня и указал на фотографию деда, висящую над его кроватью. Отец спросил:
   Похож внук на деда?
Внук был чрезвычайно похож на деда. Те же правильные черты лица. Те же чёткие дуги тёмных бровей. Те же тёмно-серые глаза. У деда тоже были отпущены золотистые, как у брата, борода и усы. Отец усмехнулся и вынул из палисандрового шкафчика, висящего у изголовья кровати, фотографию Императора Николая II и положил рядом фотографии сына и Царя:   Смотри! – торжественно сказал он. Я посмотрела и ахнула. С трёх фотографий смотрело одно и то же лицо. Сходство было поразительным. Я вопросительно смотрела на отца. Довольный произведённым на меня эффектом, он спрятал в шкафчик фотографию Императора, по-видимому, вырезанную из какого-то дореволюционного журнала.
   Никаких вопросов! – строго сказал отец, развернулся на каблуках и вышел из спальни. Я последовала за ним, весьма озадаченная всем, что увидела.
И был ещё один намёк. Моя мать, как-то рассердившись на меня за какой-то проступок, сказала, гневно глядя мне в глаза:
   В нашей семье так себя вести нельзя. В нашей семье есть тайна, которую я тебе не открою, потому что ты ведёшь себя недостойно. До тех пор, пока ты не будешь вести себя, как надо, я не раскрою тебе семейной тайны.
Я мысленно усмехнулась. Мне было тринадцать лет, и я давно уже догадалась. Но моя мать не знала, что я давно догадалась. Дети бывают проницательней, чем о них думают взрослые.
Мне очень повезло с родителями. Они тщательно заботились о моём образовании. Когда мне исполнилось пять лет, отец отдал меня в руки настоящей немки Фанни Александровне   обучать меня и брата немецкому языку. Отец полагал, что его дети должны знать не только русский язык, но и язык своей прабабушки.
Фанни Александровна Баумейстер была гувернанткой отца, тоже обучавшая его немецкому языку. После революции она всё порывалась уехать на родину, но так и не уехала, потому что в Германии её никто не ждал. Она работала в советской школе, преподавая немецкий язык. На русском языке она говорила примерно так:
   Ой, Лёленька, смотри, птичка села на сучку.
   Лёленька, смотри, смотри, сколько воронок летает!
О директоре школы, где она преподавала, Фанни Александровна отзывалась так:
   О, если бы я могла, я бы его кровнохлядно убила!
Потом была приглашена учительница английского языка. Я её что-то плохо помню. Наверное, она была – никакая.
Потом меня отдали в музыкальную школу по классу фортепиано.
Потом меня отвели в балетную студию. Там мне очень не понравилось. Надо было неестественно выворачивать ступни ног. Я отказалась ходить в балетную студию.
В девять лет меня отдали в секцию лёгкой атлетики: я быстро бегала и высоко прыгала. Со спортом тоже ничего и не вышло. У меня обнаружили высокую степень близорукости. Какая балерина или спортсменка в очках! Спорт тоже пришлось оставить. Но я об этом ничуть не жалела. У меня появилось больше времени для чтения – запойного! Я читала за завтраком, за обедом, но только не за ужином, потому что ужинали мы всей семьёй, за столом были интересные разговоры. Мой строгий отец не потерпел бы меня с книгой за столом. Я читала в постели, иногда под одеялом с фонариком, пока меня не застукали за этим занятием, портящим и без того плохое зрение. Я читала, пардон, в туалете, так что в дверь начинал кто-нибудь из домочадцев барабанить, требуя освободить место. Что я читала? О, мне было что читать! В библиотеке моего отца были собраны около трёх тысяч томов. И отец постоянно подписывался на собрания сочинений русских и зарубежных классиков.
Я никогда не читала детскую литературу. Разве только сказки: русские и норвежские (дореволюционного издания), германские и французские. Потом пошла эллинская мифология, которой я упивалась. А потом, как-то сразу, пошла литература для взрослых: Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Алексей Толстой, Лев Толстой, Чехов, Куприн, Станюкович, По, Мопассан, Лондон и так далее, и так далее. Единственно, кого мне отец не давал – Достоевского. Сказал: это тебе рано. Но, как выяснилось, были и другие запрещённые книги. В запирающемся ящике комода отец хранил Апулея и Боккаччо (с иллюстрациями). Однажды отец забыл запереть ящик, а мой пятнадцатилетний брат это обнаружил, о чём незамедлительно сообщил мне. Мы вместе заглянули в ящик, и обнаружили там несколько книг. Пока я разглядывала иллюстрации к «Декамерону», брат с не меньшим любопытством разглядывал иллюстрации к Апулею. Потом спохватился, и посмотрел, что это я разглядываю. Увидев, выхватил «Декамерона» у меня из рук. Поздно! Я уже многое высмотрела. Брат показал мне кулак, и сказал, чтобы я молчала о том, что произошло. Впрочем, отец ничего не заметил. Или сделал вид, что не заметил. Нам не попало.
Читать я начала, как и ты, с четырёх лет. В сороковые-пятидесятые ничего, кроме кино, театра и радио, не было. Это сейчас есть театр, кино, радио, телевидение, интернет. Интернет может заменить всё вышеперечисленное. Безграничные возможности.
Так вот, мои родители, когда вновь соединились после войны, а точнее – после войн, ибо мой отец побывал на трёх войнах, установили традицию: читать вечерами вслух, а также слушать, кажется, по пятницам передачу по радио – Театр у микрофона. Кстати, замечательная была передача. Лучшие актёры и актрисы Москвы исполняли роли в классических и современных постановках. Правда, современные советские пьесы отец, мягко говоря, недолюбливал, и если давали такую пьесу, радио выключалось, и появлялась книга.
Читал вслух, как правило, отец. Пока он читал, мать шила нижнее бельё для всех членов семьи, бабушка вязала из шерсти варежки и носки, брат мастерил модели самолётов, а я играла на диване с кошкой и её котятами. Что я понимала в свои годы? Я понимала, что каждый вечер отец читает очень толстую книгу, которую я не могу поднять, и эту книгу написал Лев Толстой и называется она «Война и мир». «Война и мир» длилась всю зиму. А потом пошёл Пушкин, Гончаров, Лермонтов, и так далее. Я прислушивалась и запоминала имена и отдельные эпизоды. Целое от меня ускользало. Отец не просто читал. Он не забывал, что чтение слушают дети. Иногда он останавливался, объяснял брату значение отдельных слов. Самое интересное начиналось тогда, когда отец заканчивал читать очередную главу. Начиналось обсуждение прочитанной части романа. Бабушка, отец и мать иногда и спорили. Отец читал вслух также произведения, которые брат должен был изучать по школьной программе. Так я слушала «Руслана и Людмилу». От брата требовалось выучить наизусть отрывок, который начинался строкой:
Померкла степь. Тропою тёмной
Задумчив едет наш Руслан.
Помнишь, это место, где Руслан встречается на поле боя с головой великана. Мой брат повторял строку за строкой, но никак не мог запомнить текст. Мой брат дружил с математикой и физикой, но не дружил с литературой и историей. И через полчаса я, игравшая с котятами неподалёку, повторила этот текст, слово в слово. У меня оказалась превосходная память, на которую я до сих пор не жалуюсь.
В библиотеке моих родителей были редкие книги на английском, французском и немецком языках, изданные в середине XVIII – начале XIX века: Свифт и братья Гримм, Гофман и Вольтер, Байрон и Руссо. Тяжёлые тома в кожаных переплётах с золотым тиснением и золотым обрезом. Книги были великолепны! Теперь таких не издают.
Я вырастала среди редкостных вещей, место которым было в музее. Все они принадлежали моим предкам, а потом достались отцу.
Первым назову беккеровский кабинетный рояль, которому было больше ста лет. Но он хорошо сохранился. Отец регулярно приглашал настройщика. Звук рояля был изумительным. Позже мне приходилось играть на пианино советского производства, и это было мучением для моего слуха, привыкшего к звучанию беккеровского рояля.
Отцова скрипка. Она лежала в стареньком футляре на крышке рояля, и отец запрещал нам с братом к ней прикасаться. Но раз или два в неделю отец вынимал инструмент из футляра. Он должен был звучать. Отец учился игре на скрипке у композитора Ланэ Генриха Эмильевича и мечтал стать скрипачом. Но, увы! Мечте его сбыться   не было суждено. Отец иногда разрешал мне подержать скрипку. Сам он при этом бережно поддерживал её снизу на тот случай, если я уроню. Но я никогда не роняла. Скрипка была удивительно красивой. Верхняя дека была матовой и однотонной. А нижняя ярко блестела, и выглядела как полосатая шкура тигра. Отец говорил, что верхнюю деку кто-то испортил ещё в Италии, покрыв её плохим лаком. Отец поворачивал скрипку так, чтобы я могла заглянуть в эфы. На дне скрипки, в таинственной полумгле её чрева было написано латинскими буквами: Antonius Stradivarius Cremonensis Faciebat Anno 1718. И стоял какой-то странный значок над фамилией мастера, похожий на царскую корону. Отец говорил, что это личное клеймо мастера Антонио Страдивари. Отец и я любовались скрипкой. Она была великолепна! Хрупкая, с тонкой талией, золотистая, как чудный южный плод, неизвестно как попавший в наш заснеженный сибирский город. Поиграв, отец бережно заворачивал её в кусок синего старого шелка и укладывал на дно футляра. Отец говорил, что в каком-то московском музее ему предлагали бешеные деньги за скрипку, но отец отказывался её продать, потому что она была семейной реликвией. Эту скрипку Лавр Лаврович Лавров купил в Италии, когда вместе с моей прабабушкой совершал свадебное путешествие по Европе.
От отца я маленькой девочкой узнала имена великих создателей скрипок: Страдивари, Амати, Гварнери, а также исполнителей: Корелли, Тартини, Локателли, Паганини, Венявский, Сарасате. Отец не только рассказывал мне о великих скрипачах, но и наигрывал кусочки из их сочинений.
Напольные швейцарские часы, если мне не изменяет память фирмы Иоганна Генри Мозера. Деревянный тёмного дерева корпус часов был выше не только моего отца, но и дяди Игоря, брата моего отца, который был ростом два метра. За стеклянной дверцей качался тяжёлый маятник. Мне всегда хотелось открыть дверцу и сунуть внутрь руку, чтобы остановить маятник. Но дверца была на замке.
Палисандрового дерева настенный шкафчик. Он висел над кроватью родителей в спальне. Резной, изящный, необычайно красивый, с несколькими отделениями. Впоследствии я нашла фотографию точно такого же шкафчика в Большой Советской Энциклопедии. Это была, как оказывается, музейный артефакт.
Мраморный бюст Артемиды стоял на шкафу в спальне родителей. В детстве я принимала этот бюст за скульптурный портрет матери. Сходство было изумительное.
Швейная машинка с ножным приводом на столике с чугунными ножками – Зингер. Она отлично шила, несмотря на почтенный возраст.
Две японские лакированные шкатулки с потайными ящичками, в которых отец держал дореволюционные фотографии, открытки времён I Мировой войны и календари с фотографиями последнего Государя и Царской Семьи.
Полочки от лакированной японской этажерки, развалившейся от времени. На полочках были нарисованы пейзажи в буддистском стиле. Эти полочки висели на стенах нашей квартиры, как картины.
Буфет из дуба, высоченный, украшенный резьбой, изображавшей японские языческие божества, стоял на кухне. Одно такое божество, снятое с дверцы этого шкафа, висит у меня сейчас перед носом на доске, закрывающей от кошек монитор стационарного компьютера. Этой деревянной скульптуре не меньше ста пятидесяти лет, если не больше. В 2014 году я дала ему имя – Хусим. Он оберегает меня от обстрелов. Когда я гляжу на него, я успокаиваюсь, улыбаюсь и не страшен грохот разрывающихся снарядов за окном.
Дубовые стулья, обитые кожей. Кожа была прибита медными гвоздиками с широкими шляпками. На ножки стульев были надеты медные башмачки.
Старый венский диванчик, с гнутой спинкой и подлокотниками, на котором я до семи лет спала. Но в восемь лет он стал мне мал и ступни ног вылезли за пределы диванчика и повисли в воздухе над полом. Меня переселили на большой диван.
И всяческая мелочь: плоские золотые часы отца – Брегет, червонного золота отцовы запонки. Столовое серебро, серебряные чарки с гравировкой, вазы из мельхиора c хрустальным дном, старинная фарфоровая посуда. Страусиные перья, украшавшие дореволюционные шляпы бабушки, манто на кенгуровом меху, котиковое манто, дореволюционные зонтики с перламутровыми ручками и много других дореволюционных мелочей лежало в древнем дубовом сундуке, окованном медными накладками.
И однажды мать показала мне единственное украшение, подаренное ей в день свадьбы свекровью. Оно хранилось в потайном ящичке одной из японских шкатулок. Это украшение уцелело в дни войны. Мать голодала, но не продала его, как другие драгоценности. Это был золотой кулон с жемчужиной. Ни до, ни после – даже в музеях   я никогда не видела подобного женского украшения. Это была огромная розоватая жемчужина неописуемой красоты. Она была немного неправильной формы. Мать сказала, что этот кулон когда-нибудь достанется мне.
Всё досталось моему брату, который считал, что он должен быть единственным наследником семейных сокровищ, потому что он мужчина и носитель фамилии. А я – носитель, чьей фамилии? У меня была та же фамилия, что и у брата.
Я не спорила с братом. Было бы низостью спорить из-за наследства, не правда ли? Я это презрела. Я с лёгкостью расстаюсь с материальными ценностями, что бы это ни было. Ты, которая всё потеряла, меня понимаешь. А беккеровский рояль мой брат продал, хотя он должен был достаться мне, как и кулон. Рояля мне, говоря по чести, жаль. Это был, как и книги, мой дружок детства. Хотя, с другой стороны, что бы я делала с роялем, достанься он мне, переезжая из республики в республику, из города в город, с одной съёмной квартиры – на другую? На верёвочке за собою таскала, что ли? Бог с ним, с роялем!
Когда я вспоминаю все эти старинные и добротные вещи, я с горечью смотрю на вещи, которые меня окружают сегодня, например, мебель из ДСП или МДФ. И если ты думаешь, что я знаю, как это расшифровать, то ты ошибаешься. Знаю только, что нынешнюю мебель делают из прессованных не то стружек, не то опилок, соединённых, надо полагать, клеем. Сверху вся эта хрень покрывается шпоном под натуральное дерево. Когда я вспоминаю платяной шкаф красного дерева в спальне моих родителей, моё сердце обливается кровью – красавец! Я старательно изгоняю из моего быта пластик. Если недоступно натуральное дерево, то пусть будет в доме, хотя бы натуральное стекло и натуральный металл.
И, наконец, ещё одна редкостная вещь – вышитый шерстяными нитками ковёр. Он тоже был дружком моего детства и юности. Ковёр занимал всю стену; к ней был придвинут огромный диван, на котором я спала. Размер ковра был примерно 3 х 4 метра. Больших трудов стоило отцу вешать его на стену после очередного ремонта квартиры. Этот ковёр мой дед Константин Лаврович Лавров тоже привёз из Италии, как прадед скрипку Страдивари. Он купил этот вышитый ковёр в католическом женском монастыре славного города Милана. Я представляю монахинь, молодых и старых, вышивающих этот огромный ковёр разноцветными шерстяными нитками. Сюжет, который они вышивали, был отнюдь не религиозным. Не был христианским. (Я подозреваю, что мой дед религиозный сюжет и не приобрёл бы). Больше того, сюжет был языческим. Больше того, он был из скандинавской мифологии. Почему итальянские католички-монахини вышили тот сюжет – не ведаю. Может быть, для разнообразия? Может быть, надоело им вышивать ангелов и серафимов?
Ковёр был куплен в Италии в конце XIX века и уже тогда он был замечательно старым – никак не меньше семидесяти лет, так что, к тому времени, как я родилась, ему было уже далеко за сто. Но выглядел он молодцом. Нитки не выцвели. Ну, разве что, самую малость. Меньше повезло фиолетовой бархатной окантовке шириной сантиметров в тридцать. Окантовка поблекла.
Что же было вышито? На переднем плане с корнем вырванное из земли, поваленное бурей огромное дерево. За деревом – на заднем плане   густой дремучий лес. Из-под корня, из образовавшейся ямы, вышли и стоят вдоль шершавого ствола шесть гномов в красных коротеньких штанишках до колена, в красных бархатных курточках, на головах красные в белую полоску шапочки. Такие же – в красно-белую полоску – чулки. Гномы бородаты. Лохматые седые брови нависают над маленькими внимательными глазками, следящими за вами. Носы крупные, губы толстые. Гномы хорошо упитаны. Штанишки того и гляди – лопнут на толстеньких ляжках.
Гном, вышедший из-под корня дерева последним, ростом самый маленький. Он смотрит не на меня, а на кого-то, кто должен появиться из ямы, и чьи глаза сверкают в темноте, а пухлая ручка ухватилась за корень. Это седьмой гном. Вот,  собственно и всё.
Всякий раз, ложась спать, я желала гномам спокойной ночи. Мои родители уверяли меня, что гномы охраняют мой сон. Просыпаясь утром, я открывала глаза и первыми видела гномов, освещённых утренним солнцем. Они всю ночь стояли на страже, и их глазки, утопавшие между пухлых щёчек, улыбались и подмигивали мне. Я всегда приветствовала их. Они были добрыми. Они не спали всю ночь, и теперь могут подремать, пока я пойду в школу. Мои родители уверяли меня, что видели, как гномы днём укладывались спать прямо на земле, а к моему возвращению просыпались. Я долго в это верила и, прежде чем войти в комнату после школы, тихо отворяла дверь и смотрела в приоткрывшуюся щель, не спят ли они ещё? Но они всегда были начеку, и просыпались прежде, чем я отворяла дверь.
Меня всегда занимало, как выглядит тот, последний, ещё не вышедший наружу, гном, и почему он медлит? Может быть, боится? Может быть, он меньше всех? Мои родители сказали мне, что под землёй у гномов множество ходов, коридоров, помещений, пещер, в которых хранятся несметные сокровища.
   Как ты думаешь, какие сокровища охраняют под землёй гномы? – спросил меня отец.
   Книги,   тотчас ответила я.
Отец одобрительно хмыкнул, и оспаривать это мнение не стал.
Гномы оживали во время моих бесконечных ангин (за зиму   не меньше шести). Вечерами я горела, мозг был воспалён, я пристально глядела на гномов и видела, как они переходят с места на место, шепчутся, поглядывая на меня. Лица их были озабочены. Я хотела к ним в лес, под вывороченный корень, в прохладу пещер. Я начинала разговаривать с гномами. Подходила бабушка, поила меня прохладным морсом, клала прохладную руку на мой горячий лоб. Я закрывала глаза, и оказывалась под землёй, в узком земляном коридоре с шершавыми серыми стенами. Откуда-то струился серовато-голубой свет. Я брела вперёд, с трудом передвигая ноги. Коридор уходил вдаль, и ему не было конца. И я всё брела и брела, и вскрикивала от отчаяния, что он не кончается. Боковые стены начинали сближаться, грозя стиснуть меня, и дышали жаром. Снова подходила бабушка и снова поила меня морсом. Я открывала глаза и смотрела на гномов. Они махали мне ручками и звали к себе, за собой.
Куда вёл подземный шершавый коридор, теперь я понимаю. Хорошо, что я так и не дошла до конца этого коридора. Если бы дошла, то некому было бы писать эти строки сегодня.

До  встречи, моя дорогая Марина.