Анна Снегина

              Настоящий рассказ является переложением на прозу
              поэмы Сергея Есенина "Анна Снегина" с использованием
              цитат из неё.
               
             
                1

             Я ехал отдохнуть в радовские предместья. Возница оказался весьма разговорчивым. Вот что рассказал он мне  в пути:

            -  Село наше Радово  не такое уж и маленькое. Если хорошо посчитать, то двести дворов набрать можно.  Природа нас не обделила. Есть и лес, и река, и пастбища, и великолепные луга, охраняемые стройными тополями.

          Мы не считаем  своё село лучше других. Однако нам повезло: «Дворы у нас крыты железом, у каждого сад и гумно». Ставни, понятное дело, крашены свежей краской. В праздничные дни на столах появляются   мясо и квас. Подтвердить вышесказанное может исправник, гостивший когда-то у нас.

         Тем не менее, и в Радово  не всё так гладко. Виной тому – Криушские соседние мужики, сильно нам завидовавшие. Им даже пахать оказалось нечем. Непонятно, как выдержали «одна соха» и «пара заезженных кляч»? Что касается нас, то мы  даже излишек оброка платили, «чтоб избежать напасти». Они же даже дрова воровали в нашем лесу. Не  выдержав краж, стали следить. Поймали однажды. «Звон и скрежет» топоров, по-видимому, доносился и до соседнего села? Для разбирательства прибыл  старшина.  На свою беду. Кто-то из криушан его убил топором. Виноватыми  ротзнали обе враждебные стороны. Десять  мужиков  поплатились Сибирью. Но главное, видимо, мы прогневали Бога, ибо с тех пор и у нас не всё как надо: «то падёж, то пожар».
               
               Слушая возницу, я вспоминал последние годы своей жизни. Они  не из лёгких. С начала Первой Мировой войны, я попал на фронт. Вначале воевал как все, не задумываясь, но чем дальше, тем больше стал  понимать: я всего лишь «игрушка». Мы  «грудью на брата лезем», а в глубоком тылу «купцы да знать» живут по-прежнему в своё удовольствие. Когда  это понял, то бросил  на землю свою винтовку, купил себе «подложный документ» и удалился подальше от фронта, твёрдо решив для себя,  отныне «воевать» только в стихах.

                После Февральской революции семнадцатого года страной стал руководить Керенский «на белом коне». Выдвинув лозунг: «Война до конца, до победы», он, тем не менее, не сел на него и не возглавил наступление русских войск на фронте. Туда по-прежнему гнали умирать «ту же сермяжную рать». В этой ситуации я проявил отвагу, став «первым в стране дезертиром». Просто не захотел проливать свою и чужую кровь за чьи-то там интересы.

                Моё воспоминание прервал возница:
               - Вот оно, наше Радово.
               Я не успел обрадоваться, как тут же он  начал требовать деньги немалые  за «дальний такой прогон». Пришлось заплатить.  Деваться некуда. Тем более, что он обещал выпить самогонки в шинке за моё «здоровье и честь».

           Слез я с телеги у самой мельницы. Мельник был несказанно рад моему появлению. От радости   «потерял дар речи». Я еле-еле разобрал его несколько произнесённых слов:
           - Голубчик! Да ты ли? Сергуха! Озяб, чай? Поди продрог?
          
           Вскоре на столе появился самовар и начался наш задушевный разговор. Не виделись мы четвёртый год.  Мельник обрадовался ещё больше, услышав, что я приехал сюда на целый год. Стал мне говорить, сколько   в лесу  грибов и ягод, сколько дичи. За беседой мы не заметили, как выпили весь самовар. Был вечер, впереди – ночь. Я, взяв овчинную шубу, отправился  спать на сеновал.

            Шёл к нему «разросшимся садом», вдыхая аромат сирени. Взгляд мой на мгновение задержался на  калитке во дворе. Рядом с ней находился «состарившийся плетень».  Вспомнились мне мои шестнадцать лет, когда я у этой калитки сидел с девушкой «в белой накидке», которая «сказала мне ласково «Нет!». Эх, вернуть бы сейчас те «далёкие, милые были». Прошли годы, но образ той девушки не изгладился из  памяти. 
                2
         Утром меня разбудил  мельник, приглашая к завтраку на оладьи. Но сам  срочно уехал к помещице Снегиной отдавать «прекраснейших дупелей», которых  вчера настрелял на охоте. Красота вокруг завораживала. Мне подумалось в эту минуту: «Как прекрасна Земля и на ней человек!».  Но идёт  война, сколько людей не увидит больше эту земную красоту? Сколько их ляжет в землю навсегда? Извольте, я больше на фронт не пойду, чтобы стать солдатом-калекой, которому «какая-то мразь бросает пятак или гривенник в грязь».

            Явился к завтраку:
            - Ну, доброе утро, старуха! Ты что-то немного сдала?
            По её словам, теперь всё вокруг бурлит, не спокойно нигде. Дерутся мужики селом на село. Сплошные местные войны. Порядка нет. А всё почему? Прогнали царя и напасти всякие посыпались  на неразумный народ. Со старухой я спорить не стал. Я прекрасно знал о том, что правительство выпустило с тюрьмы «злодеев», которых надо туда обратно. Но делать это некому: наступило в стране безвластие.

           От разговорчивой старухи  услышал  фамилию Прона Оглоблина, на всех озлобленного и « с утра по неделям пьяного». Он, бывший убийца топором того старшины, нынче тоже на свободе. Теперь  в Криушах он главарь «воровских душ».

           Покидая старуху,  услышал во след: «Пропала Расея, пропала. Погибла кормилица Русь». Я шёл к  мужикам поклониться, как старый их знакомый. Но не успел  дойти, как встретил мельника, возвращающегося от Снегиных. Он сказал, что проговорился Анне  о моём внезапном приезде. А та сообщила матери, что я когда-то в неё был так сильно влюблён.

          После встречи с мельником я направился прямиком в Криушу- соседнее с нами село. Оно меня «задело» « хатами гнилыми». Подходя к нему, я так и не услышал собачьего лая. Видимо, стеречь им было нечего? Пройдя по селу,  остановился у дома Прона. Он нахожидился там  не один. Мужицкие горластые голоса  услышал ещё издалека. Мужики спорили «о новых законах, о ценах на скот и рожь». Увидев меня, предложили сесть.

           Мужики приняли меня как  родного, но засыпали вопросами. На некоторые из них я не знал, что отвечать.  Ну, например, спрашивали: «Отойдут ли крестьянам без выкупа пашни господ?». Только на вопрос: «Скажи, кто такое Ленин?», я им ответил тихо: «Он –вы».
                3
         Я продолжал жить у мельника. Стал ходить на охоту. Однажды мне не повезло, «меня прознобил туман, разносчик болотной влаги». Пришлось лечь в постель, в которой в припадке пролежал четыре дня. Мельник испугался за меня, подняв  «тревогу». Кого-то привёз. Кого именно, я понял только на пятые сутки, когда мне полегчало. Но сначала услышал голос весёлый:  «Здравствуйте, мой дорогой! Давненько я Вас не видала. Теперь из ребяческих лет я важная дама стала, а Вы – знаменитый поэт».

          Передо мной стояла   Анна Снегина. Мы сели рядом.  Она напомнила, как мы с ней когда-то сидели у калитки вдвоём, как она меня очень любила, как вместе мечтали  о славе.  Сказала, что  вышла замуж за молодого офицера. Мне ничего не оставалось, как внимательно её слушать, не перебивая, хотя так и хотелось сказать: «Довольно! Найдёмьте другой язык!».  Вместо этого  предложил  послушать мои стихи  «про кабацкую Русь».
         
          Анна при этом намекнула, что о «пьяных моих дебошах известно всей стране», что ей обидно за меня. Стала интересоваться, что со мной случилось? Мой ответ её рассмешил: «Родился я в осеннюю сырость». Не могла она обойти стороной вопрос: «Люблю ли я кого-нибудь?».  Услышав отрицательный ответ, только пожала плечами. Расстались мы с ней на рассвете «с загадкой движений и глаз». На дворе стояло прекрасное лето.

              Утром мельник  принёс  мне записку от Прона с просьбой явиться к нему. Я снова направился в Криуши.

             - Зачем ты меня позвал, Проша? - спросил я его по прибытии.
             - Конечно же, не жать и не косить. Сейчас мы с тобой вместе едем к Снегиной.
             - Зачем?
             - Просить.

             Ехали мы с ним на телеге мелким шагом.  Перед нашим взором предстал во всей своей красе дом с мезонином. Мать Анны открыла нам дверь. Прон, не разобравшись в ситуации в доме, «брякнул» ей : «Отдай! Землю!». На его выходку та не обратила ни какого внимания, повернувшись ко мне: « А Вы , вероятно, к дочери? Сейчас доложу». Я понял, что у Анны случилось горе. Увидеть при этом её лицо мне было не легко.  Анна объявила о том, что убили  мужа Бориса и назвала меня «жалким и низким трусишкой». Велела убираться прочь. Мы покинули дом. Удивлённому Прону я пояснил, что «сегодня они не в духе». Мы поехали в кабак.
                4
           День за днём пролетело лето. Его я провёл в охоте с мельником. Забыл не только нанесённую Анной мне обиду, но заодно - "её имя и лик". Я радовался охоте, «коль нечем развеять тоску и сон».

          Осенью скучать не пришлось. В один из вечером ко мне «скатился» Прон. С известием, которое меня насторожило. Речь шла о происшедшей революции и установлении Советской власти.
         - Теперь мы всех р-раз- и квас!- радовался  мой Прон.- Без всякого выкупа с лета мы пашни берём и леса. В России теперь Советы и Ленин – старшой комиссар».

               Я задумался: « Ну ладно, в Питере Ленин в Совете, а у нас кто?». Увы! Туда попадали не лучшие из лучших. Например, в Совет Криуш попал Лабутя, «хвальбишка и дьявольский трус».

              Новая власть на селе не «сидела сложа руки». Описали  дом Снегиной, «весь хутор забрали в волость с хозяйками и скотом». После описи  мельник Анну и её мать привёз к себе. Дочь принесла мне извинение за ту обиду: «Простите.  Была неправа. Я мужа безумно любила. Как вспомню, болит голова. Но Вас оскорбила случайно. Жестокость была мой суд». Далее она вернулась к той прошлой нашей встрече, из которой, по её словам, ничего бы не вышло: «До этой осени я знала б счастливую быль. Потом бы меня Вы бросили, как выпитую бутыль. Поэтому было не надо. Ни встреч. Ни вообще продолжать». Дальше говорить в том же духе я ей не дал, переведя разговор на другую тему.

              За разговором не заметили, как в окно постучался рассвет. Он напомнил Анне о том рассвете, когда мы с ней сидели вместе, и нам исполнилось по шестнадцать лет. Не сговариваясь, мы оба загрустили.  Вечером они уехали в неизвестность. Я же следом умчался в Питер.
                5
              «Суровые,  грозные годы! Ну разве всего описать?». Печально пришлось смотреть на то, как « чумазый сброд играл по дворам на роялях коровам тамбовский фокстрот».

              Сегодня я получил от мельника письмо. В нём  прочитал: «Сергуха! За милую душу! Привет, тебе братец! Привет! Ты что-то опять в Криушу  не кажешься целых шесть лет». Я снова поехал в знакомые мне места. О том, что Прона расстрелял в 1920 году отряд Деникина, я  узнал из письма.

              Ехал я, а луна «золотою порошею осыпала  даль деревень». И вот я снова на знакомой мельнице. Старуха по просьбе мельника ставит самовар, начинается чаепитие. Как тогда, в прошлый раз. Когда мы напились горячего и ароматного чаю, мельник передал мне «подарок». Им оказалось двухмесячной давности письмо. Конверт беру бережно в руки, внимательно его разглядываю. По  «такому беспечному» почерку догадываюсь сразу, от кого письмо. Хотя на конверте и стояла «лондонская печать».

           В письме Анна спрашивала, жив ли я?  И сама же давала положительный ответ. Во снах к ней часто являются  ограда, калитка и наш разговор. Анна сожалеет, что  теперь  она от нас далеко, но уверена, что я по-прежнему с мельником «подслушиваю тетеревов». Не сидится ей дома в чужом краю,  часто ходит на пристань и пристально всматривается в «красный советский флаг».  Всё былое осталось в России, но «дорога её ясна». Возврата нет. А я ей по-прежнему мил, «как родина и как весна».

             Прочитав письмо Анны, я взял овчинную шубу и отправился на знакомый мне сеновал. Снова шёл я тем же разросшимся садом, над которым стоял аромат сирени. Остановился невольно напротив калитки и  плетня. Постоял-постоял, и пошёл спать. Снилась мне в ту ночь «девушка в белой накидке».

03.08.2016 г.

Фото из Интернета