Глава 21 - Что делать

На выставку она тогда, конечно же, пошла – как и в другие места, куда приглашал прокурор. Она любила и тонкие вина, и театр, и умные беседы с людьми высокого полёта. А пани Агнешка, оказывается, относилась к подобной вольнице демократично: у неё у самой были поклонники.

Около семи во дворе остановилась тёмная «ауди», в неё впорхнула Стамбровская, одетая парадно и строго. Вещей у неё было не так много, зато все элегантные и сочетаемые. Она давно и, возможно, преждевременно, сделала выбор в пользу классики. Но ведь именно на жакете в стиле Тэтчер лучше всего смотрится неброский, но значительный орден – вместо сотни колье и брошек.

Попросила побыстрее, приехала раньше, поблуждала глазами по нарядной толпе и – не ошиблась ведь! – увидела министра. Да, он тоже всегда любил живопись. Обрадовалась, изящно взмахнула рукой, он заметил её, с улыбкой помахал в ответ, развернулся, Лидия Дмитриевна тоже приветливо заулыбалась. Алеся подошла. Они поговорили минут пять. Он попробовал тактично выспросить, как у неё дела, заметил, что она похудела и смотрит как-то озабоченно. Алеся с новой, мягко сияющей улыбкой поспешила развеять беспокойство. Несколькими мазками она набросала картину напряжённой, торопливо-плотной жизни. Плавно закруглила фразу, выразительно оглянулась, на прощание кивнув, неспешно зашагала обратно и тут же встретилась глазами с Казакевичем. Прокурор не смог сдержать изумления, и Алеся сполна насладилась выражением его лица. На осторожный вопрос беззаботно вставила пару фраз о деле Вышинского и демонстративно поправила бордовый крестик на груди. Сделала маленький жест, говорящий о нежелании отвлекаться на посторонние темы. Прокурор лишь отметил, что она не так проста. Хотя ведь она изначально такой не казалась, n’est-ce pas?  Вечер прошёл прекрасно, торжественно и приподнято, но до самого конца Михаил Семёнович не мог отделаться от лёгкого привкуса замешательства.

Алеся научилась наслаждаться подобными штучками. Совсем недавно, буквально на днях, она присутствовала на похоронах Брежнева. У неё не то, чтоб захватило дух от причастности к истории, но она была увлечена. Незаметно скользя за спинами и сливаясь с тенями, ловила выражения лиц, вглядывалась в позы, отмечала, кто где стоит, с кем говорит и как смотрит. Пускай она не ощущала это нутром и кожей, но составляла занятные схемки путём анализа. То и дело бросала взгляды на Андропова. «Чует своё право, чует», - с хищным довольством усмехалась Алеся. Вот его не могла воспринимать сухо: моментально срабатывали все датчики, считывались флюиды. Так, хватит, думала она, и сворачивала приём, повернувшись в другую сторону. Романов, Гришин, Тихонов, Черненко сливались у неё в мутные газетные пятна. Живее виделись Громыко и Устинов, правда, потом она всё равно удивлялась, насколько министр разный в прошлой жизни и в нынешней, ну совсем другое ощущение.

И снова смотрела на Юрия Владимировича с траурной повязкой на рукаве. И с тревожным неудовольствием отмечала перемены: да, ему полагалось глядеть невесело и угрюмо – но всё-таки. Его фигура оставалась массивной и полной, но лицо как-то осунулось, непропорционально и тревожаще погрустнело. Куда делись её любимые щёчки?..

Алеся огорчилась, поняв не только свою невнимательность, но и то, что всё происходит слишком быстро. Если задуматься – доводило до сладко-тошного трепетания в горле и подгибающихся коленей. Она знала, что на протяжении восемьдесят второго он очень много и напряжённо работал. Борьба за власть съела и задор, и обаяние, и здоровье. Она ему говорила, чтоб не убивался и отдыхал, но слова её уходили как в сухую землю. Да она и сама сознавала: не послушается. Не такой он человек. И она бы не послушалась, ну о чём тут говорить?

Ещё после резкого разговора с Владой она впала в какой-то ступор. Помнила фотографию: женщина на пляже смотрит на громадную волну стеною, безалаберно уперев руки в боки. Может быть, это и называется фатализмом? С ней это случилось при неудачной попытке на полгода уехать в Швецию. Студенческий обмен, все дела. Она-то потом понимала, что совсем не по причине бюрократии она опоздала, а из-за собственного малодушия и бездеятельной трусости, невовремя подсунула документы, невовремя заполнила анкету в посольстве, заламывала руки от волнения, но надеялась, что всё само рассосётся. В каком-то смысле оно действительно – рассосалось: Алеся никуда не поехала.

Она стыдилась и старалась не показывать своей тоскливой нежности (и сама понимала, что это временно, никакая плотина не выдержит) – и пыталась его подбодрить. Например, решила взять его в Беларусь и прогуляться по знакомым и любимым местам.

В этом словно было нечто особо значимое: пройтись там, где ходила с друзьями и будто заново промаркировать эту территорию, запечатлеть на ней новый символ. А ещё – ведь Беларусь занимала особое место в дискурсе современников.

Её страну снова и снова одаривали сомнительным комплиментом – «очень советская». От этого у Алеси постоянно сводило скулы. Она была совсем не уверена, нужен ли ей лихой российский капитализм или скромненькое евросоюзное счастье прибалтийских стран. Но всё равно грызло смутное недовольство. А теперь оно впервые оставило её – наоборот, вспоминалась одна большущая статья, впечатления какого-то россиянина, и там её  застойную и чинную родину назвали «мечтой Андропова», ни больше и ни меньше – и от этого волнительно билось сердце.

Раньше она и не думала об однообразии встреч. А теперь переживала, что раньше не догадалась оживить их. И она не просто спохватилась, а прямо обмерла от догадки, сколько хотела бы показать и рассказать и как мало для этого отпущено времени. И дело было даже не в чувстве утекающих недель, дней, часов. Было обидно, что раньше у неё даже не возникало потребности делиться – и именно переживаниями, а не сухими сведениями из библиотечных томов.

Хотя в остальном всё протекало очень логично: сначала визиты на работу, потом на квартиру, потом на дачу, потом смелое чудо – вылазка в Вильню, а потом – сбросить последний покров и показать свою родину. Настоящую. До эмиграции.

Алеся не знала, в какой момент всё пошло не так, как задумывалось.

Это маленькое путешествие нельзя было назвать катастрофичным.

Погода была прекрасная, потому что Алеся снова выбрала майский день для воплощения символического рая. Ещё оказалось, что в Минске он был, но проездом, так что чувство новизны было гарантировано. Маршрут был выбран удачный, и Алеся могла быть довольной, что показала почти все свои любимые места и достопримечательности: Немига и игрушечные предместья, оперный театр, Осмоловка с немецкими домиками и буйной зеленью, площадь Победы, парк Горького, улица Маркса с брусчаткой в начале, с кокетливыми кафешками и нарядными домами, скверик с фонтанами напротив КГБ и «башня святого Лаврентия» - ну ещё бы, чтоб они двое да туда не отправились! Юрий Владимирович признал, что тут уютнее, чем на Лубянской площади. Здание однозначно понравилось, это вам не «коробка с чекистами», он даже прокомментировал: «Не знал бы, подумал бы, что это университет». А башенка, к вящему Алесиному удовольствию, ему тоже показалась романтичной – знала она, знала, что он тоже питает слабость к таким вещам! Оставалось лишь завершить эффектный показ историческими анекдотами про Лаврентия Цанаву и его барские замашки.

Да, в основном всё прошло на ура. Вполне ожидаемо Андропова умилила чистота и простор минских улиц. И люди были одеты симпатично. И здания стояли аккуратные: не было той живописной дряхлости и дикости, что встречается порой в центре Москвы. Хотя ведь и ожидаемо: в войну тут пепелище было, дома перебиты, как звери, и история вымерла – и теперь всё новодел и новострой, и именно он считается жителями двадцать первого века «историческим».

Это тоже разочаровывало: да, ему нравилось, но никаких особых восторгов. Подумаешь, сталинский ампир. У них в Москве такого добра навалом.

Хотя Алеся не только поэтому расстраивалась и ощущала смутную вину, а сразу же после – вину за виноватость (она вообще была мастером вторичной перегонки чувств).

Разумеется, неопасно при визите в чужую страну бездумно разглядывать картинки, неловкость начинается тогда, когда начинают задавать вопросы о жизни.

Началось всё с телефонов. Их было много. Все современные и продвинутые, круче, чем любая «вертушка» - и это у обычных граждан!

Алеся изумилась: странно, что в Вильнюсе он этого не заметил. Андропов пожал плечами: ну да, не отложилось впечатление. А ещё он наивно и привычно полагал, что Алесе шикарный гаджет полагается по службе. А ещё туманно высказался, что воспринимал ВКЛ как нечто «особенное». Читай, фантастическое, подумала Алеся.

Ах, так. Ну да. Значит, там, в волшебной стране, подобный атрибут приемлем, а в «нормальной» Белоруссии – нет: не положено.

Она несколько раз выдохнула, нахмурившись, и промолчала. Просто подтвердила, что такие телефоны доступны всем желающим. Были б деньги.

Второй такой диссонанс они оба испытали, когда заскочили на ходу в магазин: Алесе вдруг ужасно захотелось пить. После некоторых терзаний она купила напиток с мякотью алоэ. Алеся всегда и всех доводила до белого каления своей неспособностью быстро сделать выбор. Но она тогда и вообразить не могла, что раздражать может само наличие большого выбора. И отсутствие километровых очередей. И охранника у входа, как возле «Берёзки», и деления магазинов на категории: для простых смертных и для номенклатурного сословия.

Юрий Владимирович тоже говорил без колкостей и провокаций, наводящие вопросы задавал осторожно и деликатно. Но уж слишком хорошо она умела его чувствовать. Кроме того, слишком много всего перечитала и передумала.

Алеся не ставила цели никого уязвлять. Ей запоздало показалось, что сама эта прогулка была зря задумана. Простодушно было полагать, что при всей своей прогрессивности человек, всю жизнь проживший в Союзе и отдавший не просто лучшие, а фактически все свои годы, государству, почувствует себя уютно в такой обстановке.

И Алеся его очень понимала. Примерно такое же чувство настигало при переписке с иностранными приятелями: они после универа были отправлены по своим дипмиссиям, а она – на грёбаный завод. И её аж колотило от осознания: да, она тоже «элита», а живёт всё равно хуже. И усилий положить придётся больше. И не для того даже, чтоб переплюнуть, а хотя бы сравняться! Почему ей приходится выгрызать зубами то, что им достаётся как должное?!..

И её ледяным шипом пронзил вкрадчивый вопрос:

- Леся, а сколько у вас лет прошло с тех пор?

Ей не надо было объяснять. Бережно подхватывая недоговорённость, она сглотнула и выговорила:

- В нашей вселенной... ну, двадцать пять.

И здесь полагалось бы провалиться сквозь землю. Потому что вселенная у них была общая.

Андропов не смог сдержать горьковатого вздоха. Сразу же взвихрились и атаковали мысли: не допустить! Догнать. Перегнать.

Не успеть.

Алеся сбилась с шага и сжала кулаки от внезапной боли и пожалела о своих прошлых жестоких высказываниях. Если углубиться в воспоминания, пришлось бы пожалеть о том, что они в принципе встретились. Но уж если обратиться к самому истоку, то разве она искала этой встречи?..

И она потрясённо замолчала от неясной догадки, пока Юрий Владимирович с лёгким волнением не окликнул её. Да, действительно. Может, даже это неудачное свидание для чего-нибудь нужно.

И она просто сжала зубы, когда дошло до прочих неудобных моментов. А их было достаточно. Например, внезапно оказалось, что здесь существует предпринимательство – как бы Алеся ни хаяла свою страну, а пришёл ей черёд чуточку устыдиться: оказывается, не всё у них так страшно. А как бывает – может рассказать «простой советский парень», идущий рядом. Ещё выяснилось, что люди могут свободно обменивать валюту и выезжать за границу: нет, ну каково? Партия бы такого не допустила. И потому большим, хотя и ожидаемым ударом, оказалось её отсутствие. Нет, партии с маленькой буквы, конечно, были, штук пятнадцать. Все при этом ни рыба ни мясо, но это всё равно что по волосам плакать, когда головы нет. Есть, вернее, но совсем другого плана. И это не говоря уже об импортных шмотках, заграничной музыке, о том, что на День Победы – охотней носят яблоневый цвет, а не гвардейские ленты, а на демонстрациях - портреты родных, а не Жукова или Сталина. И о том, что за последние десять лет и в плане языка, и в плане истории стало полегче, и национальная самобытность порой неуклюже, но гордо демонстрировалась.

- Знаешь, Леся, - усмехнулся Андропов, - никакая она не советская, твоя Белоруссия. Обычная буржуазная страна. Ну, в лучшем случае не «советская», а... «югославская».

Алеся подняла бровь:

- Никогда об этом не задумывалась. Я тут выросла, знаешь ли. Но раз ты говоришь, значит, да.

И правда ведь. Тем более что есть тут один товарищ, поразительно напоминающий Тито.

Ей вдруг стало грустно. В том-то и дело, она не замечала то, что бросалось в глаза Андропову – и поэтому многое не ценила. И она с особым своим мазохизмом подобрала нужное словечко: зажралась.

И её захлестнула злая горечь.

- Знаешь, Юра, не буду спорить, - кивнула Алеся. - У нас слово «советский» давно уже – аллегория. И думает каждый о своём.

- А ты о чём думаешь? – посмотрел на неё Андропов.

Они сидели в каком-то скверике. Они вообще двигались перебежками – хотя Юрий Владимирович держался неплохо и не показывал усталости. Но Алеся как нарочно надела ради особого случая очень модные и очень неудобные туфли: так что она постоянно просилась где-нибудь посидеть, ну хоть пять минуточек.

- Я думаю о тебе, - медленно и тихо произнесла Алеся. И это была чистая правда. – Но не всегда так было, - добавила она. – У каждой медали две стороны, у каждого общества свои достоинства и пороки...

На её лице плавали лёгкие блики от просветов в шевелящейся листве. От зелени, разлитой в воздухе, оно казалось бледнее и надменнее, а от световых скачков неверным и непроницаемым.

Она уже рассказывала о своей работе до эмиграции, подробно, как на кушетке психоаналитика. Эта непосредственность и сыграла с ней злую шутку. Из-за неё и произошла ссора, которую со старинной напыщенностью так и тянуло назвать «роковой».

Это было странно, до чего она распереживалась. Ведь к тому времени её ненависть и злоба уже как-то выцвели сами собой к несказанному облегчению. А нет, проснулось ведь старое ощущение от жизни.

Какие красочные, брызжущие ядом, кровью и смолой, картины носились у неё в мозгу! Как она сгорала и тряслась, какие грязные пузырящиеся ругательства постоянно слетали с её уст, когда она принималась рассказывать желающим, «как у неё дела»! Совки. Тупые бл**ские совки. Все виновные представители власти. Те, кто придумал кабалу распределения после универа. Те, кто заикался про долг перед государством (а чё ты такой умный – бюджетник, да?!  - а черпани-ка дерьма полным ковшиком!). Те, кто бросал наживку из «престижа» и «великого будущего». Те, кто готовил специалистов, а потом не знал, куда девать. Те, кто гноил таланты и амбиции – и не каким-то там романтическим «преследованием», а тупо убожеством и отсутствием перспектив.

Правда, к концу срока Алеся уже как-то перебесилась – может, просто устала?

И чего она тогда так взбеленилась при разговоре? Чёрт за язык дёрнул, думалось. Ох, хоть бы это не оказалось правдой.

Сейчас же она просто вкратце перечислила всё, что связывала с любимым заводом: бездумное выполнение плана и неумение сбыть продукцию (та же фигня, что с выпускниками, не правда ли?), низкое качество, косность и спесь руководства, апатию и враждебность работников, всеобщую нервозность и идиотскую практику иногородних назначенцев.

- Про своего шефа повторять не буду, - сказала она. - Просто поверь мне, Юра, как человеку, которого ты знаешь много лет, я на него ополчилась не просто потому, что это жирное хамское быдло с полным ртом беломорной вони и отборных матов. Мне просто не хотелось лезть из кожи вон, чтобы какой-то сраный кишкоблуд и его кодла набивали себе мошну...

- Об этом ты мне ничего не рассказывала, - сказал Андропов, ожидаемо поморщившись от её лексики.

- Ты тогда не дослушал, - мягко заметила Алеся.

Она рассказала, как её начальник форсировал закупки в нарушение законодательства, пропихивал каких-то своих поставщиков, и всё это с руганью и угрозами, если ему казалось, что документы оформляются недостаточно быстро. Но если ценой неблагодарных усилий  упускалось что-то ещё, более насущное – удары на Алесину голову тоже сыпались градом.

Сырья по этим контрактам приходило кот наплакал, качество было мерзким.

- Вот тут-то я и сообразила, - медовым голоском протянула Алеся.

Сразу после прихода на завод у неё возникли проблемы со службой безопасности. Никакого поджога склада или взрыва в цеху – «фотографии в нацистской форме». Пара скользких вопросов в присутствии коллег, стыдненький вывод в коридор для воспитательной беседы – и вот уже Алеся со злым лицом и неожиданно тряскими коленками стояла и сквозь зубы отбрехивалась от товарища из режимно-секретного сектора (боже, название-то какое!). Возвратясь в кабинет, она дрожала от стресса и возмущения. Во-первых, наряд гражданский, а фуражка не немецкая, а чилийская, они реально такие идиоты или прикидываются (увы, безотказная тактика, что у ментов, что у этих вот). Во-вторых, какое им, мать их, дело?! Она же не шахидка какая-то! Она тогда впервые испытала очень характерное чувство: слабость и унижение.

Прошло около месяца. Он снова встретил её в коридоре. На Алесе была та самая чёрная юбка и «адмиральский» жакетик с золотыми пуговками, и она издевательски осведомилась: «Ну как вам моя нацистская форма?». Он проглотил – но парировал новым ударом: просмотром ненадлежащих материалов на досуге. Снова нудная и гадкая беседа, снова она вежливо прошипела, что теперь в плане исторических исследований будет изучать только Пол Пота, Сталина и Мао. А он ещё хорохористо шутканул тогда, что это его долг – за всеми присматривать: «Я тут местный чекист, хе-хе» - и Алеся при виде этого сарделечного дядьки в костюме с убогим гэбэшным шиком исполнилась истинно эсэсовским аристократическим презрением.

Но она не знала, что их колючее знакомство и последующие холодно-ироничные расшаркивания в лифте в чём-либо помогут. Потом к «безопасникам» пришёл очередной назначенец, бывший контрразведчик, и оказался неплохим парнем, у него вполне реально было завизировать бумагу без параноидального цепляния. А ещё он приветливо с Алесей здоровался. А она миленько улыбалась и строила глазки. А потом она начала строить глазки всем «чекистам» без разбору. А потом её как-то вызывал начальник службы безопасности с просьбами перевести некие письма: «строго конфиденциально, разумеется, это между нами».  Между «ними» и Алесей вообще начала выстраиваться невидимая тонкая связь. И наконец она поняла, зачем выпускала эту паутинку. Написав заявление и почти дождавшись приказа об увольнении, она, не стесняясь в выводах, накатала объёмистую докладную, настоящую поэму, и снабдила её всеми доступными материалами. Готовила её недели полторы.

Когда Алеся подмахнула свою шедевральную телегу, она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Хорошо ведь готовилась, с душой.

- На нашего шефа тогда завели уголовное дело, - зевнула Алеся, устав от говорения. – Ещё кое-кого уволили, кого-то наказали. Ну, или на проверки и допросы затаскали. А меня уже в ту пору след простыл. Вот-с.

- Ловко, ловко, - хмыкнул Андропов задумчиво. - Это тогда у тебя появился вкус к чекистам? – подколол он.

- Считай, что да, - глазом не моргнув, ответила Алеся. – Потому что если не они, то кто?..

И зачем этот разговор, думала она после. Ну не чёрт же снова за язык. А потом, лёжа в постели, ещё не отряхнувшись от туманов сна, она почти в голос смеялась над собой. Неужели это она его – ну вот как бы перекрестила на дорожку, вот те щит, вот те меч, ступай с Богом и сражайся с супостатами?! – отомсти им, нечестивым, за кривду. Интересно, что мстить за прошлые обиды она хочет... опять-таки, в прошлом. Хотя стоп, ведь уже вроде и сама справилась, и это даже не месть, а всего-навсего справедливость. Обычно такое правдоискательство ничем не увенчивается. Но у неё, вишь ты, без скрежета провернулись все шестерни: сработало призвание инквизиторское. Но так ведь сладко и душевно-трепетно, когда защищает тебя – любимый человек...

Она вконец уже запуталась в своей софистике, обоснованиях и временных сдвигах, и с взрывом внезапного жара подхватилась с постели.

То-то и оно: кто кого должен защищать?

«Так, сначала умыванье, потом одеванье, а потом терзанье», - строго наказала себе Алеся. И принялась выполнять свои утренние действия со старанием, максимально возможным при её нынешней разболтанности.

Но ложка в пальцах всё равно билась, как серебряная рыбка, при вставании со стула перед глазами плыли прозрачные жёлтые разводы. Это тебе за трусость, это тебе за лень, мстительно выговаривала Алеся, вот они лезут, грехи твои, почему ты до сих пор ничего не сделала? Ну конечно, рабочие дни. Надо дождаться выходных. А на выходных она тоже ничего не сделает. Будет просто нарезать круги по квартире, заламывать пальцы и временами с разбегу кидаться на кровать, как о кирпичную стенку.

 Она не удержала его от поездки в Афганистан. Она его не вылечила, даже не пыталась. Она не сделала для него и самой малости: найти и наказать виновного.

Да Алеся ничего толком не сделала для Юрия Владимировича, просто хваталась то за одно, то за другое – и ничуть не утешало то, что она была просто вынуждена бросать все попытки. И всё из-за принципа невмешательства, который сначала казался ей естественным, а потом стал мучительным и беспощадным.

В том, что она хотела сделать, Алеся не видела особенного нарушения, несмотря на все рассказы о взмахе бабочкиного крыла. «Я уберу только исполнителя», - поклялась Стамбровская, не то себе, не то высшим силам. Но последние были глухи к её призывам. Не помогали ни медитации, ни белорусские обряды «для прозрения», ни сновидческие методики, ни, грешным делом, настои из особых трав и грибов (хотя после них родилось штук пятнадцать авангардных стихотворений), ни хитрые рунические формулы, чертя которые, надо было напевать ритуальные строфы на древнем скандинавском наречии. Она не видела ровным счётом ничего.  И поди пойми, чем были её отчаянные многообразные попытки: искренним старанием или прокрастинацией. Милосердно к себе относиться Алеся не привыкла и считала, что, скорее, второе.

Но не только бесконечное откладывание: ещё и страх. Потому что когда она наконец решилась и собралась, и надела удобную тёплую одежду, и выпила травяного чаю с имбирем, и закрыла квартиру на ключ – то при спуске по лестнице голеностоп у неё был ватный. Сердце своим стуком теснило прочие органы и норовило вытолкнуть имбирный чай обратно в рот. Алеся вздохнула со свистом через зубы и принялась перебирать чётки в кармане, иногда беззвучно шевеля губами.

Кальвария меланхолично золотилась чуть потрёпанной уже, осыпающейся красой: ворота чёрные с вензелем, листья дерев с непроходящей дождистой испариной,  молчаливые надгробия, пустая тёмная дорожка к костёлу.

Людей здесь было немного, до Дедов, когда все поминают родных, пока было далеко.  Алеся никого и не увидела, пока петляла деликатнейшими, почти танцевальными па между могил. И уже ведь время: через полтора часа кладбище закрывалось. Интересно, а ей хватит?

Вот и вышла в укромное место. Она набралась духу и произнесла:

- Приветствую вас, Ясновельможный Пан и Ясновельможная Пани!

И поклонилась в пояс: она пришла как воин, а не как барышня.

Никогда с ними не общалась при свете дня. Да и вообще это бывали случаи единичные, раз-два и обчёлся. Ничто не шелохнулось, так же прозрачен и безмолвен оставался воздух, и Алеся уже расстроилась, что ничего не вышло да и не получится.

Но тут же сбоку раздались голоса, один высокий, другой басовитый и хрипловатый:

- Приветствуем вас, панна Стамбровская!

Они редко изменяли вид, поэтому Пан был одет во всегдашний тёмный вышитый жупан, но его спутница в этот раз сменила бледно-пурпуровое платье на льдисто-голубое.

- С чем пожаловали? – спросила Пани.

Алеся постояла четыре секунды, собираясь. А потом вкратце изложила суть – о человеке высокого звания, которому угрожала гибель, и о своём желании покарать злодея и отравителя. Пан и Пани живо, понимающе переглянулись: запахло интригой. Вот им и развлечение в царстве вечного покоя, отчего не взяться? И произошло всё в точности так, как о том читала Алеся.

Пани придирчиво оглянулась, прошла туда-сюда, словно проверяла за нерадивой служанкой, чисто ли прибраны покои, даже надменно вильнула бесплотным подолом. Затем указала девушке узкую длинную ложбину между заброшенными, безымянными могилами, густо устеленную палыми листьями.

Алеся, приглядываясь, прикидывая, медленно опустилась на влажный ковёр, пахнувший земляной пряностью, и вытянулась всем донкихотским телом, выпростав длинные ноги. Ей пришла в голову мысль, что так она запросто может застудить почки, и тогда уж точно присоединится к Андропову – мысль была небезосновательная, но в данной ситуации неуместная: бояться-то следовало другого.

- Прочтите «Отче наш», - строго наказала Пани, - зацепитесь здесь.

Вот именно. Зацепиться бы. А не всем это удаётся. Да и что за нелепая, простецкая процедура такая, всего лишь какой-то там «Отче наш»! Но она перерыла кучу трактатов – ладно, не «кучу», а те, где упомянут обряд, и нигде никаких вариаций. Разумеется, пустопорожние назидательные рассуждения о том, что надо сосредоточиться, через сердце своё пропускать слова молитвы и всё такое прочее не считались.

До смешного прост обряд. Но Алесе – нет, ей стало страшно. Она успела подумать, как её, окоченевшую, найдут завтра утром меж старых могил, а может, и не завтра – и её пробрала дрожь. Бедные ребята! Она их бросит самым злодейским образом. Бедный министр! Если он узнает... Да. Это будет предательство. В её случае давно закончились человечные слова, основанные на презумпции невиновности. А металась она точно, как какая-то там средняя кремлёвская сошка во время битвы акул. Простите, милый Андрей Андреевич, вы мне очень дороги. Но я выбрала Юрия Владимировича, без которого и вовсе жить не могу.

Всё это пронеслось в её голове за пару секунд, возможно, отразилось явно на лице, поэтому Пани с неудовольствием пробормотала:

- Ну оставьте же думать всякие глупости, замолчите! Ради Господа нашего, молчите! И смотрите.

И тут же – Алеся ахнула – она накрыла её закрытые глаза своими мягкими, но пронзительно ледяными руками.

Но этот холод скоро перестал жечь – он растёкся по всему телу истомной прохладой, как кондиционированный воздух отеля после прогулок по жаре. Но и этот уютный холодок продолжался недолго, хотя Алеся потеряла счёт времени, точнее,  поняла, что оно как таковое отсутствует.

Прохлада начала сменяться теплом, затем настойчивым жаром. И не было ничего, и только Алесин дух носился неведомо где, в безымянном пространстве, где существовал один лишь этот жар. Она вспомнила о финской сауне: сухость, шипение воды на каменке, полутёмное помещение, опущенные от изнеможения веки, темнота, темнота, и лихорадочное припекание...

Алеся встревожилась и распахнула глаза. Теперь они у неё снова были. И её чуть не ослепил свет: белый, горячий и безжалостный. Но этого не случилось: на ней оказались очки с тёмными линзами – и видела она столь же чётко, сколь ярко.

Мир стремительно собирался в картинку – диковинную настолько, что становилось не по себе. Перед ней простиралась белесовато-жёлтая плоская пустыня, в отдалении возвышались горы, прокалённые солнцем – именно туда и лежал их путь.

Их?

Алеся оглянулась и от ошеломления чуть не ахнула. За ней на конях ехали верные паладины, одетые современно, несмотря на колорит происходящего, - лишь она обернулась, они подобрались и приготовились внимать – а за ними маршировали многочисленные колонны и следовала военная техника. Чёрт возьми, ну никто же не передвигается таким средневековым манером в наше время! А вдруг моджахеды какие-то? Опять же, неизвестно, почему она подумала именно о них. До неё донёсся вопрос офицера из свиты:

- Ваше Величество, не пора ли проинспектировать войска? Вы давно не показывались перед солдатами, они тревожатся.

- Пускай будут покойны, - отозвалась Алеся, - и не забывают, что в священной войне хранит их не государь, но Господь. Но раз уж они так хотят, я поприветствую их.

Она развернулась и поскакала по направлению к арьергарду. Как выяснилось, Алеся восседала на белом арабском скакуне, покрытом красной попоной. Ещё на ней был неопределённо серый неопределённо генеральский мундир. Не то чилийский, не советский, хотя тёмные очки навевали вполне понятные ассоциации, как и зализанные волосы (в моменты волнения у неё была привычка поправлять причёску: тут Алеся тоже машинально подняла руку и потрогала голову). Руку, разумеется, правую: в левой был тяжёлый щит – красный, с шестиконечным крестом. Она знала, что он тяжёл и выдержит нечеловеческий удар, но сама управлялась с ним легко: а никто бы и не сказал, глядя на её худую длинную фигуру. Слева болтались ножны, там ждал своего часа меч. Но Алеся растерялась: у солдат она увидела автоматы и гранатомёты, и собственное оружие показалось ей ужасно нелепым.

Ещё удивило, что колонне не было конца, хвост её исчезал за горизонтом, словно целую страну отрядили воевать или вовсе пол-Европы.

Войска приветствовали её радостным кличем, раздавались даже песни на латыни в её честь. Но как только она отправлялась дальше, то слышала за спиною ропот, и чем дальше, тем больше. В конце концов до неё донёсся отчаянный крик:

- Государь, доколе?!..

Наступила испуганная тишина. Тем более давящей и напряжённой она казалась, что не слышно было человечьего голоса, одни лишь шаги да бряцание амуниции.

Она увидела заморенного пехотинца, совсем мальчишку, с испуганным и отчаянным лицом – и окружали его такие же пыльные, измученные галчата. Алеся развернула коня мордой к нему и спросила:

- Сколько длится наша священная война?

- Тридцать семь лет ты водишь нас по этой пустыне, Государь, - скорбно отозвался пехотинец, поправив на плече автомат. – Ещё до меня всё началось.

- Но это всего лишь миг перед лицом Бога и вечности! – воскликнула Алеся.

  Эффектно приподняв коня на дыбы, она начала звучным и твёрдым голосом вещать о вере, правом деле, войне и победе. При этом сама понимала, что речь её – чудовищна: она так и пестрела штампами из мемуаров античных полководцев, Алеся даже всунула туда переработанную фразочку Бонапарта о «пирамидах» и «веках» - какая пошлость. Хотя все её вассалы выражались подобным образом, так уж сложилось. И солдаты отреагировали вроде бы искренними, а вроде бы просто традиционными криками «ура», а Алеся, довольная собой, поехала обратно.

Сколько они так шли, неизвестно, но их давило тяжёлое беспощадное солнце, душный ветер и неизбывное чувство тревоги. Оно было разлито в воздухе, Алеся не ощутила его сначала лишь потому, что была слишком огорошена. Казалось, каждая колючка, каждая змея и песчинка здесь ополчились против них – а что до сих пор не началось ничего страшного, так это недоброе затишье.

Алеся напряжённо сглотнула слюну, хотя глотать уже было нечего. Сердце начинало биться так, что волны от биения отдавались в глаза, и она моргала.

Враг. Он был здесь. Нигде и повсюду.

Были, конечно, и солдаты, и офицеры, но у неё имелись личные счёты.

Неужели она наконец - увидит?

«Покажись, - напряжённо думала Алеся. – Покажись, гад!»

Офицеры тоже нервничали, хотя держались гордо. Один из них не выдержал, подъехал к ней сбоку и боязным тоскливым полушёпотом спросил:

- Ваше Величество, можете приказать казнить меня за дерзость, но куда мы всё-таки идём, что мы ищем?

- Мы идём неизвестно куда и ищем неизвестно что, - издевательски спокойным тоном отвечала Алеся.

Так, в сущности, и было.

- Мы ищем счастия и спокойствия для нашей страны, чтоб не дать неверным овладеть ни умами, ни душами, ни землёю, и освободить Гроб Господень, вот почему мы пришли сюда, неужели непонятно! – вспылила Алеся. – В следующий раз вам и вправду отрубят голову за глупые и трусливые вопросы!

Офицер, лепеча покаянные слова, отпрянул назад и затёрся куда-то в хвост свиты.

А тревога нарастала. Вместе с солнцем двигаясь к зениту, она превращалась в страх.

Словно гудение в голове от зноя, усиливалось знакомое тёмное ощущение. Зов.

Она выжидала. Терпела, как тогда в бане, испытывая выносливость.

Но зов становился невыносимым, он жёг сильнее зноя, и душа её клокотала, почти разрывая тщедушную оболочку.

Алеся резко обернулась и столь же резко бросила:

- Мне нужно побыть одной и помолиться. Никому не следовать за мной!

- Но, Ваше Величество...

- Я сказала: нет, - жёстко отрезала Алеся. – Гетман Соколовский позаботится о войске в моё отсутствие, не так ли?

Откуда она взяла эту фамилию и почему назвала командующего гетманом, было неясно, но в тот миг она не замечала всей этой странности и мешанины образов. Не дожидаясь ответа, она припустила галопом вперёд. Армия осталась позади. Пейзаж был неизменен. Только сильнее гнала её к цели тревожная белая ярость.

Она наконец увидела нечто вроде оазиса – но он высох давным-давно. Остались только руины, и груды камней, и скелеты пальм. Алеся спешилась, не расставаясь со щитом, и направилась к остаткам сооружений – по всему было видно, что в центре находилась даже маленькая скромная мечеть, но теперь и она была разрушена.

- Женщина!

Алеся вздрогнула. Голос принадлежал немолодому человеку и исполнен был возмущения и потрясения.

Рывком обернулась. Поодаль стоял седобородый старик со смуглым жёстким лицом. По спине прошла дрожь от одного его взгляда. На нём был полосатый тюрбан, в руке он держал кривую саблю. Серый скакун переступал длинными ногами рядом.

Наверное, и неизвестный, и Стамбровская выглядели как переговорщики, раз спешились. Вот только не слишком дружелюбные: от испуга Алеся тоже выхватила свой меч.

- Я полагал, что правитель гяуров – мужчина, - медленно произнёс старик.

- Внешность бывает обманчива, - с лёгкой насмешкой отозвалась Алеся. Ну вот откуда у неё эти замашки, эти фразы, тон? Она словно читала текст на сцене и вживалась в роль по Станиславскому. – Тебя не должно волновать, как я выгляжу сейчас.

- Так ты и в самом деле могущественный колдун, я не ошибся, - недобро отозвался старец. – Я слышал, что таких, как ты, и твоих воинов не привечают на родине. Вы и так неверные, а вас обвиняют в отступничестве и ереси ещё и там, в ваших варварских землях! – Он зашёлся хрипловатым смехом.

Алесе стало жутко. От этого неизвестного исходил такой грозный напор, что она обмирала. Словно запоздало сообразив, она вскинула щит.

- Так ли правоверен ты, подумай! И так ли благочестив? – огрызнулась она. – Враги твои визири и кади, шейхи и высокомерные имамы – всё это смело, но как это вяжется с Кораном?

- Не смей произносить нечестивыми устами название Священной Книги! – угрожающе произнёс старик, поигрывая саблей.

В его движениях проступала хищная лёгкость, дивная для такого возраста – хуже всего, что она казалась ничуть не связанной с телесностью. Алеся была напугана и забыла, что она отмечена тем же самым. А враг её всё говорил – о тайном знании, об истине и Силе, и каждое слово било волной. В душе боролись досада и покорность: Алеся понимала, что потом забудет эту речь, как эпилептики, очнувшись, забывают свои вспышки и откровения. Личность недруга была также скрыта пеленой, и где-то на краю сознания шевелилось облегчение – лучше и не знать. А он решил от слов перейти к делу:

- Ты не только пришёл на мою землю, гяур, ты возгордился и решил обрести Силу, затмив всех живущих владык, - с негодованием молвил старик, - но у тебя этого не выйдет. Здесь есть только один господин – я. Ты не можешь стать пророком, ты – шайтан, и будешь уничтожен.

- Это мы посмотрим! – закричала Алеся.

Они ринулись друг на друга и схлестнулись так, что от клинков тотчас посыпались искры. Наяву Алеся ни за что не смогла бы так сражаться, её познания в фехтовании не выходили на пределы «офицерского минимума». Здесь же она билась нечеловечески, думать было некогда, она слилась со стихией – рукой её водил какой-то первобытный вихрь, и он был живым, разумным, ей самой от этого стало жутко – но ярость была сильнее. Она металась, как леопард, и обрушивала град ударов на врага, но не могла превзойти его. Её меч был слишком тяжёл, а движения казались неповоротливыми – как же трудно было уследить, чтоб противник и правду не оказался «всюду» - за спиной, слева, справа!.. Его сабля мелькала серебряной коброй и вот-вот  должна была ужалить – Алеся же ощутила, что скоро ослабеет. Но из последних сил она исторгла из себя чудовищный силовой сгусток и с криком ударила, и клинок её в тот момент превратился в пламя, но сама она от напряженья сил лишилась чувств и стремительно полетела в бездну.