Бойся страха своего. Глава 16

Глава 16.


«Красавица наша задумалась, глядя на роскошь вида, и позабыла даже лущить свой подсолнечник, которым исправно занималась во все продолжение пути, как вдруг слова: «Ай да дивчина!» – поразили слух ее».
 «Как смешно звучит «лущить подсолнечник»», - сквозь сон подумала Арина и продолжила чтение.
«Жили они на казачьем хуторе давненько, а вот, поди ж ты,  всё равно чужими оставались. Историю Аньки - знахарки все двадцать пять дворов помнят.
 Объявилась как-то поутру возле избы Митьки-Костыля молодая девка лет двадцати от роду, оборванная, чумазая и с животом выше носа. Кто такая, откуда – никому неведомо.
Митька поутру на крыльцо вышел, костыль к стене прислонил, потянулся сладко, зевнул так, что чуть челюсть не вывихнул, глядь, а возле евоного плетня девка сидит, на сносях, того и гляди родит.
Митяй давай девку-то рассматривать. Волосы спутанные, висят сосульками, лицо в саже, а сама худющая, один тока живот и остался. Босые ноги в кровь сбиты, на коленки сорочку натянула, а сорочка-то вся рваная и грязная.
 Уставилась девица на Митьку, бирюком*** бачит и молчит.
«Беглая» - первое, что Митьке в голову пришло. – Откудать сбежала.
Ну, Митька, конечно, в расспросы пустился, кто, мол, ты такая, красавица, чья будешь?  А та сидит глухарь глухарем, только зенками лупает. Поначалу все думали, что немая к ним прибилась.
Посовещались хуторяне, с атаманом станичным, Василием Петровичем погутарили, и порешили, что гнать девку не будут. Не от хорошей жизни пузатая-то в бега подалась.
 Возле леса избушка заброшенная стояла, там бабка Федотья раньше жила, да уж года два как её схоронили. Туда беглянку и определили. Хуторские бабы по сундукам пошукали, барахлишка на первое время насобирали, да утвари кухонной немного, в хозяйстве все надобно.
Дева аккуратницей оказалась, рукастой, жила тихо, собирала в лесу грибы, ягоды, травы лечебные. Огородишко небольшой возле дома разбила. Цветков нехитрых у калитки насажала.
Жонки хуторские её вроде, как и жалели, молока приносили, яиц, борошны*** подкидывали, а когда и бурсака**** кус, но и побаивались – Бог его знает, кто такая.
Ивановна всем растрезвонила, что пришлая девка, не иначе, как колдовка. Вона, все коты у ней во дворе трутся, собаки не трогают, ластятся, звери лесные в гости захаживают.
Супружник Ивановны тот клянется-божится, глаза выпучив, что видал, как дикий кабан из леса рысью прибёг до девкиной хаты, копытом в дверь постукал, молодайка-то ему ковш вина вынесла, а тот давай пить да похрюкивать довольно. Хоть мужик у Ивановны дюже пьющий да и брехливый, что твой пёс, но ему верили, а как не верить, диковинная тут история, любой скажет.
Имя у чужачки оказалось, невесть какое - Анька.
Никакая она не немая,  говорить может, да только не хочет.
«Здарова заревали, доброго вам здоровьица, за ради Божи, до побачення», - вот и весь сказ.
Ходила Анна в лес часто, надолго, иногда с самого заранку и пока солнышко не спрячется. Чего она там робила, про то хуторские не ведали. Брались подглядеть, да не получалось. То сами в трех соснах заблукают, то Анька за дерево ступила, и нет её.
Муж Ивановны, как-то раз за девицей увязался, да в байрак *** свалился, ногу скалечил. До вечера сидел, горлопанил. Уж сколько раз ему Ивановна говорила, чтобы пьяным по лесу не шлындал.
Но ничего, попривыкли, девка-то безобидная, живет себе и живет.
Как-то ночью, в самом конце лета, тетка Евдокия, маявшаяся бессонницей и без дела ходившая по избе туда-сюда, плач услыхала. Ночь тихая стояла, все звуки далече слыхать. Вроде как поначалу ребятенок где-то закряхтел, а потом как дал петуха! Вышла Евдокия  на крыльцо, так и есть. У Аньки во дворе дитё орет. Евдокия платок пуховый на плечи набросила, ноги в галоши сунула и как была в исподнем, к соседке кинулась. Смотрит, а Анна-то по двору ходит, младенца баюкает, а у самой ночная рубашка понизу вся кровью намокла.
«От дурёха-то, от дурёха, сама родила, на помощь никого не позвала, а в соседнем хуторе повитуха живет», - про себя ругала нерадивую мамашу Евдокия.
- Чего не позвала-то?  Я бы Кузьминичну скликала бы, и сама тебе пособила б, не один раз бабам хуторским помогала в этом деле. А ну, давай мне дитё, да в хату пойдем, я побачу послед-то вышел, али нет. Кого хоть родила? Парня? Девку?
Дочку Анна назвала Ариной.
Девчоночка росла быстро, за мамкой хвостом и бегала, но и хуторских не чуралась, общительная была, разговорчивая, любопытная. Не в мать пошла.
Больше всего с Анной тетка Евдокия зналась и за Анну перед любительницами языки чесать заступалась.
-И чего к девке привязались? Живет, никого не трогает, - бывало, пеняла она хуторским.
-Ой, Дуня, а ты, поди, её и не боишься вовсе, - подначивали словоохотливые кумушки. – То-то в гости к ведьме захаживаешь. Мужика-то у тебя нет, нема кого уводить. А у нас супружники законные! Того и гляди Анька к рукам ведьмачьим приберет.
-Да ну вас, пустомели, - отмахивалась грузная Евдокия и как утка вразвалку ковыляла в избу. Что с них, с дурёх, возьмёшь.
К соседке ходить не переставала. Молочко  для Аришки приносила и сметанку жирную, вкусную.
И Анна привечала тетку Евдокию. В дом приглашала, чаем на травах поила, медом и драниками угощала. Мазь для поясницы дала, ох и хорошая мазь, все боли мигом прошли.
Как-то постучалась Евдокия к соседке вся в слезах:
-Ой, Аннушка, беда! Буренка моя захворала, да сильно так! Ой, беда, беда! Не ест, не пьет, а смотрит жалобно-то как! Что ж делать-то? Ой, беда. Помрет же, как же я без неё? С голодухи ж и я помру. Анют, может травка, какая есть у тебя?
Вылечила Анна Буренку.
И с тех пор, чуть кто занемог, или неурожай случился, или скотину кто сглазит – все к Анне шли. Она никому не отказывала, всем помогала. Хуторские благодарили, подношения несли, кто, чем богат, улыбались и кланялись, а за глаза звали Анну кто знахаркой, кто ворожкой, а иные и ведьмой кликали.
 Потом-то разобрались, что никакая она не колдунья, а как есть целительница, зла черного никому не творит, врачует справно, но на каждый роток не накинешь платок, так что по уголкам шепоток шёл, что басорка*** то собакой, то свиньей, то кошкой, а то и вовсе колесом ночами полнолунными оборачивается, и по хутору шмыгает, в окна заглядывает, да подклады*** в чужих дворах прячет.
Аринке тоже доставалось. Бывало, встретятся поутру бабы у колодца, а какая-нибудь досужая кумушка обязательно спросит:
- А шо, Анна, правду люди гутарят, что у дочири табейнай хвост е?
Анна глянет на языкатую, точно ледяной водой из ушата окатит и молвит сурово:
- Тю на тэбэ, Парашка, ты за сыной своим Савкой бачь лучше. За маёвай Аринкой бачить не треба, сама управлюсь.
Заступалась Анна за дочь, но с первого дня видела, что растет девчонка особенной, на других малят не похожая.
 Говорить начала рано, в травах не хуже матери разбиралась, животных очень любила. Но разные они были, будто и не родные вовсе.
Сама-то Анна белокурая, кожа у ней, как алебастр, глаза, что твои озера синие, тоненькая, высокая. А дочь, по всему видно, в батьку пошла. Глаза чуть раскосые, цвета пережженного сахара, темно-коричневые, но прозрачные. Заглянешь в такие, и будто кто  в омут тебя тащит. Волосы черные, густые. Брови соболиные. Кожа как топленое молоко: нежная, кремовая. Переносица тонкая, а нос аккуратной пуговкой. Скулы высокие, щечки розовые. Губы яркие, будто малиной перепачканы. Справна дивчина!
Евдокия, чай, не единожды пыталась выведать, кто у девчушки отец, но Анна точно воды в рот набрала.
Сколько времени прошло, о том история умалчивает, но случай один прогремел по всем хуторам и станицам окрестным.
 Как-то в полдень, когда разомлевший на солнце Митька-Костыль, чья хата была крайней от шляха***, сидел на крыльце и пил холодный узвар, на казачий хутор налетели чужеземцы. Как с небес рухнули! Сей миг не было никого и вот уже перед Митькими очами сразу трое.
Митька их как увидел, сразу про Чингисхана вспомнил. Дед у Митьки в молодости служил у помещика, нахватался всяких знаний по вершкам. Он Митьке про Чингисхана и сказывал.
Но эти точно не чингисхановцы были – те-то давно померли. Уж и дед-то Митькин давно помер.
Трое мужчин, одетые в разукрашенные кожей и кусочками меха парки, высокие капоры из меха лисы и песца, теплые унты из блестящего короткого меха, восседали на могучих оленях и смотрелись посреди летнего казачьего хутора также несуразно, как рог у тетки Евдокии, кабы он, вдруг, вырос у неё.
Митька опешил и даже узвар на себя пролил.
«Это ты, Митяй, видать перегрелся», - сказал он сам себе и потер глаза.
Иноземец что-то гортанно крикнул, как ворон прокаркал. Видя, что Митька по-прежнему сидит с ошарашенным видом, чужак в песцовом капоре махнул товарищам, и они двинулись прямиком к избушке, где жили Анна с дочерью.
Хуторяне высыпали на улицу и, разинув рты, наблюдали за быстро сменяющими друг друга событиями.
Вот иноземцы возле дома знахарки. А у той большущий амбарный замок висит и дверь крест – накрест заколочена, будто и не жил тут никто сто лет.
Вот самый главный в песцовом капоре спрыгнул с оленя и достал из седельной сумки бубен здоровенный и колотушку. Двое других быстро костер прямо во дворе развели, весь огород Анне истоптали.  Главный начал в бубен бить, прыгать, как юродивый и что-то выкрикивать на непонятном языке.
Двое иноверцев принялись раскачиваться и издавать горлом длинные тягучие звуки, от которых прям мурашки по коже. Вот, тот, что с бубном, на землю повалился, лежит, как мертвый. Огонь в костре взметнулся аж до конька на камышовой крыше и мгновенно погас.
Тут же, как коршун, подлетел с земли главный,  все трое вскочили на оленей и ну тикать прочь, как и не было их никогда.
Хуторские жители несколько минут стояли, как зачарованные, не шевелясь. А потом морок сбросили, засудачили, загалдели стали пытать друг друга кто это, да что это.
Муж Ивановны первый на крыльцо к Анне взобрался.
- Ёкли-мокли! Люди добрые, а куды ж Анька-то с малой сгинули?
- Михалыч, а ну слезь с крыльца чужого – строго сказала Евдокия, а сама все смотрела на заколоченную дверь. – И правда, куда Анютка подевалась, я ж утром нонищням её видела, в огороде с Аришкой ковырялись.
Народ зашумел, все заговорили разом, принялись обсуждать чужеземцев, которые невесть откуда взялись и Анну, которая утром была, а таперича исчезла.
Следующим днем Анна, как ни в чем не бывало, приводила огород в порядок, мела двор, а маленькая Аришка помогала ей.
Хуторские жители теперь ещё больше Анну боялись, да и дочери её сторонились, крестились при встрече с ними.
Евдокия, хоть университетов и не кончала, но была далеко не дура. Два и два сложить запросто могла. Немного покумекав, она напекла  пирогов и пошла к соседке.
- Мир вашему дому, Аннушка.
- Заходите, тетя Дуня! День добрый. Чайку выпьете? Я как раз воды  закипятила.
- Отчего ж не выпить, выпью. Вот и угощеньице  к чаю принесла.
Через пять минут Евдокия сидела за грубо сколоченным столом, покрытым вышитой вручную скатертью, и чопорно оттопырив мизинец, держала пузатую кружку с чаем в одной руке, а кусок сладкого пирога в другой. Шумно отхлебнув, она  выжидающе посмотрела на хозяйку.
-Ты, милочка, ничего не хочешь мне казати?
- А что рассказывать?
-Ой, хитра лиса, ой хитра. Когда дверь-то заколотить успела? И доню спрятала. Знала, что ль, что по твою душу приедут?
Анна присела на некрашеный табурет, сложила красивые руки на коленях, сгорбилась и сразу стала похожа на старушку.
-Вот то-то и оно, что по душу, - еле слышно сказала она.- Только не по мою, а по Аришкину.
- Никак, то батька Аришкин был?- от любопытства Евдокия аж привстала и чуть пирог не уронила.
Анна покачала головой: «Он самый».
-Ой, девка…. И как же тебя угораздило–то? Они-то, мужики эти, не из наших краев. И лица у них ненашенские, глаза узкие, пипки пуговками. Басурмане, сразу видать, басурмане.
-Теть Дунь. Не басурмане они. Эвенки.
-Эвенки? Это кто ж такие?
-Народ такой, тунгусы, по-вашему. Живут в холодных краях.
Евдокия немного помолчала.
-Ну, я и говорю, басурмане, значит. А ты-то как туда попала? Или они как сюда попали? Далеко же.
Анна долгим оценивающим взглядом посмотрела на Евдокию и решилась.