Портрет девушки

                Ирэн.
                Портрет девушки
                Неугомонные
                (зарисовка)

   Когда поздний вечер торжественно раскинет над нашим пышно-зеленым городком свой блестящий  малахитовыми огнями мир, ко мне приходит мой друг Владимир – педагог по специальности, философ в душе, страстной, доброй душе, пылающей огнем знания и творчества.
   Задыхаясь, он говорит, мягко и тепло улыбаясь:
   – А ну-ка отвернись. Отвернись…
   Руки его за спиной. Я понимаю – сейчас он мне покажет свое новое произведение. Художник, он похож в эту минуту на мага, мгновение и…
   – Смотри!
   Я вижу портрет девушки – нашей хорошей знакомой. На меня смотрит полное, немного грубоватое лицо, но умное, милое. Темное платье делает его печальным.
   – О, это она – Любовь…
   – Да!.. Ну, что ты скажешь? Как – ничего?..
– Сейчас скажу, – присматриваюсь я к портрету, закуриваю и рассуждаю, чтобы охладить прозаичностью слов излишнюю горячность Владимира: я знаю – ему не терпится.
– Картина есть диалектическая игра света и тени. Ты забыл это. Смотри, посадка головы у тебя получилась, как бы сказать, приплюснутая что ли, как у пожилой дамы, а ведь ты рисовал девушку. Дай мне ее фотографию… Видишь, здесь, у неё на снимке заискивающий лукавый взгляд слегка прищуренных красивых больших глаз. Голова чуть склонена, но ну нее гордая осанка. Где это все у тебя, брат? Не годиться, под подбородком тень-то ты не положил, лицо не подал  вперед. Не осветил его…
  – Да и правда,  – взглянув на Любовь, хватается он за карандаш.
   Пока он рисует, я сравниваю оригинал с копией и слежу за кончиком его карандаша.
  – Куда ты кладешь тень, соленая голова?
«Соленая голова» – позволительная к другу шутка, и первый признак моего возбуждения.
  – Как куда?.. – удивляется Владимир, блестя очками.
  – Вот здесь тушуй, видишь…
  – Я плохо вижу. Знаешь, я сколько сидел над портретом…
  – Это серьезное оправдание.
  – Так на тебе мой «телескоп»,  –подаю я ему огромную линзу.
  – О-оо, – смеется он, принимая из моих рук спасительный дар.
   И, рассматривая в линзу  фотографию, вдруг вскрикивает, воткнув палец в потолок:
  – Ага!
  – Эврика!  – поддаю  жару.
   Он принимается работать. Его бескровные губы  плотно сжаты. Нос вспотел и заострился. Глаза прищурены. В нем серьезность, воля, ум. Я слышу, как он шепчет ласково:
   – Сейчас мы ее, хорошую, сделаем еще лучше, еще лучше…  Ну, что?
– Отлично! Удивительная тень: она из дамы сделала девушку. Пойдем дальше. Теперь рот… На фотографии она легко-легко улыбается, а у тебя, что – стишок декламирует: «Впереди у нас леса, позади болота. Господи, помилуй нас, жить нам неохота».
Смеёмся.
   – Не годится, Володя. Округли края…нет, нет, нет!!. Вот только взмахни крылышком, правым краешком губ и …затушуй – вот эту чертову дугу до эллипса! Я не могу смотреть на неё. У тебя есть папироса?
– Нет, – трудится Владимир. Нам – душно. Я открываю окно. Август, резвясь, шутит холодом. Полным бодрости мальчишкой, он плывет в комнату, вливая в нас нежные ароматы увядающие трав и цветов.
 – Та-ак…Прекрасно. Еще лоб. С краю нужно скрасить угол…
 – Этот?
 – Да.
 –Не нужно.
 – Ну, посмотри в «телескоп».
    Владимир присматривается и говорит:
 – Ты страшно придирчив!..
 – А как же? Ты девушку рисуешь, а не бревно, – парирую я, стараясь грубостью сравнения понизить тон насупившегося Владимира.
     Спор решается компромиссом  – угол скрадывается наполовину.
  – Пойдем дальше. Теперь – Кто ей здесь фонариков наделал, а, Володичка?
– Да ну, тебя… Ты невыносимый человек. Насмешник!..
 –Эге, дружище, руки целуешь, а здесь терпения нет…
– Ну, ладно, что там…говори,  – неизвестно зачем откашливается Владимир.
 –Глаза ее утомлены. Легкий овал тени надо положить, продлить тень, разбив фонарики…  Делай!..
Он работает. Я пою ему хвалебную песнь:
– Вот так, голубчик, так Делай дальше, дальше…
– Не зуди над ухом.
– Молодцом, мой хороший…Стоп! С сим, яко ярые туры…
– Кончим!
– Не-эт…Пойдем вперед! Еще – ухо…Ушко, дорогой, осталось. Ну, на что оно у тебя похоже..?
– Я ухожу от тебя. Где моя фуражка?
 – Забывчивость свойственна гениальным людям, Володичка, но не всякий , кто забывает, гениален. Ты пришел без фуражки. Скажи, а дверь не забыл закрыть?
– Погоди,  – испуганно смотрит он на меня, – кажется, закрыл…
– Все понятно, раз кажется. Так тебе и дома казалось это ушко на портрете с дырочкой, а оно без дырочки…Ведь ты пойми, она скоро уезжает, мы пойдем провожать ее. Я оставлю вас одних, с испугом взглянув на часы, которых у меня нет и озабоченно скороговоркой прострочу, хлопнув себя по голове: «Ух ты! Я и забыл, простите –опаздываю»…Ты станешь ей говорить… а она и не услышит. Дырочки в ухе-то нет, Володичка. Куда это годится.
 –Ты шутишь, брат, – присматривается Владимир к портрету и, толкая меня в бок, показывает большой палец.
 –О ушко! Ты не подведешь меня… Я ничего здесь делать не буду. Хватит. Дай отдохнуть немного…
– Я тебе отдохну…
 –Я же человек…
– И животные тоже отдыхают, но чем больше человек работает,( на себя, конечно), тем он больше человек. Надо помнить формулу: в труде и от труда – всё и вся. Ну, отдохни, закури…
 –Спасибо. Я дал ей слово не курить…
 – Тогда и не нужно. Вот ты сейчас занимаешься перерисовкой: портреты Павлова, Тургенева, Козловского…Любови. Нужно создавать свой – у тебя уже хватит умения. Хочешь, дам тебе несколько сюжетов из цыганской жизни, ты только представь себе…
 – Не только представляю, но и ощущаю, как ты мешаешь мне отдыхать. Сейчас молчи. После…
 – Молчать?
– Да!
 – Тогда условие, когда мы надоедаем друг другу сюжетами, критикой, вообще всеми приятными вещами, каждый из нас имеет право сказать – молчи!
 – И  я – молчу.
Мы –молчим.
Ходики в другой комнате, спеша, отбивают время.
 – Я все время думаю о том, … – начинает Владимир, и, искоса взглянув на меня, улыбается, словно извиняясь, крякает в кулак. Я то же улыбаюсь и крякаю. И мы – смеемся. Не можем мы  молчать!
 – Хотя и говорят, что главное – это задуматься, но нужно дело делать…
 –Да, да, смотри, что там еще,  – схвачивается Владимир.
 – Ушко, Володя…
 – Таким и останется…!
 – До ночи…  А ночью ты еще подработаешь его: выгнать из тебя сейчас дух противоречия невозможно. Согласен?
– Ну, почему же…можно…подработаю,  –соглашается  неохотно Владимир.
 – Отлично. Но сейчас ты прямую линию на виске сделаешь тупым углом. Только немножечко тупым…Правда?
 – Правда.
Рисует он, снова. Я не выпускаю его из своих рук: мой друг еще пока мне кажется, не получил должной зарядки на ночь. Вот когда он получит ее, я отпущу его. Я знаю, что в его работе нужно найти как можно больше недостатков, которые он попросту не заметил, но не терпит их, как и я сам не терплю. Бросится исправлять ночью, когда никто ему не будет мешать, ( как, кстати, мешаю я).
 – Сегодня понесешь ей?..
 – Ну, что ты: поздно уже…
 – Завтра?
– М-гу…Как – ничего?
 – Ничего. Ночью еще подработаешь… М-гу?
 – Может, ты яблочко скушаешь?
 – Не хочу…
 – закуришь… Ах, да! Рыбки со мной не хочешь?
 – Нет…
Вижу, надоел, я ему – страшно. Пора, чтобы он шел домой и принимался за портрет.
 – Теперь кончим..
 – Не-ет… Я буду работать, но дома…дома уже. Ночью…
 – Чудесно, Володичка.
Я провожу его. На улице – смех. Скрипка, гармошка. Хорошее небо в звездах. Людям весело. И у нас – своя радость. Радость созидания. Уже когда попрощаемся, я кричу Владимиру:
– Володичка!
 – Я-а!
 – А кружевце на платье ты забыл затушевать: на нем тень от подбородка! Смотри же!!
   Он молчит. И – наверное, убегая, шлет меня к черту.