Глава 7

«Чем страсть сильнее, тем печальней бывает у нее конец».

    Уильям Шекспир
____________________________________
     — Давно хотел вам представить моего сына, — Гориславыч нервно потеребил галстук. — Это Леха. Наконец-то вся наша семья вместе!

      Приглаживая свои фиолетовые волосы с тремя выбритыми полосками, парень стоял вразвалочку рядом со своим отцом и насмешливо смотрел на меня из-под золотого колечка в брови. У меня перехватило дыхание. Все это было слишком похоже на юморную книгу в дешевом глянцевом переплете, чтобы быть правдой. Карма не могла быть ко мне так жестока, не могла поселить в одну яму и охотника, и жертву.

       — Здравствуй, — мама улыбнулась. — Очень приятно познакомиться, давно наслышана о тебе. Я — Светлана, но ты можешь звать меня тетей Светой. А это моя дочь, Элишка.

       — Мне тоже, теть Свет, — ухмыльнулся парень. — А что это за имя такое странное — Элишка?

      — Польская форма Елизаветы, — с важным видом объяснил Гориславыч, словно сам придумал.

       Я же не могла сказать ни слова, как и всегда. Меня просто сжигала изнутри ярость на Лешку и всю Банду за то, что тот претворялся, будто мы не знакомы. Что ж, я и в эту игру не буду играть.

       — А ты мне кажешься знакомым, — наконец догадалась мама. — Вы ведь вроде с Элишкой ровесники, да?

      — Мам, он был из соседней многоэтажки, и его мама приносила нам с ребятами свой лимонад, — вырвалось у меня.

      — Да, Ирка делает изумительный лимонад, — согласился Гориславыч, и тут его лицо вытянулось. — Так вы дружили раньше?

       — Ну... — Лешка почесал фиолетовые волосы.

      — Это уже не важно, — огрызнулась я и опрометью выскочила из дома.

      — Элишка! — крикнула мне вслед обеспокоенная мама.

      Гориславыч, Лешка и Артур Артурович побежали за мной, но я, пулей пролетев по палисаднику с мамиными любимыми синими розами, запутала их и свернула на заброшенную дорогу. Пару раз, оглядываясь в панике, я цеплялась ногой за лежащего полицейского и расползалась по асфальту. Но так как автомобилей здесь не было, то я отделывалась ссадинами. Наконец я остановилась возле строительного забора и, переведя дух, сиганула через него. Зимой мы детьми катались здесь на санках и ледянках. Скатившись по склону оврага, полном поганок, я приобрела вновь равновесие у шиповника, растущего внизу. В его колючих веточках, пожелтевших листочках и завядших бутонах запуталась полупорванная рыбацкая сеть. Здесь же был указатель к знаменитому синеозерскому роднику, и я пошла к нему по едва заметной тропинке. Почва там была бугристая, местами покрытая мхом, вся в корягах и кочках. Еще здесь росло очень много черники. Когда до родника оставалось меньше ста метров, я увидела на одной из берез дощечку с выцарапанной на ней надписью: «Здесь пил пиво Диман». Сколько себя помню, столько в этом месте эта табличка и висела, даже мама помнила ее из своего детства.

       Плеск воды можно было услышать еще издалека. Переваливаясь через каменистые выступы и пороги, белая от пены вода быстрым течением неслась по зигзаобразному ручью. Сам ключ бил из ржавой трубы между двух кедров, а на куске шифера, лежавшем поверх трубы, возвышалась срезанная нижняя часть пластиковой бутылки. Она здесь была вместо кружки, для тех, кто хотил выпить чистой родниковой воды. Рядом, на берегу с галькой, лежала шина то ли от какого-то грузовика, то ли от автобуса, и прямо над ней, на столбе качался советский фонарь, не включаемый с самого распада Союза. Возле нее, в грязи, валялся пустой коробок из-под спичек. Выпив воды и умывшись, я плюхнулась на эту самую шину и только тогда позволила себе погрузиться в размышления.

       Конечно, избегать Лешку, как нового сводного брата, всегда у меня не получится, поэтому это очко засчитывается Банде. Однако сегодня и в эти выходные вообще я не вернусь домой. Я еще не отошла от прежней встречи с ними и сейчас готова была увидеть лишь Ваню. В общем, я написала маме эсэмэску, что останусь на уик-энд у подруги и поставила режим полета, не желая ни с кем разговоравить. Знаю, в этот момент я вела себя эгоистично, но ничего не могла с этим поделать. Ощущение было такое, словно меня изваляли в мешке из-под картофеля. Я хотела стать сильнее, хладнокровнее, закалиться для дальнейшей борьбы. Именно такие моменты показывают, насколько мы несломимы. Они выворачивают нас на изнанку, как карманы стертой льняной рубашки, обнажая, словно тело младенца, прекрасное в своей невинности и непорочности. И тогда мы, заспустив пальцы в волосы, орем и орем на стены, выпуская на свободу всю свою боль. Страх. Отчаяние. Беспомощность. Желание дерзнуть. Дерзнуть и прыгнуть с обрыва. В туманную неизвестность, сюжет который мы можем придумать сами.

      Именно такие моменты показывают шкалу чистоты наших душ. На что, как далеко и надолго мы способны пойти. Душевная красота также, как и внешняя, относительна. Но я уверена в одном, что истинно чистая душа жертвует собой. Она не умеет это, не хочет, но делает. Именно в этом заключается чистота, — когда расправив крылья за спиной, мы готовы отправиться настречу опасности, чтобы даровать другим шанс. Те, кто на это не способен, уже сломлены, их порвали проблемы. Обстоятельства оказались сильнее. Но я хочу сломать стереотиопы. Да, я хочу играть на Арене, хочу жить жизнью успешного человека, гулять с друзьями, влюбляться и выходить замуж, становиться мамой и слышать, как меня зовут бабушкой. Но мне придется этим пожертвовать, чтобы все это было у Банды. Эта ситуация вывернула меня наизнанку и обнажила, но не надломила.

       Нас называют не совсем людьми, вспомнила я слова Влада. Быть может, и не так плохо быть не совсем человеком... Потому что всегда есть, куда стремиться, говорил он. И я буду стремиться.

      В ту ночь я так и не дозвонилась Валери, к которой хотела поехать, видимо, подруга была сильно увлечена Джулией. Поэтому я уснула прямо на этой шине, широко распахнутыми глазами впитывая звездное небо и листья, то вальсом, то танго кружившиеся надо мной. Стоило моему сознанию только погрузиться во тьму, как меня с самурайскими мечами одолели кошмары. Впервые в моей жизни, насколько я помню.

       Передо мной открылись двери из красного хрусталя, и я зашла внутрь, не испытывая ни тревоги, ни сомнений. Это был Зал Карт. Все: пол, стены, потолок, даже окна, — были заклеены гигантскими игровыми картами. Я вертела головой и право, и влево, и вверх, и вниз, но отовсюду на меня глядели преданные лица вальтов, лукавые взгляды дам, суровые короли. В глазах зарябило. Я кинулась к выходу, но и он стал заклеен десяткой черви.

      — Ты не это ищешь? — раздался детский голосок позади меня.

       Сперва я увидела только пиковый туз в метр высотой, потом из-за него показалась взлохмаченная огненно-рыжая голова. Это была девочка со смешным курносым носом и пухлыми щечками.

      — Что ты тут делаешь? — кинулась я к ребенку, загораживая от невидимых врагов. — Где твои родители?

       Она пожала плечами, все также не отпуская туз.

      — Мама на работе, а папа... Папы у меня нет.

      — Как так? — удивилась я, эта трогательная кроха меня умиляла. — Отцы есть у всех.

       — Но у моего другая семья. Ему больше нравится его сын. Я папу не виню — кому с девчонками интересно? Просто мне хотелось, чтобы и он поздравлял меня с днем рождения, а не только платил тальменты.

      — Алименты, — машинально поправила я, все также закрывая ее своей анорексичной фигурой. И только после этого с подозрением опустила голову. — А ты кто такая?

       Она изумленно приоткрыла губки бантиком.

       — Как? Ты разве меня не узнала? — я покачала головой. — Я это ты. Вернее, детская часть ТЕБЯ.

      Я шокированно опустилась перед ней на колени, не веря собственным ушам. Приложила руку туда, где у нее должно находиться сердце, и вздрогнула. Билось — в унисон моему.

      — Не может быть...

      — Проверь меня, если хочешь. Мама зовет меня Элишкой, я дружу с Янкой из соседней комнаты. Бабушка и дедушка подарили мне плюшевого слона с меня ростом. Больше конфет я люблю только клубнику.

      — Почему папа бросил нас? — вырвалось у меня.

       Она с улыбкой, совсем не свойственной ребенку, покачала головой.

      — Прости, я знаю лишь то, что известно тебе.

      — А полководец уже научил тебя пускать бумажные самолетики? — поинтересовалась я и, взяв ее за руку, вдруг улыбнулась. Тому, что почувствовала при этом.

       Она смешно нахмурилась.

      — Волкаводец? Это кто?

      — Пол-ко-во-дец. Ну, твой друг. Влад, — теперь пришел черед мне хмуриться.

      — А! — ее личико просияло. — Да, я знаю Влада, мы вместе гуляем во дворе, но он ничему не учил меня. Он вообще со мной не разговаривает. А моему брату, Пашке, он сказал — только тсс! — она доверительно наклонилась ко мне, приложив пухлый пальчик к губам, — что у меня ужасные рыжие волосы. Сказал, они похожи на желток, а он терпеть не может его. Нет, я сама с Владом не хочу дружить, он очень грубый. Мне больше нравится его друг, Ванька из того же дома. У него милая улыбка, и ему нравятся мои песочные замки. А еще от него пахнет морем.

      — А откуда ты знаешь, как пахнет море? — вновь улыбнулась я. — Ты же еще никогда не была за пределами Синеозерска.

      Она задумалась.

      — Не знаю... Просто он сам похож на море, и глаза его — тоже.

       Выходит, эта Элишка еще не участвует в Играх, еще не шарахается от каждого звука. Еще человек — не Червовая Дама. И тут у меня что-то щелкает в голове, и карты вновь плывут по комнате. Я понимаю, что в зарождении Арены виновата вовсе не та колода. Все началось с того дня, когда Влад рассказал нам про полководцев и предложил сделать испытания. Когда он впервые обратил на меня внимания, а Ваня решился перейти дорогу харизматичному другу. Именно в тот день все в наших жизнях перевернулось вверх дном, но мы понимали это только на подсознательном уровне. Победоносцев умело завуалировал правду эффектным знакомством с Рубиной. Но вот эта Элишка, еще не испытавшая глобальных перемен, стоит передо мной и загадочно смотрит. Не значит ли это, что мне дарован знак свыше? Быть может, я могу что-то исправить, зная теперь, где находится точка отсчета? Быть может, я смогу остановить «Титаник» от столкновения с айсбергом и спасти всех его пассажиров?

      — Что это? — я кивнула на туз.

      — Это тебе подарок. Его передал тот взрослый дядечка.

     — Дядечка? Какой дядечка?

     — Ну, у него еще фиолетовые волосы. Он не назвался. Просто спросил мое имя и попросил сберечь это.

      Я опешила.

      — У него еще был здесь три выбритых полосы? — я провела пальцами по середине головы, и девочка часто-часто закивала.

       Лешка.

      Земля ушла из-под ног. Это однозначно был Лешка. Что если люди каким-то образом умеют путешествовать по лабиринтам чужих мыслей?..

      — Пиковый туз? Странно... — пробормотали мои губы.

     — Он сказал всего одно слово, — девочка наклонилась к моему уху. — Афиша.

       АФИША.

      — Почему у него фиолетовые волосы, я знаю... — вздохнула я. — Но почему у тебя фиолетовые глаза?

      Она робко рассмеялась.

      — Нет, мои глаза не такие.

      — Правильно. Они светло-зеленые, малахитовые, но я вижу фиолетовые глаза. Клянусь. Или мне всего лишь мерещится.

      — Они другого цвета, — повторила эта Элишка. — Подсказка таится в названии твоего города.

       После этого она исчезла. В буквальном смысле просто взяла и растаяла, оставив мне на прощанье туз. Но что-то мне подсказывало, что мы еще не раз встретимся с ней. В то же мгновение зал начал рушиться, а карты на его поверхности самовозгарались и тлели в черном пламени. Подсказка таится в названии твоего города... Таится в названии твоего города... В названии твоего города... Твоего города... Города. Синеозерск. Мне нужно возвращаться туда. Я побежала сквозь клубы огня, прижимая к груди пиковый туз, и...

      ... Проснулась. Надо мной было серо-голубое утреннее небо, перечерченное радугой. Прямо нк моем носу сидела божья коровка. Подхватив ее на указательный палец, я отпустила насекомое ввысь и загадала желание. Пусть каждый удар судьбы будет к лучшему. Аминь. Вообще я не была религиозной, однако и атеисткой меня назвать сложно. Просто испокон своего детства верила в высший разум, не тот, что скрывается в оболочке человека, создавшего нас по своему подобию, а скрытый где-то там далеко в космосе. Управляющий метеоритами и астероидами, их траекториями, передвежениями звезд и кольцами Сатурна.

      Влад откровенно выражал свое противостояние церкви, Уля верила в Будду и не раз заводила разговоры о реинкарнации, а вот все остальные в Банде были православными христианами. Особенно Ваня с Янкой. Любимая фенечка парня, которую он почти не снимал до четыренадцати лет, была расшита иконами в двенадцатью апостолами. А Янка носила красивый серебряный крест с гравировкой и кулон с изображением Девы Марии. Не знаю, к чему я все это решила вспомнить, просто мне не хотелось обдумывать свой сон. Карточный зал. Маленькая версия меня. Пиковый туз. Роковой день. Лешка. Афиша. Фиолетовые глаза. Синеозерск. Это был какой-то шифр, комбинация тайного послания, но пока мне никак не удавалось его разгадать.

       Кое-как прилезав волосы, умывшись и оттерев грязь с джинс родниковой водой, я отправилась в город. Домой я все еще не была готова вернуться, Валери по-прежнему не отвечала на звонки, поэтому было принято решение погулять по Синеозерску. Телефон практически разрядился, и я начинала паниковать, что и вторую ночь проведу в лесу. Обратный путь давался тяжелее. Я то и дело скатывалась со склона, царапалась об ветви и натыкалась на пни. Плюс ко всему, холодало, а куртки с собой у меня не было.

      Первым делом я отправилась в кафе «Губерния» и, выскирабав из карманов толстовки всю мелочь, заказала себе сок и плюшку. Хороший завтрак, ничего не скажешь. Мне нравилось бывать в «Губернии» — там было уютно сидеть возле резных окон, за искусно сервированными столами, в зале с бумажными фонариками. А летом лестницу кафе даже украшали бумажными цветами со свечкой внутри. Цвет бумаги становился оттого ярче, и даже днем «Губерния» была видна за несколько кварталов, не говоря уже о ночи. Дожидаясь свой заказ, я выглянула из окна и увидела белую старинную усадьбу, которую сейчас реставрировали для балетной школы. Об этой усадьбе в Синеозерске ходило много слухов.

      Поговаривали, что ее последнюю владелицу, графиню с какой-то там замудренной то ли немецкой, то ли финской фамилией, чекисты выволкли сумрачным вечером на улицу прямо в сорочке. Некоторые спорили, что это вовсе не сорочка была, а белое платье модного французского покроя, мол, графиня тайно от войны замуж решила выйти. Не получилось. Да только не в наряде суть. Красноармейцы просто так женщин не трогали, даже если они и были богатыми. Однако ж финно-немка была не так проста и сбежать из России, объятой позорным пламенем междоусобицы, хотела с большим состояниецем. Брат ее с самого начала воевал в Белой Гвардии, дважды кантужен был, всю семью потерял, утратил все свои усадьбы, да только все равно продолжал воевать. Графиня же принимала у себя с хлебом и солью его врагов, опаивала их и опустошала карманы. Трупы скидывала, как судачат самые ярые любители ужастиков, в тот самый овраг, где бил родник и мы катались на санках. Теперь уж и не разберешь, где правда, а где ложь, — Великая Отечественная война залила своей кровью все. Сперва графиня убивала простых рядовых и оставалась в тени, потом же ее алчность привекла к более высоким и, значит, богатым чинам. Позарилась она на офицеров и полковников. Тут уж сам маршал заинтересовался пропажей добротных кадров и, подозревая их в дезертирстве, отдал приказ следить за ними. Доложенное, конечно же, удивило его. В общем, графиню тихонько, без криков и пыток, отправили на тот свет, но в наших краях она еще долго была легендой. А ее брат, говорят, вместе с падением Колчака бежал то ли во Францию, то ли в Америку.

      Когда принесли мой заказ, я слопала его в два счета. Особенно вкусной вышла булочка: в «Губернии» их сами пекли. Оплатив счет и вытерев губы салфеткой, я встала из-за стала. Времени было одиннадцать часов утра. На улице наконец выглянуло солнышко, и я рискнула отправиться в озеру Советский Мыс. В прошлом веке на его берегу находилась атомная электростанция, ее закрыли на следующий же день после трагедии в Чернобыле. Да только коренные синеозерцы уверены, что было сделано это не из простой осторожности. Они были уверены, что и в нашем городе случился какой-то выброс радиации. Но никто не умирал, не болел, поэтому мифы так и оставались мифами. Однако, разумеется, они очень хорошо подпитывались слухами пьяных рыбаков о том, что в Советском Мысе водятся русалки.

       — У нее был огромный зеленый хвост и кроваво-красные волосы, — утверждал один.

      — Да не было у нее ни хвоста, ни красных волос, — спорил другой. — Зато глаза огромные-преогромные и совершенно пустые.

      — Но она была очень красива в наряде из водорослей, — хохотал третий.

       Я в эти россказни, конечно, не верила, но про Синеозерск много ходило легенд. Больше всего были известны несколько. На западной окраине города стояла сгоревшая тюрьма, в ней в тысяча девятьсот семидесятом году сгорели сто двенадцать заключенных. А до этого там находился один из штабов ГУЛАГа, поэтому там якобы часто, по словам Банды, появлялись призраки. В Старом Городе стояло ржавое, неработающее колесо обозрения, на нем больше никто не катался с тех пор, как в двухтысячном с него сбросились парень и девушка. Они, своего рода, были новыми Ромео и Джульеттой и не, получив одобрения родителей, решили таким образом выразить им свой протест. А через два дома от общежития в «Хрусталике» стоял недостроенный мост. Власти забросили его, когда в дветысячи седьмом году с него вовремя дождя съехал автомобиль. В нем были муж и жена с семилетней девочкой, играющей на фортопиано в музыкальной школе. Больше всего она любила Моцарта. Родители, чтобы мы не ходили на этот мост, пугали нас в детстве, будто там раздается мелодия.

       Посмотрев на озеро, я подхожу к самому краю. Мне всегда было интересно, что люди ощущают, находясь так близко к опасности. Ветер замолкает, но всего лишь на пару мгновений и лишь для того, чтобы воздух тут же сотряс грохот грома. Делаю новый вздох, и кислород едкой кислотой обжигает горло, разъедая кожу и кости. Взмах ресницами, и я чуть-чуть передвигаю корпус тела вперед. Свист оглушает, рвет барабанные перепонки, леденит кровь в артериях и венах. Мне сказали, я взлечу, но взлетают лишь птицы. Мне сказали, я — потомок птицы, но у меня нет крыльев. Мне сказали, крылья вырастают, но моя спина только болит. Мне сказали, боль предвещает блаженство, но я боюсь опьянеть и взлететь. Мне сказали, страх пройдет вместе с первым полетом, но я знаю, знаю, что не взлечу. И это так странно стоять на самом краю и быть во власти ветра. Я развожу руки в сторону и запрокидываю голову — в такие мгновения забываются все проблемы.

      — Замечательное чувство, не правда ли? — раздается монотонный голос позади меня.

      Отойдя назад и обернувшись, я вижу монахиню в черной рясе, из такого же черного плотного платка выглядывает лишь бледное овальное лицо. Неподалеку от Синеозерска, всего в семи километрах, стоит женский монастырь Шамордино. Он был основан в середине четырнадцатого века схимонахиней Софией, родственницей царя. Здание было сделано из красного камня с куполами из чистого золота, которые в советское время сменили на обыкновенные черные. Видимо, эта монахиня была как раз из Шамордино, приехала в город по какому-нибудь поручению. Она попросила проводить ее до автобусной остановки, и мы с ней разговорились. Женщина спросила, почему я такая печальная, и я, к собственному изумлению, все ей рассказала. Начала с того дня, когда Влад предложил сделать его полководцем, и закончила тем, что Лешка оказался родным сыном моего отчима. Про сон рассказать язык не пошевелился — это показалось слишком личным. Говоря все это, распинаясь перед незнакомой монахиней, я совершенно не чувствовала себя глупой. Возникало такое ощущение, будто я ее знаю с самого своего младенчества. Внимательно слушая мой бессвязный монолог, женщина время от времени кивала или качала головой и добавляла короткие комментарии. Когда же, наконец, мои слова иссякли, выдержав некую паузу, монахиня заговорила:

      — Ваша Банда, как ты ее называешь, вступила на скользкий путь. Боюсь, теперь вас могут очистить лишь воды священного Иордана. Знаешь из Библии про потоп? Вот мне, кажется, спаси Боже, — она перекрестилась, — что вы со своими друзьями навлечете такой же потоп. Только теперь все человечество не спрячется в Ковчеге, и не все в корабле из-за своей алчности и коварства доживут до дня, когда воробей принесет извне веточку. Этот город станет вторым Содомом, и все его жители превратятся в соляные столбы. А все из-за горстки ребят, решивших побаловаться с картами. Почему вы не выбрали шахматы?

      — Шахматы? — опешила я.

      — Да, благородная игра. Величественный король и надменная королева. Суровый конь и благородный слон. Ладьи и пешки. Чарующая игра интриг и честности, интеллекта и хищности. Война и пляска, пляска и война. Смерть и жизнь. Пешки, готовые пожертвовать собой, кони, бросающиеся с азартом в бой. Какую оплату они потребует в конце сражения? Слоны, защищающие своей грудью аристократию, ладьи, уверенные в своем превосходстве и награде. Пощадит ли их противник или их ожидает разочарование в самом разгаре войны? Ну, и наконец, король с королевой. Последняя весьма загадочная: ферзь — то ли любящая жена, то ли преданный советник, то ли опытный полководец. Если все вместе, то королеву никто не остановит. Король — слабая фигура, как уже было оговорено в советских «Трех мушкетерах». Он исполняет только формальную власть. Истинная же находится в руках королевы, и она вертит ею, как захочет. Шахматы — занятная игра, порой в ней можно провести столько аллегорий с жизнью. Так почему же карты — не мафия? Не монополия? Не уно? Почему карты, которые считают молитвой сатане?

      — Откуда вы знаете про все эти игры? — искренне недоумевала я. — Разве монахини играют в это?

       Она тепло улыбнулась.

      — Невестами Христа не рождаются, а становятся. До обета у меня были сорок лет полноценной жизни во внешнем мире. И хотя мы обычно с сестрами не распространяемся на эту тему, тебе я скажу. До прихода в монастырь я была трижды замужем, родила двух здоровых сыновей, закончила институт туризма, объездила половину мира. Даже жала руку английской королеве, получила автограф Стивена Кинга и обедала с княжеской семьей Монако.

       — Ради чего вы все это оставили?

      — Я поняла, что даже самая насыщенная жизнь может быть по-настоящему пустышкой. Мне многие завидовали, даже мои родители, с двенадцати лет вкалывающие на заводе, но зависть эта была беспочвенна. Ни одного своего мужа я не люблю. За первого вышла по настоянию родителей, мол, его брат в ПолитБюро, ты будешь за ним, как за каменной стеной. Человеком он был хорошим, но не желанным, и погиб под колесами поезда, тем самым избавив меня от бремени. Своего второго мужа я встретила через два года на юге, в Минеральных Водах. Это был всего-навсего курортный роман, но я забеременела, и он женился на мне, как порядочный. Оказалось, грешил самогоном, часто уходил в запои, и нам пришлось развестись. Третий муж взял меня, уже не молодую да еще с ребенком на руках, лишь для того, чтобы я приглядывала за его двенадцатилетней дочерью и хозяйничала в доме. Правда у нас все-таки родился сын. К этому времени, мой старший заболел лейкемией, и врачи ничем не смогли ему помочь.

       Я сглотнула.

       — Мне так жаль.

       — Теперь мой мальчик в раю, — с затаенной горечью махнула рукой женщина. — Надеюсь, ему там лучше, там, где нет боли. А моего третьего мужа убили в лихих девяностых. Он был слишком богат, чтобы его не заметили бандиты. Дочку его, которая мне стали почти родной, уберечь я не смогла, и до нее добралась эта шайка. Сразу на следующую же ночь после убийства ее отца, — она вновь перекрестилась. — Красивой была бедняжка, с длинными белокурыми косами и черными глазами. Ее мать была откуда-то с юга СССР, то ли из Самарканда, то ли из Иштыхана, вот так гены и распределились. А я, обезумев от страха, даже не смогла похоронить их — сгребла младшенького в охапку да бежать в Свердловск, туда, где поспокойнее. Теперь уж его Екатеринбургом называют. Да только наказал меня Бог за мою эгостичность, и мой сынишка, подравшись с какими-то ребятами в школе, ударился головой и впал в кому. Он не выходил из нее шесть лет, и докторам пришлось отключить жизнеобеспечение. Я похоронила его среди елей Урала, возле какого-то безымянного прудика, формой похожего на мороженое, и мелком вывела на его памятнике молитву. Затем я вернулась сюда. Удивительно, но мне не хотелось совершать суицид, я чувствовала себя... перерожденной. Не раз по ночам, когда я просыпалась без всякого повода, приходило осознание, что если я живу даже не смотря на то, что все мои родные и близкие умерли пои самых разных обстоятельствах, значит, мне есть ради чего жить. Значит, кому-то не угодно, чтобы я так рано закончила свой путь, кто-то хотел, чтобы я еще исполнила свои предначертания. И я возжелала стать лучше, помогать миру, творить добро и одолевать зло.

       — И выбрали для этого крепость монастыря? — я не смогла скрыть осуждение, как ни старалась.

      Женщина вновь улыбнулась материнской улыбкой.

      — Свою судьбу каждый исполняет по-разному. Не всем суждено родиться королями и царями, но если ты родился конюхом у правителя, значит, ты как-то поможешь ему. Считаешь это глупой аллегорией?

      — Нет-нет, мне понравилась ваша аллегория, — добродушно усмехнулась я, и несколько минут мы прошли в абсолютном молчании, лишь были слышны скрип подошв и шуршание щебенки. Набравшись смелости наконец, я глубоко вздохнула. — А что касается карт... Перед нами никогда не стоял выбор между картами и шахматами или чем-то еще. Мы просто вышли на Арену и все. Иногда мне кажется, что нашей надорванной психикой просто воспользовались темные силы. Я хочу в них играть, но лучше всех понимаю, что они затянут нас в круговорот зла. От этого я чувствую ответственность и хочу вытащить ребят, но порой мне просто не хватает сил. Словно это пляска тьмы и света, и я стою прямо на их слиянии. Меня бьет током то из стороны, то из другой.
 
       — Ты смелая, отважная, самоотверженная, чуткая, но есть в тебе что-то такое, что манит к картам. Потому тебе и кажется, что ты на границе двух оппозиционных параллелей. Сдай карты на пересдачу, и таким образом ты сможешь покинуть Арену, как ты ее называешь. Никто не заставит тебя играть насильно, ибо без сопративления игра не интересна. Но они будут пытаться тебя обманом затащить на Арену, хитростью, ложью, как Люцифер. Смотри, не поддайся на это совращение, этот соблазн и не съешь запретное яблоко, иначе станешь второй Евой. Вот только помни, что возврата в рай не существует.

      — Не существует... — эхом согласилась я.

      — Смотри-ка, мой автобус едет, — монахиня приставила ладонь козырьком ко лбу и посигналила. — Приятно было пообщаться.

      — Постойте!. Как вас зовут?

      Женщина поднялась по ступенькам автобуса и оглянулась на меня.

      — Сестра Дария. Ты сможешь найти меня в Шамордино, двери монастыря всегда открыты для таких, как ты, — она улыбнулась кончиками губ. — Прощай...

      — Прощайте...

      Валери по-прежнему не отвечала на звонки, поэтому я, не имея денег на маршрутку, отправилась к ней домой пешком. Вернее к дому Джулии, у которой она жила. Таким, как я, очень тяжело ходить по улицам, особенно шумным, там, где есть движение. Мы, социофобы, упорно пялимся себе под ноги, отчего кажемся горбатыми, шарахаемся от каждого взгляда и звука, глядим на человека исподлобья, как на потенциального маньяка, убегаем от людей в какие-то переулки, страшась слежки. Социофобия — не приговор, также, как и другие фобии, с ней не рождаются и ею не заражаются. Обособленность в большинстве случаев вытекает из завышенной самооценки, точнее, из того, что ее пытаются сломать. Унижают или стараются доказать никчемность, когда объект купается в лучах собственного эга. Жестокость, скажу вам, достойная средневековых крестоносцев или нацистов Третьего Рейха. Как я уже говорила, все мы в Банде в возрасте семи лет очень сильно зазнавались и задирали нос от наших головокружительных успехов на Арене. Конечно, мы были всего лишь детьми и не разбирались в этом, но не следовало забывать, что славой по большей части мы были обязаны ребятам, которых стали считать плебеями. К величайшему сожалению и стыду, так считала и я, подхватив вирус «звездной болезни». Антибиотиков от нее не существовало. Банда была не королями — президентами, и их срок подходил к концу. Теперь же они стали тотилатарными диктаторами с «чугунной» цензурой Николая Первого.

       Наши хвосты, как говорится, прищемил первый класс новым коллективом. Новыми правилами и устоями. Новыми лидерами. Новыми вызовами на поединок. Ребята были сильнее меня и, кинув перчатку через плечо, как в старину на дуэлях, бросались спасать свою репутацию. Я уважала их за это, потому что сама сломалась. Закрылась от окружающих при первом же унижении, даже от мамы. Еще не начав общаться с новым человеком, я уже заранее знаю, что наплошаю. Я сама себя на это настраиваю. Поэтому удивительно, как я вообще смогла сегодня излить душу этой монахини. Наверное, я просто впервые встретила человека, который не стал бы обращать мои слова против меня же козырями. Впервые наткнулась на человека, сбежавшего с Арены, пусть для этого и пришлось спрятаться в Шамордино. Это было героичным поступком, заслуживающим больше, чем внимания. Подражания.

       Впереди, на сером небе появился черный клин. Долгое время я не могла понять, что это такое, но когда разглядела, замерла, скованная шизофренической паникой. Паталогической. Птицы. Я боюсь их с самого детства, хотя крылатые создания ничего мне не сделали. Просто я гляжу, как они летят прямо на меня, и мое сердце обуревает неестественный ужас. Есть нечто пугающее, мрачное, иноязычное в том, как они глядят на тебя этими черными, немигающими глазками-бусинками, будто все понимают, и продолжают лететь прямо на тебя, словно хотят слиться в единое существо. Как разрезают воздух острыми крыльями и путаются перьями в волосах, соприкаясь с кожей и доводя до истерики. Однажды в детстве я видела на улице мертвую птицу, раздавленную колесами автомобиля. Мама закрыла мне глаза, но меня все равно вырвало, а на том месте, даже пустом, мне еще долго мерещился кровавый след ее силуэта. И вот они снова огромной стаей летят прямо на меня, как Банда, и их вожак с длинным горбатым клювом также злорадно усмехается. Паталогический крик зарождается в горле и там же замирает, но губы выпускают его на свободу.

      — Не бойся, они тебя не тронут. Птицы добрые, — говорит мне детский голосок, и я подскакиваю на месте.

      Верчу головой, но вокруг лишь кусты да серый готичный дом с плотно закрытыми окнами. Отшатнувшись, задираю голову и натыкаюсь на конец медного шнура, неизвестно зачем свисающего с крыши с облупившейся черной черепицей. Он расскачивается из стороны в сторону, точно маятник, при этом издавая жуткий скрежет. Прямо, как в фильмах жанра «Ужас». Я содрагаюсь и только тогда замечаю на втором этаже, на подоконнике широкого резного окна лицо ребенка лет пяти-шести.

      — В культе Макемаке острова Пасхи тоже использовали птиц, в скандинавской мифологии два ворона шептали новости в уши бога Одина, — продолжал он, словно не заметив моего испуга. — Птицы как воплощение божества играли важную роль в мифах о создании мира: во многих из них имеется великая птица-демиург. Божества-соколы почитались под разными именами во многих областях Древнего Египта и Нубии, но все они, как правило, были связаны с небом и солнцем. Например божество-сокол — Хор, а бог Тот изображался в образе человека с головой ибиса.

      — Ибиса?.. — с удивлением переспросила я.

      — Ага. Русское слово «птица» через дюжину языков берет свое начало в праиндоевропейском, что означает «маленький». Люди на планете Земля извели много видов. Птицы случайно отравляются с насекомыми-вредителями и грызунами, гибнут при загрязнении нефтью и другими веществами в местах сброса отходов различных производств, разбиваются о маяки и небоскребы, а также умирают от электричества, садясь на высоковольтные линии электропередач.

       — Откуда ты столько знаешь? — спросила я и даже на таком большом расстоянии увидела его улыбку.

      — Часто читаю эн-ци-кло-пе-дию, а еще у меня очень хорошая память на числа и — как же это называется? — факты.

      Я испытала чувство дежавю. В детстве Победоносцев также произносил тяжелые слова по слогам и тоже любил читать книги о всяких всячинах. Тогда он был нормальным, обыкновенным ребенком, не поддавшимся влиянию Арены. Этот мальчик был чем-то похож на него, даже имею такую же черную стрижку.

      — Как тебя зовут?

      — Кирилл! — окликнул его женский голос, и в проеме окна появилась, видимо, его мама. — Сколько раз я говорила тебе не сидеть тут? Ты же можешь упасть!

      — Я просто разговаривал, — оправдался мальчик, и женщина посмотрела в мою сторону.

       — Здраствуйте, — неловко поздоровалась я. Никогда не любила знакомиться с родителями детей, сразу хочется начать с ними сюсюкаться.

      Так что они этого тоже не любили.

      — Можно я спущусь к ней? Ненадолго, пожалуйста? — попросился Кирилл.

      — Хорошо, только одень куртку и шерстяные штаны, сегодня на улице холодно, — и она с подозрением покосилась на мой легкий наряд.

      Я усмехнулась и, скрестив руки на груди, села на каменный бортик, закрывающий металлическую дверь, похоже, в подвал.

      — Я сейчас приду! — крикнул мне мальчик, и его черная взъерошенная голова пропала из виду.

     Я огляделась. Это был один из малоэтажных жилых домов, отданный под квартиры, но построенный до революции зажиточными помещиками. В таких квартирах, что окна, что потолки были высокими. Старый Город кишил подобными домами. Вскоре Кирилл появился из-за угла, неся в руках коробочку «Липтон». Его безумная мамаша напялила на него еще и шапку с помпоном.

      — Смотри, что я тебе принес, — мальчик протянул мне коробку, на дне которой лежал дымящийся кусок пирога. — Шарлотка. Я сам пек. А яблоки с нашей дачи — у нас там целый сад.

      — Спасибо больше, но правда, не стоило... — я оказалась приятно поражена, и мой желудок, обманутый утром булочкой и соком, наконец-таки одобрительно заурчал. — Даже как-то неудобно...

      — Я сам готовил, — повторил он, — так что ешь. А у меня есть свой, — и мальчик достал из кармана куртки другой кусок, завернутый в фольгу. От него также приятно пахло. Развернув его, он ловко запрыгнул ко мне и начал качать свешанными ногами. — Я люблю печь. А ты любишь?

      — Немного, — смеясь, ответила я с набитым ртом. Кирилл мне нравился, он был забавным, но говорил также по-взрослому, как и маленькая Элишка в моем сне.

      Меня передернуло от сравнения. У него были точь-в-точь те же фиалковые глаза, которые не сразу замечались из-за великолепности тонких черт лица мальчика. Чем-то они были похожи на эльфийские.

       — Могу дать рецепт, — ответил с таким же набитым ртом тот. — Я клал туда яйца, муку, сахар, соль, разумеется, яблоки и... И дрожжи.

      — Ну, а как же кориандр? — спросила его мама, наблюдая за нами со второго этажа.

      Мы так и подскочили на месте, не ожидая за нами слежки. Чувство было гадкое, как если бы нас поймали за чем-то интимным, но я все равно мило постаралась улыбнуться женщине.

      — Так вот почему у пирога такой особенный вкус... Но получилось очень вкусно, — поспешно добавила я.

      — Уйди, пожалуйста, — с нажимом произнес Кирилл, глядя на маму, и я задумалась, а родная ли она ему. И мама ли вообще, ведь он ее никак не называл.

       Недовольно вздохнув, та все же исчезла вглуби квартиры, но мальчик все равно продолжал не по-детски хмуриться. Решив отвлечь его, я откусила пирог и снова улыбнулась.

       — Так значит, тебя зовут Кирилл? Красивое имя.

      — А то! А фамилия еще красивее! Королёв! Как Сергей Павлович, только Кирилл, — он засиял от гордости. Моя уловка подействовала.

      — Мне кажется, звучит, — я вновь откусила пирога. — А почему, Кирилл, у тебя фиалковые глаза? Детям линзы нельзя.

      Кирилл серьезно на меня поглядел и подергал завязки на шапке.

      — А у тебя почему не фиалковые глаза?

      — Как почему? Потому что у людей нет таких глаз.

      — А вот и есть, — возразил мальчик. — Там, где я вырос, у всех детей были фиалковые глаза.

      У меня похолодело внутри, а он, как ни в чем не бывало продолжал качать ногами.

      — И много там было детей?

      — Около сотни.

      Сто детей с фиалковыми глазами. Он явно не про детский дом говорит, только если он не Стране Оз стоит.

      —... Где ты вырос? — мой голос сорвался, а пальцы мелко задрожали. Я стояла на пороге великой тайны, и вот-вот передо мной должен был открыться занавес. Тайны, уже пятнадцать лет ломающей мою жизнь и жизни Банды.

       — Кири-и-ил! — из окна высунулась назойливая женщина. — Пора. Время вышло.

      — О чем она? — я схватила его за ручку с длинными тонкими пальцами. С такими же, как и у эльфов.

      — Лекарства принимать, — мальчик вновь нахмурился. — Доешь пирог. Пока.

      — Пока... — под разъеренным взглядом женщины я нехотя отпустила его руку.

       Я снова потеряла ее. Тайну.

       В кармане завибрировал телефон, и я возликовала. Валери.

      — Алло?..

      — Эй, ты, маньяк, педофил несчастный! Только тронь мою кровинушку, я тебя глаз лишу! Руку отрублю! Ни лапать, ни смотреть не сможешь, урод недоделанный! — раздался в динамике грозный голос подруги, и она вылила на меня еще три килограмма жаргонизмов.

      Как это похоже на мою Валери.

      — Хм, это я, Элишка.

      — Ах ты даун никчемный! Думаешь, голос подделал, и я тебе поверю? Я читала сказку о семи козлятах, в отличие от некоторых. Говорю тебе, только пальцем ее тронь, недоумок проклятый!

       — Да нет же, это и вправду я! А ты вчера в «Дежавю» забыла у меня свой брелок от ключей. С дельфином, — смеясь уже во весь голос, спорила я.

      На минуту в трубке стихло.

      — Элишка, дорогая, ты нас так напугала! — на том конце послышались всхлипования и причитания Джулии. — Где ты? Что с тобой случилось? Твоя мама звонила, сказала, что ты сбежала из дома. Это правда?

      —  Да, но...

      — Никаких «но»! Она места себе не находит, — девушка заговорила с укором. — Где ты? Что с тобой случилось? Она всю полицию на уши поставила, а там ей говорят, мол, раз ты совершеннолетняя, не раньше, чем через трои суток. Что за сухари, представляешь? Тараканы бесполезные, сыщики чертовы, менты несчастные, — продолжала распинаться подруга.

      — Я сейчас ей позвоню, не волнуйся, — зажав уши, спешно пообещала я, боясь, как вы бы она не забыла в потоке своих новых ругательств про меня. — И я почти у вашей квартиры. Открывай.

      Где-то вдалеке прогрохотал гром.