Гуси-Лебеди Булонского Леса

  Идея была моя. Накануне мы по семейной традиции возили детей кататься на лодке в Булонском лесу и, завидев, как младшая дочь ворковала с любопытной уточкой, подплывшей поближе: "Иди сюда, лапочка! Иди сюда, котик!", я растаяла. Вполне возможно, я чувствовала себя слегка виноватой при мысли о возможных мысленных процессах утки, которую в первый раз в жизни назвали котом, и, как любая еврейская мама, решила исправить ситуацию едой. Может, я просто хотела доставить удовольствие детям. А может, черт подери, себе- хотела ещё раз увидеть их лица, полные восхищения простым и прекрасным- зеленой поверхностью пруда, мягким покачиванием лодки. В любом случае, как говорит моя мама, я это сделала с собой сама: решила пойти с детьми кормить уточек в Булонском лесу.

  Итак, недавним прекрасным утром мы вышли из дому- я с двумя детьми и одним подёргивающимся глазом. Потому что собрать и вывести из дому это татаро-монгольское иго из двух человек, это - каждый раз моё испытание на прочность, твердость, изобретательность, нежность и хитрость, короче говоря,на любую "сть", которая поможет выйти из дому.

  Итак, первым делом мы пошли в булочную за хлебом, потому что, конечно же, выйдя, я вспомнила, что забыла чёрствый хлеб дома, а возвращаться было страшно. Поясняю: одна мысль, что надо объяснить, что нужно вернуться, уговорить, вернуть, потом опять вывести...Нет! И мы пошли в булочную в конце квартала. По дороге дети засыпали меня вопросами как мы будем кормить уточек и как они будут это есть. Так вот,  если я не могу ручаться за мысленный процесс уточки, которую обозвали котом, я хорошо знаю, как работает мысленный процесс невротической еврейской матери: помимо сценариев, включающих в себя детей или меня падающих в пруд, меня, рожающей на берегу этого пруда, крокодилов, прячущихся на дне, я вдруг очень чётко себе представила себе, как я брошу уточке кусок багета, уточка этим багетом подавится и как я не смогу её спасти и не смогу потом обьяснить её преждевременную кончину детям и не смогу их успокоить.

  Поэтому я купила pain au lait и пару круассанов. Для уточек. Но, как только мы вышли из булочной, дети заявили, что они голодные. В булочную я тоже боялась возвращаться. Тот факт, что пятнадцать минут назад они очень плотно позавтракали, для них, конечно, ничего не значил, поэтому все полтора километра от дома до пруда я охраняла утиный корм от многочисленных покушений.

  Эти полтора километра! Я Вам расскажу, что солнце начинало припекать, что дорожки в Булонском лесу-сплошная пыль, что полтора километра на седьмом месяце-это не пикник, что какофония двух одновременных бесед на совершенно не связанные между собой темы не прекращалась, и Вы скажете, как моя мама: она сама с собой это сделала. И будете правы, как и она.

  Но я также могу Вам рассказать, что мы держались за руки, что ярко светило солнце и  мы много смеялись, и Вы можете говорить, что хотите, а я бы ещё раз это сделала. Если бы были силы, конечно.

  Мы пришли к пруду.

  Уточек не было. Вообще. Нигде.

  Мы шли и шли вдоль зеленой воды, по пыльным дорожкам, мимо старых, нависших над водой деревьев, мы шли долго, но ни одной уточки не попадалось нам на глаза. Устав, мы присели на скамейку и я поделила круассаны между детьми. Хрустящим тестом они заели своё разочарование, выставили мне двадцать покрытых крошками пальцев, чтоб я их отряхнула и вытерла. От воды веяло прохладой. Дети немного повеселели, потому что практически все можно если не заесть, то, по крайней мере, осадить свежеиспеченным круассаном, свежим ветерком на щеке и солнечным светом. Иными словами, мы сели на скамью разочарования и встали со скамьи принятия.

  Встали и пошли обратно. Вернее, не совсем обратно, а наоборот, вперёд, где за изгибом пруда тропинка поворачивала вверх по склону холма, в сторону цивилизации.

  Тропинка свернула резко влево, мы тоже и остановились, как вкопанные. Прямо на нас, ниоткуда плыла маленькая стая лебедей. Полдюжины ослепительно белых птиц с изящно изогнутыми шеями.

  Вид у них был такой, как будто они не понимали, почему мы стоим и смотрим на них в состоянии полного остолбенения. И два детских лица смотрели на меня тоже- с извечным вопросом "что делать", на который у меня не было ответа. Это была катастрофа, которую я не предвидела. Уголки их ртов ещё были присыпаны крошками от круассанов. Руки их были пусты. Вокруг- ни то, что ни одной булочной, вообще никакого признака человеческой жизни.

  И тут я вспомнила, что в руках у меня остался pain au lait, который никто не хотел есть!

  "Маленькими кусочками," тихо сказала я.

  Меня никто не слышал. Pain au lait не стало через две секунды- лохматыми кусками его рассыпали лебедям по воде. Потом они долго стояли так: дети, прижавшись друг к другу, упиваясь моментом, лебеди-в надежде, что есть ещё. Ещё не было и мы попрощались. Лебеди поплыли к другому берегу, а мы стали подниматься по тропинке вверх, к городу и цивилизации.

  Мы пришли домой, я приготовила обед и рассказала эту историю мужу. Нарезая хрустящий багет под голодными взглядами детей, он рассмеялся:

  "Дорогая, это же парижские утки! Они бы не подавились и самым чёрствым багетом!"

  Лебеди, я подумала. Это были лебеди.