XIV. Урок истории

Вспомнился день, когда к нам направили работать Павла Валентиновича Барбатькова, учителя истории. Причем, не совсем обычного. Довольно молодой, он уже снискал себе авторитет начинающего ученого-археолога. Был специалист очень привлекателен, знал, где и что сказать, как рассмешить, подбодрить. На это талант требуется. Не тяп-ляп. И внешностью никак солидность излишнюю не подчеркивал: бороду-усы не носил, в черное не одевался. Наоборот, без приятной улыбки на лице я видел его лишь единожды: тяжелый день, на столе толстенные, чрезвычайно сложные, явно не для массового читателя, книги. Мы даже перестали шушукаться, удерживая тишину. Павел Барбатьков дал нам задание для самостоятельного изучения,
(Прочитайте, пожалуйста, отрывок из книги Ж. Рони-Старшего «Борьба за огонь», помещенную в конце пособия. Потом, ребята, обсудим.)
сам же углубился в начатое дело. Иногда он что-то усиленно высматривал, греческий нос едва заметно втягивал воздух. Сейчас как никогда Павел Валентинович предстал передо мной ученым, озаренным некоей свежей актуальной идеей. Мы пользовались учебником, соавтором которого он считался. Это само по себе чего-то стоит. В тот день урок закончился странно, господин Барбатьков чем-то раздосадован.
(может быть, отсутствие самого ценного – времени?)
Может быть. Решение будет принято.
А пока Павел Барбатьков постепенно с нами знакомился, примерялся.
– Жил, ребята, в Греции такой дядька. Звали его Диоген (записывает быстро-размашисто на доске). Домом ему служила бочка.
– Да-да. Ульянкова, не удивляйся. Самая настоящая! Что, хочешь к доске? Так я же еще ничего не объяснял. А, в молчанку, говоришь, поиграть? Хорошо, Бантик. Сама напросилась, – зрачки Павла Валентиновича хитро сузились. – Но одной же неинтересно. Давай вместе учиться отдыхать. Я тебе помогу.
– Так, – продолжал экстравагантный новатор. – Сейчас я покажу нечто интересное. Попрошу всех смежить веки. Сидим прямо, нашли перед собой виртуальную точку. Она есть у каждого.
– Но я ничего не вижу, Павел Валентинович, – запротестовал я. – Какая уж тут точка.
– А и не надо. Закрыв глаза, находим пространство перед собой. Я сказал «перед собой», Шайторов, а не на косичках Пищалкиной! Представьте теперь, что вы откинулись на кожаные кресла любимого «Феррари», скорость принадлежит вам, немного вдавило. Это нормально. Несетесь под триста километров. Бах! Зайчик пробегает вдалеке… Раз! Еще один. И снова! Два! И опять.
Общий вопрос: «Павел Валентинович, Павел Валентинович, а дальше, дальше-то что?»
Ответ: «Вы забыли? Хватит заниматься всякой ерундой, пора работать! Нас ждет товарищ Диоген».
Весь класс выпал в осадок.
Действительно весело, незабываемо было наблюдать, как взрослый человек с самым непринужденным видом принимался вертеть вокруг оси подручный стул. Причем делал это мастерски, едва касаясь ладонями спинки. И называл подобное «поставить вопрос ребром». На переменах, если учитель приходил раньше обычного, мы забавлялись тем, что перескакивали через «турникет». Кто задевал деревянную ножку – проиграл. Недовольных не отмечалось, разве те только, кто не успел попробовать. Невольно или сознательно Павел Валентинович привил мне любовь к окружающим вещам, превратил их из банальных и надоевших в необычные и нужные. Точильные диски заменили мне впоследствии гантели, теннисный мячик – электрический массажер для спины, кухонная скалка – ролики для стоп. А началось все со стула, который умел прыгать на одной ноге. С Павла Валентиновича. С меня, который посмотрел на себя под другим углом.
Между прочим, как это ни странно, моей первой оценкой по истории была «тройка».
Господин Барбатьков вытащил на свет Божий карту Египта, века не помню какого, но точно не нашей эры. Древний Египет, значит. Повесил наш учитель карту на специальный зажим и приготовился новую тему объяснять.
Долго говорил, показывал дельту Нила, попутно обращая внимание на то, как правильно стоять у карты,
(старайтесь не заслонять обзора наблюдателю: он заинтересован понять материал и не должен отвлекаться)
а на следующих занятиях устроил проверку каждому из нас. Выдал по копирке, на которой попросил подписать те объекты, что были рассмотрены на уроке. А в тетрадь записать основные сведения о них.
В общем, что-то я напутал. Павел Валентинович покачал головой, улыбнулся:
(Т-а-а-к, р. Тигр у нас не здесь, а Евфрат… А где Евфрат?)
– Я тебе тут исправил. Присмотрись. «Тройка». – И продолжил обход, подмигнув мне правым глазом.
(ничего, разное бывает…)
Разве можно после этого на него обижаться? Наоборот, мне хотелось доказать, что эпизод с копиркой – досадная ошибка, которая больше не повторится. Удалось. Это, конечно, не значит, что я сделался круглым отличником по истории, случались провалы, как и везде. Просто Павел Валентинович всегда находил слова или жесты, вызывающие улыбку и полное доверие. Этим он сводил на нет наше естественное чувство страха перед окружающими. Учитель обожал игру слов. Выбрав благоприятный момент, он спрашивал:
– Дети, кто из вас знает, что такое «Уот кэн ай ду?»;
– Павел Валентинович, разве у нас сейчас английский? – спросила слабым голоском тщедушная Инга Темкина. Несмотря на кажущуюся беззащитность, она обладала разумной напористостью. Умела преподнести короткую фразу таким аллюром, что не оставалось сомнений – в самое «яблочко». Вот и тогда Инга выжидательно улыбалась.
Преподаватель поднял брови:
– А я и по-французски могу. Пожалуйста: Парли ву франсез?; Шучу. Ну, а все-таки, что означают мои слова?
Сидим, думаем, чешем затылки. Кто с первого класса иностранный изучал, давно бы ответ выдал. Да то ли не было таких, то ли заподозрили подвох какой, а молчим, носы повесили.
Учитель ходит по рядам, приглядывается.
– Сдаетесь?
Пауза.
– «Водки найду». Вот разгадка.
Смешки в зале.
– Совершенно серьезно. Попробуйте повторить без задержек.
Сдавленный гул.
– Правда, Павел Валентинович, – обрадовался Игнат Кород, по кличке «Короткий». – Получается!
И тут из разных углов понеслось:
– И я знаю такую головоломку!
– И я, и я тоже!
– «Нити – нити» получается «не тяните»!
– «Банка – банка», а выходит «кабан»!
– Я первый это сказал!
– Еще чего!
– Не задавайся!
Журнал в руках Павла Валентиновича с грохотом впечатался в деревянный блок:
– Цыц! Разве так можно? Сейчас устрою фронтальный опрос! Кто успешно справится, будет заражать знаниями соседа по парте. Тем более, я еще не проверил, как вы выучили домашнее задание.
– Не надо, не надо, Павел Валентинович!
– Кто не готов сегодня к уроку?
Молчание.
– Не слышу? Как вы помните, на сегодня свободное задание: подготовить сообщение о Японии конца XIX века. Благо, вы в седьмом классе находитесь. Да, Шайторов? Я смотрю, твои предпочтения не изменились за два прошедших года? Ты все так же неравнодушен к Пищалкиной? А, она тебе должна деньги? Десять тысяч? Да что ты говоришь? У тебя и одной днем с огнем не сыщешь. Итак, все повторили?
В классе стало образцово тихо.
Преподаватель шепотом:
– Все всё проглядели-пролистали-подложили?
– Павел Валентинович, фронты разбиты… – проговорил с галерки добродушный Пухляков и снова принял скучающую позу Печорина. Пробить его толстокожую невозмутимость абсолютно невозможно. Немного, правда, заикался, но это его не смущало.
– Тогда в тыл врага мы пошлем…
(изучает оценочные колонки)
– Так пускай Еремин отвечает, – нашлась Катя Холодок. – Я ему, между прочим…
– В любви признавалась, – вставила Инга Темкина и поправила резинку к волосам. – А он тебя проигнорировал. Вот пусть теперь познает женское коварство.
– От балды и признавалась, посмотреть, какое лицо сделает Еремин, – уверял Пашкевич Игорь. – Вы же знаете, какая он скорлупа: на дискотеки не ходит, за партой в одиночестве. Видите, он и сейчас уткнулся в газету, даже не слышит, о чем мы говорим. – Овальная голова Пашкевича склонилась в мою сторону.
– Ну, что ж… Показательно! – произнес Павел Валентинович. – Иди, Еремин!
В тот день я был в ударе. Рассказ мой встретили с осторожностью.
 (что еще выкинет этот чудак?)
Я говорил о древнем самурайском кодексе «Бусидо»,; за нарушение которого наказуемый подвергался позорной смертной казни. При серьезной опасности, угрожающей хозяину, самурай должен защитить его. Если это не получилось, воин становится изгоем. Допустив гибель императора, он уронил свою честь. Лучшее для него – принять искупительные страдания в виде обряда харакири. Специальным кинжалом провинившийся вспарывает живот и, превозмогая боль, производит два полных оборота вокруг оси. Если японец нашел силы только для одного, от болезненного шока потеряв сознание, испытание считается невыполненным, а его тело сжигается на костре. Вместе с тем, внешняя излишняя суровость требовалась для поддержания государственного аппарата и являлась великой традицией. К тому же Япония – это страна искусства ведения войны, и дисциплина здесь превыше всего. Хоть и рискованно, но считаться самураем до падения сёгуната при Токугаве – верх престижа. Такой тренированный духовно и физически воин, обладающий прекрасной техникой владения мечом, следовал за императором в военные походы. Его дух был поистине непоколебим.
Существовала и еще одна, не менее достойная когорта, лучники юмитори («Летающий ветер»). Те же самураи, но только обученные совершенному владению бамбуковым луком и стрелами.
В заключение я упомянул несколько описанных в литературе историй преданности идее, использовал пару общих фраз о неповторимости японской культуры с надеждой, что наш яркий мир преподнесет еще немало сюрпризов.
– Зд;рово, Володя. Тебе как, маленькую или большую оценку ставить? – поинтересовался Павел Валентинович.
– Маленькую, – говорю. И получил в дневник крохотную «пять с плюсом».

2004