Июль. Волковская

Июль в славянской традиции называется липень. Потому что зацветает липа. У наших прародителей  это было главное событие середины лета. Абы что в название целого месяца, знаете, не выносят. Май, например, у них назывался травень, потому что, наконец, трава, зелень, а апрель – квитень - потому что первые цветочки. Июнь - червень – потому что дождевые черви, потому что  пахота, огороды, земля голая и черви видны. Так мне мама объясняла. А ей бабушка. А июль – липень - потому что липа, пчелы, бортничество, и день год кормит.

Пчелы жужжат, спешат, и если слушать их за городом, в относительной тишине, то они сами гудят, как города. Так много звука, звуков, таких разных. Это как «буйствуют кузнечики в тиши». Но звук кузнечиков похож на звук самолетов, старых, фанерных, с деревянными пропеллерами. А звук пчел – на звук тракторов и машин. В них и в правду есть что-то механистическое. Если вы когда-нибудь видели, как роятся пчелы, не по телику, а вот так – близко, в живую,  вы поймете, о чем я. Это очень страшно! Вообще, все эти социализированные насекомые: пчелы, муравьи, саранча - наталкивают на человеческие параллели.

Вы знаете, что пчелы, родившиеся ранней весной, до лета не доживают? А те, что родились в начале июля, не доживут до его конца? Изнашиваются. И это удивительно! Самоотверженность! самоубийственная!  Матка рожает на износ. Работницы – работают на износ. Охранница - жалит почем зря! - а для нее же это смерть. Даже если не убьет жертва, куда она - без жала? Но она все равно летит и жалит! Та рожает,  те строят соты,  те жалят, те несут, эти превращают в мед. И все - на износ!

Думая про пчел, я всегда вспоминаю бабушку. И даже не бабушку, я ее плохо, а как сестра о ней рассказывала. Тяпает в огороде, да и завалится, чуть-чуть полежит, встанет, и дальше тяпает…  нас ниче не заставляла,  «Го-род-ски ди-ты!» и «Гале по-моХ-ты!» Она с пятого года. И в сорок втором, в тридцать… семь стала вдовой. И четверо детей на руках. Малюсенькая, даже меньше мамки моей. И всех подняла. А в шестьдесят четыре уже умела. Износилась. Пчелка.
 
 Не думаю, что пчелы несчастливы в этой обреченности, есть в этом  какой-то сермяжный смысл, прекрасный инстинкт. Этот дом. Этот улей вырабатывает какой-то супер-мега-наркотик!  И даже эти гадские пчелы, которые умерли в борьбе со мной, были в каком-то смысле счастливы отдать жизнь за Родину. Вот уроды! Я десять дней потом ходила с опухшими всякими… местами, хваталась то за одно, то за другое, охала и чесалась.

Но этот липень приготовил своим пчелкам тяжелую судьбу. Липы еще не успели, как следует расцвести, как пошли дожди. Едва ли хотя бы половина семей переживет эту зиму, потому что есть им будет нечего. Весь июль шли дожди, с перерывами примерно на день в неделю, то есть – три солнечных дня. Всего. Ну, то, что пасечники остались без заработков, это, в общем-то, почти норма, не в первой, но вот так жестко с пчелами.
 
Может, еще спасут цветочки. Лишь бы и их не смыло. В это время полевые цветы тоже, и потом они не все одновременно, как липа. И их так много, и так пахут,  и такие разные: ромашки, колокольчики, мышиный горошек, зверобой, душица, тысячелистник, расторопша и  девясил, донник, чистотел и василек. Иван-чай разбросан по полям огромными островами, вообще июльское разнотравье - это не меньший повод для названия месяца, и она была убеждена, что июль – травень, когда залезала в справочник.

 Потому что июль - это еще и сенокос. И это-то как раз значительно бОльшая головная боль, чем даже смытые липы. Сено не сохнет. И если не переживут пчелы, то скотина-то уж  тем более. А у нее - коза. Марта. Как она хотела. Но в быту - просто козюля, так ее домашние зовут. И теперь ей не все равно.

 Например, сколько в Питере пропадает сена! Ведь все лето косят! Были времена, когда она ездила на работу маршрутками по окраинам. И вместе с розовыми запахами шиповника, в окна рвались эти зеленые запахи сена.Да ниче не изменилось. Эти категорически не городские запахи и сейчас сбивают с толку, диктуя совершенно нерабочие настроения, мысли  и ощущения. А когда к ним добавляется запах цветущей липы, то даме просто сносит башню. И она превращается в пятилетнюю девочку в трусах, босиком топающую по мелкодисперсному желтому песку в бабушкином дворе.


                *     *     *


Все эти крестьянские рефлексии - элементарная зависть. В июле все питерские, не уехавшие на дачу, уезжают на юг. Ну, кто может себе позволить. Некоторые и  дважды в лето!  На майские - чтобы ходить уже загорелым, когда большинство в метро, и офисах похожи еще на бледные спирохеты. И в августе - сентябре – это уже для души, потому что бархатный сезон, и это круто, и море теплое, и все такое. А кто ездит на море один раз – едут в июле. Это такое компромиссное решение: первую половину лета говоришь себе «уже скоро», а вторую – «совсем недавно». Очень помогает смириться с необходимостью пребывания в муравейнике.

А нашей героине в это лето не светил даже этот компромисс. Одна подружка долго билась, подыскивая варианты преодоление ее невыездных обстоятельств, потом вздохнула, смирилась, и  уехала в Грецию в сомнительной компании. Вторая опять повезла дочку в Барселону – закрыть гештальт. Третья пометалась в начале лета, да и бахнула все деньги в ремонт, тоже надо, вроде как. Четвертая… Был, правда, момент, когда они все застыли, готовые мгновенно переменить все свои планы. Открылась Турция и за два дня стала самым популярным направлением в турагентствах. Но через три дня там опять начали стрелять. Революции. Военные. Все дела. Цены взлетели, притом на всех направлениях. И вопрос перемены планов просто отпал.

Их осталось двое невыездных в городе, и,  в один из тех самых ТРЕХ солнечных питерских июльских дней, они с… четвертой подружкой встретились после работы, как раньше, и долго брели по медленно остывающему проспекту от  Международной к центру. «Международная» - новая станция. Очень простая. Аккуратная ионическая классика, кое-где позолоченная для шику. Все-таки наши лучше работают с золотом, лучше, чем шведы.

Это был их фирменный способ гулять. Ничего не планировать заранее. По большому счету им  же было совершенно все равно, куда идти. Иногда получались такие маршруты!  Они обсудили сено, шиповник и липы, горячий асфальт, запах шин и бензина. Босоножки одной, новый сарафан и блузку другой – это форма. Пошили специально на Экспофорум. Епархия дала денег. Блузку можно любую, и платок, лишь бы светлый.

 Потом поудивлялись на чрезвычайные меры безопасности, огромные автобусы для персонала, газоны, скатывающиеся в рулоны, новую часовню на территории, на освящение которой ждали Путина, но, видимо, не смог. Потом поговорили об особенной иисусовой молитве, о разных ее практиках, об одном - просто блестящем, о формальном православии дореволюционной России.  И тут снова уткнулись в метро.

Еще одна новая станция. «Волковская». Кругом зелень, само здание – модерновый аскетизм - стекло и металл - ничего лишнего.  А когда-то это были задворки, практически пустыри, между Купчино и Лиговкой. Нежилые, пыльные, неприбранные промзоны.  И нужно было еще поискать в этих краях Волковское кладбище. Когда-то давно она, с одним там мальчиком, его находила уже. В череде питерских некрополей  у него особое место – Литераторские мостки. На нем не хоронят давно. Последние захоронения - конец 19-ого.
 
В нем, как будто и скорби нет.  Только фамилии надгробий поражают.

Радищев, Белинский, Добролюбов, Писарев.

Тургенев, Салтыков-Щедрин, Лесков, Куприн, Тютчев, Гончаров.

Глинка, Бородин, Глазунов, Григорович.

Менделеев, Бехтерев, Павлов, Попов.

Неужели те самые? Те. Самые. Они озирают живую зелень вокруг, настоящую пыль на скамейках, обоняют живой запах лип и сена, осязают липнущее к спине лето и  прохладу гранита, и с недоверием читают хрестоматийные фамилии надгробий. Нереально.



                *     *     *


Нужно понимать, что за эпоха здесь похоронена. Вторая половина 19 века. Это то, что называют разночинский период. Этот период стоит между Золотым Веком  Русской Поэзии и Серебряным. Сам же он никаких медалей не удостоен. А зря. Потому что все, что мы вынесли из школы, сделано в эту эпоху. Физика. Химия. География. История. Литература. Математика. Медицина. Музыка. Живопись.

Это нужно объяснить. В середине 19 произошло нечто такое, что изменило культурный облик страны неузнаваемо. Мои друзья – инженеры, очень одобряют этот период. На смену феодализму пришел капитализм: либеральные реформы, отмена крепостного права,разземеливание крестьян. Изменения в образовательной  системе, начатые еще при Сперанском, начали давать плоды. Сословные ограничения несколько послабляются, к образованию допускают людей среднего достатка, появляются даже стипендиаты (страна катастрофически нуждается в образованных людях)

 Колоссальный скачок в самосознании, социальной жизни, в технологии, и просто нереальный прорыв в науках:

Гений Менделеев переводится на все европейские языки.  Гений Бутлеров делает фундаментальные для органической химии открытия.

Гений Боткин создает с нуля передовую систему здравоохранения, Сеченов открывает иммунологию.  Бехтерев – рефлексологию. Павлов кладет начало психологии.

Попов придумывает радио.

Семенов - Тянь-Шанский, Пржевальский, Миклухо-Маклай. Русское географическое общество и стратегические открытия в Азии.

Петербургская  математическая школа. Лобачевский. Ковалевская. Бугаев.

В культуре, во всех сферах утверждается тренд на национальные ценности.

Островский - основоположник русской драматургии. Русских персонажей, русские нравы,пороки, конфликты, страсти, близкие и понятные зрителю, в том числе новому зрителю – студенту, разночинцу.
 
Балакирев собирает сборник русских народных песен и «могучую кучку» блестящий композиторов,– гордость русской музыки: Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков - они практически создают оригинальную русскую оперу. Чайковский следом пишет галерею бессмертных балетов, ставших мировой классикой.

Художники – передвижники  обращаются к национальному колориту, народным сюжетам, русским темам, образности. Крамской, Перов, Репин, Суриков, Брюллов, Поленов. Богатыри, грачи, московские дворики, поля, сосны и медвежата. Все, что мы видели в  букварях, сделано тогда, во второй половине 19 века.

Если смотреть на литературу той эпохи без этого контекста, то она чрезвычайно скучна! Она тосклива, уныла,  дидактична, очень мало художественна и категорически нечитабельна!

Это самый скучный период во всей классической литературе. А нет, есть еще скучнее – эпоха соцреализма времен застоя.

Почему же так? Как их читать? И за что любить? Я подумаю об этом завтра.

               
                *    *    *               

 Они снова выбрались на «Волковскую», потому что темнело. Потому что в июле  ночи в Питере перестают быть белыми.  «Волковская» изнутри производила впечатление аппарата МРТ. Чисто, тесно, технологично, современно, светло и бездушно. Они добрались до своей ветки, чмокнулись щека в щеку и разъехались, как всегда,каждая на свою окраину.

Ближе к выходным вернулась подружка из Греции. Оказалось, что Европа задыхается от жары. Плюс тридцать пять. Она такой температуры не слышала уже пару лет, и, разглядывая на фотках выгоревшие греческие газоны, слушая про душное, просто горячее море, обжигающее путешествие в гору на шатких осликах, кондиционер за дополнительную плату и невыносимую соседку, она вдруг почувствовала облегчение и комфорт в своем сером, мокром и теплом городе. При температуре воздуха плюс двадцать два.  А воды - плюс семнадцать. От регулярных и заботливых штормовых предупреждениях родного МЧС. От мелкого дождичка и реального ливня, сменяющих друг друга в замысловатом рисунке. От счастливой возможности не ломать башку на языках, продолжения которых не знаешь, не пугаться ценников с коварными маленькими цифрами, не томиться на жарких экскурсиях, но, главное, конечно, не увеличивать долги, оплачивая такие сомнительные удовольствия.

Потом, правда, вернулась другая подружка - из Барселоны. И,  укрывшись от проливного дождя, на пустынном перроне, редкой для электричек станции, разливая соответствующий погоде крепкий напиток, рассказала про испанское вино, сыр с плесенью и оливки - за пять евро все, весь набор. Про невозможное счастье, необъяснимое родство, про то, что  Барселона похожа на Питер, что у нее такие же отношения с Мадридом, как у Питера с Москвой, что все каталонцы такие же болельщики, и у них одна «Барса» на всех. Про удобство путешествия с молодыми, продвинутыми в технологиях, языках и картах девушками. Про гештальт, который не просто не закрыт, а вопиет и взывает!

 Каталонцы странным образом стали предметом для размышлений всего этого сезона. После своего триумфального проигрыша на Евро по футболу,  удивительной манере болеть: горячо, нежно и отчаянно поддерживая свою проигрывающую команду. Нереальной смелости бороться с противником другого, более высокого дивизиона. Потом  знакомый издатель подбросил книжку о них же, толщиной с «Войну и мир» и не меньшей художественной ценностью. Э-э-э… Жауме Кабре.

 Теперь вот этот незакрытый гештальт. Эта испанская грусть. Эти легкие и жаркие люди. Эти до смертельного холода глубокие персонажи.  Эта яростная страсть, эта вселенская тоска.  Короче, убрались они, как всегда!  Разъехались – не пойми как. Созвонились уже из-под одеял, предварительно постояв под горячим душем, ради профилактики респираторных заболеваний, выпив аспирину и развесив мокрую насквозь одежду и зонты, напялив - кто  шерстяные носки, кто пижаму. Знали бы греки со своим горячим морем!

 До конца июля оставался один день. Она попыталась вспомнить начало месяца. Ой, нет, пожалуйста, только не это!