Дюшу. Ги де Мопассан

Спускаясь по широкой лестнице балкона, натопленной, словно оранжерея, барон де Мордьян расстегнул шубу. Когда за ним закрылась входная дверь и он оказался на улице, он вздрогнул от сильного холода. Это была одна из тех внезапных и болезненных дрожей, которые делают человека грустным, словно от горя. Впрочем, он потерял немного денег, а его желудок с недавних пор причинял ему беспокойство, и он не мог есть вволю.
Он шёл домой, и внезапно мысль о его пустых покоях, о лакее, спящем в передней, о кабинете, где тёплая вода тихо пела на газовой горелке для вечернего туалета, о широкой кровати, древней и торжественной, словно погребальное ложе, вызвала в нём другую дрожь, доходящую до самого сердца.
Вот уже несколько лет он чувствовал давление одиночества как старый холостяк. Некогда он был сильным, быстрым и весёлым, посвящал все свои дни спорту, а ночи – праздникам. Теперь он обрюзг, и ничто не радовало его. Упражнения утомляли его, ужины и даже обеды вызывали боль в желудке, женщины надоедали так же сильно, как раньше развлекали его.
Монотонность вечеров, похожих один на другой, монотонность одних и тех же друзей, находящихся на одном и том же месте, одних и тех же партий с выверенными удачами и неудачами, одних и тех же мнений в одних и тех же ртах, шуток на однообразные темы, злословия по поводу одних и тех же женщин внушала ему такое отвращение, что вызывала мысли о самоубийстве. Он больше не мог вести эту размеренную пустую жизнь, столь банальную, одновременно лёгкую и тяжёлую, и ему хотелось чего-то спокойного и удобного, хотя он не знал – чего.
Определённо, он не думал о браке, так как не чувствовал в себе смелости предаться меланхолии, супружескому служению, этому ненавистному существованию двух людей, которые, постоянно находясь вместе, не могут сказать ни слова без того, чтобы оно не было бы предугадано вторым, не могут сделать ни жеста, который не был бы ожидаем, не могут иметь ни мысли, ни суждения, о которой не догадался бы второй. Однако, ему требовалась семья, которой у него не было, где он смог бы провести часть жизни, и его вновь начало мучить воспоминание о сыне.

*
На протяжение года он думал о нём беспрестанно, чувствуя даже раздражающее желание видеть его. Он прижил его в юности, это была драматичная и нежная история. Ребёнка отправили на юг, он вырос под Марселем и не знал имени своего отца.
Отец сначала платил кормилице, затем за коллеж, потом за праздники, потом сделал подарок к свадьбе. Сдержанный нотариус служил при этом посредником, тайна была сохранена.
Барон де Мордьян знал только то, что его плоть и кровь жила где-то в пригороде Марселя, что юноша слыл умным и хорошо воспитанным, что он женился на дочери предприимчивого архитектора, чьё дело продолжил. Говорили, что он зарабатывает много денег.
Почему бы не съездить к этому незнакомому сыну, не называя себя, чтобы узнать его и удостовериться, что в случае необходимости отец сможет найти приятное прибежище в этой семье?
Он был щедр к сыну, дал хороший подарок на свадьбу, который был принят с благодарностью. Впрочем, он был уверен, что не наткнётся на преувеличенную гордость, и эта мысль, это желание, которое возвращалось каждый день, начало грызть его. Странная нежность эгоиста сопровождала его при мысли о тёплом смеющемся доме на берегу моря, где жила его молодая красивая невестка, его внуки и его сын, который напомнит ему о коротком очаровательном приключении давних лет. Он сожалел только о том, что дал столько денег, и что с этими деньгами молодой человек процветал, потому что теперь отец не мог прийти, как щедрый благотворитель.
Он шёл, погружённый в эти мысли и в меховой воротник, и внезапно решился. Мимо ехал фиакр. Он подозвал его, поехал домой, и когда лакей открыл ему дверь, сказал:
- Луи, завтра вечером мы едем в Марсель. Мы там останемся недели две. Соберите вещи.

*
Поезд катил вдоль песчаной Роны, которая пересекала жёлтые долины, редкие деревеньки и большой край, ограниченный вдалеке голыми горами.
Барон де Мордьян, проснувшись после ночи в спальном вагоне, с печалью смотрелся в зеркальце несессера. Южный день показал ему черты, которых он не знал раньше: черты дряхлости, о которых он не знал в полутьме парижской квартиры.
Он думал, изучая морщинистые веки, виски и лоб: «Чёрт, я не только осунулся. Я постарел».
И его желание отдыха внезапно выросло вместе со смутным желанием, появившемся впервые: подержать на коленях внуков.
К часу дня он прибыл в ландо, нанятом в Марселе, к одному из тех южных домов, которые так ослепительно белы в конце платановой аллеи, что заставляют опустить глаза. Он улыбался, идя по аллее, и думал: «Чёрт, а здесь мило».
Внезапно появился сорванец лет 5-6, выскочив из куста, и стал посреди дороги, глядя на господина круглыми глазами.
Мордьян подошёл:
- Здравствуй, мальчуган.
Мальчишка не ответил.
Тогда барон наклонился и обнял ребёнка, но тут же задохнулся от запаха эля, которым, казалось, мальчик был пропитан насквозь. Он резко поставил его на землю и пробормотал:
- А, это сын садовника.
И пошёл к дому.
Перед дверью на верёвке сушилось бельё: рубашки, салфетки, тряпки, фартуки и простыни, а набор носков, подвешенных на верёвках у окна, напоминал выставку сосисок в лавке мясника.
Барон позвонил.
Появилась служанка, истинная дочь юга: грязная и растрёпанная, волосы которой падали прядями на лицо, а юбка под пятнами, которыми она была усеяна, хранила прежний крикливый цвет и была похожа то ли на одеяние с сельской ярмарки, то ли на костюм бродячего акробата.
Он спросил:
- Господин Дюшу у себя?
Он когда-то дал ребёнку это имя*, чтобы никто не сомневался, что его нашли в капусте.
Служанка переспросила:
- Вам нужен господин Дюшукс?
- Да.
- Он в гостиной, чертит.
- Скажите ему, что господин Мерлэн желает с ним говорить.
Она удивлённо ответила:
- Да войдите, если хотите его видеть.
И крикнула:
- Господин Дюшукс, к вам пришли!
Барон вошёл и в большой зале, притемнённой полузакрытыми ставнями, увидел людей и вещи, которые показались ему несоответствующими обстановке.
Перед столом, загромождённым всевозможными предметами, стоял лысый человек и чертил на большом листе.
Он прервал работу и сделал два шага.
Его расстёгнутый жилет, расстёгнутые брюки, закатанные рукава рубашки показывали, что ему очень жарко, и он был обут в грязные туфли, показывавшие, что несколько дней назад шёл дождь.
Он спросил с сильным южным акцентом:
- Чем обязан?
- Меня зовут Мерлэн… Я пришёл проконсультироваться по поводу покупки участка под застройку.
- А, прекрасно!
 И Дюшу, повернувшись к жене, которая вязала в тени, сказал:
- Освободи стул, Жозефина.
Тогда Мордьян увидел молодую женщину, которая казалась уже старой, как стареют в провинции в 25 лет из-за отсутствия заботы о себе и внимания к женскому туалету, который сохраняет свежесть и красоту женщины до 50 лет в Париже. На плечах женщины лежала косынка, чёрные густые волосы были закручены в пучок, и она потянулась к стулу, с которого сняла детское платьице, нож, обрывок верёвки, пустой цветочный горшок и грязную тарелку. Затем она протянула стул посетителю.
Он сел и заметил, что на рабочем столе Дюшу, кроме книг и бумаг, находились два свежепорезанных салата, миска, расчёска, тарелка, револьвер и множество грязных чашек.
Архитектор увидел этот взгляд и сказал с улыбкой:
- Простите! Здесь немного не убрано. Это всё дети.
И он придвинул стул, чтобы побеседовать с клиентом.
- Итак, вы ищете участок рядом с Марселем?
Его дыхание, хотя и доносилось издалека, отдавало сильным запахом эля, который распространяют южане, словно цветы – свой аромат.
Мордьян спросил:
- Это вашего сына я встретил под платанами?
- Да,  второго.
- У вас их двое?
- Трое, сударь. Погодки.
Дюшу, казалось, был готов раздуться от гордости.
Барон подумал: «Если все цветы – из одного букета, их спальня – настоящая оранжерея».
Он продолжил:
- Да, я хотел бы купить хорошенький маленький участок на пустынном пляже…
Тогда Дюшу объяснился. У него их было 10, 20, 50, 100 и более – участков земли во всех состояниях, на все вкусы. Он говорил, словно лился фонтан, улыбаясь, довольный собой, двигая своей лысой круглой головой.
И Мордьян вспомнил маленькую хрупкую блондиночку, немного меланхоличную, которая говорила: «Любимый мой», одно воспоминание о которой зажгло кровь в его венах. Она страстно, безумно любила его на протяжении 3 месяцев, затем, забеременев в отсутствие своего мужа – губернатора колонии, она спаслась, спряталась вплоть до рождения ребёнка, которого Мордьян увёз летним вечером и которого они никогда с тех пор не видели.
Она умерла от чахотки тремя годами позже в колонии своего мужа, к которому уехала. И вот перед ним стоит их сын, который говорит, озвончая последние гласные, словно ноты из металла:
- Этот участок, сударь – это уникальная возможность…
И Мордьян вспомнил другой голос, лёгкий как дуновение бриза, шепчущий: «Милый друг, мы никогда не расстанемся…»
Он вспомнил этот голубой, нежный, глубокий, преданный взгляд, глядя на круглые глаза, тоже голубые, но пустые глаза этого маленького смешного человечка, который походил на мать…
Да, он походил на неё всё больше с каждой секундой, походил интонацией, жестами, позой, он походил на неё, как обезьяна походит на человека, но он был её, в нём была 1000 её искажённых черт. Барон страдал, внезапно увидев это ужасное сходство, которое всё росло, которое мучало его как кошмар, как угрызения совести!
Он пролепетал:
- Когда мы могли бы осмотреть этот участок?
- Завтра, если хотите.
- Да, завтра. В котором часу?
- В час.
- Хорошо.
Ребёнок, которого он встретил на улице, появился в открытой двери и крикнул:
- Папа!
Отец не ответил.
Мордьян встал с желанием спастись, бежать, от которого у него дрожали ноги. Это словечко поразило его, как пуля.
Это к нему оно относилось, к нему, к этому папе, пахнущему элем, к этому южному папе.
А как она хорошо пахла, его былая подруга!
Дюшу проводил его.
- Этот дом принадлежит вам? – спросил барон.
- Да, сударь, я недавно купил его. И горжусь им. Я – внебрачный ребёнок, сударь, но я не скрываюсь: я горжусь этим. Я никому ничего не должен, меня кормит мой труд. Я всем обязан только себе.
Ребёнок, стоя на пороге, вновь закричал издалека:
- Папа!
Мордьян, сотрясаемый дрожью, охваченный паникой, бежал, как бегут от большой опасности.
«Он выдаст меня, он обо всём догадается, - думал он. – Он обнимет меня и крикнет мне «Отец», целуя меня в лицо своими губами, пахнущими элем».
- До свиданья, сударь, до завтра.
- До завтра.

*
Ландо катилось по белой дороге.
- Кучер, на вокзал!
И он слышал два голоса: один далёкий и нежный, слабый и печальный голос покойницы, которая говорила «Мой дорогой друг», и другой – звонкий, певучий, пугающий, который кричал «Папа!», как кричат вору на улице «Остановите его!».
На следующий вечер, входя на балкон Оперы, граф д'Этрейи сказал ему:
- Вас не было видно три дня. Вы были больны?
- Да, немного. У меня время от времени бывают мигрени.

*Duchoux (фр.) - «из капусты».

14 ноября 1887
(Переведено 04 августа 2016)