Елена Лаврова. Письма к Марине Цветаевой. Т. I, 3

УДК 821.161.1
ББК Ш 84 (4 Рос) 6
Л 13

Лаврова Е.Л.
Письма к Марине Цветаевой. Т. I. – Горловка, «Коллегия», 2012. – 379 с.

ISBN 978-966-2649-03-1 © Издательство «Коллегия», 2012




ПИСЬМО 3

Здравствуй, дорогая Маринушка!
Я подумала, что будет несправедливо, если я не расскажу тебе немного и о моих бабушках.
О матери моего отца, Нине Иннокентьевне Лавровой, мне сказать-то особо и нечего. Она жила в семье своей дочери, Елены, воспитывала её детей, моих кузенов, занималась хозяйством. Круг её интересов замыкался в классическом кругу: Kinder, Kuche, Kirche. Ой, нет! С Kirchе у всех моих родственников были проблемы. Так что, Kirchе исключаем. Впрочем, Kuche тоже исключаем. Какая Kuche, если были свои повара! Kinder оставим. Вся формула, как ты понимаешь, условна.
У бабушки с дедушкой было четверо детей. До революции бабушке не приходилось ничего делать, потому что были: няньки, горничные, гувернантки, лакеи. Но после революции ей пришлось учиться всему: готовить пищу, стирать бельё, вытирать пыль, шить одежду, мыть полы. Да что я тебе рассказываю! Ты через это тоже прошла. Бабушка всему научилась. Даже жарить пирожки с мясом. Кстати, пирожки у неё получались огромными – кусочек с коровий носочек, как шутила моя вторая бабушка, мать моей матери. Кстати, у второй моей бабушки пирожки были миниатюрными. Чтобы насытиться, довольно было съесть один пирожок моей первой бабушки, или десять пирожков – второй.
Так вот, я не помню, чтобы мать моего отца занималась чем-нибудь, кроме хозяйства. У меня было такое впечатление, что жизнь её слегка пришибла. Ты ведь знаешь, как это могло случиться с мягкой нежной женщиной. Вчера у тебя было всё: капитал в банках, особняки, конюшни, выезды, драгоценности, слуги. Ты могла, если пожелаешь, ехать, куда хочешь, хоть в Австралию любоваться на кенгуру, или сидеть дома и листать модные журналы. И вдруг, в один день ты становишься гол, как сокол. Капитал и недвижимость экспроприированы, т. е. отчуждены теми, кто пришёл к власти, слуги разбежались. Единственно, что осталось,  меха и драгоценности, да и те, в конце концов, отнимут. И всё время надо бояться, трястись от страха, что ночью придут, всё перетрясут, всех уведут, отнимут последнее, поставят к стенке, унизят и убьют.
В чём я ощущала пришибленность моей бабушки? Она больше молчала, чем говорила. Ни во что не вмешивалась. Не читала газет. Впрочем, ты газет тоже не любила. А мой отец рассказывал, что в молодости она любила выезжать в оперу, любила драматический театр и, конечно же, балы. Теперь, даже в семье она хотела быть незаметной.
Однажды я попыталась поговорить с ней. Стала спрашивать об Италии, где она была. О Флоренции, и её музеях. О Равенне и  могиле Данте. О Венеции. О Париже.
   Знаешь, это было так давно,   сказала бабушка. – Единственно, что я помню отчётливо, это Рим и Неаполь. Мы снимали виллу высоко над морем. Оттуда был дивный вид. Это я хорошо помню. А всё остальное, как в тумане. Как во сне. Вроде было, а, может, и не было.
   А могила Наполеона?   приставала я. – Как она выглядит?
   Не помню,   сказала бабушка. – Вот исполнится и тебе восемьдесят лет, много ты будешь помнить?
У  меня сложилось впечатление, что всё она помнила, но не хотела вспоминать и не хотела говорить о том, что было.
Про дедушку бабушка категорически не хотела говорить. Она сохраняла память о нём где-то глубоко в своём сердце и ни с кем, даже со своими детьми не желала делить её. У них были свои воспоминания об отце. У неё – свои воспоминания   о муже.
Настоящего контакта с бабушкой не получалось. К тому же она отдавала предпочтение тем своим внукам, которые жили рядом с нею. Мы были внуки, приходящие в гости. Но и «домашним» внукам она тоже ничего не рассказывала. Было впечатление, что она больше жила в прошлом, нежели в настоящем. Настоящее её интересовало ровно постольку, поскольку от него нельзя было отмахнуться.
От того прошлого моей бабушки сохранились у меня открытки с видами Рима конца XIX века и альбом с фотографиями Версаля и Трианона. Разумеется, фотографии чёрно-белые, но превосходного качества. Что меня удивило, так это фотография спальни Наполеона, в которой ты, разумеется, была. Дело в том, что я сравнила эту фотографию с другой, современной и цветной  в Интернете. И что же?! На моей старинной фотографии совсем другой интерьер этой самой спальни! Другая кровать! Это видно по резьбе спинок. На моей фотографии нет балдахина, а на современной – есть, да ещё какой пышный! На моей фотографии интерьер сдержанный, приличествующий Императору и полководцу. Мужской интерьер! Ничего лишнего! Кровать, комод, два кресла, стул, зеркало, на подзеркальнике   мраморный бюст (Марии-Луизы? Жозефины? Античной богини?). И круглый столик на трёх львиных лапах посередине комнаты. Кресла и стул стоят по стенам. Кресла в изголовье кровати. Стул с противоположной стороны.
На новой фотографии куча стульев окружает столик, а на столике – треуголка с трёхцветной кокардой. Громоздкие позолоченные часы со скульптурным украшением чёрного цвета. Фарфоровый таз для умывания стоит возле кровати. В тазу стоит кувшин. Козетки, какие-то! Будуар кокотки, а не спальня Императора.
Кажется, совпали на фотографиях только зеркало, люстра, столик и ваза. На старой фотографии ваза одна и стоит на комоде, в изголовье кровати. На новой фотографии две вазы-близнецы стоят у зеркала. Словом, за сто с лишним лет интерьер спальни изменили до неузнаваемости. Впечатление такое, что собрали из дворцов вещи, принадлежавшие Наполеону, и запихнули их в версальскую спальню.
На старой фотографии – строгий интерьер. На современной фотографии   я уже сказала – что! Будуар кокотки! Или  чердак, где свалены старые вещи.
Где кровать Наполеона?! Куда она подевалась?! Не развалилась же она, в самом деле! Может, и на этой новой кровати Наполеон спал. А, может, и не спал. Поди, знай теперь, спал или не спал!
Конечно, я верю старой доброй фотографии более, чем столетней давности. По всей вероятности ты в двадцатые-тридцатые годы видела тот интерьер, который вижу я в старом альбоме. Надеюсь, что это так. В общем, дурят нас и во Франции. Грустно! Очень грустно!
И где гарантия, что и столик тот же, а не реплика? И где гарантия, что зеркало – то же, в которое смотрелся Наполеон? Знаешь, почему я засомневалась? В детской твоего последнего дома в Москве в Борисоглебском переулке висит зеркало, как мне сказала экскурсовод, подлинно твоё. Я подошла и посмотрела. И ничего не увидела, так как бедное зеркало состарилось. Мутное! Верю, что оно – твоё и когда-то отражало твой лик. Не верю, что ясное зеркало, висящее в спальне Наполеона, отражало его лик. Выглядит оно, как новенькое. А ведь между мною и Наполеоном протекло вдвое больше времени, чем между мной и тобой. Я всегда испытывала недоверие к музеям. И недаром!
Но вернёмся к бабушкам.
Обе они прожили долгую жизнь, по 86 лет. И что только не видели, и что только не испытали!
Мать моей матери, Евдокия Тимофеевна Терская была совсем другой, нежели мать моего отца. Происхождение её мне не вполне понятно и внятно. Не очень-то она распространялась о своём детстве и своих родителях. Родилась она в центральной России, во Владимире, а потом её родители переехали в Красноярск. Там умер какой-то близкий родственник и оставил в наследство большой дом. Родители бабушки поехали распорядиться наследством, но в Сибири им понравилось, и они решили остаться. Они были явно не из дворян. Но и не из крестьян. Разночинцы, надо думать. Бабушка училась в гимназии. После её окончания бабушка решила продолжить образование. Это была правильная мысль. Бабушка уговорила родителей, ускакала в Петербург и поступила на курсы учёных акушерок. Кстати, были эти курсы платными, следовательно, родители бабушки имели возможность оплачивать образование дочери. Бабушка окончила курсы и стала озираться вокруг, где бы применить свои знания. И попала в поле зрения поручика Стемпковского. Где уж они встретились, не ведаю, но встретились и обвенчались. И родился у них мальчик – Виктор. И стали они жить-поживать в Санкт-Петербурге.
Я видела две фотографии этого мальчика, сводного брата моей матери. На одной фотографии прелестный кудрявый малыш с босыми ножками сидит между матерью и отцом на канапе. Мать – моя юная бабушка – одета по моде стыка веков: корсет, тонкая талия, длинная юбка платья, рукава с буфами. Муж – бравый военный с усами, концы которых лихо закручены вверх. Завивал он их, что ли? В папильотки закручивал на ночь? Грудь колесом, пуговицы мундира грозно сверкают. Сразу видно, что дамский угодник. Фотографию эту потом мои родители станут прятать в секретное отделение японской шкатулки. После 1917 года это был компромат, хотя бабушка давно уже поменяла этого мужа на другого.
Но главное – ребёнок! Глядя на такого, поневоле воскликнешь:   Ангел! Ангел прожил на земле два с половиной года. Он и должен был умереть, потому что ангелы на земле жить не могут. Бабушка рассказывала, что у этого малыша были необыкновенные способности. Он раньше, чем другие дети, пошёл и начал говорить, и, хотя бабушка была не то атеистка, не то пантеистка, и не увлекалась религиозным  воспитанием своих детей, он постоянно говорил о боге, который ждёт его на небесах, что бабушку поначалу удивляло, а потом стало пугать. А потом мальчик умер. Неизвестно от какой болезни. Бабушка говорит, что накануне смерти он был весел и здоров, а утром не проснулся.
Я видела его фотографию в гробу. Прелестное нежное безмятежное лицо. Навсегда закрывшиеся веки.
Зачем он был? Почему ушёл? Кто знает!
Первый брак моей бабушки не удался. После смерти сына бабушка стала скучать, сидя дома, и снова стала искать работу с медицинским уклоном. И нашла. Поручик  взбеленился. Он не хотел, чтобы его жена работала, пусть даже акушеркой. Он кричал, что не позволит, не пустит, и, между прочим, что застрелит, потому что ему известно, зачем его жена ищет приключений. Словом, пошлая мелодрама. Бабушка послушала, послушала, и решила, что пора сваливать. На сегодняшнем молодёжном языке, Марина, это означает, что пора уходить. Пока поручика не было дома, бабушка собрала чемоданчик и поспешила на вокзал. Ей захотелось в Красноярск к папе с мамой, но сначала она решила пожить в Москве. Бабушку выдала горничная. Она рассказала вернувшемуся домой поручику, что его жена двадцать минут, как оставила дом. Поручик схватил извозчика и помчался на вокзал. К несчастью, он обнаружил бабушку в зале ожидания, и, несмотря на то, что кругом было полно народу, вытащил револьвер и стал палить в жену. Удивительно, но он не попал, хотя бабушка рассказывала, что стрелял он с близкого расстояния. Стреляя, поручик кричал:
   Где он?! Где Ваш любовник?!
Бедный, свихнулся от ревности. Поручика скрутили и увели. Больше бабушка его не видела. Приехав в Москву, бабушка остановилась в гостинице. Переодеваясь, она обнаружила, что навылет прострелена тулья её шляпки. Пять сантиметров ниже, и не было бы ни моей матери, ни меня.
Забавно в этой истории то, что револьвер в суматохе оказался на полу под лавкой, где сидела бабушка. Она его потихоньку подняла, положила в муфту, и была такова. Надо сказать, что эта моя бабушка была весьма предприимчива, эмансипирована, но не чересчур. Нигилисткой и феминисткой она всё-таки не была.
Бабушка поступила в Москве на работу в качестве акушерки в больницу и начала свою трудовую деятельность. Как протекала жизнь моей бабушки с 1900 по 1914 год? В трудах. Она сама зарабатывала себе на жизнь и больше не стремилась замуж. Первого опыта ей хватило по уши. Наступила зима 1914 года и моя тридцатичетырёхлетняя бабушка решила кардинально изменить свою жизнь. Вместе со своей подругой Апполинарией, тоже акушеркой, она решила уплыть в Америку. Они строили планы, они мечтали, они хотели быть свободными. Почему, нет? У них была профессия. Они были не замужем, они были молодыми и умными женщинами, и они хотели счастья. Счастье манило их издалека. Они решили плыть летом, когда будет тепло и можно будет насладиться видом неба и звёзд, глядящихся в океан, как в зеркало. Если бы бабушка уплыла в Америку, не родилась бы моя мать, и, следовательно, не родилась бы я. Судьба моей бабушки была бы иной, и она стала бы не моей бабушкой. Но где-то в книге бытия моя судьба тоже была решена. Или всё это случайность? Ты как-то сказала, что ничто не случайно в этом мире. Очень может быть!
Летом 1914 года началась Первая мировая война и вместо Америки бабушка со своей подругой оказались в военном госпитале, где они начали выхаживать раненых. Там-то в госпитале бабушку присмотрел женатый врач, шляхтич Анджей Терский, поляк по национальности, обременённый не только женой, но и тремя детьми.
Бабушку нельзя было выкинуть из десятки. Высокая, тёмноволосая, с синими глазами, она выглядела очень эффектной дамой. Бабушка ломалась недолго и пала в объятия поляка. Так была зачата моя будущая мать. Потом началась катавасия.
Поляк жил с бабушкой. Потом сбежал назад к жене. Потом опять к бабушке. Потом опять к жене. Сколько это у них продолжалась эта челночная жизнь, не ведаю, но года два – точно. В начале 1917 года уставшая бабушка решила вопрос.Она сказала поляку, что или он разводится с женой, или шёл бы он ко всем чертям! Вариантов не было. Поляк развёлся с женой, женился на моей бабушке, прожил с ней до октябрьского переворота и исчез в неизвестном направлении. Бабушка сделала предположение, что он подался на Юг, а там был либо убит, либо свалил за границу. Как бы там ни было, моя мать своего отца не помнила, потому что к тому времени, когда он исчез, ей исполнилось два года. Где тут помнить!
А потом стало весело, потому, что к власти пришли большевики. Грабить бабушку они не стали, потому что у бабушки ничего не было, кроме профессии и ребёнка. Она отвезла дочь в Красноярск к родителям, а сама вместе с верной подругой Аполлинарией занялась авантюрным, но выгодным делом. Главным для них в то время был вопрос – как выжить? Помнишь, ты написала в дневнике, что тебе в эти времена даже в голову не пришло, что можно заработать проституцией? Моя бабушка была старше тебя на двенадцать лет, и она была ещё сравнительно молода и ей, как и тебе, в голову подобные мысли не пришли. Это радует! Бабушка с подругой решили заняться контрабандой. Две русские Карменситы сели в поезд и несколько лет катались вдоль всей страны по сибирской железной дороге в Манчжурию. В Манчжурии моя бабушка и её преданная подруга покупали шёлк, обматывались этими шелками, надевали сверху платье и пальто и, став толстенькими дамами, катились назад через сибирские просторы. Докатившись до Москвы, китайский шёлк продавали или меняли на продукты.
Но не всё бывало гладко. Между Манчжурией и Москвой вставали препятствия, которые бабушка умело и лихо преодолевала. А препятствия эти были, с одной стороны, белые, семёновцы, а с другой стороны, большевички. Удивительно, но бабушка ладила и с теми, и с другими. И те и другие беспрепятственно позволяли импозантным дамам ехать, куда им вздумается. Симпатии бабушки были, разумеется, на стороне белых. Большевиков она не понимала и не принимала в расчёт. Ей казалось, что скоро белые победят и всё станет, как прежде.
Между прочим, бабушка встретилась с Сергеем Лазо. Это был ещё тот фрукт! Был, как и твой супруг, подпоручиком Царской армии, а потом перекинулся к эсерам, а затем к большевикам. Лютовал в Сибири и на Дальнем Востоке. Вот к нему-то и отвели большевички мою бабушку и её подругу во время очередного вояжа в 1919 году. Аполлинария плакала, не переставая, но моя бабуля была не из слабонервных дамочек. Она не доказывала Лазо, что она не японская шпионка, или белая лазутчица. Она просто подняла юбки пышного платья и показала изумлённому начальнику Военно-революционного штаба шелка, коконом обвивавшие её стройное тело. Лазо, как вспоминает бабушка, смеялся до упаду, и отпустил находчивых дам на все четыре стороны.
Ах, если бы товарищ Лазо взял муфту моей бабушки и вытряс бы её содержимое на стол, то его изумление было бы ещё большим.  В муфте бабушки был револьвер. Да-да, тот самый! Бабушка повсюду возила его с собой для самообороны. И пули где-то добыла к нему.
   И ты пустила бы его в дело? – спросила я.
   Несомненно! – парировала бабушка. – Я до сих пор жалею, что не пустила пулю в лоб этому Лазо. Впрочем, он и без меня плохо закончил свою жизнь.
Закончил Лазо и впрямь паршиво. Если ты не знаешь, скажу, что весной 1920 года он был арестован японцами, которые передали его белым казакам. Лазо был расстрелян, а тело его было сожжено в паровозной топке. Жаль! Осквернили паровоз! Паровоз жаль!
В советские времена была распространена легенда, будто бы белоказаки сожгли Лазо живьём. Это наглое совковое враньё! Специально такую легенду советские партийные боссы придумали, чтобы советский народ воспитывать в сознании, какие живодёры были белые.
В общем, бабушка имела кучу приключений, и ей было, что вспомнить на старости лет, и она охотно вспоминала.
Когда гражданская война закончилась, бабушка отправилась в Красноярск, где проживали её родители и дочь, моя будущая мать. Бабушка снова начала трудовую деятельность в советских роддомах и приняла много советских младенцев в свои заботливые несоветские руки. А моя будущая мать училась в советской школе, потом в советском университете, и наконец, состоялась её встреча с моим будущим отцом.
Когда я подросла, я осознала, что такое моя бабушка, по её признанию, атеистка и язычница. Дело в том, что в гимназии, где она училась, был предмет под названием Закон Божий. Бабушка рассказывала, что поп, который преподавал этот самый закон, на все религиозные вопросы гимназисток отвечал:
   Пойди, дочь моя, стань до конца урока в угол, учи, как напечатано, а кто ещё будет спрашивать, пожалуюсь родителям.
Бабушка говорила, что почти все уроки Закона Божия она проводила в углу. Причём, вопросов она попу не задавала. Когда он входил в класс, бабушка, молча, шла в угол. Оп косился на неё и спрашивал:
   Опять вопросы, дочь моя?
Бабушка, молча, кивала утвердительно. Поп вздыхал и начинал урок. Гимназистки хихикали.
На III съезде Всероссийского союза учителей в 1906 году высказывалось мнение о том, что Закон Божий «не подготовляет учеников к жизни, а вытравляет критическое отношение к действительности, уничтожает личность, сеет безнадежность и отчаяние в своих силах, калечит нравственную природу детей, вызывает отвращение к учению. И гасит народное самосознание».
Ну, насчёт уничтожения личности явно преувеличено. Напротив, именно уроки Закона Божия отшлифовали личность моей бабушки, а также обострили критическое отношение к действительности.
Это был внутренний мир моей бабушки, и он мне нравился. Бабушка, как я её помню, имела вид неприступный и высокомерный, но на поверку она была добра и милосердна, даже излишне милосердна, на мой взгляд. После войны бабушка вечно приводила в дом каких-то детей и старушек, подобранных на улице. Кормила их и поила, и пристраивала в советские детские дома и советские богадельни. Бегала по советским учреждениям, сидела в очередях, ругалась с чиновниками, хлопотала и возмущалась. Бродячие старушки и беспризорные дети нас время от времени по мелочи обкрадывали. Бабушка относилась к этому философски. Высокомерие было защитным панцирем, и оно пригождалось ей, в особенности, именно при общении с советскими чиновниками. Представь, Марина. что ты чиновница, а в твой советский кабинет входит совсем не советская на вид дама в длинном, почти до полу старомодного покроя платье, с причёской «шлем», которую носили в начале века, иногда в широкополой дореволюционной шляпе, в туфлях на французском каблуке. На носу – пенсне. Пенсне особенно гипнотизировало чиновников. В руках бабушки был ридикюль и зонтик, либо белый с пожелтевшими кружевами по краю   от солнца, либо чёрный с ручкой из слоновой кости, если на улице дождь. Зимой это было и вовсе сногсшибательное зрелище, когда бабушка величественно входила в кабинет, одетая в кенгуровое манто с воротником из зеленоватого меха какой-то экзотической обезьяны и такую же шапку. Советские чиновники и чиновницы при виде этакого величия даже привставали со стульев. Наверное, на миг им казалось, что никакой революции и в помине не было. А потом бабушка усаживалась и начинала изложение проблемы, с которой она явилась в данный кабинет, примерно с такой фразы:
   Сударыня (сударь), не соблаговолите ли Вы уделить мне пять минут Вашего драгоценного времени?
«Сударыня» или «сударь» обмирали на секунду от такого обращения, а бабушка держала речевую инициативу в течение примерно десяти минут, не давая чиновнику или чиновнице опомниться.
Потом бабушка милостиво выслушивала противную сторону. Отказать бабушке было просто невозможно. Её подопечных тут же куда-нибудь оформляли в подходящее учреждение.
И неизменна была последняя бабушкина фраза:
   Покорнейше Вас благодарю!
Кстати, моя мать была копией своей матери. При внешней неприступности холодности и высокомерии, она вечно возилась с каким-нибудь несчастным ребёнком, стариком или животным.
Только одного старика бабушка никуда не пристраивала. Этот старик по фамилии Подгорбунский, появлялся в нашем доме раз в месяц. Он приходил, клал в передней на пол свой неизменный защитного цвета старенький рюкзак, снимал обветшавшее пальто с бахромой внизу, разглаживал седые усы сгибом указательного пальца, приглаживал ладонью редкие седые волосы на темени и проходил на кухню, где бабушка его кормила. Старик никогда не здоровался, не прощался и никогда ничего не говорил. Поев, он вытаскивал из кармана потерявшего цвет пиджака грязный тряпичный кисет, из кисета вынимал трубку, набивал её табаком и закуривал. Покурив, Подгорбунский, молча, уходил. Бабушка всегда совала ему в рюкзак жареные пирожки с капустой или кусок хлеба. Подгорбунский никогда не благодарил.
   Он немой? – спросила я.
   Нет,   отвечала бабушка. – Он не хочет разговаривать. Ни с кем. Он до революции был профессором истории в Университете. Всех его родных либо расстреляли, либо они сами умерли от голода или тифа. Профессор во время гражданской войны был низложен, потерял кафедру, и ушёл бомжевать, как выражаются сегодня. Он был уже совсем старенький.
   Почему ты его не устроишь в дом для престарелых? – спросила я бабушку.
   Никогда! – отрезала она. – Он – свободный дух. Так он ещё сколько-то продержится, а в советской богадельне он через неделю умрёт.
Подгорбунский перестал приходить в 1960 году. Наверное, умер.

Целую тебя, дорогая,
твоя Елена