Елена Лаврова. Письма к Марине Цветаевой. Т. I, 4

УДК 821.161.1
ББК Ш 84 (4 Рос) 6
Л 13

Лаврова Е.Л.
Письма к Марине Цветаевой. Т. I. – Горловка, «Коллегия», 2012. – 379 с.

ISBN 978-966-2649-03-1 © Издательство «Коллегия», 2012


ПИСЬМО 4

Доброе утро, Маринушка!
У Ахилла был воспитатель Хирон. У розы должен быть садовник, сказал Антуан де Сент Экзюпери. У меня был свой Хирон, но женского пола. У меня была садовница, хотя я была отнюдь не роза, а скорее колючка от розы. Непоседливый ребёнок. Несносный ребёнок. Неуправляемый ребёнок. Ребёнок, который делал именно то, чего не велели взрослые. Совался именно туда, куда запрещали взрослые. Ребёнок в синяках, ссадинах и шрамах. Ребёнок, висевший на заборах, ребёнок, скакавший по крышам сараев, лазавший по веткам тополей, гладивший чужих собак, сидевших на цепи, и ни разу этими свирепыми псами не укушенный. Ребёнок, собиравший по помойкам брошенных кем-то щенят и котят. Бабушке приходилось то и дело котят и щенков отмывать и пристраивать в хорошие руки. Но хуже всего было общение с детьми, которых бабушка называла   шпаной.
Шпана научила меня нескольким грубым словам, а также: свистеть, стрелять из рогатки, летом кататься на самодельном самокате и велосипеде, а зимой кататься на «снегурках», прикрученных верёвками к валенкам, играть в чехарду, орлянку казаков-разбойников и партизан. При игре в партизан применялись пытки. Поскольку я была самая маленькая, меня всегда назначали в партизаны. Мальчишки-«фашисты» выкручивали мне руки, связывали мне ноги, чтобы не убежала, давали щелчки в лоб и требовали открыть местоположение партизанского отряда. Мне полагалось мужественно всё сносить и молчать. Я нарушала правила игры, и при малейшей боли немужественно орала. Выскакивали во двор взрослые, шпана разбегалась, меня развязывали и передавали бабушке. Бабушка сокрушалась, смазывала мои царапины зелёнкой и пила валерьянку.
Отец и мать отсутствовали в доме по уважительным причинам. Бабушка с трудом справлялась со мною. Отчаявшись справиться, она поручила меня на три дня соседке и съездила к дочери за 400 километров от Иркутска в высокогорный  санаторий Аршан, где моя мать долгие месяцы и годы лечилась от туберкулёза. Получив инструкции от моей матери, бабушка написала письмо моему отцу, сидевшему в ГУЛАГЕ. Не знаю, смог ли ответить что-нибудь мой отец своей тёще, но в моей жизни появилась тётя Соня, мой будущий Хирон в женском облике. Как известно Хирон хромал, будучи нечаянно ранен в колено стрелой, пущенной его воспитанником Гераклом. Тётя Соня не хромала. Никто не пускал в неё стрелы. Но подобно Хирону, тётя Соня была выдержана, спокойна, благовоспитанна и обладала обширными познаниями в точных, естественных и гуманитарных науках. Но, самое главное, она была воспитанницей Смольного института, и её задачей было обуздать мои дикарские наклонности и страстную любовь к свободе.
Моя тётя Соня ничуть не походила на одесскую тётю Соню Клары Новиковой. Моя тётя Соня была полной противоположностью одесской тёте Соне. Моя тётя Соня была коренной петербуржанкой, и этим всё сказано. Моя тётя Соня на самом деле тётей мне не была. Никаких родственных связей. Другая порода. Другая раса. Но, тем не менее, тётя Соня была членом нашей семьи, уважаемым и любимым. В советское время она преподавала математику в средней школе. Не знаю, каким она была учителем при её несоветском воспитании. Могу даже предположить, что, превосходно зная свой предмет, она страдала от необходимости зарабатывать на жизнь, работая в советской школе.
Бабушка подготовила меня к появлению в моей жизни Софьи Семёновны Рубиной. Вечером, отмыв меня и причесав мои светлые волосы, которые я тотчас разлохматила  пятернёй, бабушка завела разговор издалека:
   Завтра к нам придёт тётя Соня. Она тебе не тётя, но и не чужая. Вообще-то её зовут Софья Семёновна Рубина, но тебе легче называть её тётя Соня.
   В гости придёт?
Бабушка замялась.
   Ну, вроде бы и в гости, но, в общем, мне помогать.
   Пусть приходит,   милостиво разрешила я.
   А ты её помнишь?
Я не помнила.
   Когда ты была маленькая, она к нам часто приходила. Больше скажу, ты ходить научилась в её ванне.
   В ванне? Почему – в ванне?!
   Тебе было семь месяцев, когда мы приехали из Красноярска в Иркутск. Отцу твоему ещё не дали квартиру, и все мы жили месяца два у тёти Сони. Тебя устроили спать в ванной комнате   в ванне.
   В воде?!
   Да нет же! Выстелили ванну шубами, ты и научилась ходить в этой ванне, держась за края. Сама выучилась. Захожу утром умыться, а ты – ходишь туда и сюда, туда и сюда. А потом Лёнечке дали квартиру, мы и уехали от тёти Сони.
   А почему она к нам не приходила?
   Твой отец запретил ей приходить к нам, чтобы её не арестовали. Он её очень любит. Она ведь была его гувернантка. До революции.
   Гувернантка?
   Именно. Помнишь, у Пушкина:
Monsieur l'Abb;, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему, шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.
Этот француз был гувернёром Евгения Онегина. Воспитателем. Тётя Соня была гувернанткой твоего отца и его младшего брата Игоря. Она и тебя будет воспитывать. Будет водить тебя гулять.
   В Летний сад?
Бабушка наклонила седую голову, сняла пенсне и протерла его носовым платком. Она улыбалась:
   Летний сад в Пе…Тьфу! В Ленинграде. Далеко от нас. Будете гулять в саду имени Парижской коммуны, прости Господи!
Бабушка посадила пенсне на нос и снова стала строгой.
   Только ты никому не говори, что тётя Соня бывшая гувернантка. Она учительница математики в советской школе. Поняла?
   Поняла.
   Плохих слов не произносить, тётю Соню слушаться. О евреях и бурятах плохо не отзываться. Слово «жид» не произносить!
   Разве я плохо отзываюсь?
   А кто позавчера пришёл домой и стишок о бурятах рассказывал: «Бурят, штаны горят…» и так далее? Кто тебя научил?
   Вовка рассказал, я запомнила.
   Это плохой стишок. Забудь его. Буряты – прекрасный народ! Это мы русские – дураки!
   Почему?
   Вырастешь, узнаешь! Или расскажу, если успею.
   Я – русская?
   Русская?
   И я – дура?!!!
   Пока – нет. Дураки   взрослые. Меня очень беспокоит, что ты можешь обидеть тётю Соню. Никаких «жидов»! Поняла? Помни, это оскорбительно.
   А тётя Соня – жид?
   Не жид, а жидовка. Тьфу, еврейка. Но она крещёная еврейка. Она православная еврейка, а значит и вовсе не еврейка, а христианка. А те, кто не любит жи… евреев, тот антисемит.
   Анти – кто?
   Антисемит. Настроен против жи…Тьфу! Против евреев. Тётя Соня замечательная! Она умница! Она лучше многих русских. Сама увидишь.
   А что такое – христианка?
   Она верит в Христа.
   А кто такой Христ?
   Не Христ, а Христос. Христиане верят, что он Бог в образе человека и поклоняются ему, как Богу.
   А кто такой – Бог?
   Бог это тот, кто лучше и выше и могущественнее всех людей вместе взятых. Бог создал мир и управляет им.
   А ты, бабуля, христианка?
   Я,   сказала бабушка, вскинув голову, и стёкла пенсне блеснули под светом настольной лампы,   скорее всего язычница или пантеист. А точнее, я – атеист.
   Что такое – язычница-пантеист?
   Я люблю природу: солнце, звёзды, небо, деревья, облака, животных, цветы.
   Тогда я – тоже пантеист. И язычница.
   Ну, и прекрасно! Только тёте Соне об этом докладывать не обязательно.
Тётя Соня пришла на следующий день около полудня. Её шёлковое синее платье шуршало и шелестело. В вырезе платья сверкала белизною плоёная манишка. На тёмных с лёгкой проседью, гладко причёсанных волосах тёти Сони, убранных на шее в узел, была белая пикейная шляпка. Тётя Соня дышала свежестью и какой-то исключительной чистоплотностью. Мягкая, нежная, тихая, она неслышно двигалась, больше молчала, нежели говорила, а если говорила, то только по делу и при этом всегда улыбалась, словно извиняясь за то, что завладела вниманием слушателя. Ей было пятьдесят два года, и она была само очарование.
Бабушка нарядила меня в розовое платье с белой кокеткой, тётя Соня взяла меня за руку, и мы отправились гулять. Идти надо было чинно, медленно, что было для меня, ребёнка чрезвычайно подвижного, мучительно. Временами я вырывала руку из тёплой мягкой ладони тёти Сони и неслась впереди, успевая обскакать тротуар во всех направлениях, заглянуть во все калитки и дворы и вспугнуть всех воробьёв, перецеловать всех кошек и собак, встретившихся на пути. Тщетно призывала меня тётя Соня успокоиться. Упустить меня было легче, чем вернуть. Карие огромные глаза моей спутницы наполнялись безмолвным укором; мне становилось стыдно, и я возвращалась и снова чинно шла рядом. Но недолго.
Первым делом мы пришли в парикмахерскую. Меня посадили на стульчик, обвязали шею белой простынкой и велели сидеть смирно.
   Как? – спросила пожилая усталая парикмахерша.
   «Под пажа»,   отвечала тётя Соня. – Надо всё упорядочить, вихры убрать. «Под пажа».
   Под кого? – подозрительно спросила парикмахерша и угрожающе пощелкала стальными ножницами перед носом кроткой тёти Сони, ничуть не убоявшейся.
   Так,   спокойно сказала тётя Соня,   дайте мне лист бумаги и карандаш. Я нарисую.
Лист бумаги и карандаш явились, и тётя Соня принялась рисовать голову с причёской «под пажа». Я пыталась рассмотреть, что она там рисует, и свалилась со стула. Тётя Соня невозмутимо водрузила меня обратно, парикмахерша скептически рассматривала рисунок, кстати, превосходно исполненный.
   Так бы и сказали, что «под горшок»! Художница? – спросила парикмахерша, подходя ко мне, и держа рисунок в вытянутой руке.
   Математик,   отвечала тётя Соня, и я отметила, что, хотя говорит она негромко, но ясно и чётко, и заставляет себя слушать.
   Чертёжница, значит,   подытожила парикмахерша. – Хорошая специальность. Но и у нас – не хуже.
Она щелкнула ножницами у меня над головой. Посыпались пшеничные волосы.
   Осторожно,   попросила тётя Соня,   делайте плавную линию ото лба   к плечам.
   Я своё дело знаю,   грубо сказала парикмахерша. – А вы не мешайтесь у меня под ногами, а то я ей уши обрежу. А ты сиди смирно!
Я вжалась в спинку стула. Мне стало страшно, и жалко ушей. Я замерла. Парикмахерша пощелкала ножницами, потом сдернула с меня простыню, встряхнула её. Кудри посыпались на пол. Я взглянула в зеркало. Из зеркала смотрела незнакомая девочка. На лбу челка, волосы ровно и плавно спускаются к плечам. Нигде – ни вихра. Пустыня! Я залезла двумя пятернями в волосы и взлохматила их. Волосы мягко и плавно легли на лоб и плечи.
   Прекрасная работа! – похвалила тётя Соня. – Сколько?
Пока она рассчитывалась с парикмахершей, я, соскочив со стула, яростно пыталась придать волосам былую непокорность: трясла головой, лохматила плавные волны и вздымала надо лбом ненавистную чёлку. Тщетно! Эта незнакомая девочка в зеркале была мне противна. У неё был такой прилизанный вид! Я схватила с подзеркальника ножницы и отхватила сначала чёлку, потом принялась за виски. Когда тётя Соня повернулась ко мне, всё было кончено. Парикмахерша хлопнулась на стул, и выкрикнула:
   Это же не ребёнок! Это же – сволочь! Всю работу сгубила!
Тётя Соня кротко смотрела на меня. Я думала, что она тоже хлопнется на стул и тоже крикнет мне, что я не ребёнок, а сволочь, но она молчала и думала. Наконец, оценив масштабы разрушения, она повернулась к парикмахерше и сказала:
   А теперь – под мальчика, шапочкой.
Парикмахерша  подняла меня и плюхнула в стул, да так, что мои зубы стукнули.
   Сиди смирно,   приказала она. – Не хотела быть красивой, будешь, как пацан.
И она коротко обрезала мне волосы – шапочкой, так что и уши стали видны, и открылся лоб, и шея стала голой.
   Ничего,   утешала меня тётя Соня, видя мрачное выражение моего лица. – Мы купим шляпку. Девочки должны носить шляпки. Мы купим очень красивую шляпку, или сошьём.
Я спрыгнула с кресла. Лохматить стало нечего. Я с ненавистью глядела в зеркало на свое отражение.
Мы продолжили путь. Тётя Соня шла не быстро. Я уже не вырывалась вперёд, не скакала и не прыгала. Настроение было испорчено. Тётя Соня рассказывала мне, каким сорванцом был мой отец в детстве. Как он катался верхом на датском доге, держась за его уши. Голос её журчал и успокаивал. Она ни слова не сказала мне о происшедшем, не упрекнула меня ни словом, ни взглядом.
И мы пришли в магазин, в отдел детских игрушек, где тётя Соня купила мне чудесную куклу, умевшую говорить «мама» и закрывать глаза, когда её укладывали спать.
Куклу я решила назвать Сонечкой – в честь тёти Сони.
   Мы её окрестим,   предложила тётя Соня. – Кстати, ты крещёная?
   Я пантеист,   пояснила я. – Как бабушка – язычница.
Тётя Соня охнула, будто бы её укололи иголкой.
Софья Семёновна, милая тётя Соня, была существом добрейшим и кротким, любящим и заботливым. Она регулярно приходила к нам в дом, чтобы погулять со мною. Тётя Соня тяжело переживала то, что приходится жить в Сибири и мечтала вернуться в родной город на Неве. Когда мне исполнилось девять лет, тётя Соня вернулась, но не в Санкт-Петербург, а в Ленинград. Прямо, как в модной сегодня песенке, которую поют – или точнее, говорят, ибо пением это назвать невозможно – Борис Моисеев и Людмила Гурченко. Но всё равно она была счастлива, и обещала прихватить меня с собою, спрятав в чемодан. Я понимала, что это – шутка, но иной раз всерьёз задумывалась, а есть ли у тёти Сони достаточно большой чемодан, чтобы я могла в нём поместиться.
Приход тёти Сони в наш дом, даже если она приходила почти каждый день, всегда был праздником. Шуршание шёлкового платья возвещало, что сейчас будет сюрприз: пирожное в тонкой папиросной бумаге, или книжка-раскраска, или цветные карандаши в цветной картонной коробке, или забавный целлулоидный утёнок. Иногда тётя Соня приводила меня к себе домой. В доме тёти Сони было множество милых вещей, совершенно не советского, а дореволюционного происхождения: календари с портретами русских царей и императоров; книги, изданные в XVIII и XIX веке; открытки первой мировой войны 1914 года; веера из белых и чёрных страусовых перьев; изящные лорнеты; расписные табакерки; пенковые трубки; длинные вишневые мундштуки; длинные узенькие пластины китового уса, вынутые из ветхих корсетов; фарфоровые безделушки, когда-то украшавшие комоды орехового дерева. Много всякой всячины. И среди этой всячины, в красивой японской шкатулке – золотые погоны офицера царской армии, погоны поручика. Поручиком был жених тёти Сони, ушедший на первую мировую и не вернувшийся с неё. Тётя Соня осталась вечной невестой. Она решила никогда не выходить замуж, и посвятить себя чужим детям. Но чужие дети стали немножко её собственными детьми. В годы революции тётя Соня не покинула семью моего деда и продолжала помогать воспитывать моего будущего отца и его младшего брата Игоря. Вся семья считала её своей. Когда папа подрос и перестал нуждаться в гувернантке, тётя Соня стала преподавать математику в советской школе. Честно говоря, сегодня я плохо представляю, как нежная, деликатная, утончённая тётя Соня могла преподавать в советской школе. Но преподавала. Кушать хотелось.
Все вещи в доме тёти Сони я любила перебирать, рассматривать, нюхать. Они пахли нездешним миром, нездешними духами. Каждая вещь хранила тайну – тайну своего происхождения и исторического существования. Как удалось тёте Соне сохранить во время кораблекрушения эти обломки старого исчезнувшего мира – Бог весть. Но она сохранила их, оберегая от постороннего недоброго взгляда. По этим ненужным и опасным в сегодняшнем мире вещицам я, сама того не ведая, восстанавливала картину бывшего мира, в котором когда-то жила тётя Соня, и мои бабушки и дедушки.
Тётя Соня умела радовать ребёнка милыми пустяками, которые ценишь в детстве, как настоящие сокровища.
Гуляли мы с тётей Соней всегда в одном и том же направлении – мимо деревянных домов, в окнах которых горела герань, к высокому холму, который обтекали три дороги. На холме стоял странный дом, высокий с золотыми куполами, устремлёнными в небо. Тётя Соня называла этот странный дом – храмом.
Примерно через месяц после того, как тётя Соня выяснила, что я не крещена, да ещё и язычница, она повела меня внутрь храма. Внутри храма горели свечи, блистали строгими очами лики на иконах. Люди странно себя вели: подходили к иконам и целовали их, крестились, откуда-то сверху раздавалось пение, и когда я спрашивала тётю Соню, кто поёт, она неизменно отвечала, что поют ангелы. Всё это было мне непонятно, хотя и возбуждало любопытство. Я видела, как тётя Соня тоже подходит к иконам и, приложив к иконе белый носовой платочек, обшитый кружевами, целует их. Это целование иконы через платочек я наблюдала только у тёти Сони. Все остальные люди целовали икону безо всякого платочка. Боюсь, что брезгливая тётя Соня боялась чем-нибудь заразиться. Что ж, её можно было понять, хотя бабушка, узнав о способе тёти Сони целования икон, долго смеялась, и называла это способом предохранения.
Ещё бабушка забавлялась моими рассказами о церкви. Священников я описывала, как бородатых дядек, которые ходят, накинув на плечи одеяла. Дело в том, что на кровати бабушки лежало золотисто-белое одеяло, которые по цвету очень напоминало облачение священников.
Тётя Соня понимала, что моя бабушка ни за что не пойдёт в церковь крестить меня. Поэтому, опасаясь за моё светлое будущее после моей смерти, она решила взять это деликатное дело в свои руки, и поставить бабушку перед свершившимся фактом. В один погожий июньский день тётя Соня повела меня в храм. Там меня и ещё троих детей разули и босиком поставили на коврики вокруг огромной чаши с водой. Пришёл «бородатый дядька, завёрнутый в одеяло» и начал что-то бормотать, помахивать перед чашей и детьми небольшой чашкой на цепях, из которой вился сизый приятно пахнущий дымок. Потом он начал брызгать на детей водой из чана, что-то бормотал, повесил нам на шейки оловянные крестики на зелёных ленточках. С этого момента мы становились православными христианами. Тётя Соня привела меня к моему первому причастию.
   Теперь ты – православная христианка,   торжественно сказала тётя Соня.
   Нет,   возразила я,    я пантеист и язычница. Как бабушка.
Тётя Соня тяжело вздохнула.
   Я своё дело сделала. Вырастешь, решишь.
Я выросла и решила.
Вот об этом я тебе и расскажу в других письмах.
Вечером этого же дня, за вечерним чаем, я громко оповестила бабушку, что я теперь крещёная, что моя крёстная мать – тётя Соня, что у дядьки из сумочки шёл дым, что над головой пели ангелы, и вот он – мой нательный крестильный крест. Моя бабушка охнула, как будто на неё кипятком плеснули, велела мне мой крестильный крестик снять, и спрятала его в лакированную японскую шкатулку с двойным дном. Шкатулка после смерти родителей досталась моему брату. Там мой крестик, может быть, до сих пор лежит.
Бабушка увёла тётю Соню в спальню, и там строго с нею поговорила. Одно дело, ходить гулять мимо церкви, или ходить в церковь с тётей Соней, но другое дело – креститься. Но дело было сделано, и отменить его было невозможно.
Когда меня в девять лет принимали в пионеры, то старшая вожатая спросила меня, крещёная ли я, и нет ли на моей шее крестика. Я простодушно ответила, что я крещёная язычница. Руки старшей вожатой замерли на моей шее, и я поняла, что сейчас лишусь красного галстука. Поэтому я торопливо добавила, что мой крестильный крестик лежит в шкатулке. Руки старшей вожатой снова засновали, развязывая красный галстук на моей шее. Пионеркой я не стала. По-видимому, моё признание стало достоянием общественности школы, где я училась. Единственное дело, к которому я допускалась – дежурство по классу.
Спасибо тебе, мой крестильный крест! От тебя всё-таки была польза. Ты избавил меня от пионерских заседаний и собраний, сборов и слётов, митингов и конференций, лагерей и пионервожатых. Я была сама по себе, как тот дикий кот Киплинга, который гуляет сам по себе, виляя своим диким хвостом. Ты сделал меня свободной! У меня было нормальное, а не пионерское детство. Ты сделал меня одинокой среди других детей, которые меня дразнили, с лёгкой руки пионервожатой, крещёной язычницей. А я, в отместку, дразнила их недоразвитыми пионэрами. Именно такое произношение казалось мне особенно язвительным.

До встречи, любовь моя, Маринушка.