Елена Лаврова. Письма к Марине Цветаевой. Т. I, 5

УДК 821.161.1
ББК Ш 84 (4 Рос) 6
Л 13

Лаврова Е.Л.
Письма к Марине Цветаевой. Т. I. – Горловка, «Коллегия», 2012. – 379 с.

ISBN 978-966-2649-03-1 © Издательство «Коллегия», 2012



ПИСЬМО 5

Ну, вот, я рассказала тебе о своих родственниках, и теперь ты представляешь, что стоит за моей спиной. Всю жизнь была у меня мечта: гулять с тобой по старому саду, где нет никого, кроме нас. Гулять, никуда не торопиться и беседовать. О чём? Да обо всём! О поэзии и истории, об архитектуре и философии, о политике и скульптуре, о живописи и театре, о кино и животных, о телевидении, об образовании и культуре. О тебе. Обо мне. Разве твоя или моя жизнь не есть предмет для размышлений? Обо всём, что приходит в голову.
Итак, мы гуляли бы с тобой по саду и беседовали бы. И, когда надоедало бы говорить, молчали бы, идя рядом. Боже мой, какое это счастье – никуда не торопиться и говорить с тем, кого любишь и уважаешь, и чьё мнение тебе важно знать.
Для меня идеалом является Академия Платона. Сорок с лишним лет я преподаю, стоя за кафедрой в аудиториях. Я стою, и даже иногда прогуливаюсь от кафедры до доски. Но студенты-то сидят. Помню, когда я была студенткой, как трудно мне было высидеть девяносто лекционных минут! Юношество не должно сидеть в душных аудиториях на жёстких скамьях. Юношество должно набираться ума-разума в саду под липами или платанами, или под вязами и кедрами. Под деревьями, которые ты так любила. На свежем воздухе. Свободно передвигаясь вслед за профессором, который бредёт, куда вздумается. Профессор размышляет вслух. Если лекция требует особенной сосредоточенности слушателей, пусть расположатся под деревом, кто как пожелает: сидя, лёжа, стоя. В далёком будущем, если оно вообще будет у человечества, люди вернутся именно к такому способу обучения и общения – на воле.
Мне лучше всего думается, когда я иду. Движение мысли стимулируется движением тела в пространстве. Во всяком случае, у меня дело обстоит именно так. Когда мне надо о чём-то крепко подумать, я убегаю из дома и иду, куда глаза глядят.
Хорошо мне когда-то гулялось и думалось в Москве. Большой город, где никто тебя не знает, никто не помешает. Иди себе и думай всласть! Но это было так давно. Нынешняя Москва меня удручает. Гуляешь не по улицам, а лавируешь между автомобилями, стоящими на тротуаре. Дышишь бензиновыми парами. Москва стала тесной и неудобной для любителей пеших прогулок. Москва перестала меня притягивать и очаровывать. Слишком много суеты, слишком много избыточного движения, слишком много холодного равнодушия, слишком много чужих! И особенно удручает исчезновение старинных особняков, милых уютных двориков. На их месте вырастают, как поганки, сооружения из стали, железобетона и стекла: скучные, грузные уроды   убожества архитектурной мысли и фантазии. Убожества как убывание божества. Словесная игра не моя – твоя!
Не перестаю печалиться: в Трёхпрудном переулке когда-то стоял дом, в котором ты родилась. Дом имел своё лицо, свою историю. Дом был личностью, если угодно. Не устаю печалиться потому, что дом был разобран по брёвнышку ещё в годы революции. Он погиб. Он – тоже жертва революции. И взгляни, какой нынче архитектурный урод стоит на этом месте! Дом № 6 в Трёхпрудном переулке.   Чудовище! Позор архитектурной мысли! Ни божества, ни вдохновения не было в голове зодчего, создавшего этого монстра. И зачем мне глядеть на этот дом?! Впрочем, я, бывая в Москве, всегда приходила в Трёхпрудный, и, становясь спиной к этому выкидышу, чтобы не видеть, воображала себе  т о т  погибший навеки дом.
Ты ищешь дом, где родилась я или
В  котором я   умру.
А в Елабуге дом ещё стоит. И будет стоять, пока не придёт некто убогий с куриными мозгами и стёртой памятью и не сковырнёт его с лица земли, чтобы построить на этом месте гараж или бензоколонку.
Сердце до боли сжимается, когда представляешь, сколько исторически важных зданий мы уже потеряли и сколько ещё потеряем. История не только должна быть записана на бумаге. То, что на бумаге можно записать и тысячу раз по-новому переписать, что мы успешно и делаем. Истории на бумаге – не верю. Геродоту, хотя у него есть совершенно фантастические страницы, больше верю, чем Боклю, а Боклю больше верю, чем современным историкам. История для меня это, прежде всего, наличие артефактов. Вот они – пирамиды! Вот он – Парфенон! Вот он – Кремль! Пирамиды есть тайна, но пирамиды говорят о духе древних людей, тех, кто их строил. Парфенон полуразрушен, но как красноречиво он свидетельствует о гении древних эллинов! Кремль задуман и создан итальянским зодчим. О чём это говорит?   О том, что в пятнадцатом веке мы уже жаждали красоты, но ещё не могли создать её самостоятельно. Сон нации в пятнадцатом веке. Скоро проснёмся. Или, точнее, скоро разбудят.
Что, кроме Кремля, предъявим далёким потомкам? Храмы, соборы, церкви? Храм Христа-спасителя предъявим с шестиконечными звёздами царя Давида на православных крестах и в убранстве храма? Интересно, а раньше эти шестиконечные звёзды тоже были там, где они есть сейчас? Православный храм? – Синагога!
А предъявите, скажет далёкий потомок, и дом, в котором родилась Цветаева, великий поэт, гений двадцатого века. Хочу постоять у святого места. Хочу полюбоваться. Хочу вообразить. Хочу цветы на крыльцо возложить. Что? Во время революции по брёвнышку разобрали и в печках сожгли? Да будь проклята эта ваша революция, во веки веков! Будь она проклята уже потому, что лишила меня возможности увидеть дом, где прошло детство и юность гения русской словесности! Он, потомок, так скажет, потому что я нынче говорю это. А мой потомок будет умнее меня. И не простит он предкам ни революцию, ни утраты драгоценных реликвий. И скажет, что предки, глупые и недальновидные, его обокрали. И будет прав! Но прежде-то предки обокрали   меня. А ещё раньше   моего отца, мать, дедов и бабушек.
Мысли женщины скачут, как блохи. Начала с сада и Платона, а заканчиваю обокравшей меня революцией. И тебя она обокрала. Хорошо мне думалось не только в Москве, но и в Иркутске, где я жила почти с рождения. Хотела написать, «в моём родном городе», и – не написала. Потому что родилась я в Красноярске. Стало быть, Красноярск мой родной город. Когда мне исполнился год, мои родители перевезли меня в Иркутск.
Конечно, Иркутск не сравнить с Москвой, но у него было своё лицо, черты которого были уникальны, узнаваемы, оригинальны. Представь себе соборы семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков в разных частях города, деревянные дома, старинные деревянные купеческие особняки. В одном из них я жила, дыша воздухом восемнадцатого века. Особняки были двухэтажные, огромные, с высокими окнами со ставнями, резными наличниками, с крылечками и лесенками. Потолки в комнатах были высокие, до трёх метров, полы – из широких половиц лиственницы. Возле дома, где я жила, росла огромная лиственница. Она и зимой была с зелёными мягкими иголками. Эти длинные иголки мы, дети, любили жевать. Вкус неповторимый, немного кисловатый.
Дома окружали живописные дворы с тополями, сараями, закоулками, где было так замечательно прятаться. У Иркутска было лицо, как у человека. Не знаю, сохранилось ли оно нынче. Всё стремительно меняется. Более стремительно, чем хотелось бы. В Иркутске сохранились здания дворянского собрания и другие старые каменные строения. Я помню аптеку, где не менялся интерьер с девятнадцатого века. Стены были обшиты тёмными деревянными панелями. Тёмного же дерева широкий прилавок, отделанный медью, высокие стёкла в деревянных строгих рамах отделяли провизора от посетителей. Это был замечательный интерьер! В нём чувствовалось дыхание времени. Не знаю, сохранился ли он. Не поменяли ли эти солидные панели и этот тяжёлый прилавок на легкомысленный современный пластик, ничего не говорящий ни уму,  ни сердцу.
Одна молодая англичанка в поезде, везущем меня из Лондона в Кардифф, спросила меня, правда ли, что у нас в Иркутске соболя бегают по улицам. Правда, отвечала я, и сами бросаются нам на шеи и добровольно становятся воротниками. Англичанка стала смеяться. А правда, снова спросила она, что на окраинах Иркутска можно встретить медведей? Правда, рассвирепев, отвечала я. Но почему на окраинах? Прямо в центре города гуляют медведи. Встречаем и лапы жмём. Англичанка снова рассмеялась. А правда, спрашивала она в полной невинности, что коммунисты в вашей стране отнимают детей у родителей и воспитывают их в специальных лагерях. Англичанка слышала звон, но не знала, откуда он. Что мне было ей отвечать? Что иногда и такое случалось в нашей многострадальной стране? Случалось! И вообще я не хотела об этом беседовать с первой встречной англичанкой. И я ответила ей по-русски, но, улыбаясь. Это был первый в моей жизни мат, который я произнесла вслух.
Не только у иностранцев было и есть превратное представление о Сибири. Как они удивлялись, попав в Иркутск!   Широкие улицы, современные здания, большое количество вузов (только в Политехническом институте было в то время около 30 000 студентов, а сейчас, в общей сложности во всех вузах – 100 тысяч!). Прекрасная филармония (здание бывшего дворянского собрания), симфонический оркестр (весьма неплохой!), Художественный музей, который мог сделать честь и Москве, Исторический музей, драматический театр, театр Музыкальной комедии, и многое, многое, многое другое! И как они удивлялись, что надо отъехать на шестьдесят километров от Иркутска, чтобы увидеть байкальскую тайгу, где могли бродить медведи, и другая живность. Так вот, не только у иностранцев было и есть превратное представление о Сибири и сибирских городах, но и у некоторых москвичей, которые недалеко ушли от той молодой англичанки.
Сказать по чести, Иркутском я гордилась и горжусь. Ему около 350 лет, а это не так мало.
Потом я, волей случая, попала в Кишинёв и пять лет прожила в этом городе. Что о нём сказать? Нечего сказать, кроме того, что, как Иркутску далеко до Москвы, так Кишинёву далеко до Иркутска. И ещё: здесь жил в ссылке молодой Пушкин. Отозвался о Кишинёве неважно. И прав! Меня не оставляло чувство, что живя в столице Молдавии, я жила в большом селе. Ничего оскорбительного в этом нет. Село, как село! Большое. И в нём даже бегали троллейбусы и автобусы. И был оперный театр с Марией Биешу, и филармония. Почему-то даже и интеллектуалы в Кишинёве говорили преимущественно о еде: кто и сколько закрутил банок с перцем, баклажанами, помидорами и прочими овощами. Одна дама хвастала, что закрутила осенью пятьсот банок. Больше – ни одной темы! До сих пор Кишинёв ассоциируется в моём сознании с большим желудком.
А потом, волей случая, я попала в Горловку Донецкой области, где и поныне живу. Большой город, несмотря на название, которое больше подходило бы небольшой деревне. Ну, и толку, что столица Молдавии называется   Кишинёв! Называется солидно, а село-селом! Дух большого села! И этого вытравить нельзя даже при наличии оперного театра с одной известной певицей. А Горловка, несмотря на легковесное название, всё-таки город, хотя в нём нет ни оперного театра, ни драматического театра, ни филармонии. Есть шахты, магазины, рынки. Есть театр кукол для детей, да и тот недавно появился. Вся культурная жизнь сосредоточена в областном центре – Донецке. Там – всё есть. А в Горловке культура сосредоточена в институте иностранных языков. И в Политехническом институте. И в техникумах и училищах. А куда ходят развлекаться жители Горловки, спросишь ты? Куда они ходят отдыхать от повседневности, развлекаться и просвещаться? – Никуда! Некуда ходить! Замещают посещение театра гулянием по вечерним улицам, посещением рынка и магазинов. Тоже развлечение своего рода. Здесь за последние пять лет появились магазины не хуже московских или киевских. В кафе ходят. В рестораны. В кино. Куда ещё? В Дом культуры завода «Стирол», когда на его сцену залетают киевские и московские эстрадные «звёзды». У кого автомобиль есть, едут в Донецк за 50 километров. Или в  Святогорск, где есть река Донец и мужской монастырь. Но не у всех есть автомобиль. У меня не было, нет, и никогда не будет. А ехать в Оперный театр в Донецк на автобусе – замучаешься. Туда   куда ещё ни шло. А обратно? Какой автобус повезёт тебя из Донецка в Горловку в начале двадцать четвёртого часа? Я в первый год жизни здесь покушалась на подвиг – поехать на спектакль, но местные жители меня быстренько отговорили и аргументы привели железобетонные.
Можно ещё прокатиться до Азовского моря любым видом транспорта. Летом многие катаются и купаются.
И, тем не менее, Горловка – утверждаю! – город! Большой промышленный город с крупными заводами и шахтами. Жителей – треть миллиона. Пушкина сюда не ссылали. Этим Горловка похвастать не может. И Бродского сюда не ссылали. Но в Святогорск (час с небольшим по трассе на автомобиле при хорошей скорости) наведывалась летом 1915 года ты с Софьей Парнок (тоже поэт и весьма неплохой), а ранее Антон Чехов.
Знаешь, почему Горловка так называется? Основал этот город инженер Горлов в шестидесятые-семидесятые годы девятнадцатого века. Он здесь первым производил железнодорожные работы и разработки угольных залежей. Кстати, родом Горлов из Иркутска. А закончил свои дни в Петербурге. Видишь, как интересно всё связывается. Отец Горлова был председателем Иркутского губернского правления. Прославился он тем, что самовольно облегчил режим пребывания декабристов в сибирской ссылке. За это Император потребовал его отставки. Семья уехала в Подмосковье. А учился Пётр Горлов в Петербургском институте Корпуса горных инженеров.
Кстати, о декабристах. Правильно Император велел их повесить. Это в советское время сюсюкали: ах, декабристы, ах, страдальцы! Эти «страдальцы» знаешь что задумали? Первый пункт программы мятежников был: уничтожение царской семьи, включая младенцев. Они даже предусмотрели посылку специальных агентов в Европу для убийства родственников Государя. И это дворяне, давшие присягу на верность Императору, впитавшие с молоком матерей кодекс военной чести?! Декабрист Вадковский писал: «Если партия прикажет, я убью отца, мать, брата и сестру». Всё это мне что-то напоминает. Большевиков с их партией напоминает. Да и более ранний пример имеется, когда некто, когда пришли к нему мать и братья и не могли пробиться через толпу народа и послали сказать ему, что хотят говорить с ним, ответил: «Кто матерь моя? И кто братья мои? И, указав рукою  своею на учеников своих, сказал: вот матерь моя и братья мои». Отрёкся от матери и братьев прилюдно. А кто же ему были ближние, прежде всего, как не мать и братья?! А уж потом пусть ученики. А потом ноет и удивляется, что Отец небесный оставил его в трудную минуту. Я бы на месте Отца тоже бы рассвирепела.
Ну, скажет кто-нибудь, положим, ему не партия отречься от родных приказала. Стоп! Его ученики – и есть его партия! Он, наконец, сам себе – партия. Его идеология допустила отречение от самых ближних, – родных по крови!   которых он сам призывал любить, как самого себя. А потом оказывается, что те ближние, а эти – не вполне ближние. Потому пусть стоят в толпе и ждут, как все, когда он соизволит обратить на них внимание. На собственную мать!
Да, тут речь идёт не об убийстве ни в чём не повинных людей. Но всё начинается с отречения и пренебрежения. А там уж до убийства    рукой подать. 
  Ты что, не моей партии? Ты не разделяешь моего мнения? Ты мне – не ближний! А раз – не ближний, то потом – всё возможно. Корни зла вижу в этом свидетельстве – в еврейских баснях о Христе.
А каково было братьям и матери, об этом – ни слова. Стояли и ждали. Молча. Не ропща. А, впрочем, может, и роптали, да кому это было интересно! И стояли вокруг учителя, не подпуская близко мать и братьев, ученики – «матерь его и братья его».
Декабристы тоже начали с отречения   отречения от дворянско-военной чести, от Государя, от присяги, от всяческих обязательств, и вовлекли в свою дурно пахнущую авантюру ни в чём не повинных солдат своих полков. О Пестеле вспоминали, что он, чтобы возбудить  в солдатах ненависть к Императору Александру I, подвергал их жесточайшим наказаниям за малейшую провинность. «Пусть думают, говорил он, что не мы, а высшее начальство и сам Государь причина излишней строгости». И кто он, Пестель, после этого?! Полковнику Пестелю Император, между прочим, пожаловал в сентябре 1823 года 3000 десятин земли за приведение в полный порядок расстроенного вятского полка. А «благодарный» Пестель замыслил убийство даже младенцев императорской семьи.
Любопытно вот ещё что: на следствии выяснилось, что Пестель намеревался после прихода к власти вырезать партию своего соратника Муравьёва. Ну, всё, как у большевиков, только ещё гаже, потому что большевики не были обласканы Императором, а дворяне – были. Император Николай I проявил великодушие. Пестель был приговорён следственной комиссией к четвертованию, как разбойник, как Емелька Пугачёв. Император заменил четвертование повешением.
Вернёмся к Горлову-отцу. Итак, он смягчил режим декабристам и поплатился за это карьерой. Стоило того?   Не знаю. Самовольство есть самовольство. А декабристы строгий режим – заслужили.
Так вот всё связывается: Иркутск – Подмосковье – Петербург – Горловка – Петербург.
Пётр Николаевич Горлов был не только талантливым инженером, он был также культурным деятелем. Он участвовал в строительстве народной библиотеки, школ, больницы, церквей, питомника для деревьев. Он создал Горное училище, первое в Донбассе техническое учебное заведение. Словом, человек был достойнейший. Конечно, те, кто называл город в его честь, дали промашку. Надо было назвать – Горловск. Ну, уж, как есть, так есть!
Всё это я пишу для того, чтобы ты не думала, что я живу и работаю в деревне под лёгким названием Горловка. Горловка, горлинка! Горлинки здесь водятся.
А вообще – дивно! В пустой ровной степи, где и воды-то почти нет, прокладывается железнодорожная ветка, и постепенно из крестьянских слобод складывается большой промышленный город.
А каков сам-то город? Я должна с прискорбием сознаться, что архитектурной красотой он не блещет. Каменные и кирпичные постройки советского периода – сама знаешь! – скучные невыразительные коробки из-под спичек, но с окнами.
Город нынче содержится плохо. Мусорные баки стоят во дворах на виду у жителей домов. Дороги разбиты. Раз в год летом их латают – ставят заплаты на центральных улицах. А немного вбок свернёшь – и чёрт ногу сломит в колдобинах. Кругом мусор, и грязь, и маты, и пьянь. Город, как город! И в Москве видела я уголки – не краше.
Самое радостное и для меня – отличнейшее, это город совершенно   русский. Я не чувствую своей отчуждённости, как в Кишинёве. Там я знала: русская и чужая. Как к чужой ко мне и относились. Даже русские, родившиеся в Кишинёве. А здесь все   свои. Звучит только русский язык. Конечно, не без местных особенностей. Например, здесь произносят:  семачки вместо   семечки, резетка   вместо розетка. Здесь я узнала новые слова: тормозок. Это узелок с едой для шахтёра. Он берёт свой обед под землю, и когда ест, работа тормозится. Отсюда и – тормозок, очень точно и мило. Есть особенности произношения. Когда я кормила во дворе котов, один мальчик десяти лет  сказал мне:
   Тётя, а почему вы говорите с акцентом? Вы, что, иностранка?
Я долго смеялась.
   Нет, милый,   отвечала я ему,   это ты говоришь с южнорусским акцентом, а я говорю на чистейшем великорусском языке.
И ещё один милый разговор с соседом. Я покормила на крыльце дома бродячего кота и отправилась кормить остальных у дальнего подъезда. Когда вернулась, кот сидел и умывался после ужина. Рядом стоял сосед из моего подъезда и курил.
   Ну, что,   обратилась я к коту,   сыт?
   Не,    отозвался сосед,   я не замечал, что он тут ссыт.
На сегодня – всё!

Закончу письмо на манер древних римлян: Vale.