ОЖОГ

ЗНАКОМСТВО

   Служба мужа подходила к концу: препоной тому были его звание и возраст. Надо думать, куда подаваться дальше. В стране витает призрак, запущенный новым лидером: «Перестройка, человеческий фактор, ускорение»- новые слова. Люди замерли, не зная, что за этим последует. Развернулась антиалкогольная кампания, вырубаются виноградники… Отношение к такому решению вечной для России проблемы и к грядущим переменам было неоднозначным. Правда, пока были только слова. Однако вскоре появились и первые признаки, что чиновники приступили к делу: безалкогольные свадьбы, тщательно, скрываемые доносы на выпившего по случаю товарища, сослуживца, соседа; очереди в вино-водочных магазинах: карточная система распределения спиртных напитков; пустые прилавки, исчезли даже пирамиды консервов типа «Килька в томатном соусе» и «Морская капуста».
 
   Первая поездка в Грозный, где, как оказалось сразу,  жизнь продолжаается в прежнем режиме, не отреагировав на новые веяния, ставит точку в выборе. Да и родители мужа, отец - Александр Теосович и мачеха-Антонина Андреевна, просто Антонина, играют не последнюю роль. Виталий - у них единственный сын, а они уже люди в возрасте. Квартиру снимать не придется. И родственники рядом.

   Шасси самолета уверенно коснулось земли. С новой силой взревели моторы, чтобы окончательно остановиться. Через иллюминатор виднелись снежные вершины Кавказского хребта. Пока спускаемся по трапу, прохладный ветер обдувает со всех сторон, несмотря на июльскую жару. Аэродром небольшой, поэтому идем пешком. Старики ждут у входа, улыбаются. Антонина с цветами, которые тут же вручает мне. Александр Теосович забирает Настю, пухленькую, в одних песочниках. Настя смотрит на деда и бабушку сонными синими глазами. Со временем они станут зелеными, потом карими, как у отца и дедушки.

    Дома уже с кавказской щедростью накрыт стол. Приходят родственники. И надо ли теперь думать, куда ехать после окончания службы.

-Ну, давай знакомиться. Я – Кнарик, можешь звать просто Клава. Это мои дети – Саша и Света. А это мои любимые внуки. Мы Хайлафовы. Завтра приходите к нам в гости. Мы живем рядом, на Либкнехта.

   Теплые карие глаза скользнули едва заметно и приняли меня всю, сразу.
 
   -А это Хайлафяны, Игорь с женой Наташей,- знакомит меня Кнарик-Клава. - Аркадий Тигранович с Лидией Васильевной. Багдасаряны.- добавляет она.

   Конечно, я и не пытаюсь всех запомнить сразу. Шумные армяне наперебой разговаривают за столом, тем более, что всей многочисленной семьей встречаются они довольно редко. Все они племянники Александра Теосовича. После армяно-турецкой резни семья Багдасаровых переехала из Армении кто куда, в основном обосновались в России и Грозном и здесь они стали Багдасаровыми, Багдасарянами, Хайлафовыми, Хайлафянами, хотя все были родные братья и сестры. Вот такая история большой семьи. Сейчас из всех жив только Александр Теосович. Общаются, встречаются, если есть проблемы или радость.

   -Ну что Виталий, увольняться не собираешься?
   -Не от меня зависит, но присматриваем, куда податься в будущем.
   -А что здесь тебя не устраивает?
   -Вот Нина хочет посмотреть город. Я то не против.

   Разошлись поздно вечером. Несмотря на многочисленные приглашения в гости мы решаем с утра прогуляться по городу.

   Он оказался еще красивее, чем я заметила по пути из аэропорта. Послевоенные сталинского периода дома проспектов чередуются с улицами индивидуальной застройки. Дома чеченцев, в основном добротные кирпичные, зачастую по два-три на большой территории, обнесенные кирпичным забором с железными воротами ярко-зеленой сочной окраски. Двор сплошь покрыт асфальтом или бетоном, только вокруг деревьев – лунки для полива. Если двор  не бетонируется, прокладываются бетонные дорожки. Детей везде помногу, до десяти человек. Дома терских казаков вытянулись в длину, деревянные или из самана, с небольшой пристройкой чулана. Крытые черепицей они отчуждаются от  всех тем, что стоят спиной к улице. Остальное русскоязычное население частного сектора живет в небольших домах, построенных в пятидесятые-шестидесятые годы. Хозяева стареют  вместе с ними.

   Бросается с первого взгляда улыбчивость и приветливость местного населения, нескандальность. И фрукты здесь дешевые и в большом количестве, продаются не только на рынке, но и просто на улице. Вволю набродившись, возвращаемся домой.

   Александр Теосович с гордостью катает Настю в прогулочной коляске по двору. Он большой шутник и любит разыгрывать старушек на лавочках.
 
   -Теосович, коляска, наверное, импортная у внучки?
Коляска, действительно роскошная по тем временам.

   -Французская,- не моргнув отвечает он, а у самого чертики в глазах.

Старушкам не приходит в голову взглянуть на перекладину для ног, где выпукло  значится - сорок три рубля. И изготовлена она в Саратове, на авиационном заводе. Конверсия.

 А назавтра с утра едем на дачу в Черноречье. Трамваем до Ленинского района, минут пятнадцать - и мы в гараже. Свою машину Александр Теосович не доверяет никому, даже сыну.  «Машенька» - так ласково называет ее. Почему Машенька - знает только он. Хотя ему семьдесят семь лет, водит машину он хорошо. Есть здесь водители и постарше.
 
На дачных шести сотках умещается много или почти все, что надо. Огурцы длинными стеблями плетутся к крыше невысокого домика, рядом помидоры, стройными рядами протянулись до забора, подвязанные к железным торкалам, несколько  ухоженных грядок клубники. Антонина неспешно обрывает усики. Две-три яблони ранних и поздних сортов, лесная красавица с богатым урожаем, великолепные сливы, и молодой персик, так и не давший полноценных плодов и на сей раз.  Вдоль забора, растут крыжовник, смородина, виноград. Мы помогаем Антонине. Настя спит. Александр Теосович устроился в кресле в тени старой высокой алычи, дремлет.

-Тося, пора обедать.

Ничего не поделаешь, диета, да еще на свежем воздухе. Антонина нехотя отрывается от клубники. Стол накрывается тут же на улице, в импровизированной беседке из плетущегося столового винограда. Благодать то какая!

               
ЧЕТКИ

 -  Настя спрятала дедовы четки, и мы не можем их найти, - огорошивает нас  Антонина, открывая двери.

   -Здравствуйте. Здравствуй, Настена.

   В квартире пахнет печеньем, базиликом. Александр Теосович поднимается от стола, направляется к нам. Он в синей фланелевой пижаме - своей круглогодичной одежде, на  голове – незаменимая сванка.  Смущенно переводит глаза с Насти на нас.

   -Вот спрятала мои четки и не хочет отдать. А может, забыла, куда спрятала,- оправдывается он.

   -Таська, куда дела дедушкины четки, признавайся? - строго спрашивает Виталий.

   Настя спрыгивает с моих рук, бежит на кухню. Возвращается с пропажей.

   -Садитесь за стол. У меня сегодня цыплята табака.

 Антонина ходит из комнаты на кухню, за ней шлейфом носятся запахи. Радостный, найденными четками Александр Теосович, достает графин с вином.
 
   -Опять пил? – строго спрашивает Антонина.

   -Да это еще с прошлого раза осталось, - оправдывается свекор.- Хватит ругаться, как будто я с сыном выпить не могу.

   -Настя, так где ты прятала мои четки? – разлив вино в бокалы и получив свою диетическую гречку с цыпленком, интересуется он.

   Настя руками ест бобы в своей тарелке, отодвигая нарезанный кружочками лук и листья петрушки. Вытирает салфеткой губы, руки, по которым до локтя стекает масло,  обходит стол и берет кусок пирога.

  - А мясо?
   -Не буду.
   -Борщ будешь? Смотри, какой вкусный, со сметаной, - Антонине всегда хочется накормить Настю досыта.

  - Я только сметану буду, - капризничает Настя.

   Антонина уходит за ложкой и кружкой для внучки, свекор торопливо наливает в бокал вино и выпивает.

   -Саша, опять?- Антонина строго выполняет рекомендации врача.

Речь ее нетороплива, как и она сама, ходит тяжело, переваливая крупное тело с боку на бок - ноги болят.

   -Тося, ну что ты выдумываешь! Ждем тебя, разливай Виталий, - Александр Теосович подмигивает нам, глаза его радостно блестят.

Обед закончился. Александр Теосович  ложится на диван. Мы  убираем посуду, отправляемся на кухню мыть, пока Антонина  сметает щеткой со скатерти. Затем  садится за стол, читает вслух газету, для себя и мужа. Читает громко на одной низкой ноте. Затем комментирует.

     - Вот они дети, так и норовят все взять и ничего не дать взамен. Оставили старуху одну. А вчера… Где эта газета? Саша, спишь? Внук бабушку убил, за деньги. Пенсия понадобилась.
 
    Антонина всегда выискивает страшные истории  о детях, обманувших или бросивших родителей.  Мы  не пытаемся вступать в очередной раз в долгую и бессмысленную дискуссию. Посидев немного,  прощаемся.

   На улице тепло. Жара спала. Солнце ушло за дом. Старушки вышли на скамейки у подъезда подышать прохладой.

   Дом для работников ТЭЦ послевоенной постройки. Так все вместе и жили и работали. Посреди двора небольшой фонтанчик. Когда-то давно в нем купались и взрослые и дети. Теперь осталась только бетонная основа, сам фонтан давно не работает. Все приходит в негодность без должной заботы. Или когда приоритеты меняются. Вот и фонтана время вышло, стоит обшарпанный. И скамейки поломанные. Некоторые совсем убрали, надобность, наверное, отпала, благо, хоть дворники убирают вокруг.

Проходим через арку двадцатого и двадцать второго дома на проспект Победы.

     -Настена, а почему ты спрятала четки дедушки? – спрашивает Виталий.

-А дедуска сидит и считает их, а со мной не иглает. Он купил мне бабочку. Я же забыла ее!

 -Ладно, пусть бабочка останется здесь. Ты в понедельник пойдешь в садик, или опять сюда.

   -Сюда, к бабуске и дедуске. Я обещала Исе и Мадине.

   В парке Чехова прохладно. Может, потому, что рядом течет быстрая мелководная Сунжа. Берега ее местами обрывистые. Мы подходим к самому краю. Развесистые ивы склонились с берега и длинными зелеными веревками - ветвями будто хотят коснуться воды, мутной, взъерошенной.

    -Когда-то мальчишкой я здесь купался. Вода ледяная… - взгляд Виталия провожает течение. -  Правда, тогда было глубже. Мы с Витькой Гешбергом целыми днями здесь пропадали. А к этому тутовнику, - показывает на прибрежное дерево, -  привязывали веревку и по-тарзаньи качались.

   -Идемте есть моложеное,- прерывает Настя.
   -Идем.

  На маленьком пятачке у входа в парк - летнее кафе с пластмассовыми стульями и столиками. Мороженое зеленоватого цвета, густое и очень вкусное. В этом кафе я нередко вижу свекра. Но это моя тайна. Диабет вполне корректируется таблетками и диетой, так, что редкие нарушения режима для эпикурейца вполне приемлемы.

   Настя допивает прохладный молочный коктейль, мы – кофе, сваренный на углях в медных маленьких турках, густой и ароматный.

   -Домой?
   -Домой, только пешком,- просит Настя.
   -Как скажешь. Не устала?
   -Нет.
   -Ну, пошли.



 ОЖОГ

В поликлинике всегда холодно. И зимой и летом. Располагается она на первом этаже по улице Ленина в Г - обрзном доме. Когда-то здесь хотели открыть овощной магазин, но перепланировали в поликлинику. Так как Г - образность отделяется капитальной стеной, то перейти из лечебного корпуса в другой, по Пионерской, где находятся администрация и диагностическое отделение, можно только выйдя на улицу.  Коридоры  во всю длину здания, с высокими потолками. Большие окна. И бетонные полы. Вот причина всегдашнего холода. У окон расположились кадки с фикусами и пальмами. Кабинеты в северной части здания, куда солнце не заглядывает никогда, оттого круглый год пользуемся светом и обогревателями. Красиво, но нерационально. Особенно холодно летом, чтобы согреться выходим на улицу. Коллектив в поликлинике интернациональный: чеченцы, ингуши, русские, евреи, дагестанцы, осетины, кабардинцы, в основном – женщины, мужчины только хирурги и рентгенологи. Главный врач – чеченка. Муж - чиновник республиканского министерства. Но это бывший муж, они в разводе. С ней живет их дочь, студентка. Зоя Дзияутдиновна высокая, статная, лет под сорок, со строгим, но приветливым лицом. На голове повязка - обязательный атрибут женщин. Освоила методику дыхание по Бутейко и ведет занятия в свободной комнате  подвала поликлиники. Так же демократично организует и работу своих подчиненных, разрешая им заниматься индивидуальной трудовой деятельностью, в свободное от основной работы время.
 
   Виталий, поработав некоторое время замполитом в республиканской школе ДОСААФ, устроился на любимую им преподавательскую работу в Грозненский нефтяной институт. Получили квартиру в Старопромысловском районе города, в новом только что отстроенном доме. Окна нашей спальни выходят во двор. Из детской и с лоджии, с противоположной стороны, в ясные солнечные дни в отдалении виден Кавказский хребет.

  -Ты едешь на дачу в выходные? – интересуется Виталий. - Антонина просила помочь копать сад.
 
    - Нет. Мы с Настей остаемся. Нас Тамара приглашала в гости, у Олега закончился отпуск, а они пока остаются здесь, у матери.
 
     Тамара - моя новая знакомая. Муж у нее военный, служит в Батуми. Маришке, как и Насте, три года.

    В субботу, проводив Виталия, иду будить Настю. Кровать пустая. Дверь на балкон оказалась открыта. Настя сидит на полу со шприцем в руке и что-то бормочет.

   -Ты с кем разговариваешь? И зачем тебе шприц, тем более с иглой острой?
   -Просто играю.
   -А почему так много муравьев здесь? Я уже не раз вижу их в таком количестве? А что это на полу - соль, сахар?

Дочь молчит. Выяснилось, она делает уколы муравьям, а чтобы клиентов было больше, приманивает их сахаром. Вместе делаем уборку.

   С утра было солнечно. Пока собирались, небо заволокло тучами. Осень. Тамара уже ждет нас. Настя с Маришкой убегают к игрушкам, а мы располагаемся за чашкой кофе на кухне, Юлия Васильевна, мать Тамары, уехала на рынок.

   -Девочки, чай будете? С печеньем, - предлагает Тамара.

  Наливает горячий чай. Я не успеваю предупредить Настю, которая предпочитает теплый, и она от неожиданности роняет кружку с кипятком, себе на руку. Все происходит мгновенно. Раздается пронзительный крик. Струя холодной воды облегчения не приносит. Страшнее детской боли, наверное, нет ничего. Как всегда это бывает, под руками ничего нужного не оказывается. В поликлинике вводят обезболивающее, однако должного облегчения оно не дает. Все - и персонал и посетители - с сочувствием смотрят на ребенка, но помочь, похоже, никто не в силах. Внезапно подходит чеченец.

   - У меня дома есть лекарство, брату покупали, когда у него был ожог. Мы доставали лекарство через знакомых, хорошо снимает боль. У меня автобус. Сейчас только предупрежу жену.
 
 Ехать пришлось, как мне показалось, долго. Крик не прекращается ни на минуту.

   -Сейчас, сейчас, приедем -  бормочет водитель.
 
Сердце в колючках от этого крика. Наконец автобус останавливается.  Водитель бегом направляется к дому и тут же  возвращается с баллончиком « Пантенола». Густо льет на обожженную кисть. Белая пенка покрывает ожог. Боль мгновенно утихает, и измученный ребенок засыпает.

  - Возьмите, вам хватит,- садится водитель. И облегченно вздыхает, расправляя, будто застывшие в напряжении плечи. 
 
 
ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ ФЕВРАЛЯ

 Уезжают ежедневно. По пути на работу, возвращаясь с работы, обязательно увидишь, как где-нибудь у подъезда грузят вещи в машину. Уезжали, не прощаясь с соседями. Боялись говорить. Только случайно увидишь, грузятся…  Сначала отправляли детей и женщин, и только, потом мужчины грузили вещи и уезжали сами.
Наташа с Димкой встретились у подъезда. Холодно. Димка скучно осматривает двор в поисках приятелей. Никого. Все уже дома. Поздно для прогулок.
 
-С работы? – останавливается Наташа.

-Вторая смена. А вы откуда так поздно?

-Мы же в первый класс пошли. Вожу его туда и обратно.

Мне становится не по себе от глаз молодой женщины – пустые.

-Вечером ложишься и не знаешь, проснешься ли утром,- с горьким  подобием улыбки добавляет она.

Утешать нечем, все в одном положении. Раз Сергея с ними нет, значит, в отъезде. Значит, тоже собираются. Храни вас Бог.

-Боровковы уехали сегодня. Димка вот скучает теперь один.

 Хуже всех кадровым военным и милиционерам. Они на службе. Просто уехать не могут. Когда напряжение растет, отправляют семьи в Россию к родственникам, потом опять привозят. Еще гложет сомнение, что происходящие события всерьез или навсегда. Все надеются люди, что тревоги  напрасны, появится твердая рука и все плохое кончится. Но твердая рука не появляется. И ничего не кончается. Это хорошее надо ждать долго, а можно и не дождаться. А плохое… 

    Двадцать третьего февраля было назначено уничтожение русских, как месть за выселение чеченцев в этот день в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Руководители предприятий и организаций засветло отпускают русских с работы. Это в первый раз. Потом, этот день для русских станет нерабочим.

   Черный квадрат колыхающейся колонны  движется по улице Ленина, мимо поликлиники. Напряженные лица мужчин обращены только вперед.  В руках  флаги и транспаранты с лозунгами, не читаемыми отсюда.  На зеленых флагах - желтый полумесяц, на других изображен серый волк. Движение транспорта перекрыто по всей улице, а может, по всему городу. Только слышен слегка шелестящий звук сапог по асфальту.  У окон поликлиники застыли сотрудники. На улицу никто не вышел. Тревожное чувство объединяло и разобщало. Стояли долго, даже когда не стало видно шефствующих. Молча разошлись по кабинетам. Внезапно появилось чувство неловкости друг перед другом. Медсестра Мадина молча листает свой журнал. Шуршит бумагами. Я думаю только, о том, как бы пораньше забрать из садика Настю. Виталий в институте сегодня допоздна.

-Идемте обедать?

Она смотрит спокойно, открыто. Ей двадцать семь лет. Не замужем. Живет с родителями в своем доме. Семья большая, классические десять детей. Работает отец. мать – домохозяйка. Отцу удается обеспечивать семью. Два брата учатся в институтах, трое уже семейные.

 Поднимается, как бы поставив точку в этом вопросе.

-Хава, Соня, идете?- стучит в дверь соседей.

Маленькое кафе, за соседним магазином работает в прежнем режиме, как будто никаких шествий не было.

-Я худею, мне только  чай и пирожное, - смеется   Хава.

-На пирожных не похудеешь. Вам как всегда?- спрашивает  Мадина.

Нам с Соней как всегда, чепалгаш, полные тарелки. Только испекли, необыкновенно вкусные с маслом. И чай.

-Нет, определенно, перевод добра. Столько едите, и куда это все девается?- возмущается Хава.

   Прием закончился. В коридоре ожидает Али Зайпулаев – пациент.

   -Я отвезу вас домой.

Это его собственное решение. И так будет всегда. Кто-то из пациентов или из студентов будет отвозить нас с мужем домой, чтобы с людьми, делающими им добро, ничего не случилось. Но если в ту же ночь им прикажут  убить нас, они это сделают. Правда, не все. В первом случае они просто люди, во втором - они солдаты политики, религии - это уже не важно. А может – это и есть самое главное?!

   Зима, тепло. Только в феврале постоят несколько дней морозы до десяти -двенадцати градусов – это  холодно для этих мест. В остальное же зимнее время, которое длится  два – три  месяца температура не опускается ниже одного – пяти  градусов. Снега в городе почти не бывает.  Машина вся заляпана грязью. Лужи веером брызг разлетаются из-под колес. Постоянно работают дворники. В полном молчании подвозит к подъезду.

   -Спасибо.

  Не сказав ничего в ответ, разворачивается и уезжает.

   На следующий день работаем в обычном режиме. Страсти улеглись. По пути в регистратуру встречаю терапевта Валю Амбарцумян,  после развода, сохранившую фамилию мужа. Дети, уже взрослые, давно живут в России.

   -Ты не собираешься менять фамилию? – спрашивает она.

   -А ты хочешь поменять? Почему раньше не меняла?

   -У сыновей такая же. Не хотела разводиться с ними.

Я не хочу обсуждать этот вопрос.

 С работы возвращаемся с  Зурой. С транспортом появились проблемы. Троллейбусы ходят редко, частных автобусов не хватает. В автобусах толчея, растет количество карманников. Зура, в турецком кожаном плаще, протискивается вперед,  оборачивается и что-то говорит  молодому человеку, следующему за ней. Протискиваюсь и я.

   -Он полез ко мне в карман, но я уже не ношу там деньги. Я сказала ему об этом, - грустно переводит она мне.

   Прощаемся на «Березке». Зура поднимается в гору к частному сектору, я спускаюсь вниз, на свою улицу Державина. Зура – наша заведующая. У нее двое детей, муж – пожарник. Живут они со свекрами, с незамужней золовкой. Мечтают жить отдельно. В отпуск ездили на море всей семьей. Зура показывала фотографии: все в шортах, майках, смеются. Муж обнимает Зуру, муж целует и обнимает детей. Вернувшись с моря, Зура надевает черный костюм, черную повязку. Муж продолжает целовать детей, приходя домой после дежурства.



НАЧАЛО

 
   С деньгами становится туго. Зарплату, пенсии не платят, переводят на сберкнижки. А оттуда взять их невозможно. Только цифры.  Мужу приходится подрабатывать. Закончив основную работу в институте, вечером располагается на кухонном столе с проектами и чертежной доской. Я жду ребенка, которого Настя уже назвала Аленкой. Муж и его родители, хотят мальчика, а я – просто здорового ребенка.

   Начиная с девяностого года из республики потянулись армяне и евреи. Они первыми  почувствовали опасность. Армяне уезжают в Краснодарский край, у евреев – география шире. В том числе и Израиль.

Дом свекров пустеет. Адлан с Раей  скупают квартиры уезжающих. планируют то ли двухэтажную квартиру, то ли гостиницу.

-Сережа с женой уже уехал в Израиль, а у Вити пневмония. Вчера ездили в больницу, вроде бы на улучшение пошел. Да и вызова пока нет,- рассказывает Люся Заринская.

 Мы сидим на скамейке у их подъезда. Подходит Арон.

-Как самочувствие, Нина?
 
-Нормально.

-Все будет хорошо. Правда, Настя?!

  Мужчины отходят в сторону, курят.

          -Гешберги вчера уехали, Андреев, -  Люся окидывает взглядом пустой двор.

- Ада вчера говорила, Мария Яковлевна совсем не встает. Они вроде бы в Подмосковье собираются, там у них дом с Вадимом. Алексей Иванович с женой остается, она же после инсульта. А ваши старики, что же совсем не хотят уезжать?
 
-Не хотят и слушать. А без них мы много не получим за свою квартиру. Если бы их да наша - еще можно, что-то получить в обмен.

  Я давно предлагаю переезд. Родители мужа настаивают, что именно здесь ничего не случится и уезжать нет необходимости. И вообще они намерены умирать здесь. Муж молчит. Родителей армяне на произвол судьбы не оставляют. На дачу ездить перестали, нет денег на бензин. Антонина готовит печенье,  жидкие борщи, слегка приправленные зеленью. Тайком от деда она продает хрусталь, фарфор, книги. Мы приходим тоже с подарками, балуем их кальмаром или нутрией, они пока доступны по ценам. Есть нутрию впервые очень трудно, надо перебороть отвращение при виде крысиных лапок и мордочки. Но другого не дано.

-Разговаривай со мной, - прошу  мужа. - Я не могу смотреть в тарелку.
 
Это первая трапеза новым деликатесом. Никакие беседы о пользе диетического мясопродукта не помогают.

-Ты забудь об этом, - советует он, пряча от меня взгляд.

Настя уже съела «курицу» и убежала в комнату.  Разговор не получается. Мы смотрим в окно, друг на друга, еще больше усугубляя ситуацию. О, эти мелкие косточки даже, на ощупь…

       А потом мне посоветуют готовить котлеты. Причем, покупать можно готовую тушку, лишенную конечностей и головы. На какое-то время проблема решится. А потом спрос родит повышение цены и снова станет недоступна и нутрия.

   Любимое занятие Насти смотреть Первый канал, где почти круглосуточно транслируется заседание Верховного Совета. Она садится на диван и молча часами смотрит. Странно видеть ребенка, внимательно слушающего дебаты
политиков. Так продолжается около полугода. Взрослым болтовня уже надоела и по телевизору, и на улице. А тут ребенок. В садик она перестала ходить, когда я ушла в декретный отпуск. Да и кормить детей там тоже нечем. Теперь еще больше времени она проводит у телевизора, игнорируя наши с мужем вопросы, почему она это делает. И потом не комментирует.

     - Включи мультики, давай я тебе почитаю книжку, - предлагаю я. - Зачем тебе это?
 
Дочь, не отрывая взгляда от телевизора, медленно произносит.

       - Мне этот дядя не нравится.
 
Бросаю взгляд на экран. Там крупным планом Ельцин.

    -Почему ты так говоришь? Ты его впервые видишь? Наверное, путаешь с  Горбачевым?  И потом, ты его совсем не знаешь. Как он может тебе не нравиться?

 Действительно, в основном показывают Горбачева, а тут  Ельцин.

    - Потому что он сделает так, что бы я не попросила, вы будете говорить, то у вас денег нет, то у вас деньги кончились.

 Так и уснула под телевизор на диване. Пока она спит, иду в магазин «Березка» купить пуговицы к ее комбинезончику. Покупателей немного, покупать нечего. Все что оставалось, скупалось и перепродавалось тут же у магазина или на рынке. Как-то один здравомыслящий чеченец сказал в местных теленовостях, что Чечня становится республикой спекулянтов. И добавил: «Сейчас мы гоним русских, а когда-то придет время, и мы будем их приглашать на работу, и платить им уже три – четыре оклада». Видно, никто его тогда не услышал.

   -Хаел,- обращается ко  мне  пожилой чеченец.
 
Явно не горожанин. В черном костюме, не смотря на жару, и темно-коричневой рубашка с расстегнутой верхней пуговицей. Стоит у прилавка с тканями. Внимательно смотрит на  меня.

     -Нохчи юй?

     -Нет, я русская.

     -Дочка, помоги выбрать жене платочек или шарфик.

 Я помогаю. Старик доволен покупкой.

     -  Спасибо, - бережно сворачивает платок. И, слегка кивнув на прощанье, уходит.
 
  Откуда взялся этот вирус межнациональной ненависти? Кто его занес и
размножил? Из каких краев он попадает к людям? Кто тот змей-искуситель, и в каком виде он подает свой запретный плод людям, до того, живущим в мире и согласии, что они начинают видеть другими глазами тех, с кем жили бок о бок много лет? Я знаю только две нации - это нация хороших и нация плохих людей. Освоить другой язык – вовсе не проблема. Чаще же люди, говорящие даже на одном языке не понимают или не хотят понять друг друга.


               


 АНЮТА

Схватки начались поздно вечером. Подруга оказалась пророчицей. По пути из отпуска мы навестили ее: «Отдохни дня два-три и рожай». Так все и получилось. Вызвали такси. Ехать далеко, дежурит второй роддом. Настя дремлет на руках отца. Она понимает, что маме срочно надо в больницу, только ей тревожно. Так и засыпает, держа меня за руку. Проехали центр, обогнули площадь Минутка. Старая «Волга», подпрыгивая на ухабах Октябрьского района, наконец останавливается у приемного отделения. Старое, давно нуждающееся в ремонте здание. Но не до ремонта мятежной республики.
 
-Все в порядке, переодевайтесь,- осмотрев, говорит дежурный врач.

В палате, куда приводит санитарка, помимо меня, три роженицы. Молодая, лет двадцати чеченка ходит вокруг кровати, периодически опираясь на грядушку.

-Ва устаз, о, ва устаз, - бормочет еще что-то, только я не понимаю. Наверное, читает молитву, обращенную Богу. Лицо ее разглаживается, значит, отпустило. Она выпрямляется, держится за поясницу одной рукой, другой вытирает капельки пота с лица. Снова хватается за живот: -Ва устаз, о, ва устаз…

   Полночь. Окна  открыты. На них решетки. В палате горит свет, спать никто не собирается. Рядом лежит другая женщина. Отвернулась к окну, поджала, сколько можно, ноги к животу и только тихо постанывает, накрывшись простынею почти с головой.

- Воронова! В родильную, - в дверях доктор в белом халате. Третья, молча шагавшая по палате, направляется за доктором.
 
А у меня слабость родовой деятельности. Меня отводят в одиночную палату, вводят внутривенно лекарства и рекомендуют спать.

   Серо - голубой рассвет лишь слегка дохнул свежестью. Не успев толком побродить по палате,  сменился снова духотой. Август. В палате новенькие, также ходят, лежат. Из родильной слышатся крики, достаточно сдержанные, рожениц, а потом резкий, не знающий запретов и условностей, одинаковый на всей планете, на одном детском языке - самый долгожданный.
 
   Дочка родилась с нормальным ростом, нормальным весом, но очень уж страшненькая. Светло-голубые, как у всех новорожденных, глаза были мутные и мокрые. Жиденькие волосы на голове неопределенного цвета, большой рот и широкий без «пипки» нос, как у ангольцев. Зато она кричала, громче всех и почти без передышки.

   «На этого ребенка никакой китайской власти нет», - скажет потом акушерка, не объяснив, почему речь идет о власти именно китайской. Но в целом она права. А пока меня везут по длинному коридору на каталке в палату. Возбуждение после родов еще не прошло, хотя некоторое облегчение, как после напряженной работы, на подходе. Каталка проезжает мимо приемного покоя, и я вижу радостные лица мужа и Насти. Они машут руками, через открытую дверь. Акушерка передает мне цветы и шоколадку. Цветы я с благодарностью вручаю ей.

 В послеродовой  - десять родильниц, две русские и восемь чеченок. Койки стоят по периметру и по центру. Одни уже ходят по палате, другие все еще лежат. Из окна повеяло сыростью. Мелкий летний дождь слегка, хоть на короткое время, освежает воздух. Спать не хочется. В общем-то, не хочется ничего.

   -Кушать будешь?

Я поворачиваю голову. Загорелая, в меру полная чеченка улыбается с соседней кровати. Она уже отошла от родов, родив смуглого мальчика. Акушерка в окно показала счастливому отцу и многочисленным родственникам младенца. Все остались довольны.
 
   - Ешь, не стесняйся.
 
Протягивает мне квадратный судок, с горячей картошкой и курицей. Кажется, приходит давно забытый аппетит. Лежа есть неудобно, но времени после родов прошло немного и встать вряд ли получится.
 
Вытираем руки бумажными салфетками. Делю пополам шоколадку, протягиваю ей.  Наконец наша скромная трапеза закончилось, вот теперь можно и поспать. Но сон, вопреки физиологическим законам, не идет.

Через день в стране начнется путч. Особой паники не наблюдается. Роддом работает как обычно, мамы занимаются детьми, беседуют через окна с родственниками. Только вечером, устав от дневных хлопот, садимся перед телевизором. Особой радости или особого огорчения от перевеса противоборствующих сил никто не испытывает. То, что в стране происходят события, не зависящие от мнения «простого народа», поняли еще тогда. Это касалось и чеченцев и русских. Только тревога, поселившаяся около года назад, усилилась еще больше. Наступает вечерний час кормления детей, и, не задерживаясь ни минуты у экрана, и сотрудники и мамы приступают к своим прямым обязанностям.

Наконец, долгожданная выписка. В машине поместились все. Настя, не скрывая любопытства, поглядывает периодически на свою маленькую сестренку, открывая угол белого «конверта». Дома, пока взрослые отмечают традиционно прибавление в семье, новорожденная умудряется вылезти полностью из одеяла, упираясь ногами. Благо, ползла вперед по широкой кровати, уткнулась головой в стену. «Путчистка», - скажет отец, с нежностью оглядывая дочь, смирившись, что снова родился не сын.

Утром проснулись от грохота. Далеко, в  Октябрьском районе, что-то взрывалось. А у нас на Старых Промыслах вздрагивал в унисон дом. Это штурмом брался пятнадцатый военный городок, что ровно напротив второго роддома. «Сейчас женщины, наверное, рожают без стимуляции», - подумала я.
 

ИНТУИЦИЯ


Пора в молочную кухню. Как всегда, встретимся в тринадцать тридцать у их подъезда. Лена со Славиком да я с детьми, гуляем по двору, томясь от жары. Раи с маленьким Сашей все еще нет. Открытый, не облагороженный деревьями и кустарниками квартал нашего молодого микрорайона - не самое удачное место для прогулок. Но ничего другого поблизости нет. Анюта мирно посапывает в своей коляске. Пятилетние Настя со Славиком в коротких шортиках и майках носятся друг за другом по узким дорожкам. Во дворе больше никого. Я не выдерживаю и решаю подняться к ним. Как и мы, они живут на пятом этаже.

 В подъезде прохладно. И тихо. Дом  сдан в эксплуатацию три года назад, уже обжит, но жильцы в основном работающие. Гулким эхом отзываются мои шаги по ступенькам.  Иду легко, спокойно. Торопиться некуда, времени у молодых мам много. На площадке третьего этажа  неожиданно в голове проносится мысль, если кто-то нападет на меня здесь, то помочь будет некому, все на работе. Я улыбнулась, как отмахнулась от этой мысли. Продолжаю подниматься. Однако мысль залетела и, кажется, не собирается покидать. Толи от холода в подъезде, толи от страха, меня потихоньку знобит. Еще раз бросаю взгляд на Лену с детьми через прямоугольную открытую фрамугу на площадке между четвертым и пятым этажами.   Останавливаюсь. Непонятный страх медленно перерастает в ужас, но я продолжаю сопротивляться этому. Ясно, что в подъезде никого нет. Может, только Рая собирается в дорогу. Лена склонилась над Анютой, поправляет подушку, Славик с Настей стоят, подняв головы, смотрят на поле старого аэродрома, сразу за нашим  кварталом, где  спортсмены – парашютисты медленно парят на разноцветных, похожих на матрацы парашютах. «Если сейчас меня здесь убьют, они долго будут стоять там, не зная, что случилось», - пронеслось в голове. Молча ругаю себя и, пытаясь казаться хладнокровной, как можно спокойнее останавливаюсь перед знакомой дверью. Тихо. Не слышно голосов, шагов Раисы. На площадке четыре квартиры. За моей спиной  - четвертая.

«Сейчас откроется дверь, кто – то выйдет  оттуда, из квартиры Марины… Опять, ну что за глупость. Ведь не первый день мы ходим на молочную кухню, не первый раз я вынуждена подниматься за Раей, часто опаздывающей…»

В квартире за  спиной раздается резкий скрежет, как будто раздвигаются железные ворота. Наверное, я услышала только начало его, остальное потонуло в невероятном ужасе. Даже оглянуться и оценить ситуацию не осталось сил. Был ли на самом деле этот звук или мой возбужденный страхом мозг сыграл его сам, мне уже не понять. Ноги  прилипли к бетону. Кажется, на какие-то доли секунды я потеряла сознание. Но даже упасть от всепоглотившего страха не было сил, и я осталась стоять. Звук не повторялся. Наконец, тиски, внезапно сдавившие голову, расслабляются. Сердце, теперь я его начинаю чувствовать, бьется часто-часто. Мелкие иголки пробегают по телу.  Я оглядываюсь. Дверь закрыта, звуков не слышно. Старясь  не суетиться, удерживая себя от соблазна броситься вниз по лестнице, с видимым спокойствием звоню в дверь последний раз, и также внешне неторопливо спускаюсь на улицу. Не бегу, иду, боясь оглянуться. Настена бросается ко мне: обнимаемся, целуемся. Ритуал. И когда не видимся полдня, и когда она возвращается домой из садика. И когда она утром приходит ко мне после сна. Страх не покинул меня, пока я спускалась к ним. Но это мой страх.
 
 Отправляемся на молочную кухню. Уже у остановки троллейбуса встречаем Раю с Сашей. Обстоятельства изменились, и они возвращаются с молоком. А мы не спеша, продолжаем прогулку.

Через полтора часа, возвращаемся. Дети, уставшие от дороги и жары, вялые и сонные, держатся за коляску. Лена уговаривает Славика пойти домой. У крайнего подъезда толпятся возбужденные женщины. Направляемся к ним. Рая с Сашей на руках, что-то рассказывает. Рядом соседка ее, Марина. Сын у нее в армии, живет она сейчас одна. Анатолий, муж Раи, тоже уехал куда-то, ищет место для семьи в другом, более безопасном краю. Подходим и мы.

-Я пришла,- рассказывает Марина, -в квартире кавардак, платяной шкаф выдвинут на средину комнаты, вещи валяются на полу, охотничьего ружья Анатолия нет. Как они узнали, что оно у меня?

-А квартира была закрыта? - Ирина крепче обнимает дочку. Муж, капитан батальона МВД, должен скоро вернуться за ними. И уедут они на ее родину, в белорусское полесье.

- В том-то и дело - закрыта на ключ, - голос Марины дрожит, слезы застыли в глазах, но не выкатываются.

Ноги  становятся ватными. Мне хочется сесть. Эта противная слабость в последнее время каждый раз стала появляться  при даже незначительной неприятности. Она начинается в пояснице, растекается медленно по ногам, и я с трудом удерживаю себя от желания сесть там, где стою. Позже, когда на наших с мужем глазах застрелят мальчика лет шестнадцати, который просто шел с матерью по улице, я, уже не имея сил сопротивляться, сяду прямо на тротуар.

- Я же их из окна видела, - как будто пробуждаясь от оцепенения, почти шепотом говорит Наташа. - Они вышли из подъезда вдвоем. Два чеченца. С длинным зеленым чехлом. В черных костюмах. Прошли за угол дома. Там стояла «Волга».  Сели в машину и уехали. Я еще удивилась, что им делать в вашем подъезде. Это было в половине второго, по радио сказали.

Не сказав никому ни слова, я забираю детей и иду домой.


КУСОК САЛА

    Постоянно хочется есть. Правда, не так сильно, как в иные более благоприятные времена. Когда отсутствуют возможности, притупляются и потребности. Деньги нужны на дорогу. Их и так явно недостаточно. Чтобы  сэкономить ходим в город пешком.

    Вот уже, который месяц единственная наша пища - суп. Варится он из трех картофелин, горсти пшена и банки килек в томатном соусе. Двухлитровая кастрюля супа на двоих - дневная порция. Утром я просыпаюсь от этого запаха и пока не подышу на балконе, есть, даже, испытывая сильный голод, не могу. Этот запах настолько опротивел, что иногда я ухожу из дома голодной. Или прошу мужа закрывать кухонную дверь, пока он завтракает супом. Вечером ужинать все же приходится. Причем, надо поесть и тут же лечь спать, так как сытость от тарелки супа кратковременная, а чувство голода может не давать уснуть. Мужу легче, он человек военный, может есть, потому что это надо. В магазинах пусто. На рынке можно купить все, в том числе и продаваемую гуманитарную помощь. С хлебом еще сложнее. Надо долго отстоять в очереди и если повезет, достанется одна буханка в руки. Но нам некогда стоять в очереди, мы ищем машину для переезда. Иногда Антонина поделится с нами, или Сирануш купит. А бывает, и без хлеба останемся. Уже не трагедия. Только движения да речь стали спокойнее, а может, замедленнее, наверное, чтобы экономнее расходовать имеющиеся запасы. На смех калории уже не тратятся, да и повода смеяться нет.

Отправляюсь на рынок за продуктами в дорогу. Наш выезд в Россию определился на завтра. Центральный рынок раскинулся на целый квартал, сразу за трамвайной линией. Не торопясь, хожу по многочисленным рядам, раздумывая, что же купить. Сыр домашний. Янтарные, будто выставочные экземпляры, куры. Маргарин «Сони», цветом и вкусом напоминающий домашнее сливочное масло. Зелень, свежие помидоры и огурцы. В крайних рядах, со стороны кинотеатра «Юбилейный», продают свиное сало, свежее и соленое. Продавцов сала мало, они уезжают. Русские торгуют всем: коврами, хрусталем, сервизами, швейными машинками. Они продают все, чтобы добыть деньги для переезда, на питание. Все продается за бесценок – так диктуют обстоятельства.

 Прицениваюсь. Как раз мне по карману. Ощущаю, как голод судорогой спазмирует желудок. Немного кружится голова.  Наконец, покупаю целый килограмм розового, с тонкой мясной полоской сала. Радостный подъем, впервые за последнее время, не покидает меня до самого дома. Наскоро вымыв руки, я достаю сало, отрезаю кусочек и, не успев разжевать, проглатываю его. Скоро приходит Виталий.  Радостно бросаюсь к нему навстречу:

         -Я купила сало. Попробуй. Такое вкусное.

   Муж неторопливо отрезает ломтик, ест. Сегодня в супе нет необходимости.

   После ужина включили «Вести». На окнах старые солдатские одеяла, которые вместе с плотными шторами в какой-то степени приглушают cвет. За окнами вновь звучат автоматные очереди.  Стреляют из пистолета, прямо у дверей магазина «Электроника», что располагается в нашем доме. На старом аэродроме рвутся гранаты.

  - Сегодня в Грозном не  раздалось не единого выстрела, - говорит диктор. На этой оптимистичной ноте я и засыпаю.
 
    На следующий день, погрузив вещи в «КАМАЗ», расположились на широком подоконнике отметить наш благополучный переезд и мой день рожденья. На шестерых голодных взрослых буханка хлеба и бутылка водки, неизвестно как добытые мужчинами, два-три помидора и кусок сала. Сало резали тонкими ломтиками. Осторожно, чтобы они не рвались, клали  на хлеб, и плюс долька помидора. Бутерброды долго и тщательно разжевывали. Половину куска сала отложили в самом начале, как и половину хлеба. Это нам в дорогу. Несмотря на наши с мужем уговоры поделиться с остающимися здесь, все наотрез отказались от добавки.

   Дорогой сало не потребовалось, кормил Вахит. А в России, куда мы приехали, сало вовсе не пригодилось. Здесь была другая жизнь, здесь были другие продукты, которые мы могли есть.  А еще здесь можно было гулять с детьми, не боясь за них. И детям можно было гулять одним. И еще можно было не зашторивать вечером окна. Только к этому надо было еще привыкнуть. Но каждый раз, когда я открывала холодильник и видела это сало, мне становилось неуютно. Я вспоминала их: Антонину, Лену с Сергеем и  соседку из соседнего дома,  которые остались там, и которых мы больше никогда не увидим.

 Наверно, через год я отдала этот кусок сала собаке. Есть его мы так и не смогли.


ОТЪЕЗД

На площади Минутка выстроились в ряд КамАЗы с российскими номерами. Мы-то теперь суверенная республика, никакого отношения к России не имеем. Суверенитет был принят в ноябре 1991, когда к власти пришел Дудаев. На празднование прибыли представители Турции, ФРГ, Эстонии. Над городом, бреющим полетом проносились чеченские асы, гремели автоматные очереди, заглушая пистолетные выстрелы. Центр города просто гудел сплошной залповой радостью.

 Республика сделала свой выбор. Только русские, затаились окончательно в своих квартирах. Брошенные на произвол судьбы Россией и изгоняемые местным населением.
 
   Проходим весь ряд возможных спасителей. Спрашиваем:

-В Волгоград возьмете? Сколько стоит?

-Семьдесят пять.

-А меньше?

Всеобщее категоричное нет. А у нас нет таких денег. Едем на автобазу. Средних лет армянин с ЗИЛом, кузов которой переоборудован для перевоза, соглашается за сорок тысяч. Это все до единой копейки, лежавшие на сберкнижке мужа: перечисляемые пенсия подполковника  запаса и зарплата старшего преподавателя кафедры Грозненского нефтяного института за полтора года, что не отдавалась на руки русским. «На поминки отца – полгода со дня его смерти и отдать долг за похороны» – так написал он в заявлении на имя министра финансов причину нужды в своих собственных деньгах.

Армянин оглядывает вещи, сложенные в детской:

-Это все?

-Все.

-Много, боюсь, не поместятся. Напрасная трата времени. Поищите другую машину. Вам нужен полуприцеп. Извините.

Снова поиски. Надежда потихоньку тает. Звонок в Россию, где, конечно, волнуются, откладывается на неопределенное время.

Во дворе нашего дома замечаю машину, полуприцеп. Рядом с номером – 36. Ищу водителя. Новоиспеченный жилец – чеченец. Прошло три года и вместо трех чеченских семей, получивших квартиры в новом доме, осталось три – пять квартир, в которых остались русские, не имеющие возможности, но отчаянно ищущие ее.

- Вы – водитель? – спрашиваю чеченца, который стоит у раскрытой кабины, дожевывая что-то.
 
-А в чем дело? – вопросом на вопрос отвечает он, оглядываясь по сторонам.

Совершенно не понимая его тревоги, я продолжаю наводить нужные мне справки.

-Машина из Воронежа?

-Что тебе надо? Зачем тебе номер? – он будто подавился.

-Мы хотим вас нанять для переезда.

-Куда надо?

-В Волгоград. Сколько возьмете?

-Пятьдесят.

- А за сорок не договоримся?

-Нет.

Он бы и за пятьдесят не поехал на угнанной из Воронежа  машине. Все, вариантов больше нет. Тупик. С нашими деньгами отсюда нам не выбраться. Бросить вещи, как оставили две квартиры, машину, из страха, что муж не вошел в наследство, а неоформленная машина – наша ахиллесова пята на чеченских таможнях. На вывоз нашего бэушного достояния Чеченской Республики, парламент дал разрешение. Конечно, можно все бросить и уехать самим. Но так никто из русских не делает. Мы уже понимали, что спасение наше зависит от нас самих.

Едем на Грознефтяную, где живет Игорь с бабушкой Сирануш. Бабушка старенькая, почти глухая и слепая, но сколько может помогает по хозяйству. Иногда приходит из магазина с хлебом.

- Ну что у вас? - спрашивает Игорь.
- Ничего.

- Плохо. Всех обошли?

- Всех. Денег не хватает.

Приходят Артем и Карен – сыновья Игоря. Сирануш уводит их на кухню, чтобы накормить супом. В школе половина уроков не проводится, из-за отсутствия учителей. Русские уезжают: остаются школы без учителей, больницы  - без врачей.
Игорь выглядывает в окно, садится в кресло.

- На третьем этаже дагестанец ездит за картошкой в Тамбов. Может, он согласится вывезти вас, ведь он туда едет порожняком. Сейчас его нет. Я поговорю с ним вечером.

- А когда он будет?

- Да он вернулся уже, видимо отлучился по делам. Вечером  должен быть. Или утром.

О своем отъезде, куда и когда он повезет свою семью, Игорь не говорит. А мы привыкли не задавать  вопросов. Раз человек не говорит - значит, не хочет, чтобы спрашивали. Мы прощаемся. Бабушка Сирануш дает нам батон.

  Игорь с Вахитом были на улице. Вахит мыл машину перед поездкой. Знакомимся.

- Вещи собраны? – продолжая мыть, спрашивает Вахит.

- Давно. Возьмете нас? Сколько это будет стоить?

- А сколько можете заплатить?

- У нас сорок. Тысячи полторы нам бы до первой зарплаты там, остальное мы отдадим.

- Идет.

Так и определился наш переезд. Шел 1992 год. Два года до первой чеченской войны.

   Вахит приехал в десять. Мягко накрапывает дождик. Некстати вообще-то. Но ничего не поделаешь, грузимся. Мужчины остаются в машине, укладывают вещи.   Самые тяжелые, разумеется, остаются им. Никто не разговаривает. Бережем силы. Подходит Малика. У них с мужем пятеро детей. Молча смотрит на нас. Двое сыновей - погодков стоят рядом с матерью, дергая ее за платье.

- Вы в Россию. А нам куда? - говорит она, будто сама себе. И уходит, тяжело неся свое  грузное тело.

 К обеду становится еще темнее. Все небо покрывается сплошной пеленой серых туч. С гор дует холодный осенний ветер. Наконец работа завершена. Укрепляем снаружи сложенные вещи, запираем двери машины и поднимаемся домой.

 Это наша первая собственная квартира. Какая радость была, когда мы ее получили. Настя, набегавшись по пустой квартире, засыпает прямо на матраце, лежащем на полу. А мы собираем ей кроватку. А потом, расстелив газеты на столярном столе, обмываем новоселье. Блестят свежевыкрашенные окна, двери. Вечной весной зеленеет палас. Ровные квадраты белых и зеленых плиток на полу в коридоре, кухне. Все делали сами, собирались жить в этой квартире долго. А теперь… Синие солдатские одеяла на окнах. Квартира какая-то серая, хотя после погрузки мы ее убрали. И уже не нужная. Теперь это не крепость. Теперь здесь опасно. И мы уезжаем. Там нас тоже не ждут. В этой стране везде одиноко и ненадежно. Да и доехать еще надо.



“ТАМАНЬ “

Целый день отъезд откладывается по разным причинам. Наконец-то выехали. Октябрь. Черные тучи опустились на город. Полил тяжелый осенний дождь. Беспросвет.

Ветер с неистовой злостью гнет ветви деревьев, обрывая темно-коричневые листья, ломая хрупкие ветки. Листья падают в черную жидкую грязь. Слипаясь, добавляют вязкости под ноги. Самые стойкие одиноко и беззащитно болтаются на ветру, порой утратив свои очертания.  Распластанные на асфальте огромные листья каштана, будто следы фантастического зверя, устилают аллею. И только тополь с желтой кроной, да рябина с красными гроздьями до поры сопротивляются  налетевшей осенней стихии. Мрачные тучи, мокрые, тоскливые, ложатся своей тяжестью на плечи людей, верхушки деревьев, крыши домов. После солнечного лета и сезона золотой осени - как предупреждение о реальности бытия.
Устав, ветер ослабляет свои порывы. Тихо отдыхают деревья. Капли дождя, мелкие и густые, падают, будто в невесомости.
И вновь ярость, не знающая границ, охватывает все сразу. Ветер буйствует уже несколько дней подряд. И только безмолвствуют дома, окнами взирающие на разбушевавшийся ветер. На улице безлюдно. После восемнадцати часов передвигаться по улицам города, да и просто выходить из квартиры небезопасно.
 
Я читаю «Отче наш», в уме. Хотя было предчувствие, что мы благополучно доберемся, а потом, потом что-то произойдет. Машина тихо урчит. Или это кажется из-за сильного ветра, что тихо. Остались позади проспекты и улицы с многоэтажками, окраина города с деревянными домами, с едва видимыми светлыми квадратами окон, закрытых ставнями и одеялами. Все являет собой темноту: темные деревья, темные дома на фоне такого же неба.
 
Свет фар вырвался длинной полосой на загородное шоссе. Холмы, овраги и такая же мрачная тишина. «…Иже еси на небеси, да святится имя твое, да будет воля твоя»…
Почти в полном молчании проехали семь чеченских таможен. Немного отлегло. Страшное позади.

Дагестан. Небо посветлело, несмотря на ночь. Дождь и тучи остались позади в Грозном. За окном мороз. В кабине тепло. Дорога ровная. «Спасибо боже». Трасса безлюдная. Редкие одна-две машины.

В свои планы водитель не посвящает. Спокоен, шутлив. Дружелюбен. Деньги отдадим по приезде. Огромный нож в крыше кабины. И что-то в промасленной тряпке под сиденьем. Кто он? Просто Вахит. «Да святится имя твое, да будет воля твоя…» - в который раз повторяю одну и ту же молитву. Интересно он чувствует, что я молю  своего Бога?

Въехав в Кизляр, Вахит вдруг объявляет, что ночевать будем здесь.

За двухэтажным недостроенным кирпичным домом халупа. Две комнаты, земляной пол, крыша. Потолка нет. Одинокая лампочка на длинном белом шнуре тускло освещает прихожую. Стол, несколько стульев, старая кровать с небрежно наброшенным серым рваным одеялом. Дверь в коридор не закрывается, косо повисла на одной петле. Входная не запирается.

- Тамань, - говорит Виталий.

Скромно, по-дорожному, отмечаем мой день рожденья. Вахит с братом, которого нам не представили, говорят на дагестанском. Зарема – дорожная подруга Вахита, молчит. Пить вино (угощает Вахит) никто не стал. Мы более-менее сыты. Вахит с братом и Заремой уходят.

Молча смотрим друг на друга, вновь осматривая вновь халупу. Наверное, думаем об одном и том же.

- Тамань - повторяет  в раздумье муж.

Легли на две заправленные такими же, как и в первой комнате, серыми одеялами кровати, не расправляя их. Через дверной проем из прихожей на грязный пол падает свет, касаясь головных концов кроватей. Виталий лежит головой к двери. Я - лицом к нему и двери. Смотрим друг на друга. Молчим. Недоумение повисло в воздухе. Страха нет. Страх давно покинул, еще когда дети были с нами. Когда постоянно, каждую минуту, каждую секунду в напряжении ждешь, что ворвутся, вломятся, будут истязать тебя, детей только им присущим почерком, который не спутать ни с чьим…

Так, не проронив ни слова, мы прощаемся глазами, пожелав друг другу терпенья. Входная дверь молчит. В проеме никого нет. Спать.

И вдруг пришло спокойствие. Ведь все бесполезно. Мы – Тамань.
Муж не храпел. Но спал. Может, и я спала. Может, забывалась. Снов не было. Просыпалась. Взгляд в проем двери – никого. Взгляд на мужа – смотрит на меня. Молчим. Встречаемся глазами. Ни слова. Ни страха. Ни отчаянья. Ни молитвы Богу. Войдут, забьется, наверное, сердце. Может, так не бывает. Было. Нет места воспоминаниям. Нет места тревоги за детей. Все идет как идет. Все будет как будет.

За окном было светло. Лампочка в прихожей по-прежнему горела. Комната, в которой мы ночевали, освещалась наступившим утром, а прихожая, без единого окна, - лампочкой. Одинаково светло.

Вышли во двор. Такого приятного утра я давно не ощущала. Усталости не было. Не было ожидания. Все было  отдано в руки Бога. Ночь была до обреченности спокойной. Умываемся из-под рукомойника холодной водой. Всей грудью вдыхаю осенний морозный воздух. Хорошо.
Приходят все. Едем дальше.



 ИСПОВЕДЬ


  « Когда же это случится? Если бы деньги  отдали сразу, то  мы не нужны были бы  ему давно. Но он ведь все равно знает, что они у нас»?!
Антонина знает, что мы уехали в Россию и с кем. В Россию мы сообщили, что выехали. И только, где мы сейчас и живы ли, никто не знает. И где  искать нас или Вахита…

   Вахит спокойно, но внимательно смотрит на дорогу. Солнечный день плавно переходит в морозный вечер. Темно-синее небо с яркими крупными звездами, куполом висит над землей и нашей машиной. Луна, как яркая новогодняя игрушка из фольги, совершает свой путь где-то там, сзади, совершенно не являя собой ночное светило в сумеречное время суток.

Степная осенняя дорога ни днем, ни ночью к созерцанию не располагает. Ровные, выжженные летним зноем луга. Серая стерня скошенных и невспаханных полей. Да еще местами бугристые волны полусгнившего ковыля. Мелькнет где-то сбоку узкая темная лесополоса, такая узкая, что проглянет за ней все то же унылое поле.
Два места рядом с водителем и место для отдыха за сиденьями делим по очереди. Вахит отдыхает только ночью. Мы с Заремой все время перебрасываемся ничего не значащими фразами.

Внезапно ее будто прорывает. Может, долгая дорога, а может, накипело.

   - Муж забрал детей, - рассказывает Зарема, - когда мы разошлись. Так у нас принято. Их будут воспитывать его сестры. Я ничего не могу сделать. Я работала на рынке, муж сторожем на АЗС. Муса, Роза, Магомедик - наши дети. Им  пять, четыре и два года. Последнее время жили у его родителей.

Она надолго замолкает. Я не тревожу расспросами. Потом она заговорила вновь, медленно, как будто с трудом подбирая слова.

   - Наши парни продолжают красть невест. Эта традиция. Нам это не нравится, женщины не хотят быть украденными. Нам хочется встречаться, как у вас, а потом уже свадьба. Мы и заранее просим своего парня, чтобы без неожиданностей. Нет, им перед друзьями похвастаться надо. А старшим все равно. Ведь вроде бы результат один и тот же. Пока дочь живет со своими родителями, отец заботится о ней, покупает самую модную, красивую одежду, бриллианты, чтобы завлечь женихов.  За меня заплатят калым, и я уже  полностью завишу от мужа. Одежда и бриллианты перейдут моей незамужней сестре, а я надену повязку. Теперь муж заботится обо мне. Наверное, это хорошо. Наши мужчины хорошие мужья, а особенно отцы.

Снова замолчала. Прикрыла глаза. Чуточку вздрагивают ресницы. Зажмуривает и решительно открывает глаза.

   - Родом я из Старых Атагов. Закончила школу. Нас девять детей в семье. Мой дядя работал в России, там они с женой уже десять лет живут. Пригласили к себе. Тейп у нас хороший. Поехала, помогала им по хозяйству, с детьми. Тетя Зина тоже врач. Я устроилась в больницу санитаркой. Мне понравилось. Дядя всегда хотел вернуться на родину, да тетя против. Ей нравилось в России. Там она полноценная женщина. Например, дядя не может привести другую жену в дом. Гулял, правда, но это как все мужчины. Зато тетя Зина могла накричать на него, как равная. А в общем, жили они хорошо. Они хотели выдать меня замуж за тетиного родственника в Москву. А ко мне в деревне сватались парни, хорошие, и дядя это понимал. Только у нас мужчины могут жениться на русских женщинах, а женщины за русского выйти замуж не могут. А если выйдет,  ее или разведут, увезут сюда, или убьют родственники. Димку, наверное, я любила. Он отслужил в армии, пришел ко мне свататься. Мать его была не против. Дядя отказал. Расставались тяжело, тайком от дяди. Тетя Зина ничего сделать не могла. У Димки слезы на глазах, я плакала. Уехал в Москву, поступил в институт на вечернее отделение, пошел в милицию работать. Больше ничего не знаю.

Снова замолчала, только тени сильнее заметны под глазами. Вахит курит, может и не слышит вовсе, а может, все равно. Зареме тридцать лет, выглядит она на все сорок. Стройная, вернее, худенькая. Крашенные светлые волосы, такая же светлая, увядающая кожа с сетью многочисленных морщин, бледно-голубые глаза. Смеется редко, только когда Вахит пошутит. Он ее кормит. Его машина – ее дом на время поездки, так как сейчас она позор и для семьи, и для тейпа.

   - Летом мы с тетей Зиной приехали в отпуск на родину. Как-то я убрала дом, помыла двор и присела на крыльцо. Утро солнечное, приятно. Сижу, загораю. Подъезжает Асламбек на «Жигулях».

   - Поедем, прокатимся?

Наверное, я забыла, что я здесь, а не в России. Асламбек - мой одноклассник. Я и села. Мы смеялись, вспоминали. А потом он остановил машину и набросился на меня. Я не смогла с ним справиться. И плакала, и умоляла, бесполезно. Потом привез к себе домой, сказал родителям, что украл меня и скрылся на три дня. Мне купили одежду, кормили. Я не выходила из их дома. Никто не утешал. Его родители ничего сыну не сказали. Они готовились к нашей свадьбе.

   Через три дня тетя Зина отыскала меня. Хорошо, соседская девочка видела, как я садилась в машину Асламбека. Асламбек был дома, когда она приехала.

   - Зачем ты это сделал? Неужели ты не мог по-человечески?

  - Не нравится, можете забрать, - отрезал он.

Так и ушла она ни с чем. Говорила потом, дядя Руслан заплакал, не выдержал. И мне обидно: Вот тебе и «Чайка», и кольца.
 
После свадьбы я узнала, что Асламбек курит наркоту, хотя здесь не принято пить и курить в присутствии старших. Водили его к старейшинам. Да без толку, никого он не слушает. Снова дядя помог, забрал нас к себе. Устроил его шофером в свою больницу, я восстановилась санитаркой. Жили в отдельной трехкомнатной квартире.  Скоро Асламбек стал пить. Постоянно скандалил. Родился Муса, потом Роза. Асламбек захотел вернуться на родину. Уехали. Какое-то время муж не пил, работал. А потом снова  за старое. Однажды пришел пьяный. Перед этим его не было несколько дней.  Говорит: «Уходи. Я не хочу с тобой жить. Я нашел другую, моложе тебя. Дети останутся здесь».  Я и ушла. Даже если виноват мужчина, закон все равно на его стороне. У меня прав нет, я – женщина.

   Зарема замолчала. При слабом свете приборов на передней панели, я заметила, как дрогнули ее губы, горькая складка появилась в углах. Я молчу. Мне жаль ее очень. Но, «в чужой монастырь, да со своим уставом…».
 
Луна ушла за горизонт, путь ее осенью короткий. Зарема кладет голову мне на плечо, пытается уснуть. Я не шевелюсь. Исповедь утомляет  и не всегда приносит облегчение. Каждый для себя и священник и исповедующийся.
 
 Наверное, прошли дожди - обочина мокрая. Свет встречной машины, неожиданно показавшейся из-за косогора,  слепит глаза. Вахит несколько раз переключает ближний и дальний свет. Незнакомец не реагирует, быстро приближаясь к нам. Вдобавок он едет по центру трассы. Как и Вахит, я замерла, вцепившись в панель приборов. Вот уже между машинами не более пятидесяти метров! Вираж в сторону, правые колеса соскальзывают на мокрую, глинистую обочину и машина, подпрыгивая, как тигр, несется к глубокому кювету, высвечиваемому фарами. «Дети» - успевает мелькнуть в голове. Ничего уже не слышу и не чувствую, может, и не дышу. Внезапно колеса ударяются об асфальт, машина кренится сначала налево, потом направо, потом ее бросило вперед, и она замерла. Замолк двигатель. Голова Заремы соскользнула с моего плеча, она проснулась и тоже упирается руками и ногами.

  -Что в ямку попали? –  проснулся Виталий.

  - Да, в ямку,- Вахит смотрит куда-то перед собой. В темноту.

   -Кто-то ляжет спать?

   -Спать будем все. Только найдем место. Здесь где-то поблизости стоянка.
Вахит курит, не стряхивая пепел. Заводит машину.

   -У меня только в голове мелькнуло - вы здесь, оба, - говорит он, не отрывая взгляда от дороги. - Я и не понял, как не затормозил, когда колеса соскочили на обочину…

   Напряжение двух суток, застрявшее у меня в голове от самого Грозного, отпускает. Я хочу спать.
 


СОН

Лето. Яркий солнечный день. Небо высокое-высокое, бездонное. Белые облака, легкие, как тополиный пух, плывут сами по себе, где-то очень высоко. Теплый ветер ласкает деревья, нежит и пушит цветы на клумбах, перебирая каждый лепесток. Осталась позади улица Ленина – самая широкая в городе, девятиэтажные дома – «брежневки», почти полностью затмевают убогие на их фоне «хрущевки». Не привлекая особого  внимания своей стандартной архитектурой, мелькнул ресторан «Океан». С улицы Ленина я спускаюсь к мосту через Сунжу, выхожу на Центральную площадь, расположенную у Белого дома, и дальше на проспект Орджоникидзе, в сторону железнодорожного вокзала. Коренастые каштаны и раскидистые  клены лишь подчеркивают широту проспекта. Высокие белые жилые дома, торговый техникум, чашеобразный купол цирка слева и элегантный кинотеатр «Юбилейный» справа.  Светлая квадратная плитка тротуаров. Машин немного, как и прохожих. Поднимаюсь по ступенькам Министерства здравоохранения. За стеклянной дверью, на первом этаже, республиканская ВТЭК. Я несу сюда документы. Иду полутемным коридором, поворачиваю направо. Знакомые лица улыбаются мне навстречу. Танечка Терк… Почему-то щемит сердце. Беззвучно закрывается дверь. Мимо покачиваясь, проходит полупустой трамвай. Это я уже на улице Мира…

    Я просыпаюсь. И понимаю, что снится один и тот же сон, как будто я смотрю один и тот же фильм с некоторой периодичностью вот уже несколько лет. И трудно же сразу вспомнить и поверить в то, что нет этого красивого города под бездонным небом, где я много лет иду во сне. Я закрываю глаза и продолжаю свой путь уже в воспоминаниях, навеянных сном.

    Справа рынок, с центральным зданием и многочисленными пристройками и прилавками, соединенные в длинную цепочку вдоль трамвайной линии. Слева – мебельный магазин «Сакля». Свечкой, рядом на фоне рынка, высится Дом моды. Весь из толстого стекла, трижды перечеркнутый межэтажными бетонными полосами.

 А вот и проспект Победы, самый тенистый среди  улиц города. Он тянется от проспекта Орджоникидзе до Грознефтяной. Двух- и четырехэтажные дома сталинского времени, белого и желтого колера.
 
Будто открытая оранжерея цветов - это сквер Дружбы народов. Памятник героям Отечественной войны – русскому, татарину и чеченцу. А сразу за ними,  от здания старого вокзала и до тяжелого, не вписывающегося в данный колорит мрачно - серого Дома печати, тянутся многочисленные клумбы. Деревья еще молодые, да их и немного, греются под теплым ласковым солнцем. Все ненавязчиво, нежно и мило. 
А дальше начинается Старопромысловское шоссе и тянется – тянется: Девятая больница, Дом печати, Нефтянка, Березка, Катаяма… Еще дальше, белеют  домики совхоза «Родина», что расположился  у подножия Терского хребта, поросшего травой, скрывающего отчасти грозненский аэропорт. А с севера к югу вдоль Сунжи - микрорайоны и громады нефтеперерабатывающих заводов, почти до Черноречья. А там великолепные смешанные леса и дачи…
Каким он будет – новый послевоенный Грозный?