Лиза. Часть 10

Весь раскрасневшийся  с мороза,  в сероватых суконных брюках, длинном сюртуке, светлой жилетке с повязанным под ней на шею то ли белым кружевным бантом, то ли шарфом, Яков Иванович стремительно влетел в зал, настежь распахивая огромные двери, и в одно мгновение всё вокруг пришло в радостное, возбуждённое движение. От хозяина повеяло ледяным холодом, студёной улицей, дымом, сырой кожей, дёгтем и терпким, по-зимнему ядрёным запахом лошадей.

Вытянув на ходу руки, он обнял за плечи супругу, трижды расцеловался с ней в щёчки крсет-накрест, потом, кинув сияющий безмерной радостью взгляд на Лизу и, непрестанно улыбаясь всем красным морщинистым лицом, сильно схватил за плечи меня.

-- Доброго дня, Георгий Яковлевич. Как почивалось? Я приказал не будить Вас, покуда сами не проснётесь. Отогрелись после вчерашней стужи? Нынче, слава Богу, всё улеглось, да мороз отпустил малость.
-- Доброго дня, Яков Иванович. Благодарю Вас. Спалось прекрасно. Мы уже в полном порядке, -- я бросил красноречиво короткий взгляд на Лизу, склонившуюся перед отцом в приветственном поклоне.

Он оглядел снизу до верху мой новый барский наряд и остался им весьма доволен.

-- Вижу, подарок мой по душе Вам пришёлся да и в самую пору. Носите на доброе здоровье.
-- Благодарю Вас...

Он уже совершенно не походил на вчерашнего, согнувшегося и убитого горем дряхлого старика. Передо мной стоял настоящий, энергичный и властный хозяин огромного, похожего на дворец, дома, всех окружающих людей, земель, деревень, этой усадьбы и целого поместья. Уже совсем седые, но по-прежнему гордые офицерские усы растягивались ослепительной улыбкой, а сам хозяин излучал по-детски искреннее и ничем не скрываемое счастье, которое ничуть не мешало ему без перерыва управлять и хозяйствовать.

-- Катя, распорядись к пяти часам чаю подать. Стол пусть в этой зале накроют. Софья нынче занимается?
-- Да. Инесса в этом строга...
-- Великолепно. Зови Инессу к столу... Антип! Почему ни один кенкет не горит? Зажечь всю люминацию, немедля!

Недовольно бормоча под нос оправдания насчёт музицирования Катерины Дмитриевны, старик торопливо засеменил к дверям.

В мгновение ока изменившись до неузнаваемости, словно отбросив, наконец, официальную помещичью маску и снова став переполненным безмерной любовью отцом, Яков Иванович подошёл к Лизе.

-- Лизочек, я вижу, ты уж вовсе здорова?
-- Да, папенька... Почти...
-- А я книги привёз из города да журналы, что к Рождеству были выписаны. И Карл Францевич шлёт тебе с оправданиями запоздалые поздравления и с Рождеством, и с Новым годом... Как прознал, что твоя болезнь отступила... -- Яков Иванович, многозначительно улыбаясь, загадочно и осторожно полез в карман сюртука, -- Угадай, что за подарок мне велено от него передать?

Лиза недоверчиво замерла, вскинув к груди руки.

-- Неужто Луизу?
-- Её сердешную... Расстался-таки, старый скряга. На радостях, что ты здорова. Даже в счастье расплакался.

Показалось вдруг, что и сам Яков Иванович готов пустить радостную слезу, видя дочь здоровой и улыбающейся. Он вытащил из кармана желтоватый бумажный свёрток, осторожно развернул его и, поставив на ладонь фарфоровую статуэтку стройной, светловолосой девушки в длинном кораллово-розовом платье с алым цветком в руках, протянул её Лизе.

-- Вот...
-- Луиза... ... ...

Лиза, словно перестав видеть и слышать весь окружающий мир, не сводя счастливых глаз с так похожей неё фарфоровой девушки, провела пальцем по алой розе, тонкой, хрупкой ручке, протягивающей кому-то цветок, блестящим глазурью пышным волосам, и вдруг, звонко поцеловав статуэтку, прижала её обеими руками к груди.

-- Благодарю вас, папенька. И тебя, и Карла Францевича...

Она несколько раз по-детски  нетерпеливо обвела всех растерянным взглядом, словно не зная, как ей теперь поступить, и вдруг неожиданно остановилась  на мне.

-- Позвольте я до чая уйду к себе?

Я лишь понимающе улыбнулся, видя, что творится в её душе и с какой страстью она прижимает к себе эту девушку на круглом, расписанном золотым мейсенским узором подиуме.

Одобрительно кивнув, Яков Иванович схватил меня под локоть, увлекая к дальним дверям.

-- Ну а мы, коль не возражаете, пойдём ко мне в кабинет?
-- Конечно.

Темнота за окнами сгущалась, но света проникало ещё достаточно, чтобы можно было спокойно идти, разглядывая дом и его убранство. Сразу бросилось в глаза, что большинство колонн вдоль всех стен поставлены здесь не так давно, что они не просто украшение, а на них опирается массивное перекрытие, отделившее в некогда очень высоком, в два света, доме второй этаж. Пройдя через дальнюю, не парадную дверь столовой, мы шли теперь по другой стороне, мимо широкой двухпролётной лестницы. Увидев идущий выше третий пролёт, я понял, что посреди без того немалого дома сверху к нему пристроен ещё и большой мезонин.

Навстречу нам торопливо прошмыгнуло несколько женщин  в платках и длинных холщёвых сарафанах, потом пара серых, почти незаметных бородатых мужчин неопределённого возраста. Все они, как один, кланялись на ходу, говорили, одинаково не глядя на нас: "Доброго вечера, барин", и тут же растворялись в темноте. Яков Иванович кивал головой, отвечая "Доброго вечера", и даже называл кого-то по именам, но также не обращал на проходящих людей ни малейшего внимания. Большой дом жил своей многолюдной жизнью, здесь каждый занимался своим делом, прекрасно зная отведенную ему роль. Эта роль предписывала каждому свои правила поведения, нарушать которые было бы глупо да и, наверное, непонятно.

Я также кланялся незнакомым людям и также говорил "Доброго вечера", пытаясь на ходу привыкнуть к тому, что в этом доме, как и во всём их мире, прочерчена очень чёткая граница между людьми, и каждый должен хорошо понимать, кто по какую стороны границы находится.  Я вдруг представил, что было бы, если бы судьба привела меня не в помещичий дом, а в крестьянский? И если бы меня, потомственного местного крестьянина, в котором нет ни капли дворянской крови, приютил в стужу какой-нибудь сердобольный крепостной крестьянин? Я бы так и остался для помещика Полонского кем угодно, но по ту сторону границы, потому что, живя друг у друга на виду, никто не может просто так взять и перешагнуть эту границу, что бы не оказаться не понятым всеми. Даже если судьба в один морозный зимний вечер взяла вдруг и по какой-то своей причине решила не заметить этих самых границ.

***

В кабинете жарко багровел пылающими углями камин. После коридорной темноты круглые настенные лампы вновь показались необычайно яркими. В сытом и праздном благодушии взгляд принялся теперь со спокойным любопытством разглядывать убранство хозяйского жилья. Стол красного дерева на тяжёлых, массивных ножках, письменный прибор, пара длинных гусиных перьев в бронзовом стакане. Позади стола гнутое полукругом, богато инкрустированное музейное бюро со множеством больших и совсем маленьких ящичков. Вдоль стены высоченные, под самый потолок, шкафы, заставленные пёстрыми старинными книгами. Всё так привычно и так знакомо по многочисленным музеям, показывающим любопытным зевакам, как жили раньше именитые писатели и богатые помещики. Между шкафов оказался висящий на стене узкий пёстрый ковёр, увешанный кривыми, поблёскивающими серой, зловещей сталью саблями, кинжалами, ружьями и даже парой длинных, украшенных изрядно затёртой позолотой, кремневых пистолетов. Стало вдруг не по себе от мысли, что передо мной отнюдь не древние музейные экспонаты, что совсем недавно все эти вещи, невольно притягивающие к себе жуткой, щекочущей нервы красотой, стреляли, резали, убивали людей и, наверняка, их металл хранит ещё запах тёплой человеческой крови.

Едва войдя в кабинет, Яков Иванович стал совершено серьёзным, словно давая понять, что всё, сказанное им сейчас, будет уже не шуткой и не пустым светским разговором. Он снова усадил меня на диван, сам, явно волнуясь, отошёл к камину, протягивая к теплу ещё не отошедшие от мороза руки.

-- Знайте, Георгий Яковлевич, -- начал он тут же, не медля ни секунды, -- С часа сего и покуда живу, я в безмерном и неоплаченном долгу перед Вами...

Я собрался деликатно возразить, но он жестом остановил меня.

-- Жизнь Лизы для меня дороже всего, что имею, потому всё оно Ваше. Всё, что пожелаете. Соколы с деревней старшему сыну отходят, но, коль пожелаете, я сейчас же составлю на Вас купчую... Помимо сего подо мной пять сотен душ в четырёх деревнях, много земли прикуплено, есть деньги. Хозяйство, слава Богу, немалый доход приносит...

Я уже предполагал, что разговор пойдёт именно об этом, но слова старого помещика тронули за душу. Ведь речь шла не о какой-то большой или маленькой сумме, в которую он, наравне с услугой по спасению одной из дочерей, вольно или невольно оценивает её саму. Он отдавал всё, честно, решительно и абсолютно искренне, сознавая цену сказанным словам и негласно расписываясь под каждым словом  своей офицерской честью, заверенной достоинством истинного дворянина.

Растерявшись,  я не знал, что ответить, чтобы мои слова прозвучали также честно, твёрдо и абсолютно убедительно.

-- Я Вас понимаю, Яков Иванович. Наверное,  на Вашем месте я поступил бы точно также, но, видит Бог, я такой благодарности не достоин. Всё случилось лишь по милости Божьей и даже без моего ведома...

Он почти перебил меня.

-- Божья милость снисходит к людям делами людскими... Коль Господь Бог повелел сотворить сие чудо Вашими руками, знать на то неспроста была Его воля. Я понимаю, каково Вам сейчас быть оторванным от прежнего Вашего бытия. Потому готов служить всем, чем могу... И слово чести моё не в пустую сказано. Помните об этом, Георгий Яковлевич...

В наступившем молчании он достал из-за глухой нижней дверцы шкафа пузатый графинчик и две маленькие стеклянные рюмки, те самые, из которых мы пили вчера, решительно и молча наполнил их до самых краёв.

-- Ваше здоровье, Георгий Яковлевич.
-- Здоровье Лизы...

Звонко чокнувшись по бессмертной мужской традиции, неторопливо, с достоинством проглотив пряный алкоголь, двое немолодых мужчин, разделённых веками и эпохами, смачно улыбнулись и, не произнося более лишних слов, поняли друг в друге самое главное, что не подвластно ни времени, ни придуманным когда-то и кем-то законам...

***

После второй рюмки на душе стало совсем легко и безмятежно спокойно. Разом унеслись куда-то все нужные и ненужные сомнения. В ушах и сердце вновь зазвучала негромкая музыка, перед глазами поплыли волны удивительных русых волос, рядом с которыми порхали крыльями белой птицы её лёгкие, будто совершенно невесомые руки. Не хотелось ничего говорить, не хотелось даже шевелиться, чтобы не спугнуть в себе эту чарующую музыку.

Тихая и неотвратимая, словно густой зимний снегопад, мысль легла вдруг на окончательно принявшее свою судьбу сердце также тихо и по-зимнему неотвратимо...

Пусть всё идёт теперь, как идёт...

Начатый разговор уже не мог остановиться. Вернувшись к здоровью Лизы и выслушав рассказ о лекарствах, которые каждый может купить в любой аптеке, чтобы самостоятельно вылечиться от самых разных болезней, Яков Иванович в сокрушённой задумчивости, качнул седой головой.

-- Да, Вы живёте в счастливое время, любезный Георгий Яковлевич. Коль я бы мог такими штуками исцелить в бытность тех, кого уж нет, сколько счастья мне было бы в жизни... Видать, Бог не даром каждому человеку своё время уготовил, чтобы полной мерой горя и радости отвесить..

От его странных, удивительно искренних слов вспомнился брат, сумевший с помощью современной медицины излечиться от алкоголизма, но потом, всё равно, глупо спившийся и решивший в полном отчаянии свести счёты с жизнью.

-- И в наше время у людей горя немало... Порой так, что жизнь не в радость. И никакие лекарства не радуют.

Мы оба с грустью вздохнули. Помолчав немного, я решил, наконец, рассказать о своём нестерпимом желании добраться до родной деревни и попробовать найти оставленную в снегу машину. Яков Иванович понял всё с полуслова. Тут же требовательно зазвонил стоящий у чернильного прибора колокольчик, тут же дверь кабинета распахнулась, и старый Антип замер, склонив голову в ожидании господского приказа.

-- Луку ко мне, немедля!
-- Слушаюсь...

За дверью застучали шаги, где-то вдали будто эхом покатились громкие мужские голоса, первый, второй, третий. Словно господский приказ перекрикивался кем-то из уст в уста, чтобы, как можно скорее, долететь до того, кому он адресован. Я успел лишь рассказать Якову Ивановичу о своих опасениях появляться в деревне одному,  поскольку там меня никто не знает, когда в дверь, даже не постучавшись, вошёл довольно высокий, крепкий мужик лет шестидесяти, в вонючем, распахнутом тулупе, бородатый, с расчёсанными на прямой пробор сальными седеющими волосами, по-деревенски степенный, морщинистый, комкающий перед собой бесформенную овечью шапку. Он остановился в дверях, переминаясь с ноги на ногу в сильно измятых, пахнущих дёгтем и навозом сапогах, потом поклонился в мою сторону, опуская к полу вытянутую с шапкой руку.

-- Доброго вечера, барин...
-- Доброго вечера...
-- Лука, завтра поутру прикажи запрячь мне малые сани. Сам в моём возке поедешь с Георгием Яковлевичем.

-- Ясно. Ехать далече? Лошадям много давать?

Яков Иванович перевёл вопросительный взгляд в мою сторону.

-- В Юрьево. Надо объехать вокруг, мою карету поискать
-- Ну, тут рукой подать...

Отпустив приказчика, Яков Иванович начал виновато оправдываться, что не сможет сам составить мне компанию, поскольку, не смотря на воскресный день, рано утром обязательно должен быть в городе по множеству крайне важных хозяйственных и денежных дел, кои были отложены по причине внезапной болезни Лизы. Я уже чувствовал и понимал, что старому помещику вновь не терпится побольше узнать о далёком будущем, но после вчерашних откровений он всё ещё боится завести разговор на столь необычную и мучительную тему.

Третья рюмка уже почти окончательно придала ему решимости и развязала наши языки, но тихий стук в дверь не дал вновь посерьёзневшему, раскрасневшемуся от волнения Якову Ивановичу заговорить о главном. Вошедшая из темноты незнакомая худощавая девушка в длинных пёстрых одеждах поклонилась в дверях, низко опуская темноволосую головку с туго заплетённой косой, и медленно выпрямилась, лишь на секунду подняв на нас почтительно робкий взгляд.

-- Самовар поспел. Барышни к чаю великодушно просят.

К моему удивлению, Яков Иванович впервые улыбнулся прислуге и даже заговорил с молоденькой девушкой также, как говорил с дочерьми.

-- Ступай, Агафьюшка, скажи барышням, мы немедля будем.

Свет за окнами совсем уж исчез, но глаза ещё уверенно различали в фиолетовой тьме пол и очертания стен, чтобы вполне свободно идти рядом с хозяином по незнакомому дому, не зажигая свечей.

===================================================
Часть 11: http://www.proza.ru/2017/02/03/1383