5. Колыбель жития. Vitae incunabula

5.Девятый вал

На стене моей комнаты висела большая  политическая карта мира, и редкая проходившая к морю машина, разворачиваясь, иногда её освещала. И тогда, по цветным пятнам карты бежали замысловатые тени и прятались по углам комнаты, сливаясь с остальным сумраком ночи. Вся комната в одно мгновение превращалась световой калейдоскоп, меняющийся, переливчатый, таинственный….
Так прошла и эта зима, которую, как и все дети, мы проводили весело и радостно.
Дома всегда пахло керосином, дымом дров и, казалось, пирогами – но чаще оттого, что мама протирала железные уголки и саму плиту нашей дровяной печки постным маслом, чтобы они не ржавели.
В наших ветхих пальтишках, подбитых ватой, гулять было холодно, но мы упорно уходили «на море».
В тихую и ясную  погоду солнце нестерпимо искрилось на спинках волн, отчего на живую воду было больно смотреть, но вдали, где виднелась линия горизонта, вода была синяя. Такая синяя, что небо над горизонтом казалось белым.
Я поднималась по центральной улице Школьной вверх и подолгу стояла, рассматривая колеблемую массу воды. Она меняла свой цвет в зависимости от солнца: море закатное было красно-золотым и, море утреннее было голубовато-розовым, море полдневное было ослепительным – и не было никогда одинаковым и скучным. Я поняла: море – это чудо навсегда.
Спокойные волны будто вздыхали  и потом выбрасывали на берег белые ветки с ободранной корой, подгоняли к самой кромке берега дикие яблочки, уже промоченные и просоленные – это была наша добыча и мы съедали их, если их удавалось достать из воды, стоя на скользком валуне. Иногда на берегу валялась рыба – совсем целая, почти живая – но отец запрещал приносить её домой. Даже кошкам. Даже, если у рыбы были красные жабры. Мы рассматривали её, не зная названий, но каждый раз поражаясь красоте и виду рыб.
То были  кефали с фиолетовыми атласными спинками, реже – морские петушки, радужно окрашенные и густо покрытые плавниками, тоненькая рыба-игла и плоская, как лист лопуха, камбала. У плоской камбалы оба глаза находились на одной стороне туловища, а другой стороной – белой и безглазой – рыба лежала на дне.
Изредка попадались небольшие барабульки – выброшенные на берег, они умирали, покрываясь исчезающими ярко-красными пятнами. Свежих барабулек приносили на продажу рыбаки, и мама брала только их или, изредека, кусок дельфина, попавшего под винт моторной лодки – на рыбий жир. Барабульку даже было жалко есть  в ухе, покрытой красными пятнами жира, – такими милыми были эти тупоносые рыбки.
Но зима есть зима. Иногда врывался северный ветер меж плотно сомкнутых горных гряд и дул навстречу волнам, пригибая к земле ветви деревьев, раскачивая стволы и гоня сор и пыль в сторону моря.
Тогда резкие порывы ветра вздымали волны на небывалую высоту, и они с шумом и грохотом обрушивались на берег, круша и ломая всё подряд: камни, стекла, лодки… Обтачивая  о донную гальку  угловатые обломки скал, кору с выломанных стволов, превращая острые бутылочные осколки в зелёные камешки, волны вздымались, пенились, гудели, ворчали… Я уже к семи годам знала, только взглянув из окошка дома на море, сколько баллов можно проставить шторму: гул со стороны моря, белая пена по всему колыхаемому горизонту – 10 баллов,  шум прибоя и пена только на гребнях крупных волн – 6 баллов, короткие волны с редкими белыми «барашками» – всего три балла.…
Историю про девятый вал с репродукции картины Айвазовского я могла пересказывать наизусть с вариациями. Картина висела на стене и, вернувшись  с прибрежной прогулки домой, наполненная морской стихией,  я продолжала отчаянно  мечтать о спасении несчастных мореплавателей, уцепившихся за мачту.
Так, считая волны на репродукции, я и научилась считать до десяти.

Да, особенно интересно было наблюдать за штормом.
Прикосновение к неукротимой стихии рождало у меня не страх, нет, скорее восторг от мощи и буйства моря.
Мы, дети, конечно, близко не подходили к воде из опасения, что штормовая волна нас настигнет и собьёт с ног.
Но, даже если мы и бегали от спокойных волн и за волнами, всегда была опасность промочить ботинки с подшитыми подошвами или подбитыми маленькими гвоздиками.
А с мокрыми чулками можно было не только заболеть, что было даже забавным, но и получить нагоняй от родителей и посидеть дома наказанным.
Клея для обуви, не пропускающего воду, не было, и принято было в мокрую погоду надевать боты или сапоги. Но их берегли, потому что резина протиралась быстрее толстой подошвы ботинок, и купить их было сложнее. Боты надевались на ботинки сверху, а затем снимались в раздевалке детсадика или школы, и дети гуляли в комнате в чистых ботиночках. А потом – снова сверху надевали ботики и так шли по грязи домой.
С волнами мы учились быть настороже.
Пляж для местных детей был самым любимым местом зимних игр.
Ничего не манило нас так, как море. Нам никто не мешал.
 Все взрослые были заняты своими делами, курортники  же были единичными, и количественно еще отсутствовали  в нашей стране, как класс.
Если стоять лицом к морю, то от левого мысы  горы Ёжик до правого мыса горы Медведь, весь дикий галечный пляж с полосами песка принадлежал нам.
Мы строили стены из обкатанных валунов и прятались за ними от ветра, снова замерзали и бежали собирать чуть высохшую морскую траву, устилали ею гальку и снова садились за стеной, слушая грохот прибоя. Морская трава изнутри была влажной и остро пахла, но становилось  на какое-то время теплее, пока морские блохи не начинали забираться к нам в рукава и щекотать там и кусаться.
Ни вязаных шапок, ни варежек, ни у кого не было отчасти потому, что никто из наших пролетарских мам не умел вязать, отчасти оттого, что не было в продаже спряденной шерсти. Девочки укутывали голову платками, а мальчики носили отцовские треухи или старые фуражки.
У Колбасова, мучителя кошек, был танковый шлем с застежками…
Гуляли мы долго, пока не надоест – нас никто домой не звал.
Мы не чувствовали себя победителями, даже если причиняли друг другу зло.
Родителям не жаловались. Бытовало правило: «доказчику – первый кнут».
Да и родители, уставшие на своих взрослых работах, чаще отмахивались, разбирайтесь, дескать, сами.
Однажды мы с сестрой  и соседом Колбасовым вернулись домой и обнаружили, что мой котёнок утонул в ведре с водой. Я расплакалась, глядя на его меховую спинку, плавающую в воде. А  Вовка выхватил его из ведра и зашвырнул далеко-далеко, отчего отыскать и похоронить его было невозможно.
Пришедший с работы папа тоже расстроился, указав матери, что нужно закрывать ведро крышкой. И посетовал, что если бы воды было много, котик мог бы вылезти, если было бы совсем мало – не утонул бы. А половина ведра – самое опасное количество.
Так вот, у Колбасова, этого мучителя кошек, был танковый шлем с застежками…
Мы долго обсуждали, как правильно называть: шлём или шлем?
Когда в семидесятые годы появилась мода на вязанные детские шлемы, строго говоря, подшлемники, я отказывалась такой связать своему младшему сыну и в глазах стояла гладкая кожаная голова Колбасова с наушниками и застёжками.
Колбасу никогда не бывало холодно.
И однажды на барахолке я купила такой военный шлем.
Может быть лётный, а может – танковый.
Но меховой.
Моему сыну он до того понравился, что он сразу пошёл в нем гулять. Причем, в таком шлеме сын не напоминал мне Колбасова.
Вернулся он в слезах и страшной обиде на меня: все дети его обсмеяли.
Магические слова – танк, самолет, война – совершенно не подействовали на его товарищей так, так они воздействовали на нас.
Колбас, по-видимому, мне отомстил за любовь к кошкам.

Иногда мы приносили к морю украденные из дома спички и пытались разжечь костёр, но он не разгорался, отсыревшие, спички не хотели вспыхивать и ломались, или огонь гас на ветру, обжигая пальцы. На всем пляже не было ни клочка бумаги, а  влажная морская трава не горела. Расправившись с последней спичкой, мы теряли надежду и затихали, обречённо прижавшись друг к другу, чтобы согреться.
Иногда рассказывали страшные истории.
 Рядом садились молчаливые чайки, измученные штормом, и бродили в поисках покоя и выброшенной рыбы. Вдалеке  садились гагарки, маленькие морские уточки, но к нам они не подходили.
Когда я учила стихотворение Максима Горького «над седой равниной моря…», слова о гагарах, которым «недоступно наслажденье» битвой жизни, я всегда вспоминала этих коричневых уточек, тихонечко сидящих среди гальки и почти незаметных.
Мы жили своими ценностями. Даже появление    английского писателя Джеймса Олдриджа в нашем посёлке прошло для детей незамеченным – ну разве что его сынишка, наш сверстник, стрелял из подводного ружья, а у нас такого не было.

Но сколько же радости нам доставлял шлепанец с иностранными буквами или пластмассовая игрушка со словом Ankara, найденные на бровке прибрежного мусора  среди пахучей морской травы и белых веток – это был привет далёкого берега, голубевшего за грядой гор, за синим мысом, уходящим в туман. Мы долго глядели туда, пытаясь рассмотреть очертания Турции, доказывая друг другу, что именно каждый из нас увидел Турцию первым. И счастливчик уносил найденную добычу домой, оставляя других мучиться завистью и надеждой, что завтра найдёт и он что-нибудь.
А дома этот чудом приплывший шлепанец занимал своё место среди кукол, кубиков и деревянных машинок – просоленный, как морской волк, пропитанный ветрами дальних стран, наполненный тайными знаниями путешественника…
Это была ценная вещь. Благодаря такой находке, мы точно знали, что где-то есть выход в другой мир, как дверь в потайную комнату, и это давало нам силу жить счастливо.