Божий яр

 
 Это очень сложное, но самое, крайне правдивое произведение написанное от души простым ЧЕЛОВЕКОМ уже ушедшим в вечность, это полная правда, такой я еще не встречал, все я начинаю:



 В тот год, когда отец доживал последние месяцы в своем родном подворье, именно в подворье, а не в родном доме, потому, что дома, в котором он родился, давно уже не было. Теперь стоял уже третий дом и в нем жили его родные дети, квартиранты и он. Толя с семьей жил в Осиновке, Лукъян - в Обливской, ну и мы все жили там, куда нас разбросала война. Так вот в это лето судьба свела многих, вернее всех его детей, кроме Дины, в хутор к родному отцу. В это же время приезжал и Сергей Петрович, муж Дины, был он совсем недолго, но все мы вместе славно провели этот отрезок времени: ловили рыбу, раков, загорали, выпивали все вместе. Первым уехал домой Сергей Петрович, ему надо было срочно на свою работу. Да он, если честно, приезжал то специально за аккумулятором к своей "Волге", а достал его ему Толя. Второй уехала Шура, за ней заехали Леня с Ниной, которые приезжали в совхоз к нининому отцу Себелеву, усадили ее в свою машину "Жигули" и увезли в Семикаранорск. Толя, в зависимости от работы, то приезжал, то уезжал, а Лукъян был в отпуске и поэтому находился с нами все время. Через три дня уехала Юля с Аликом, с ними домой в Обливскую уехал и Лукъян, он проводил чету на поезд до Дебальцево. Я же остался один с отцом. Пробыв два долгих дня вместе, мы вдоволь нагоревались, наплакались, но вернуть что-либо назад было невозможно. Пришел и мой срок уезжать. На другой день к обеду, собрав свои нехитрые пожитки и уложив все в чемодан, а он у меня был на удивление маленький, этот желтенький с застежками "молния", поставил его на траву у виноградного куста, пройдясь по двору и обведя взглядом вокруг всего подворья, обнял отца, расцеловал его троекратно, простился с домом, привстав на одно колено, нагнулся и поцеловал бетонную ступеньку крыльца, взял чемодан и со слезами на глазах, оба вышли за калитку двора. Мы медленно шли с отцом по старой заброшенной усадьбе Шестопаловых, а под ногами шуршала высокая, спелая, уже никому не нужная трава, на удивление в этот год не  съеденная колхозным стадом. Пройдя по песку под каменную балку мы медленно стали подыматься в гору попеременно оглядываясь на оставленный дом с закрытыми ставнями окнами, на совершенно пустой двор и на открывающуюся панораму хутора. Вдали слева еще виднелась ферма, дальше красный яр и в синеватой дымке угадывался лес, а также река Чир - излюбленное место рыбалки и купания. С каждым шагом подъема в гору, отцу становилось все труднее дышать и мы стали чаще останавливаться, обязательно оборачиваясь в сторону хутора и стояли молча, каждый думал о своем. Оба мы мысленно прощались с хутором.
 правда, каждый посвоему. За это время когда мы поднимались в гору и хутор все еще был виден - в моей памяти мое короткое, босоногое детство, полные нужды и голода, жуткого холода и горя. Здесь были и полуголодные детсад-ясли, школа, работа в колхозе, огненный шквал войны, прокативший до Сталинграда и назад. Все было, - не было только детства. Я рано узнал труд, рано стал взрослым... Отец же думал совершенно о другом. Так незаметно мы перевалили вершину подъема и стли спускаться вниз. Хутор медленно стал скрываться, а перед нами открылась новая панорама: совхоз Чирский, хутора Осиновский, Варламовский, а также Усть-Грязитовские Курганы и гордость нашей местности - великолепное шоссе, связывающее Волгоград с Ворошиловоградом, а ближняя точка Обливская с Советской, шоссе по которому автобус увезет меня надолго может быть навсегда, далеко на Запад, в ставшую родной-Белоруссию. Отец не стал спускаться к шоссе, к остановке автобуса и мы присели на землю сбоку от дороги среди седого ковыля. Обменялись последними несущественными словами, отец пожелал мне счастливого пути, а я ему - доброго здоровья и долгих лет жизни, хотя и знал, что жизни отцу осталось совсем немного. До прихода автобуса оставалось еще 30-40 минут, а до остановки идти около километра, я распрощался вторично и начал спускаться с горы в сторону хутора Ряпушинского, там же и остановка, а отец поднявшись на ноги и занял удобное положение для себя, скрестив руки на суковатую палку и положив на них подбородок, стал следить за мной. Расстояние до автобусной остановки я прошел быстро, благо все время вниз под гору, а отец все стоял и смотрел. Увидев подходящий автобус, он пристально следил за ним, но увидеть как я сел в него он не мог - стоянка была скрыта деревьями. Отец смог увидеть автобус снова, когда он проезжал мост через реку Чир и теперь уже из виду до тех пор старческие подслеповатые глаза его не потеряли совсем из виду, автобус стал скрываться вниз, вниз. Он вез меня на станцию к поезду, а отец немного  потоптавшись некоторое время на одном месте, у него от длительного стояния затекали ноги, затем, опираясь на палку, с трудом передвигая онемевшие ноги, медленно стал подниматься в гору. Через пару сотен таких тяжелых шагов ему снова
открылась панорама хутора, начался спуск и идти стало легче. Но все равно, чем
больше открывался хутор тем чаще он останавливался, вглядываясь в знакомые с детства усадьбы: вот усадьба его сестры Марфы Семенович - она уже совсем  старенькая и прикована к постели, вот усадьба Петра Архиповича, которого уже нет на свете, вот и хата Фоминичны, деда Тимы, а дальше за старым Чиром усадьбы
Ивлиха, Кузминишны, Максима Феликсовича. И так по порядку рассматривал он с горы
все дворы своих хуторян. Свою хату он увидел когда уже совсем спустился с горы. Это был его дом, пустой и никому больше не нужный и он пошел к нему, туда где его больше никто не ждал. Шел он к дому дольше, чем когда либо в жизни, он плакал всю дорогу, поминутно останавливаясь, чтобы протереть платком свои заплаканные глаза и неумолимо, шаг за шагом приближаясь к своему двору, к своему
дому. Войдя во двор и заперев за собой калитку, подошел к крыльцу и, ухватившись обеими руками за перила крыльца, заплакав в голос, медленно опустился на ступеньки. Уложив локти рук на колени, а ладонями рук обхватив большую лысую голову, он продолжал плакать. Ноги его гудели, голова кружилась, давление поднялось, а сердце от рыданий рвалось из груди. От вздрагивания при рыдании капельки слез падали на ступеньку и образовывали сначала отдельные мокрые точки, а затем эти точки стали сливаться, образуя сплошное мокрое пятно. В глазах потемнело и он потерял сознание. Очнулся он поздно. Был это вечер или ночь он не знал, ему не хотелось ни есть, ни пить. По прежнему болела голова, но сознание стало яснее, видимо немного уснул. В дом он не пошел, а по прежнему, продолжая сидеть на ступеньке крыльца, заняв прежнюю позу, стал полегоньку раскачиваться из стороны в сторону. В мозгу медленно и размеренно стали возникать картины короткой, так всегда представляется пожившим, прошедшей жизни. А вспомнить ему ох было что.
... Родился он в этом дворе, в доме, который стоял в створе с кухней и ледником, только выше в гору, метров на пятьдесят, там еще и сейчас можно найти камни от фундамента. Отец его Семен Игнатьевич, также родом из этого двора, а мать, Аграфена Николаевна уроженка хутора Рябушинского. В семье он был младшим, четвертым ребенком. Три его сестры: Степанида, Фетинья и Марфа были выданы замуж еще до революции. Степанида - на хутор Секретево в довольно зажиточную семью, которую при коллективизации в 1924 году раскулачили и сослали куда-то за
Урал, Фетинью - на хутор Ильненский, перед самой войной она умерла, а Марфу в
этот же хутор за Сысоя Артамоновича, в крепкую трудолюбивую семью. Израсходовав почти все свое состояние на приданное дочерям, Семен Игнатьевич с жесточайшим
остервенением принялся восстанавливать свое хозяйство. Он не щадил ни маму, ни сына, ни себя. Несколько лет вся семья трудилась и днем и ночью, по крупицам
собирая средства, выращивали и продавали скот и хлеб. Зимой 1916 года, загрузив
санный обоз хлебом и захватив с собой имеющиеся деньги, он отправился в Обливскую на Элеватор. Сдав хлеб государству, около 20 тонн, получив приличную
сумму денег и документы на закупку строительных материалов на дом, он поехал в
станицу Нижне-Чирскую. Там закупив все необходимое для строительства, нанял десять мастеров и в конце февраля вернулся домой. Обоз был настолько длинный, что первые сани въехали во двор, а последние переезжали Чир на "ключике". Разгрузка и сортировка строительного материала заняли три дня. Для этой цели были приглашены все родственники и ближайшие соседи. Условившись об условиях работы, оплаты, питания и жилья и отгуляв неделю, мастера сразу приступили к строительству родового дома. Работа спорилась и к началу посевной дом был готов.
Дом получился добротный, а пах... Он состоял из четырех комнат с русской большой
печью и подвалом. Был просторный коридор и небольшая кладовая. В ход в дом распологался со двора с северной стороны. Спальня и два окна гостиницы были ориентированы на восток. Середняя комната и два окна горницы были расположены на юг, одно окно середней и кухни были ориентированы на запад, на гору. Стены дома были сложены из деревянных пластин, внутри остроганные пластины были вылиты раствором красной глины - блестели как лакированные. Пол и потолок также были деревянные, чисто выструганные и мылись обязательно с раствором красной глины. Снаружи весь дом обмазан глиняным раствором и побелен мелом. Крыша жутко
блестела так как была из оцинкованой стали.
 Постройки двора состояли из летней кухни с ледниковой ямой, которая зимой заполнялась льдом на целое лето - это был большой холодильник, деревянный амбар
с отсеками для зерна, муки и различных круп, навес для сельхозинвентаря под ним
хранились плуги, борона, косилка, шипастые катки для обмолота хлеба, ручная веялка, рядом находился сарай для свиней и птицы, конюшня на четыре лошади, вплотную к этому сараю примыкал сарай для дойных коров и рабочего скота, волов,
перед сараями был устроен выгульный двор - баз и все эти сараи венчал большой сарай для хранения корма: сена, мякины - его поэтому называли мякиником. Тут же
распологалось большое просторное гумно с молотильным током.На этом гумне всегда до поздней осени стояли скирды свезенного для обмолота с поля хлеб. Вся территория участка - усадьбы из-за отсутствия материала, была обнесена сплошными глубокими траншеями. На склоне горы террасами улегся большой фруктовый
сад яблонь и груш, с несколькими дикорастущими деревьеями, для поделки черенков к вилам, лопатам, граблям и тому подобное. Жизнь в этой семье не затихала ни днем, ни ночью. Так в трудах и заботах пришло время жениться. Невест в хуторе было предостаточно и родители предлогали то одну, то другую молоденькую девчину, но он, отец, выбрал сам молодую, но старше его на три года Евдокию Савельевну  Аржаковскую, урожденную Дорофееву, которая и стала нашей самой
доброй,  самой справедливой и самой красивой мамой. Дело в том, что несколькими
месяцами раньше Евдокия Савельевна Дорофеева, а тогда просто Дуня была отдана
замуж за Максима Аржановского, в снохи незабываемой Агафьи Симоновой (бабушки
Гани). Прожила она там совсем немного, даже не заимев детей, ее муж Максим скоропостижно скончался и она осталась вдовой. Вот в 1922 году ее то и взял себе в жены Парфен Семенович. Родители его препятствий не чинили, но в душе были
не совсем довольны. Но за долгую и трудную жизнь она подарила ему девять детей, двое из которых не выжили в голодные годы.
 В 1929 году семья вступила в колхоз, сдав туда все свое хозяйство движимое и недвижимое, а именно: весь сельскохозяйственный инвентарь, пару рабочих лошадей,
три пары волов, две коровы, восемнадцать овец, четыре свиньи и весь семенной хлеб. В хозяйстве остались одна корова, одна свинья, два десятка кур, столько же гусей, две овцы и собака. Амбар, теперь уже не нужный, был разобран и перевезен на складскую зону колхоза.
 Началась новая, еще никому неведомая колхозная жизнь. Наш мякинник был приспособлен под овчарню, в которую колхоз разместил 120 овец, а Семена Игнатьевича назначили ответственным за сохранность, то есть пастухом и сторожем. Он кормил овец, поил, а ночью обязан был охранять.Отец с матерью работали на различных сельскохозяйственных работах: пахали землю, сеяли и убирали хлеб, мы - дети были с бабушкой Груней дома. Первые годы плоды колхозного труда были очень скудными, заработки крайне незначительные и прокормить семью становилось все труднее и труднее. В добавок сильнейшая засуха обрушившаяся на Дон очень усугубило положение крестьян. Собранного и обмолоченного хлеба урожая лета 1932 года не хватило для семенного фонда, а уже о сдаче хлеба государству и говорить было нечего. Начались повальные обыски крестьянских дворов, сперва наиболее зажиточных, а после и всех остальных. Не обошла эта беда и нашу семью. Искали старые запасы хлеба. Особенно свирепствовал некий уполнамоченный Выкрошкин. Буквально метр за метром штыками винтовок и железными прутьями щупали всю землю по всей усадьбе, взламывали полы, копались в подъполье, хлеба не было. Но у наиболее зажиточных крестьян  все полность забирали до последнего зерна. К зиме, собрав таким образом несколько десятков центнеров и очень урезав семенной фонд, колхоз снарядил санный обоз с хлебом для сушки на Элеватор. Старшим обоза был назначен Парфен Семенович. Путь от Аржановки до Обливской, растоянием в 47 километров обоз на воловьей тяге преодолел за двое суток с ночевкой на хуторе Машки. По трудной, заснеженной дороге  и частых остановках, волы, каждой задней подводы приближались к передней и если удавалось, ели хлеб. Таким образом при сдаче на Элеватор по всему обозу нехватило около двух пудов хлеба, за что старший обоза был задержан и началось следствие, которое длилось около трех месяцев. А дома в это время у мамы на руках находилось шестеро детей, ее мать Анисья Лукъяновна и родители отца, бабушка Груня и дедушка Семен. А обыски продолжались, не найдя хлеба, часто забирали маму в контору и держали там по несколько дней подряд и не просто держали, а пытали - требовали сдать ворованный хлеб. Во время ее отсутствия, приходили и забирали вещи. Так была изъята мамина шуба, швейная машинка, посуда, теплые вещи стариков. В последующие тридцатые годы часть этих вещей пользовались бывшие колхозных "активисты". Так например швейная машинка была в семье Аржановского Маркела, а маминой шубой пользовалась жена Павла Анализина, а наша мамочка возвращалась из конторы в мороз холодная и голодная. Она принималась топить печку, согревать хату, а вместе с тем и нас, ее
обитателей. Как же мы питались дети этих голодных лет? Мы, дети подростки, еще которые могли ходить и чем-то помочь маме, ловили мышей, ворон, ставили капканы на заячьи тропы. Не часто, но иногда ловили зайца, тогда мама как можно дольше растягивала нашу добычу, старалась на неделю и больше. Старики уже не просили есть, они пользовались кипятком, заваренным вишневыми палочками. А хлеб всежтаки
был запрятан,  по теперешним мерам, что-то немного больше центнера, а тогда считалось мерами или пудами, так вот, по словам нашей мамы, его было спрятано около восьми пудов. И спрятан он был в саду на самой верхней террасе за вишневым рядом в 10 -15 метрах от оврага, разделяющего нашу усадьбу с усадьбой Цветовых. Еле заметные следы схрона можно обнаружить и сегодня, потому что в этом же месте, хлеб был спрятан и в годы оккупации. Но взять хлеб для спасения семьи мама не могла, так как стояла суровая снежная зима, родители были уже не в силах раздолбить мерзлую землю, а следы, оставленные при этом на земле, привели бы к полной гибели всей семьи. Старики знали об этом, но ни один не обмолвился и словом, каждый из них понимал, что надо сохранить детей. Но и детей сохранить удалось не всех. Первым умер грудной ребенок, Петя, затем девочка Лена, затем умерла бабушка Анисья, за ней ушел ее муж - дедушка Семен и последней умерла бабушка Груня, высохшая и ставшая как жердь и все эти проблемы легли на хрупкие мамины плечи в эту крайне холодную и голодную зиму 1933 года. За одну только эту зиму ушли из жизни пять членов семьи. Нас к весне этого года осталось только пятеро: мама, Жора, Дина, Я и Юля. К весне вернулся из Обливской и отец. Длительным следствием была установлена его невиновность и он был из-под следствия освобожден. Ни родителей своих, ни детей, кроме нас он в живых не застал. Пять еще не осевших холмиков над могилами на горе под яблонями, где покоились его родители, теща и дети он оплакивал несколько недель. Но делать было нечего, надо было кормить остальных, оставшихся в живых и продолжать жить самому. Он продолжил работать в колхозе. Вскоре сошел снег и немного подсохла земля, теперь уже без следов стали брать понемногу хлеб и поддерживать жизнь в каждом. Потом пошла трава, варили какую-то похлебку и жизнь набирала сил, так и дотянули до теплых дней лета. В Чире мы ловили рыбу, находили ракушки, в степи ловили сусликов и полевок. Отец с мамой работали в колхозе, Жора с Диной ходили в школу, а мы с Юлей в ясли. Труд в колхозе оценивался трудоднями, а трудодни оплачивались только после уборки всего урожая в августе-сентябре-авансом и в конце года проходил окончательный расчет. Поэтому все лето питались только тем, что могли добыть в реке и степи. На Дону снова установилась крайне плохая погода и урожай обещал быть низким. На Кубани хлеб уродил очень хороший. На уборку этого хлеба из северных районов нашей области вербовались люди и отец также уехал туда - на Кубань. Мама снова осталась одна с детьми, продолжая работать в колхозе
 Мы часто теплыми, летними вечерами, наевшись ракушек, сидели на улице у колодца под деревьями у костра - в хату не заходили, чего-то боялись, ждали маму с работы. А она приходила очень поздно. Поля и  несколько токов, где приходилось ей работать были расположены далеко 5-8 км от хутора. Туда и обратно все ходили пешком. Однажды мы просидели до самого утра, ожидая маму, а ее все нет и нет. Уже почти потух и наш костер, а для поддержки его горения, надо было идти искать палок, а было страшновато как оставаться у костра, так и искать эти самые палки в темноте. И только на рассвете, когда можно было уже различать контуры деревьев и дворовых построек, вернулась мама. Увидев, что ее дети все в сборе, живы и здоровы и упорно сидят у потухшего костра, ласково побранив нас за то, что мы не спим в доме, присела к нам и рассказала свою историю ... Работали они на самом дальнем току, веяли ручной веялкой обмолоченный хлеб. Закончили очень поздно. Все пошли домой, а она несколько задержавшись, упросила заведующую током взять ей пару килограммов хлеба, на что та согласилась, сказав: - Знаю, Савельевна, ты сейчас одна кормилица и у тебя четверо детей. Возьми, только домой иди не по дороге, а немного сбоку, не дай бог кто встретится и обыщет - тогда не сдобровать ни тебе, ни мне. Насыпав в карманы и чулки зерна, она  сразу же от тока отошла в сторону от дороги, в степь и какое-то время шла верно,но затем ее взял страх - ведь одна в степи, могут напасть и волки. Пошла искать дорогу. Потеряв ориентацию и прошагав несколько километров наугад, ей  казалось, что она идет в хутор, вот и огоньки засветились и она прибавила шагу, почти побежала. Каково же было ее разочарование, когда она пришла на ток другого колхоза, колхоза станицы Чернышевской. Сперва раздался собачий лай, а затем подошел сторож и расспросив ее кто же она, откуда и куда идет и поняв, что женщина заблудилась, вывел ее на дорогу идущую из Чернышевского до нашего хутора. Дорогу эту мама знала хорошо и ускоряя шаг, теперь уже не опасаясь встречи с людьми почти побежала к своему хутору. Проделав путь километров восемь, к рассвету мама вернулась домой. Отправив нас в дом досыпать, а сама принялась зерно и готовить нам на день похлебку. Больше она от людей не отставала. Так прошло и лето и осень. Про отца не было слышно ничего, где он, живой ли, чем он занимается. Мы мало, что понимали, а мама, вместе со своими домашними заботами, сильно переживала и за его молчание. Получив крайне скудную плату за свой труд в виде зерна и овощей, добавив урожай со своего огорода: немного картошки, фасоли, моркови, капусты и подсчитав все это, выходило запасов питания хватало только до весны. Полевые работы в колхозе закончились и мама все время была с нами. Пришла зима 1933-1934 годов, не менее холодная и голодная, чем предыдущая, но зато более спокойная. Не было больше обысков, не было больше тасканий по конторам и различных допросов. Изо-дня в день мама, как могла , экономила продукты и неизвестно чем согревала дом и наши души. Видимо своим любящим материнским сердцем. Наконец-то, приехали с Кубани хуторяне на побывку домой и рассказали, что отец жив и здоров. Живет у молодой вдовы - кубанской казачки в небольшой станице. Работает в колхозе. Кубанский хлеб вдохнул в него силы, был он еще молодв то время, да и молодая хозяйка имела надежду оставить его там навсегда: кормила, поила и обшивала. И отец постепенно стал свыкаться с такой обстановкой, понемногу стал забывать свою семью. Трудился он много и труд его был вознагражден, но вернувшиеся назад хуторяне рассказали ему о бедственном положении семьи, что дети больны и голодны, что мать не в состоянии их прокормить. Это сообщение его сильнов збудоражило, в сердце появилась жалость к детям, к жене нет, он никогда не любил свою жену, нашу маму, до него дошло, что он совершил ошибку - не послушившись родителей, женился на вдове, бывшей замужней женщине, да вдобавок старше его на три года. Много позже он отплатит ей за свою ошибку, а тогда он быстро получил в колхозе расчет. Заработанный хлеб сдал там государству и получив документна на право получения зерна по месту жительства, захватив с собой несколько буханок хлеба и два пуда муки, выехал домой к детям.  А дети его доживали последние дни. Девченки Даша и Юля еще держались на ногах, а мы со старшим братом Жорой лежали уже больше месяца опухшие от голода. Наши ноги были очень толстые, когда нажмешь пальцем на мышцы
 ног, то пальцы уходили в тело на половину - вместо тела была вода обтянутая
 тонкой прозрачной кожей.
 Был конец марта или начало апреля. Чир, разлившийся во всю свою ширь, вошел в свои берега, оставив лишь залитыми старое русло, канавы у оград усадеб. Мы с братом по-прежнему лежали на топчане в спальне у окна и в силу наших возможностей смотрели через окно на окружающий нас мир. На площади блестели лужи еще не высохшей воды, а на пригорках начинала зеленеть трава и набухали почки деревьев. Я первый заметил как во двор вошел большой мужчина в зимней шапке, длинном полушубке и в сапогах, заляпанных грязью. За плечами у него был большой мешок, чем-то набитый почти под самую завязку. Это был наш родной отец. Подойдя к крыльцу, потоптавшись немного и не найдя обо что счистить грязь с сапог он поднялся на крыльцо. Обернувшись и обведя взглядом совершенно пустой двор, перекрестившись трижды, вошел в дом. Мама была на кухне и хлопотала у печки. Увидев вошедшего мужчину и узнав в нем своего мужа, она не бросилась к нему - у нее подкосились ноги и она медленно осела на лавку у печки. Отец коротко поздаровавшись сней, снял мешок, снял полушубок, снял грязные сапоги и сказал: "Ну веди к детям". Сестры наши в это время находились в середней комнате, что-то резали и шили. Боже мой, они еще играли в куклы. Услышав голос отца - они вылетели оттуда и кинулись на шею отцу с криком: "Папаня приехал". Мы же не могли этого сделать, мы не могли даже пошевелить рукой или ногой, лежали как стеклянные мумии. К нам в спальню вошли все четверо: сперва мама и чуть посторонившись, дала возможность подойти ближе к нам отцу, сестры остановились у лежанки. Посмотрев на нас, назвал поименно и убедившись, что мы еще живы, горько заплакал. Это продолжалось несколько минут. Он стоял, смотрел и плакал молча и когда ему удалось проглотить комок горя в горле, полуобернулся к маме и с упреком сказал ей: "До чего же ты довела детей".  Что она могла ответить ему? Сердце ее сжалось в комочек, ни один мускул не дрогнул на ее лице, она пристально смотрела в его гневные, заплаканные глаза. Сложенные на груди сухие и беспомощные руки она опустила и молча ушла на кухню и там дала волю слезам. Следом  за ней вышел и отец, а за ним и сестры. На кухне отец развязал мешок и достал  из него содержимое. По тому времени это было целое состояние. Два пуда пшеничной муки, четыре буханки белого настоящего кубанского хлеба, килограмма два сахару и пряники. Девочкам отец дал пряник, разделив его на две части и велел не грызть, а сосать. Нам пока ничего не досталось. Посоветовшись с мамой, как накормить меня с братом - решили сварить очень жидкую мучную похлебку, приправленную сахаром. Печка топилась и мама быстро сделала это варево. Буквально по ложечке под небольшие перерывы поили нас из рук. Так продолжалось несколько дней, каждый раз увеличивая количество съедаемой похлебки. Делалось это потому, чтобы мы не получили заворот кишек. Отец и мать знали об этом хорошо, через неделю мне и брату стали давать кроме супа понемногу и хлеба. Молодой организм, получив более менее полноценное питание, стал набирать силу и к маю мы уже выходили на улицу. Тело наше потихоньку принимало нормальное положение, опухоль прошла, но нормальных человеческих сил еще не доставало. Родители продолжили работу в колхозе. Иногда им удавалось выписать в колхозе молока, мяса или еще что-либо из имеющихся в колхозе продуктов. К осени обзавелись коровой и птицей, в колхозе выписали поросенка. Жизнь потихоньку входила в нормальную колею. Взиму 1934-35 годов отца послали учиться на курсы трактористов в МТС, которая в то время находилась в хуторе Леоновском, в тридцати километрах от нашего хутора. Весной он закончил эти курсы и стал работать в колхозе трактористом. Годовой заработок отца сразу увеличился и семья стала жить по тем понятиям безбедно. Хватало хлеба и было что съесть к хлебу. В 1936 году в возрасте 10 лет я пошел в школу. Первым моим учителем стал Трофим Сазонович Фролов, он учил меня до 1938 года, а потом его забрали в армию и учить детей стала его жена Мария Никитична. Она была в школе одна: -  и директор и завуч и учитель. В конце июля этого же года  т. е. 1938 отца забрали на военные сборы на целых три месяца.
 В мире разгорался пожар второй мировой войны. Германия, не без просьб больших и богатых европейских стран Англии и Франции направилась к границам СССР, поглотила сначала небольшие и слабые страны западной Европы: Данию, Бельгию, Нидерланды, Люксембург, оккупировав Грецию, Чехословакию, Югославию и Венгрию, приступила к оккупации Польши. Учитывая приближащееся воинство фашисткой и Германии, по приказу Советского правительства, Красная Армия перешла границу и взяла под защиту население Западной Белоруссии и Западной Украины на территориях ушедших в 20-м году в виде репараций. Все мы с тревогой ожидали от отца сообщения, будет ли он участвовать в этом освободительном походе. Но тревога наша была напрасной - обошлись без него. В конце сентября он вернулся домой и приступил к мирному труду, теперь уже в должности бригадира тракторной бригады.
 Вернусь немного назад. В 1937 году старший брат окончил семь классов в совхозе
№18, теперь он называется совхоз "Чирский", и поступил учиться в Ростовский железнодорожный техникум. Проучился там полгода и сдав экзамены за первый семестр приехал домой на каникулы. Через две недели, снабдив его продуктами и обеспечив его деньгами на дорогу и на первую необходимость до получения стипендии, он со своим товарищем Фокой Симоновым отправились на учебу в Ростов. На станции Лихая, им надо было делать пересадку на Ростовский поезд. До прихода поезда надо было ждать его целую ночь. Зима, холодно. Чтобы скоротать время, они купили водки, выпили, закусили своими продуктами. В разговорах и воспоминаниях, хмель сделал свое дело и они оба заснули в углу на лавках, а когда проснулись - их вещей не было, были пусты и карманы. На этом и закончилась их учебав техникуме. Вернулся он домой с поникшей головой, рассказав все что произошло. Истребовав документы из техникума по почте, поступил учиться в восьмой класс Чернышевской школы.   
 В 1937 году наша семья прибавилась, родился  , а в 1939 году - Шура. Итак, нас детей, стало уже шестеро. Время шло, старшие дети учились, а родители работали. Наступил 1941 год. На западной границе собирались грозовые тучи большой войны.
 Старший брат, окончив 10 классов и получив аттестат зрелости, там же в Чернышевской  вместе с заявлением сдал его в райвоенкомат для поступления в военное училище и 21 июня к вечеру приехал в хутор. Выходной день провел дома, а вечером ушел вечеринку - там он и узнал о начале войны. Семья же наша узнала об этом рано утром 23 июня. В хуторе в то время не было ни телефона, ни радио. Эту страшную весть принес кто-то из совхозных мальчишек. Там били и телефон и радио. В этот же день из сельсовета, который находился в 15 километрах в хуторе Усть -Грезновской, пришло распоряжение: выделить шесть парней подростков с лошадьми для дежурства и доставки повесток о мобилизации. В этот же день был объявлен Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о мобилизации девятнадцати призывных возрастов с 1905 по 1918 годы рождения. Отец наш призыву не подлежал, он был 1903 года рождения, а брат наш получил повестку. Сборы были не долгими и на колхозной повозке его отвезли в военкомат. Там, узнав о дне отправки, 26 июня, мы всей семьей ждали его у моста через Чир. Во второй половине дня три автомашины ГАЗ - 2А набитые будущими курсантами, остановились на минутку, сходить с машин курсантам не разрешилии мы прощались кто как мог. Брат сильно перегнулся через борт и поцеловал маму и успел ей сказать: "Не плачь мамочка,
пока я буду учиться, война закончится". Он был направлен в Краснодарское зенитно - артилерийское училище. А в хуторе началась мобилизация. Повестки привозили обычно ночью и по утрам и очень часто был слшен женский крик и плачь детей то в одном конце хутора, то в другом и мы точно знали - кого призывают в армию. Призывники собирались вместе и поочередно гуляли то у одного, то у другого призывника. На этих гулянках все сплеталось воедино: песни, пляски, смех, слезы и душераздирающие причитания женщин провожающих своих мужей - возможно навсегда.
 Вездесущая детвора обычно всем хутором собиралась в дворах, поглядеть как провожают на фронт и каждый ждал: вот завтра и папу заберут и я буду реветь так же как и ихние дети. Так продолжалось все лето.Кроме людей стали мобилизовывать и лошадей для обоза и кавалерии.
 Огненный вал войны продвигался в глубь нашей страны. Фашисты оккупировали почти всю Прибалтику, часть Белоруссии вместе с Минском, подошли вплотную к Киеву, где шли ожесточенные бои, окружили Одессу, где сражалась семидесятипятитысячная Приморская армия и рвались к Днепропетровску. Тревожное это было время. В 1941 году 28 августа также ночью мальчишкой были доставлены в хутор три повестки призывникам 1903 года отцу, Сидору Васильевичу и Ивану Васильевичу Аржановским. Вопли плача раздались и в нашем дворе.Разобравшись в сроках отъезда, установили, что отъезд этой группы призыва назначен на 30 августа, мама принялась за сборы отца, а меня и Дашу послала оповещать своих родных об отъезде отца. Солнце еле поднялось из-за Озерной горы, а я с сестрой Диной были уже в дороге и приближались к ближнему табору. У Грушиных, что в Болдыревой балке на развилке дорог мы с Диной разошлись. Дина пошла в совхоз предупредить маминых сестер, чтобы пришли на проводы, а я пошел на стан тракторной бригады, который в то время был расположен в начале последнего отростка балки Болдырева, рядом с землями совхоза. Придя на стан и не обнаружив там отца, я спросил у трактористов где мой отец. Один из них, это был Яков Кобозев, указал на трактор, стоящий несколько в стороне. Отец лежал под трактором на спине и делал перетяжку подшипников коленчатого вала. Увидев меня с пустыми руками (обычно в это время я приносил ему завтрак так как все трактористы неделями жили в поле), он все понял. Он медленн вылез из-под трактора, вытер грязные руки об траву и лишь спросил: "Когда?". Я ему сказал, что повестку привезли ночью, что надо быть в сельсовете 30 августа. Немного постояв, о чем-то думал. Потом отошел от трактора сел на землю и закурил, хотя мы никогда не видели, чтобы он курил. Пригласил сесть и меня. Мы долго сидели и молчали. Искурив одну папиросу, принялся за другую. Зажег ее, два раза затянулся густым дымом, а потом затоптал ее в траве, резко поднялся, вытащил
 из кармана деньги (в семье деньгами ведал он) отсчитал 40 рублей и передал мне, велел купить в лавке 6 бутылок водки, а на остальные конфет и пряников и оправил меня домой, пообещав, что к обеду будет дома. И верно, закончив ремонт трактора, запустил двигатель, послушал - не стучат ли новые вкладыши и убедившись, что все в порядке, заглушил двигатель. Собрал всех трактористов и объяснив причину сбора, назначил старшего и ушел домой.Вся семья и родственники уже были в сборе. Прощальный обед готовили мамины сестры: тетя Поля и тетя Хрестина так как мама донашивала последние дни Толю. Стол накрыли в кухне и первый раз в жизни вместе с гостями усадили и нас детей за общий стол. Взрослые выпили бутылку водки покушали и принялись за разговоры про свое житье-бытье, потом пошли слезы, причитания и плач женщин в голос, на Дону это называлось голосили. Мы, дети вскоре после обеда разошлись кто-куда, а взрослые сидели до самого вечера. Дядя Яков вместе с женой ушли домой, а мамины сестры остались ночевать. На другой день гуляли у Сидора Васильевича Аржановского. Там собрались все родственники мобилизованных и ближайшие соседи. Сидор Васильевич работал бригадиром в колхозе, а Иван Васильевич - конюхом и по его распоряжению на завтра были запряжены в повозку самые лучшие лошади. Провожали призывников до самой горы, почти всем хутором - эти хуторяне были самыми почетными в хуторе. Со своими отцами поехали в сельсовет я и Коля - сын Сидора Васильевича. К 10 часам были в сельсовете, а там уже собралось довольно много и людей и подвод. Всех призывников выстроили в шеренгу по двое, пересчитали, проверили поименно, затем сомкнули круг, посадили на землю и спустя некоторое время - что-то читали, видимо сводку с фронта. Это продолжалось до двух дня. Затем им разрешили разойтись на обед. Там же на площади, прямо на земле сгрупировавшись со своими знакомыми принялись за обед. У многих нашлась и водка. Кушали, пили и пели. В основном это были прощальные песни: Дон наш батюшка, последний нынешний денечек и другие. В три часа снова построение, перекличка, затем посадка на повозки и двинулся обоз в станицу Чернышевскую в райвоенкомат. Расстояние до военкомата составляло около тридцати километров.
 Обоз,вытянувшись змейкой в 24 повозки, спустился с горы и, проехав через хутор
Варламовский, приближался к центральной усадьбе совхоза. Когда весь обоз втянулся в поселок, лошади передних повозок перешли на шаг, все подтянулись и грянула песня. Ее запел бывший председатель сельсовета - Фомин. Он встал на повозке во весь рост и оперевшись руками на плечи сидевших товарищей, в казачьей форменной фуражке набекрень, из под нее видна была большая черная шевелюра - ну истинный казак. Слегка раскачиваясь, он запел "Последний нынешний денечек гуляю с вами я друзья, а завтра рано чуть светочек - заплачет вся моя семья". Все приехавшие дружно подхватили эту казачью песню. Итак со слезами на глазахпели ее до самого конца. Жители поселка выбежали на улицу и став почти сплошной стеной по обе стороны - провожали на фронт следующую партию казаков. Время было около четырех часов дня, солнце склонилось к горе, да в добавок еще вышла из-за горы большая черная туча. На поселок падали солнечные лучи, пробиваясь сквозь мелкие просветы в туче. Поднялся ветер, закачались деревья и поднялась пыль. Эта картина осталась в моих глазах на всю мою жизнь. Остановились у центрального колодца, многие пили чистую родниковую воду, многие прощались с ней. По дороге в станицу в 2 - 3 километрах находились бахчи совхоза. Останавливались и бегали за арбузами и дынями. Сторож-бахчевик конечно же не возражал, а приглашал и выбирал самые спелые. Взяли и мы с Колькой по одному арбузу и две дыни. Тут же сбоку дороги наскоро поев арбузов, обоз двинулся дальше. В Чернышевскую приехали часов в семь вечера. Сборный пункт был расположен в здании церкви. Вся площадь была забита подводами, лошадьми, людьми - казалось, весь район прибыл сюда в станицу. Почти всю ночь работала медицинская комиссия. Все члены комиссии находились в одном кабинете, а входили призывники в смежную комнату, раздевались до гола и заходили в комнату где находилась комиссия и стояли там в чем мать родила. Осмотр был беглый: руки, ноги есть, согнись, разогнись и на этом осмотр заканчивался. Я с Колей сидели в углу у мешков своих отцов и охраняли их. Все закончилось как-то быстро. Откуда-то появились военные (покупатели) и стали называть по своим спискам фамилии и с вещами выводить во двор. Военные больше не отходили от своих выбранных призывников. Затем усадили их в повозки. Военком отдал им последнюю команду "Пошел" и обоз стал вытягиваться на улицу Горького и подниматься в гору. Когда переезжали Лос, солнце уже взошло. Шли легкой рысцой, вскоре дорога стала спускаться в низ, в хутор где были видны синие дымки, поднимавщиеся из летних кухонь. Жители хутора встречали новый тревожный день. Не было видно дыма из трубы кухни в нашем дворе. Ммама лежала в постели - она родила Толю. Это было 1 сентября 1941 года. Я и Коля соскочили с повозки у  берега Чира и алюром побежали побежали домой, а обоз пошел к мосту через Чир. Там он остановился, призывники побежали в речку умываться, мыть руки, обозники повели лошадей поить, а три наших хуторянина отпросившись у своих командиро - побежали по своим домам проститься со своими семьями. Прибежал домой и отец увидеть свою семью и найдя только что родившую жену с рожденным сыном, он долго и горько плакал, плакали и мы все. Затем наскоро распрощавшись со всеми: каждого поцеловал, поцеловав маму последней, он попросил ее: "Береги детей". Последний раз посмотрел на нас и побежал к обозу. Оглянулся только один раз. Я же, отпросившись у мамы, побежал к обозу. Рядом с ним уже собралось много народу, в основном женщины и дети, провожавшие своих хуторян. Снова плач, причитания, а между тем обоз пошел вытягиваться за хутор, отец уезжал на фронт.
В ночь на 2 сентября их погрузили в товарные вагоны и увезли в Новочеркаск. 157 стрелковая дивизия заканчивала свое формирование в этом городе. Причем первые полки уже перебрасывались в Новоросийск, а последние, в спешке получали новое пополнение, это пополнение составлялось из срочно набранных призывников, их всех стригли, мыли, переодевали в военную форму, выдавали оружие - винтовки и патроны. Строили, считали, распускали, снова строили и вели на вокзал для
отправки. Удивительно, но когда переодели в военную форму - друг друга не могли узнать, все выглядели совершенно одинаково. Такими их сделала военная форма.
Война, вчерашних колхозников, разом сделала солдатами. К 10 сентября дивизия
сосредоточилась в Новоросийском парке и ожидала погрузку на корабли. В ночь на
11 сентября подошли транспортные корабли и началась погрузка. В эту ночь  дивизия в составе 12,5 тысячах живой силы, 15 танков, 76 орудий различного калибра и 120 минометов спешно погрузилась и вышла в море. Куда везут - знало только командование.До Севастополя шли растянувшись в кильваторную колонну при небольшой охране торпедных катеров и истребителей, а на рейде Севастопольской военно-морской базы, их встретил усиленный морской конвой и авиация. Всем стало ясно, что дивизия идет в Одессу. Об этом уже и командиры заговорили. Вместе с конвоем из Севастополя вышел морской десант и много отдельных маршевых рот, предназначавшихся для обеспечения высадки дивизии. На подходе к Одессе, караван был отакован подводными лодками и авиацией противника. Был потоплен эсминец "Керчь" и несколько торпедных катеров, но транспортные суда достигли берега без потерь. Высадка десанта началась 15 сентября в 5часов 30 минут утра. Первым высадился полк морской пехоты и отдельные маршевые роты. Они очистили порт в Григорьевке и дали возможность высадки основных сил десанта. Войска дивизии сразу же с ходу вступили в бой по расширению плацдарма. К вечеру, отогнав румын
на значительное расстояние, дивизия заняла оборону на внешнем обводе Одесского
укрепленного района со стороны города Николаева. Ночью рыли окопы, землянки, далее отбивали атаки врага, ходили и сами в контратаку. В первых числах пребывания на фронте в одном из боев был убит первый земляк Фомин, бывший председатель Усть-Грязновского сельсовета, затем Краснощеков, завмаг из станицы
Чернышевской, потом стали гибнуть и другие знакомые и незнакомые Дончане. Враг
с каждым днем все усиливал натиск и войска поспешно отходили на все новые и новые рубежи. Снова рытье окопов, траншей, землянок и бои, бои. Так продолжалось
 целый месяц. За этот месяц враг подошел к крымскому перешейку. В это время
военно-морская база Одессы потеряла свое значение так как порт уже обстреливался
 из артилерии противника и корабли ушли в Севастополь. Ставка Верховного Главнокомандования отдала приказ - оставить Одессу и эвакуировать Приморскую армию в Крым. Как наиболее боеспособная, первой шла 157 дивизия. Погрузка прошла
 ночью . В первую очередь грузили войска и легкую технику, оставшиеся целыми танки, а тягачи были сброшены в море, лошади полностью были оставлены на берегу. 16 октября в 8 часов утра караван покинул Одессу. Шли в Севастополь под усиленным конвоем подводных лодок, надводных кораблей и авиации. В течение двух
последующих суток была эвакуирована и вся приморская армия. Эта была одна из самых блестящих операций во время Великой Отечественной Войны. В течение трех суток была эвакуирована семидесятитысячная армия практически без потерь.
 17 октября 1941 года разгрузившись с кораблей и следуя в строю растянувшемся на несколько километров к железнодорожной станции, к отцу подбежал красноармеец
и назвал того по имени  - дядя Парфен. В это время началась бомбежка порта и города и была подана команда "В укрытие" Спрятавшись у стены здания, несколько минут они успели поговорить о себе, а когда бомбежка стихла распрощались и строй пошел дальше. Знакомый красноармеец - это был нам троюродный брат Черкесов
 Фирсей Арефнович. Призван он был в армию в 1939 году, участвовал в Финской компании и вот теперь оказался в Севастополе. В дальнейшем его судьба сложилась по неполным данным так. В Крыму он попал в плен и всю войну находился в плену.
Работал гдето на Севере, на островах в шахтах Норвегии.Освобожден был войсками
Красной Армии в 1944 году, но на этом его мытарства не закончились, он проходил усиленную проверку до 1950 года. После проверки был освобожден. Было это гдето в Калининской области. Познакомился он там с молодой женщиной, она его
 согрела, отмыла, одела и женила на себе. Всю оставшуюся жизнь он прожил в городе Калинине. Я у него был на новый год в 1965 году, у него было двое сыновей и он был счастлив. Сейчас он на пенсии.
 18 октября поездом, под непрекращающейся бомбежкой, дивизию перебросили на перекоп  и  чтобы остановить наступавшие войска 11-ой немецкой  армии под командованием генерал-полковника Манштейма, сходу направили в бой. Очень тяжелыми были эти бои, так как артилерии и танков почти не было. Были только минометы, пулеметы, автоматы и винтовки, а наступать с таким легким оружием очень трудно. Так непрерывными контратаками выбивали немцев из одного населенного пункта, затем из другого.Все контратаки заканчивались рукопашной схваткой, враг не выдерживал и отступал. 27 октября при освобождении деревни Ново-Алексеевка на крымском перешейке сильно укрепленном немцами, нашим войскам
 пришлось продвигаться через дома. Выбивали окна, проходили сквозь дом и продвигались дальше. Сидор Васильевич все время следовал за отцом и просил его:
 "Парфеша не бросай меня, мне очень страшно". При переползании улицы, на открытой местности разорвалось несколько мин. Немцы били по нашим войскам из шестиствольных минометов. Отец оглянулся назад и там, где был только что Сидор Васильевич, зияла воронка от мины. Немного переждав грохот разрывов, отец позвал его, но никто не откликнулся. Отец вместе с другими солдатами стали пробираться в огород, чтобы подобраться к дому, но тут их накрыли новые взрывы
 мин. Какое-то мгновение отец еще полз, но вдруг нога отказала, не стала слушаться, он оглянулся и увидел, что обмотка разорвалась, ботинок полностью порван и весь в крови. Затем пришла ужасная боль. Нет сознания он не потерял, а как смог отполз в неглубокую канаву и там остался лежать, а товарищи пошли вперед. Немцев вскоре выбили из этой деревни и советские войска закрепились на ее окраине. К вечеру прибыли санитары и стали собирать лежачих раненых, а ходячие как могли пошли в санроту. Отца тоже на носилках доставили в наскоро организованный санротный медпункт. Вскоре подошли автомашины с потушенными фарами, погрузили всех раненых и повезли в Джанкой на станцию, а оттуда поездом отправили в госпиталь в Феодосию. В госпитале сняли жгуты, промыли рану, и оказалось, что на левой ноге чуть выше пятки было порвано сухожилие сантиметра три.  Наложили шину,  забинтовали  и  отправили  на  койку.
 А тем временем, 29 октября  т.е. через сутки  после  ранения отца, немецкие войска, сбив сопротивление наших войск, двинулись на Севастополь и Керченский полуостров. Из Феодосии началась эвакуация госпиталей. Все это произошло так неожиданно, что под руками не нашлось достаточного количества транспортных средств. Помогли советские и партийные власти. Поток раненых в порт все нарастал и корабли один за другим уходили в море. ЭЭвакуацию раненых прикрывали своим огнемкорабли с моря. Вот подошли последние машины с ранеными. Ходячие поспускались с машин и почти бегом к кораблю, тяжелораненых переносили на носилках, а отец не принадлежал ни к тем ни к другим. На костылях он направился сам к кораблю и тут начался обстрел порта из немецких орудий. Также
немцы ворвались в город. Отец  зацепился костылем за что-то, упал, а  в  это время  мимо  пробегали  моряки. Увидев лежащего раненого, они схватили отца под
руки и волоком потащили  к  кораблю. Оставив его на верхней палубе, сами заняли
боевые посты и корабль отчалил от пирса, взяв курс на Новороссийск. Но на пути
каравана немцы набросали морских мин - это грозило уничтожением всего каравана и корабли взяли курс на Батуми. Через двое суток караван благополучно прибыл в Батуми и стал под разгрузку. Оттуда отец попал в госпиталь в город Ворошиловск. Все это мы узнали годом позже, когда он сам вернулся домой. А тогда получали редкие, короткие письма от него и от брата Жоры, который учился в Краснодаре в зенитно-артилерийском училище и сообщал нам, что при налете на Краснодар немецких самолетов, его расчетом сбит один самолет Ю-88. Вдекабре 1941 года состоялся  выпуск из этого училища. Брату было присвоено звание лейтенант и он был направлен в город Красноярск в запасной полк на должность командира огневого
 взвода. Шесть месяцев он готовил расчеты своих зенитчиков. Гдето на Урале формировался 4 механизированный корпус генерала Вольского, туда и прибыли из Красноярска обученные зенитчики. В октябре 1942 года этот корпус прибыл из резерва на Сталинградский фронт в 51 армию. 20 ноября 51 армия, прорвав оборону немцев южнее Сталинграда, своими основными силами повернула на Юг, на Котельниково, расширяя внешнее кольцо окружения немцев. А в прорыв был введен 4 механизированный корпус, который  вместе с 13 танковым  корпусом  пошел  на соединение в  районе Калача и поселка Советский с войсками Юго-Западного фронта. Встреча произошла 20 ноября.  Передав  внутренний  фронт пришедшим стрелковым соединениям 57 армии, 4 и 13 корпуса были брошены на внешнее кольцо окружения к Нижне-Чирской. Эти соединения были переданы вновь сформированной 5 ударной армии генерал-лейтенанта Попова и были передвинуты южнее по восточному берегу Дона, вплоть до станицы Куриловской и соединились с войсками 51 армии.
 Где-то отсюда и написал братик свое последнее письмо, которое мы получили в начале марта 1943 года. Вот это письмо:

             9 декабря. Здравствуйте дорогие родные!
 Передаю Вам горячий привет, если кто жив после фашисткой оккупации. С момента,
как немцы заняли наш район, я из Омска выехал в войска, правда с поезда послал
Вам два письма, но не знаю получили их или нет? 7 мая возникло на этот момент
много вопросов, которые я не могу разрешить и сейчас это: где наша семья и
живы ли все? Где папаня, где сестра, где вообще хуторяне, а особенно родные.
Когда пришли немцы к вам и когда их выгнали. Не пришлось мне побывать дома, я
сейчас нахожусь на Сталинградском фронте. Каждый день освобождаем станицы и    хутора, крошим румын, попадает и немцам, а мы как зенитчики сбиваем воздушных фрицев-стервятников, сбили уже три. Я выехал на фронт в середине октября, в боях с 20 ноября, мой адрес: полевая почта 2614 п/я 500, лейтенанту Позднееву Е.П.   
 Живу хорошо, захватили большие трофеи. Вчера немного болел - простыл! Погода здесь сырая. Одет я хорошо. Шуба, валенки, сапоги, теплые носки, две пары портянок, теплый шарф и т.д. Гоним фрицев и румын, вобщем всех оккупантов к чертям. Передавайте всем от меня привет мой фронтовой и всех я горячо и крепко целую. Пишите буду ждать. Всех еще раз целую. Пишите как пережили фашистский плен. Пишу вот письмо, а сердце так и стучит, как там дома, что-то не в порядке.
Пишите, очень жду.Дорогой братик Саша, где вы девали мою фотографию, когда были поганцы фрицы. Прошу тебя, братан, береги ее для мамани. Пиши кого взяли из молодежи немцы? Писать кончаю, некогда, фронт. Немцы ушли далеко, но мы за ними гонимся. До свидания.
Ваш сын и брат гвардии лейтенант Е. Позднеев.  9.12.42 года.
 Был недалеко от дома, около Суровикино, но домой нельзя было, за немцами гнались. Рассказывать у меня много, но мало времени.

  Кольцо окруженных немецких войск под Сталинградом медленно, но настойчиво сужалось. Немецкое верховное командование приняло решение вызволить из окружения шестую армию Паулюса. Для этой цели оно сосредоточило значительные силы в районе станции Котельниково и силами 57 танкового корпусаи несколькими пехотными и кавалерийскими дивизиями 12 декабря после ожесточенной бомбардировки наших войск пошли в наступление, чтобы образовать коридор и вывести 6-ю армию из котла. Они прорвали оборону наших войск и двинулись на север. Им удалось захватить переправы через Аксай-Есауловское. Ожесточенные бои развернулись в районе хутора Верхне-Кумский, который переходил из рук в руки несколько раз. Сильнейшими контратаками 4-го механизированного и 19 танкового корпусов враг был оттеснен до станции Жуково. 17 декабря с утра немцы ввели новые силы, около 700 танков. На это направление были стянуты все возможные танковые и артилерийские части наших войск, вступившие в бой с танками, а зенитные батареи прикрывали станцию Жутово. Только одна мысль была у каждого защитника - любой ценой остановить танки немцев. И все же остановить их не удалось. Лавина танков ворвалась в Жутово и набросилась на зенитную батарею, в которой командовал огневым взводом брат Жора  то есть лейтенант Позднеев. Батарея была раздавлена гусеницами танков. Так погиб наш брат гвардии лейтенант Позднеев. Похоронку мы получили в конце марта 1943 года. Она пришла на имя мамы и в ней была горькая весть для нашей семьи:
 
 Ваш сын, командир взвода взвола 7-й гвардейской мехбригады гвардии лейтенант Позднеев Ерофей Парфенович, был убит 18 декабря 1942 года и похоронен в братской могиле на станции Жутово, колхоз 8-е марта.

                Командир:  подпись
                Комиссар:  подпись     печать

   Видно чувстовало его сердце, только не знало оно с кем случится беда. А у нас было более менее благополучно в то время. Не знали мы только где находится наш отец.
 
   После того как мы проводили отца на фронт мы: Я, Дина и Юля пошли в школу. Мама управлялась по хозяйству и родила Толю. Непрерывным потоком ехали эвакуируемые с Украины и Молдавии. С собой они брали технику и скот. Но в основном естественно скот. Одна из партий эвакуированных остановилась с гуртом скота на ночлег, но ночью же, бросив скот, уехали за Дон. Немцы заняли Юго-Западную часть Ростовской области и вплотную подошли к Ростову. Занятия в школах прекратились, тогда-то и поручили мне и Коле Сидора Васильевича доглядеть этот чужой гурт скота. Дали нам по лошади с седлами и мы до самого снега пасли этот скот. И в дождь и в холод, проклиная на чем свет эту скотину и их хозяев и конечно-же свое руководство временное так как постоянное руководство тоже было вместе с хозяйством колхоза эвакуировано за Дон. Освободили нас от этой обязанности только тогда когда уже выпал снег, а скотину перевели в освободившиеся коровники на зимовку. Зима 1941/42 годов выдалась снежной и суровой. Получали редкие короткие весточки от брата и отца из госпиталя. Из Ворошиловска отец был переведен в город Кировобад Азербайджанской ССР. А у нас брали всех более менее взрослых на рытье окопов и рвов. Рыли противотанковые рвы и траншеи где-то в Каширском районе. Ездила рыть окопы и сестренка Дина. В хуторечасто останавливались мобилизованные из занятых врагом районов Украины и нашей области, двигавшиеся дальше на восток, а с востока шли войска в пешем строю и тоже останавливались на ночлег, а иногда задерживались на неделю и даже больше. В трудах и заботах о жилище, о семье тянулись бесконечно трудные дни. Это был самый трудный бич - топить печи было просто нечем. Полностью вырубили все садовые деревья. Так трудно прошла суровая зима. После изгнанмя немцев из Ростова снова заработали школы и Дина с Юлей продолжили учебу, а я стал хозяином в доме. На мои хрупкие мальчишечьи плечи легли огромные задачи по содержанию своего дома и небольшого оставшегося хозяйства. В начале апреля вернулся отец из госпиталя со свидетельством о том, что он не пригоден к военной службе-инвалид.  Он что-то делал в колхозе в силу своих возможностей, а я пошел работать почтальоном. Получал почту в совхозе и разносил в хутора газеты и письма. Многим приходилось читать письма с фронта. Похоронки приходили в сельсовет и я был освобожден от этой трагедии - вручать их семьям.
 Однажды и мы получили письмо. Райсобес просил маму подготовить документы на детей и представить их в райсобес для оформления награды и единовременной помощи, как матери родившей и воспитавшей семерых детей. Все это было сделано и отвезено лично ею в мае месяце 1942 года. Последний раз я получил почту в воскресенье 19 июля и, крутясь около школы и клуба, слушал радио. Приемник был выставлен в окно, люди слушали сводку Совинформбюро, где говорилось, что наши войска после ожесточенных боев оставили врагу город Харьков. Вернулся домой и раздав почту, а ее было в этот день очень мало, в основном газеты в контору я увидел спешную эвакуацию колхозного имущества. За ночь угнали весь скот, лошадей, трактора и другое движимое и недвижимое колхозное имущество. А после обеда, мужчины собрались у Артема Рябухина на совет. Было принято решение в среду 22 июля с утра уходить за Дон т.е. эвакуироваться.  Меня и Пимку Рябухина - сына хозяина квартиры, Артема Рябухина снарядили в совхоз за водкой. Дали нам денег и большую бутылку на 25 литров. Мы быстро смотались в совхоз, там распродажа товаров шла полным ходом. Купили водку - сырец и быстро назад. Поднимаясь в гору нам захотелось посидеть, отдохнуть. Ни с того, ни с того Пимка предложил - давай попробуем водку, видимо он уже знал ее вкус и действие, а я еще никогда ее не пробовал. Мы попробовали - стошнило, еще попробовали, прямо через край из горлышка. Ничего. Сделали по несколько глотков и хмель быстро вошел в голову. Мы начали баловаться и не заметили как перевернули бутылку, да так удачно, что только половина бутылки вытекло, а мы наболтавшись и сморенные зноем улеглись на траву и уснули. Нас же ждали, ждали - не дождались, взял один мужик велосипед и поехал по дороге нас искать. Нашел нас спящими на горе, разбудил - дал затрещин и мы все с половиной бутылки вернулись в хутор, где получили от своих отцов хорошую взбучку. Пимка ушел на кухню к бабушке, а я отправился домой. Мужики разошлись поздно ночью. Понедельник и вторник ушли на сборы в эвакуацию. 22 июля мама встала очень рано, чтобы приготовить горячий завтрак отцу, да и нам надо было приготовить заодно. На восходе солнца у нас на огородчине остановился бронетранспортер, стал как раз под грушниками у дороги. Из него вышел младший политрук и трое красноармейцев, а водитель остался в машине, машина работала. На шум мотора вышла мама им навстречу. Политрук спросив у мамы: " Не было ли немцев " быстро сели в машину и бронетранспортер двинулся в сторону хутора Заречанского. Это была разведка и ехали они вверх по течению Чира, а в это время уже была слышна сирельба в станице Чернышевской - 12 километров, видимо стреляли из крупнокалиберного пулемета. Позавтракав, отец надел рюкзак сделанный из ме6шка и пошел в сторону пункта сбора - где держали совет к Артему Рябухина, но каково было его разочарование когда он узнал, что мужики  еще задолго до рассвета ушли одни - не захотели возиться с инвалидом. И правда - ходок он был никудышным. Отец вернулся домой. Оставшись за председателя колхоза - член правления Мария Рябухина взяла своего сына Василия, меня и Кольку Сидорова и оставшуюся старую лошадь - клячу повела нас собирать брошенный колхозный инвентарь в степи. Косилки, бороны, плуги мы стаскивали этой клячей на дальний табор. Около 8 часов утра, часов конечно же ни у кого не было, ориентировались по солнцу, мы заметили, что со стороны Чернышевской - по нашему грейдеру, так мы называли профилированную дорогу, двигаются несколько мотоциклов, тачанка и две легковые автомашины. Расстояние от нас до дороги было метров пятьсот и мы безошибочно определили, что это немцы. Да это была немецкая разведка. Подъехав к спуску горы, когда открылся хутор, разведка остановилась. Два мотоцикла поехали в хутор, а остальные остановились. Через некоторое время из хутора взлетела зеленая ракета, тогда из легковых машин были продублированы в сторону станицы серия зеленых ракет. Тетка Мария приказала нам бежать домой, а домой надо было бежать километра три. Сама же села на лошадь и тоже поехала домой. Пока мы преодолели это расстояние и рассыпавшись на горе, каждый побежал к себе домой. Спускаясь с горы в сад, я заметил, что в хуторе полно танков и мотоциклов немцев. В нашем дворе стоял желтый танк с короткой пушкой и несколько легковых автомобилей. Солдаты лазили по дому, постройкам - автоматами открывали двери и смотрели нет ли советских солдат. Все живое во дворе попряталось - была только мама. Как могла отвечала на вопросы немцев, правда среди них был или переводчик или вообще русский офицер, только в немецкой форме, он то и разговаривал с мамой. Убедившись, что русских солдат в усадьбе нет, немцы стали писать по немецкому на постройках и заборе какие-то слова. Закончив эту работу, они уехали в хутор. Я видел все это, сидя в саду среди вишен, а отец прятался в канаве. Он все еще был в красноармейской форме, только босиком. Увидав немцев, он перебрался через овраг и спрятался на горе в канаве. Когда немцы уехали, сперва я прибежал домой, а затем и отец. Вся семья была в сборе и мы стали ждать, что же будет дальше. А тем временем хутор наполнялся войсками. Пришли десантные машины на гусеничном ходу, а передние колеса у этих машин были обычные. Кузова этих машин были с вырезами для быстрой выгрузки солдат, а те были в касках с закатанными рукавами с автоматами в руках и обвешанные гранатами с длинными деревянными ручками. Водители заливали воду в радиаторы, заправляли машины горючим и отводили их в укрытия: в сады, в балках и оврагах. А танки шли и шли. Въезжая в хутор, колонна разделялась, часть шла форсировать Чир на брод под Давыдом Даниловичем, другая на брод под Акимом Григорьевичем, третья шла на мост через реку. Первая часть пошла не по мосту, а в брод под Грушевыми. Четвертая часть колонны пошла вброд под дедом Моисеем Макаровичем и пятая пошла на Ключик. Третья часть танков повидимому пошла на Обливскую, четвертая - на хутор Ильчевский, первая пошла на Калач - Курглаг, а вторая и третья колонны - на Озеры и дальше к Дону. Казалось этим танкам не было ни конца, ни края, а в хутор прибывали все новые и новые подразделения мотопехоты, заполняя сады, дворы и овраги. Видя какие знаки написаны на доме, заборе и других постройках, наш двор почему то вся эта мотолавина проезжала мимо. После обеда к нам во двор приехали большие машины, которые втиснулись между домом и грушевыми деревьями. Параллельно стволам деревьев поставили большие мачты - антены - вэтих машинах находились радиостанции. Затем появилась охрана, солдаты во всем черном - это были эсэсовские солдаты и офицеры. Много позже я узнал, что это был размещен командный пункт Паулюса.На горе были установлены зенитные пулеметы, на огороде - пушка с коротким стволом, под яблоней прописался желтый танк также с короткой пушкой и несколько мотоциклов и легковые машины. Все это было хорошо замаскировано зелеными ветками деревьев.  Отец видимо сообразил, что это какой - то штаб и зная, что его будут обязательно бомбить наша авиация, велел мне взять лопату и идти в балку. Вырыть там лисью нору и сидеть там не высовываясь. Так мы и сделали, ушли в балку, нашли место около родничка, выкопали нору наподобие лисьей норы, залезли в нее и сидели там часа два. Воду пили из родника, так как жара стояла невыносимая, но вскоре нам захотелось кушать и мы, оставив свое убежище, пошли домой, но не успели мы спуститься с горы, как на хутор налетели наши самолеты - это были штурмовики - штук двадцать. Они выстроились в линию по фронту, охватив тем самым весь хутор и начали бомбить скопление техники. Мы опять перебежали в овраг, где была вся наша семья и дворовые. Отбомбившись, самолеты развернулись за горой и, следуя обратным ходом, стреляли из пулеметов и пушек. Бомб у них видимо уже не было. Собравшись в доме, немцы стали присматриваться к отцу. Почему не солдат, почему хромает. Отец врал как мог. Он отвечал, что он тракторист и ногу поранил трактор. Кажется немцы поверили и больше не приставали, наступал первый вечер оккупации. Гул машин постепенно стихал, зато были слышны выстрелы, крики птицы и свиней - "хозяева" расправлялись с курами, гусями, поросятами и другой домашней живностью. Пыль медленно оседала на землю и в лучах заходящего солнца воздух казался оранжевым. Я долго искал корову и ненайдя ее, со слезами пришел домой. К тому времени движение во дворе уже было запрещено, но охрана меня знала и пропустила. Пока я бегал за коровой, немецкий офицер, отлично владевший русским языком объяснил моим родителям, что ночью и днем все время русские будут бомбить вот эту часть хутора, так что если есть где - то в балках или в степи вода то уходите туда. Он не приказывал, а советовал, потому, что это был русский эмигрант с хутора Захарченского. Решили, что будем ночевать дома. Мы, дети, легли в коридоре на полу, растелив войлочную подстилку. Ночью, когда мы уже спали, прилетели несколько самолетов ПО-2, понавешали над хутором ракет на парашутиках и давай бомбить. Они заходили со стороны МТФ и один за другим бросали бомбы видимо по 50 килограмм, небольшие. Две такие бомбы упали и около нашего дома. Зазвенели и разбились стекла в окнах, упало со стены зеркало, свалилась труба и застучали осколки бомб и комья земли по крыше, как по команде все бросились в погреб, а он унас был под домом и перекрытием служил только пол - мало спасал, затем в промежутках между бомбежками мы побежали в погреб. Он у нас стоял отдельно от дома и имел более надежное покрытие. Просидев там почти до утра, мы пошли домой, но не успели уйти со двора, снова прилетел самолет и сбросил три бомбы уже значительно большие и мы успели попрятаться в канавах. Затем вся подгора потянулась в балку в которой в повалку разместилось несколько семей. Там мы прожили около 10 дней, пока из хутора не убрались тыловые части немцев и  не ушел на восток, к Дону, штаб Паулюса. Воду брали из родника, который все время углюбляли почти до двух метров так как воды становилось все меньше и меньше. Стояла знойная жара и дождей не было. За продуктами домой попеременно, сперва дети, Я и Луша, потом мама с Юлей. А Дину родители не пускали так как она была уже взрослой девочкой и боялись, чтобы немцы ее не изнасиловали. Как то рано утром домой пошел отец, но вскоре он вернулся без продуктов и сообщил нам, что все пусто, немцев в хуторе, по крайней мере у нас под горой уже нет и можно идти домой. Собрав все свои пожитки, мы вернулись в дом. А там, что творилось трудно описать. Все было побито, окна, посуда, большая часть мебели. Унас в горнице на полу лежал наш хлеб, так он был перемешан со свеклой и загажен фекалиями зверей. Во дворе картошка была изрыта гусеницами танков, а она была еще мелкой - все пропало. Ни одной курицы не осталось. Мы принялись наводить кое -какой порядок. Взрослые послали пацанов собирать лошадей в балках и угонять их в степь в овраги и выхаживать их. Раненых лошадей было довольно много. Мы собрали около двадцати голов. Делалось это для чего. Ведь свой рабочий скот был эвакуирован за Дон, правда он туда не дошел, его немцы перехватили гдето около Дона и мы его больше не видели. А полях нашего колхоза созревал хороший урожай хлеба. Его пришлось бы убирать, а как это сделать без лошадей. К этому времени в хуторе появилась немецкая администрация. Переводчик, комендант и небольшой гарнизон солдат. Назначили в хуторе старосту и полицейских. Старостой стал Симонов Моисей Макарьевич, а полицаями какие-то эвакуированные из Донбаса, вот они -то и стали осуществлять власть в хуторе. Заставляли некоторых мужчин, в частности Ивана Цветова отремонтировать карабин и привести в порядок колхозные носилки и началась уборка хлеба. Мы - пацаны жили в степи с лошадьми и в хутор их не показывали. Поить лошадей  водили в ставок в начале балки Лог, иногда и в Чир, но делалось это по ночам и вдали от хутора. Сколько смогли убрали хлеб и обмолотили комбайномна стационаре. Где брали горючее - не знаю. Обмолоченный хлеб, по ночам развозили по дворам и прятали. Во все дворы развозили без исключений, кто работал и кто не работал. Видимо надо было попрятать от немцев. Не обошлось и без того, что оставили хлеб и на семена. На дальне таборе прямо на землю настелили соломы толщиной 1 - 2 метра, затем насыпали на эту солому зерна, сколько я уже и не знаю теперь, но было  около 50 тонн и закрыли его тоже соломой, сделав огромную скирду. Одним словом хлеб был спрятан. Не обмолоченный хлеб также сложили в скирды и оставили в полях. После уборки хлеба, в хуторе появились немецкие строители. Они начали строить узкоколейную дорогу из Обливской до Миллерово или еще куда - то. Так вот население близлежащих хуторов гнали на строительство этой дороги. Дорога эта проходила через Осиновку, мимо бывшей седьмой фермы, через хутора Ильменский, Озеры. Приходилось и мне быть на этой стройке и получить несколько ударов резиновой от полицаев, говоривших на как мне казалось тогда на украинском языке. Старые люди знали, что это такое и копошились, а пацаны, в свободную минуту часто пытались баловаться т.е. не работали, вот за это и получали либо подзатыльник, либо плетки. Немецкие офицеры - инженеры, разместились в нашем доме, а нас выгнали со двора совсем и по разрешению старосты мы разместились в амшаннике где зимой находились колоды с пчелами, а староста бывший пчеловод вот и разрешил там пожить. Кэтому времени немцы забрали у нас и корову, она у нас уже не доилась и поэтому была немного жирная. Понажрались сволочи. Но староста, наш хуторской человек и взамен дал нам корову из брошенного стада, которое мы с Колей Аржановским доглядывали или вообще из каких-то других резервов, которая должна была давать молоко где-то в феврале.Почему я так подробно об этом животном рассказываю здесь, потому что с ней связаны мои мытарства в дальнейшем. Красная Армия остановила немцев на Дону и под Сталинградом. Наступили холода, дорогу немцы бросили строить и никого больше из хуторян больше не тревожили. Во всяком случае мне так казалось. Затих хутор, притаился. Украдкой от немцев, на отшибе хутора у старого русла Чира, в старой кузнице Сусай Артамонович - колхозный кузнец устроил мельницу, где по ночам мололи люди зерно. Многие старики поделали ручные мельницы у себя дома и когда нельзя было молоть на колхозной - мололи дома и соседям разрешали. Молол и я неоднократно на такой мельнице. Отец в основном сидел дома и на глаза немцам не показывался, все заботы о семье связанные с хутором осуществлял я. Я не забывал и о корове. Ее надо было чем-то кормить и мне приходилось ходить в поля за соломой или брать необмолоченный хлеб. Когда полицаи по приказу немцев разгромили обнаруженную мельницу, то я стал брать с ее крыши необмолоченный хлеб, а она им и была покрыта. Однажды набрав на санки больше нормы, вез домой и в старом Чиру перевернулся, стал укладывать и видимо сильно надорвался, с тех пор у меня стал болеть желудок, а в последствии была обнаружена язва. Я считаю, что это оттуда. Лошадейц многих всеже забрали немцы, но часть чудом осталась и находились они в сарае у деда Аверьяна Черкесова, их досматривал еще и Иван Аржановский - мой двоюродный брат. Помню как 12 ноября 1942 года он запряг в арбу пару лошадей, взял меня в помошники и мы поехали в степь за кормом для лошадей. Брали необмолоченный хлеб над каменной балкой, недалеко от Совхозной дороги. Он со скирды кидал на арбу,а я раскладывал по ней. Вставало серое проморзглое утро, все вокруг было в тумане. Наложив половину арбы, мы услышали отдаленный гул. Немного порассуждав, что бы это значило, решили - начался большой бой и нам надо скорей домой. Так и сделали. Накидав кое-как полную арбу, мы поехали домой. Стали спускаться с горы, воз накренился и перевернулся, загородив тем самым дорогу. В это время в гору поднималась колонна немецких машин. Первая из них, видимо штабная, крытая, стала объезжать завал и все же зацепилась за арбу. Из кабины вылез офицер, посмотрел на аварию, выхватил пистолет и к нам, а Ваня успел снять барки с арбы и вместе с лошадями, а вслед за ним и я бросились в овраг. Немец дважды выстрелил в туман, но преследовать не стал. Объехав завал, колонна двинулась дальше в гору, а мы оврагом спустились к дому. А гул на Дону все нарастал. В этот же день только к вечеру немцы собрали всех взрослых мужчин и парней, подлежащих призыву в армию, но каким-то образом оставшихся дома, в бывшую нашу школу и дали срок в несколько часов, собраться и быть готовы к отправке. Попал туда и мой отец.  Сборы были недолгими. Пройдя по дворам, где были мужчины, немцы по списку забрали всех и угнали ночью на запад. Многие думали, что войска Красной Армии быстро догонят и освободят их, но получилось совсем подругому. 




    Извините, но это все.