Вперед - по собственному следу

(Главы из книги)

Распределение

Я свою стартовую площадку выбрала неправильно. Я заранее знала, что учительница из меня не получится. Дети меня никогда не боялись, не боятся и потому не слушаются. Мне не следовало поступать в педагогический институт. Из года в год приходить в класс и повторять одно и то же про «лишних людей» и про Льва Толстого, как зеркало русской революции – такая перспектива мне не улыбалась с самого начала. Впрочем, если бы я знала, что мне предстоит учить русскому языку латышских детей в сельских школах! И никакого Тургенева и Льва Толстого в программе не будет! Но о латышской сельской школе и о моей педагогической эпопее на этом поприще мне еще предстоит когда-нибудь рассказать!
Я окончила школу в несчастном 1966 году, когда всесоюзный эксперимент по переводу русской школы на 11-классное обучение был прекращен. И в жизнь вышли выпускники десятых и одиннадцатых классов одновременно. Следовательно, и конкурс во все вузы удвоился. За попытку конформизма расплатилась для начала испорченными тремя годами жизни, которые отрабатывала «по распределению».

Естественней всего - оставаться собой

Ну о какой позиции на поле боя могла я думать осенью 1972 года, когда мне впервые попали в руки стихи Иосифа Бродского, поэма «Реквием» Анны Ахматовой? А потом – такая простая и необычнайно мощная по силе воздействия статья «Жить не по лжи!» Александра Солженицына? Я просто делилась этим богатством со своими знакомыми в Даугавпилсе – так же, как мои рижские друзья делились им со мной. Что может быть нормальней, чем читать и разговаривать о прочитанном?!  Мы же люди!..
В 1974 году Солженицына изгоняли из Советского Союза. Прессу наводнил профессионально организованный поток ругательств по адресу писателя. А я говорила в компании коллег в Даугавпилсском клубе железнодорожников, что это позорище можно сравнить только с остракизмом неугодных в античной Греции. Что может быть естественней, чем обсуждать то, о чем пишут во всех газетах? У авторов газетных проклятий, допустим, есть возможность кидать обвинения в опального писателя на страницах газет и журналов. Но и у меня есть своя точка зрения! Я не пишу письма в прессу, ибо официальный настрой известен.  Я просто разговариваю с теми, с кем работаю... Коллеги оказались бдительны – и донесли, «куда надо»!
«Друг Аркадий, не говори красиво!..»
Все дальнейшее случайностью не было, хоть я и не понимала этого. Под каким-то нелепым предлогом меня уволили из клуба. Я заметила, что некоторые знакомые, встречаясь с которыми прежде где-нибудь на улице, болтала о всяких пустяках, начали меня сторониться. Это не были мои приятели, и перемена в их отношении меня не занимала.Вдруг я узнала, что тех, с кем я более плотно общалась, вызывают на беседу в Даугавпилсский отдел Комитета Госбезопасности. Один из них мне позвонил перед визитом в КГБ. Вечером он был до полусмерти пьян и еще больше испуган. Меня «успокоил»: мол, про стихи Бродского и поэму «Реквием» Ахматовой, а также про статью Солженицына «Жить не по лжи» он ничего им не сказал. А что сказал? Да, так, набрехал что-то про мой моральный облик! Я и не думала, что незамысловатое вранье, эта мелкая грязца отзовется такой болью! Зачем ему это было нужно? Чтобы «те» его считали своим и не вздумали подозревать в вольномыслии?! Это осталось для меня загадкой, которую теперь уже и не разгадать - того человека давно нет в живых. И я давно простила его. Легко прощать тех, с кем тебя немногое и связывало!
Вся эта история начиналась осенью 1974 года, под шуршание осенней листвы и холодных дождей. Только в конце мая 1975-го вызвали и меня.
Моим институтским преподавателям влетело на ежегодной педагогической конференции за мою политическую неблагонадежность – и я заметила, что кое-кто из них, увидев издали меня, быстро переходит на другую сторону улицы. Чтобы не здороваться... Среди них не было ни одного из тех, кто был бы для меня нравственно авторитетен во время моей учебы в Даугавпилсском пединституте, и потому мне не было больно. Хотя именно тогда я поняла, что значит «перестать уважать человека».
Но я все еще не понимала, что уже сделала свой выбор. Я просто не хотела жить в Даугавпилсе – и уехала в Ригу. Работала, где попало, чтобы оплачивать крышу над головой. Писала стихи, ходила на различные семинары и митинги. Однажды повезло. Меня приняли на работу в ведомственную газету «Железнодорожник Прибалтики». В марте 1980 года литстудия при Союзе писателей Латвии послала меня на семинар молодых литераторов Северо-Запада в Ленинград.
В первый же день я позвонила по номеру, который дал мой друг, прекрасный поэт, в те времена еще живший в Риге, Владимир Френкель. Так я познакомилась с философом Татьяной Горичевой и писательницей Натальей Малаховской, которые вместе с известной правозащитницей Юлией Вознесенской готовили первый выпуск неофициального женского журнала «Мария». Договорились о встрече в церкви за городом. Помню  ожидание на станции метро, поездку на поезде на станцию со смешным названием «Лисий Нос»... Мои статьи и стихи заинтересовали их – и я начала активно сотрудничать с журналом. Писала под псевдонимами о развращающих условиях советских рабочих общежитий, о женской бездомности – короче, о том, чего в стране «победившего социализма» по идее не могло быть. Однако в реальности именно с этим я и встречалась, особенно в то время, когда жила и работала в рабочем общежитии одного из заводов в Риге.
Накануне Московской Олимпиады 1980 года все три редактора были высланы из СССР. Перед отъездом Наташа просила меня включиться в редакторскую работу. И я согласилась. Дважды в месяц моталась в Питер, чтобы готовить к печати статьи, собранные остальными двумя редакторами. Журнал составлялся в Ленинграде, потом через дипломатические каналы его перевозили во Франкфурт-на-Майне и издавали в издательстве «Посев». Вышли всего три номера.
Философские дискуссии, статьи о женщинах в условиях политических репрессий, явная христианская настроенность в противовес марксистской морали – все это не могло не привлечь внимания властей к журналу. Одна из соредакторов, Наталья Лазарева была арестована и получила срок. По Ленинграду прокатились обыски. Найдены были и мои тексты. Поскольку я жила далеко, то на меня вышли уже после процесса Лазаревой. Вызвали на допрос в Рижский КГБ только в конце 1982 года. Доказать редакторство не сумели, да и статьи – не все.. Я подписала предупреждение, что в случае продолжения враждебной деятельности, которая заключалась в публикации «клеветнических фактов», против меня будет возбуждено уголовное дело по соответствующей статье. И должна была уехать из Риги. Отделалась «всего лишь» запретом на профессиональную деятельность в журналистике. Следователь Виктор Минаев обещал мне, что запрет на профессию будет пожизненным. Но ошибся. Наступило время Латвийского Пробуждения. С 1989 года меня приняли на работу в газету Народного Фронта Латвии «Атмода»/ «Балтийское время». Это было лучшее время! Я была свободна в высшем понимании этого слова. Мы писали о том, что считали интересным и важным так, как считали правильным! У меня появились и противники, и союзники. Причем, среди первых оказались и многие из тех, с кем была давно и близко знакома. Это было горько! Моя приятельница Анечка Кондрашова тогда напрямик сказала, что не будет со мной больше общаться, потому что я «продалась фашистам и работаю в «Атмоде». Больше я ее даже случайно не встречала, хотя Даугавпилс – город не очень большой. Нигде не пересечься сложно!
Были и другие потери. На фотографиях в семейном альбоме я одета в платья, сшитые Элеонорой Викентьевной Коваленко, многолетней приятельницей нашей семьи. В Латвию ее привезли родители, латышские коммунисты, которые бежали из страны после того, как еще в 1919-ом пытались создавать колхозы. Так вот, эта милая женщина и великая рукодельница  была активисткой советского «Интерфронта». Кажется, она там была единственной латышкой – и ею в «Интерфронте» ужасно гордились. Она выступала на митингах, раздавала какие-то листовки... Все происходящее напоминало глупый фильм. Но это была наша жизнь!
Позже, уже в независимой Латвии, перешла в новую газету «Латгалес Лайкс» - она издается в Даугавпилсе и по сей день. Писала об исторической крепости, которую начальство военной части растаскивало на личные хозяйственные постройки. О судьбе старинного польского кладбища, после войны превращенного в городскую свалку – в 1992 году горожане очистили эту территорию, местные скульпторы на свои деньги соорудили там памятный крест. Моя статья была приурочена к открытию памятника. Сегодня трудно представить себе ощущение от работы в то время. Мы с коллегами возвращали из исторического небытия то, что было на полвека из общественного сознания вычеркнуто. У нас был отличный фотокорреспондент, Валерий Иванов. Он любил ловить фотообъективом жизнь врасплох. Случались обиды. Некий полковник устроил скандал, увидев на фотоснимке в газете свой особняк, стены которого выложены камнями из исторической Динабургской крепости...   
Мне самой открывались пласты жизни, которых не принято было касаться и о которых некому было рассказывать. В этих новых условиях открывались какие-то новые факты. В то же время рождались слухи, которые корежили людям жизнь. Пришел ко мне в редакцию старый человек. После того, как его фамилия была обнародована среди палачей, подписавших расстрельные списки в Рижской тюрьме в 1949 году, семья отказалась от него. И старые друзья – тоже. Он битый час показывал мне какие-то справки и говорил, что был в той расстрельной комиссии только переводчиком... В газете мою статью напечатали. Помогла ли она ему – не знаю... Но до сих пор очень боюсь разного рода люстраций – этого обоюдоострого оружия истории!
Мне лично больно стало уже в 1992 году был принят первый закон о гражданстве Латвии – точнее, о немедленном возвращении его гражданам первой Латвийской Республики, до 18 июля 1940 года. Мне, привезенной в страну после войны, там места не было. И я сделала очередной выбор. Я эмигрировала в Германию в 1993 году вместе с сыном, которому в то время было девять лет.
Я оставила Латвию, где прожила к тому времени 40 лет, которую любила, знала и считала единственным своим домом. До сих пор не могу решить, правильно ли поступила. Однако это был мой выбор! Меня же не выдавливали из страны под угрозой ареста, как моих подруг из неофициального женского журнала «Мария». Просто я поняла, что мое непосредственное участие в латвийской «цветочной революции» окончилось.