След на земле Кн. 2, ч. 1, гл. 20 Зеки

Глава 20  Зеки
(сокращенная версия романа)
1
      Почти четыре месяца полурота под командованием старшего лейтенанта Кутового занималась заготовкой и вывозкой круглого леса на разъезде Петруши, и почти месяц из этого срока ею командовал один старший сержант Никишин. Сам Кутовой после вызова в Хабаровск умудрился подхватить воспаление легких, и весь этот срок провёл в госпитале в окружении любвеобильных медсестер и санитарок. В двадцатых числах марта 1942 года, наконец-то, поступил приказ о возвращении подразделения в расположение батальона. Такому решению обрадовались все. Люди откровенно устали от таежного образа жизни. И хотя быт и питание были организованы на высоком уровне, бойцам казалось, что они одичали. Хотелось в город, в цивилизацию, в увольнение к барышням.
      22 марта работы были закончены. Следующий день ушел на свертывание пожитков и подготовку к переезду, а 24 марта на станции Шимановская автомашины с военным снаряжением были погружены на железнодорожные платформы. Личному составу были забронированы билеты в пассажирские плацкартные вагоны почтового поезда Чита – Хабаровск. 25 марта полурота должна была прибыть к месту назначения.
      Погрузившись в три последних вагона поезда, личный состав кое-как разместился на свободных местах по принципу «в тесноте, да не в обиде». Тем удивительнее было наличие в одном из купе лежащего тела молодого мужчины. Он спал, и до поры его решили не тревожить. Мало ли, человек болен. Но когда пришло время для обеда, а для этого требовалось разделить взятые в дорогу сухие пайки, Егор попросил лежащего на животе мужчину освободить полку. Тот никак не отреагировал, хотя уже совсем не спал. Храп, который сопровождал сон мужика, давно стих.
      - Эй, гражданин, - подталкивал Егор того в бок, - я вас убедительно прошу встать и  освободить на время полку. Нам нужно поделить продукты.
Мужик продолжал игнорировать его просьбу. Тогда Никишин повысил голос и посильнее толкнул мужика. Тот вскочил, как ужаленный и угрожающе ринулся на Егора. Стоявшие рядом со своим командиром бойцы, преградив ему путь, не позволили напасть на него.
      - Ба, Композитор! – вглядевшись в злое помятое лицо, воскликнул Егор. – Сколько же мы с тобой не виделись? Слушай, так почти ровно четыре года. Ты как здесь? Почему не в армии? А где твой верный слуга Пантера?
      Вопросы сыпались один за другим, ставя крутолобого в тупик. Он немного ошалел.
      - Узнал, значит? – прищурился он, вглядываясь в Никишина.
      - Узнал, узнал. Ты запоминающийся.
      - И где же мы пересекались? В каком лагере? Что-то не припомню.
      - Сталинград. Апрель 1938 года. Общежитие строителей в Бекетовке.
      - А-а! Теперь вспомнил гаденыша. Я тогда хотел тебе один глаз выколоть, а теперь придется оба, - и он резко вытянул руку вперед, пытаясь лезвием ножа ударить по глазам своего противника. Но Егор, проявив отменную реакцию, умело увернулся от ножа. А бойцы, стоявшие рядом набросились на крутолобого и, вломив ему со всех сторон, повалили на пол купе, вывернув руки за спину.
      - Стоп, ребята! Оставьте его, - скомандовал Никишин. – Это у него такая манера здороваться со старыми друзьями. Проверяет на реакцию.
      - Как же, товарищ старший сержант, он же опасен? Давайте его выбросим из поезда, он же на военного руку поднял.
      - Ладно, простим его ребята. Пусть живет, - успокоил их Егор.
Крутолобого отпустили. Он, пошатываясь, поднялся на ноги, стер с лица кровь и, криво подмигнув Егору, молча, прошел мимо в дальний конец вагона.
      Только на остановке в Хабаровске, Егор снова столкнулся с Композитором. Он и еще толпа его дружков топтались у вагона. Но когда появился лейтенант, по его команде построились в колонну по четыре и двинулись, как когда-то прибывшие Сталинградские новобранцы в сторону воинской части. Это Егора удивило. Он не ожидал, что блатные по команде становятся в строй. «Неужели, это и есть новое пополнение? Хотя чему удивляться. В такое тяжелое время и эти «архаровцы» должны принести Родине пользу».

2
      За месяцы, проведенные полуротой в командировке, в их роте и в батальоне, в целом, произошли заметные изменения. Почти треть личного состава убыли на фронт, а их место заняли новички из числа разбронированных резервистов, людей с некоторыми физическими недостатками и бывших заключенных. Теперь и это новое пополнение усиленно готовили к отправке на фронт.
      Егор снова был разочарован. Если бы не эта таёжная каторга, то и он мог быть уже на фронте. Конечно, первым делом он поинтересовался у своих старых сослуживцев известиями с фронта, ведь им должны были писать уехавшие на фронт друзья. Такие письма были и ходили по рукам, как авантюрные романы. Всем было интересно знать, как там, на передовой и, что ждать самим в будущем.
      Одно из писем с фронта было получено Колькой Желновым от его друга Сёмки Сорокина.
      «…Эх, Коля, если бы у тебя было столько вшей, сколько у меня сейчас, ты точно бы стал миллионером. Но я, к сожалению, не торгаш и мои вши никакой мне пользы, кроме вреда, не приносят, - Егор усмехнулся, вспомнив, как в первые недели пребывания в полку Желнов торговал вшами для выхода в город на помывку. – А, вообще, на войне, как на войне. Стреляют, взрывают, убивают. Они, гады, нас, а мы их, гадов. Я, правда, пока ничем не отличился. Может человек пять-шесть укокошил, но в бою трудно понять, толи ты его уложил, толи он сам залег. Ждать пока он встанет не приходится, стреляешь в другого. Вот Васька Петраков отличился. Он при отражении контратаки положил из своего пулемёта столько фрицев, что сам комдив его похвалил и обещал представить к правительственной награде. Надеюсь и мои награды впереди. В общем, жить можно. С кормежкой проблем нет. Бывает, на ужин по две пайки каши дают, за тех, кто погиб. Утром, перед завтраком, каждому по сто граммов водки наливают. Ужинаем уже без водки. Обедов на передовой у нас не бывает. Он у нас сухим пайком. Ну, вроде все, Коля. Передавай от меня привет всем нашим. А полковник наш, Колосов, боевой мужик. Теперь бригадой командует. Ну, а комиссар Бродский уже на третий день пропал. Куда он делся, не знаю, может, ранили, да в госпиталь отправили, но слух ходит, что дезертировал, домой сбежал. Так или нет, неизвестно, но его отсутствие на нас никак не отразилось. Мы свою задачу и без него знаем. Будем бить и гнать немцев с нашей земли до самого Берлина, до их фашистского логова…»
      Потом Егор читал письмо сержанта Бобрика старшине Пантелееву.
      «… Ночью, с 11 на 12 января, наш эшелон остановился, и нас высадили в чистом поле. Метель была такая, что в двух метрах от себя ничего не видно. Прошли совсем немного, как вокруг стали рваться снаряды. Наверное, какая-то сволочь сообщила немцам о нашем прибытии. Правда, бомбили недолго, и потерь среди нас не было, но под утро мы еле живые добрались до передовой. Сразу заняли оборону. Представляешь, мороз минус 20, а мы в траншеях, и хрен куда денешься, ждем наступления фрицев. Нам и холодно, и голодно. А когда привезли завтрак, немцы, как нарочно, пошли в атаку. Мы их, конечно, встретили, как положено по-русски, огнем из всех видов оружия.
Бой, казалось, шёл целую вечность, а на самом деле, всего сорок минут. Не считал, сколько фрицев ухлопал, но немало. А после боя мне муторно стало. Ходил, как чумной и завтрак в горло не лез. Признаться, перед боем было страшно, и руки тряслись. А потом, как все вокруг стали стрелять, даже в азарт вошел. Будто на стрельбище, на занятиях по огневой. Но самое удивительное, что через часа два уже мы пошли на немцев в атаку. Мы даже выбили их из траншей, заставили отступить, но, к сожалению, ненадолго. В атаке много наших полегло, и в результате, силёнок, чтобы закрепиться на их позиции уже не хватило. Скоро и они нас оттуда выбили. Досадно, но бывалые вояки сказали, что такое на фронте часто бывает, когда позиции переходят из рук в руки.
      К вечеру, когда начало смеркаться, фрицы снова пошли на нас в атаку, но уже с танками. Было ещё страшней, чем в первый раз. Хорошо, что наши артиллеристы не подвели. Расчеты 45-милиметровых пушек работали на загляденье. Три немецких танка подбили, а потом наши танки подоспели и атаку отбили. Правда, один из расчетов погиб в полном составе. Снаряд попал прямо в то место, где они находились. Пушку подбросило в воздух метров на пять. Короче, от них осталась одна воронка. Но я им завидую. Если уж погибать, то именно такой смертью. Сначала всыпать врагу по первое число, а потом в одно мгновенье, без мук, можно и самому погибнуть.
      Из нашей роты в бою погибли Комов, Зозуля, Бганцев и Лушин. А Скурлатов Лешка отличился, когда вместо раненого взводного поднял взвод в контратаку и отбросил немцев. Его представили к награде и оставили командиром взвода. Ещё Гринев отличился, но уже по-другому: сволочью оказался, предателем. К немцам сбежал. Мы сначала не поняли, чего он задумал, а когда догадались, стали стрелять вслед, но он уже был так далеко, что, наверное, не попали. Мои соображения таковы, что война ещё долго продлится. Уж больно хорошо немцы оснащены техникой и автоматическим оружием и нам ещё нужно научиться по-настоящему бить их».
      Что в письме было написано дальше, прочитать было невозможно. Строчки были замазаны тушью цензора. Но Егору стало и так понятно, что война это не прогулка по бульвару, и чтобы победить фашистов, нужно хорошо постараться, а вернее научиться военному делу и выносливости досконально.
      Ещё одно из писем получил сталинградец Юрка Неудаченко от своего дружка Гришки Чугунова. Егор хорошо знал их обоих и попросил письмо. Тот дал.
      «… Война, Юра, это совсем не то, что мы видели с тобой в кино, и даже не то, что нам втолковывали на политзанятиях, - писал «Чугунок». – Война гораздо страшнее. Это ужас, кровь, грязь, вши, голод и холод. Мы были с тобой большими дураками, что рвались сюда. Я уже сто раз пожалел и советую тебе не торопиться. Вспоминаю нашу жизнь в Хабаровске, как райскую. Ерунда, что недоедали. Здесь тоже не хватает. Зато было безопасно. Тут же, каждую минуту кого-то убивают, кому-то что-то отрывает: то руку, то ногу. В соседней роте бойцу по фамилии Комаров, оторвало яйца. Мы когда-то шутили, что невозможно комару в яйцо попасть, так вот на войне всё возможно, только не смешно. Как теперь парень будет жить без яиц, не представляю. Иногда, когда начинается артобстрел, творится такой ад, что завидуешь тем, кому что-то оторвало, кроме башки. Главное, что их отправляют в тыл живыми…»
      Егор был ошарашен прочитанным. Такого он не ожидал. Он помнил Чугунка неунывающим крепким парнем. Он в задумчивости повертел письмо в руках.
      - Слушай, Неудача, а где ты взял это письмо?
      - Как, где? Получил, - растеряно встрепенулся Юрка.
      - А почему на нём нет штемпелей его и нашей части?
      - А я знаю? – стал краснеть пятнами Неудаченко.
      - Кто тебе принёс это письмо?
      - Наш почтальон, Порядков.
      - Лично тебе в руки передал или через кого-то?
      - Лично, - совсем неуверенно проблеял Юрка.
      - Что-то я сомневаюсь, чтобы наш земляк, Чугунок, мог написать такое. Я-то его хорошо знаю. Он парень стойкий, не станет плакаться в «худую варежку». Да и цензура такое письмо вряд ли пропустила бы. Это письмо труса или врага. Ты показывал его политруку? – Егор начинал догадываться по поведению Неудаченко, что это письмо «липа».
      - Нет.
      - А кому показывал?
      - Да почти вся рота читала. Окромя командиров. Я им не показывал, - ерзал на одном месте боец.
      - Немедленно покажи письмо политруку. Нужно найти настоящего писаку этой дряни, порочащей имя нашего товарища. Ему хотелось запугать нас, но у него ничего не выйдет.
      Неудаченко, взяв письмо обратно в руки, с трудом переставляя ноги, поплёлся к кабинету политрука, но пройдя тройку метров, повернулся обратно. Теперь он был бледен и дрожал, как осиновый лист.
     - Не губите, товарищ старший сержант, это письмо я сам написал, - его голос тоже дрожал, а глаза блестели слезинками. – Сволочь я трусливая.
     - Зачем ты это сделал?  - подозрения Егора подтвердились.
     - Боюсь я фронта. Когда была последняя отправка, совсем извелся, что меня тоже пошлют. В тот раз пронесло. Но мне стало стыдно, что я один, вроде как, боюсь. Подумал, если кто-то ещё будет бояться, то мне не будет так стыдно и одиноко. Вот и сочинил это письмо, а друг-то у меня был один, Гришка Чугунов. Писем от него давно нет, а ведь он с первым эшелоном уехал воевать. Погиб, наверное. Ну, я подумал, что от него письмо будет выглядеть правдиво.
      - Дурак ты, Юра, - вспыхнул Егор. – Не того боишься. Бояться нужно того, что о тебе люди думать станут, того, что люди от тебя отвернутся и перестанут уважать. Честь потерять страшнее, чем жизнь. Так вот, ты своим поступком честь Гришки Чугунова испачкал. Спроси теперь любого, что о нем думают, и они скажут, что трус он. А Гришка никогда трусом не был. Люди должны знать правду. И раз ты Гришку опорочил, ты его и обелить должен. И ещё запомни, Неудаченко, что фронта, войны, битвы, драки боятся все. Все испытывают страх перед неизвестным и смертельно опасным, но тот, кто этот страх преодолевает или умеет скрыть, того никогда осуждать не будут.
      - Как же быть, чтобы исправить мою… липу?
      - Раз сумел придумать одну ложь, то придумай и другую… во спасение чести своего друга. Даю тебе неделю срока и если потом услышу, хоть от кого, дурное слово о Гришке, расскажу всем о твоей подлости.
      Егор все ещё возбужденный разговором с трусливым лжецом, которому хотелось набить морду, развернулся и пошел к себе, а оставленный в тяжелом раздумье Неудаченко мял в руках своё фальшивое письмо.

3
      После обеда Егор прибыл для отчета к батальонному комиссару Журавлеву. Тот встретил его улыбаясь.
      - Ну, герой, рассказывай о своих успехах. По виду бойцов, прибывших с тобой из таёжной командировки, у вас все получилось. Бойцы выглядят свежо, здоровыми и опрятными. Может быть, это только первое впечатление, но оно радует.
      - И первое, и второе, и все следующие такие же, товарищ комиссар. Поставленные задачи нами выполнены в полном объеме. Вывезено из тайги и отгружено строительного леса более девяноста тысяч кубов. Происшествий за время командировки не случилось.
      - Молодец, Никишин.
      - Служу Советскому Союзу!
      - Мы тут посоветовались и решили назначить тебя на должность заместителя политрука роты. Как ты на это смотришь?
      - Постараюсь оправдать доверие, товарищ комиссар. Только я же комсорг роты.
      - Одно другому не помешает. Ты ведь ещё и кандидат в члены партии? Привыкай к нагрузкам, - всё еще улыбался Журавлёв, но голос уже звучал строже. – Учти, работы у тебя будет, ох, как много. В ближайшие дни к нам поступит новое пополнение из тюрем и лагерей. Контингент тяжелый.
      - А почему их выпускают, если они враги народа?
      - Выпускают только блатных. А это еще та шушера. Однако правительство издало указ, разрешить желающим защищать Родину с оружием в руках. И добровольцы, как понимаешь, нашлись. Наша задача подготовить их для фронта, научить военному делу, умению побеждать.
      - Да уж, трудно будет их чему-то научить. Блатные порядка не признают. Я уже с ними сталкивался.
      - Вот в этом и будет твоя главная задача. Приучить их к порядку и дисциплине, заставить выполнять команды. Раз правительство нам поручило, мы обязаны справиться и научить их воевать.
      Но уже не завтра, а через час после беседы с комиссаром батальона в роту прибыло пополнение. Оно было пестрым и по одежде, и по возрасту. Среди прибывших зеков были и совсем молоденькие 18-летние преступники, и заматеревшие, помыкавшие по тюрьмам и лагерям уголовники-рецидивисты в солидном возрасте. Проходя перед строем нового пополнения, Егор к своему удивлению и неудовольствию обнаружил в их рядах старых знакомых: Композитора и его верного слугу Пантеру. Композитор откликнулся на фамилию Голованов, а Пантера на фамилию Пантару. У него оказались молдавские корни, хотя родом был из Ростовской области. После знакомства и инструктажа новичков сводили в баню и переодели. Теперь они стали немного напоминать бойцов Красной Армии.
Перед ужином Егор подошел к Голованову и отозвал его в сторону. Тот нехотя, с привычным прищуром послушался.
      - Здорово, Голованов. Я здесь занимаю должность заместителя политрука роты, так что, будем часто видеться, - представился Егор и протянул руку крутолобому здоровяку. – Предлагаю мир. Негоже нам силой мериться. У нас разные «весовые» категории.
      - Ладно, мир принимаю, начальник, - нехотя пожал он протянутую руку.
      - Вот и хорошо. Мы друг друга поняли, - улыбнулся Егор. – Можешь сказать, каким ветром вас с Пантерой сюда занесло?
      - А, что тут рассказывать? К нам в лагерь на Колыме, где мы чалились уже два года, залетел вербовщик и предложил амнистию тем, кто добровольно пойдет на фронт, давить фашистскую Гидру. Я и мой кореш, да ещё человек сорок-пятьдесят согласились. Ну, а вместо фронта привезли сюда. Вот мы в поезде и встретились.
     - Фронт от вас никуда не денется. Обязательно туда отправят. Ну, а здесь научат воевать с Гидрой. Научат обращению с оружием: винтовками, пулеметами, гранатами. Дадут азы по тактическому взаимодействию, положению уставов караульной службы и ещё по многим полезным вещам.
     - И на хрена нам это. У нас ножи и финки есть. Мы их, «крестовых» на «пики» посадим, - и крутолобый продемонстрировал свое умение. Ниоткуда в его руке оказался, сверкнувший лезвием,  кинжал.
     - Ловко у тебя получается, - цокнул языком Никишин, - только к немцу так близко суметь подойти нужно. И их не два-три шалопая, а многотысячная махина с танками, пушками и автоматическим оружием. И они так обучены воевать, что уже всю Европу с такими, как ты и я, под себя подмяли. Только мы, русские, остались непобежденными. Мы должны дать им по зубам, сломать, пересилить, а для этого тоже должны уметь воевать, также как финкой, всяким оружием.
      Композитор уставился на Егора, внимательно изучая его и осмысливая сказанное. В нем боролось два чувства: логика этого скуластого парня и привычное уголовное отрицание, навязываемых требований. Логика брала верх, прежде всего потому, что они находились не в лагере, и сами вызвались идти воевать.
      - Ладно, я подумаю, - не в его правилах было сразу соглашаться с оппонентом.
      - Подумай, - и Егор, подмигнув крутолобому, пошёл дальше. Он был доволен первым успехом. Композитор, который выделялся среди зеков, без эмоций выслушал его.
      Конец дня прошел в роте спокойно. Новички обживались в казарме. Но уже на следующий день в роте начались происшествия. Началось с того, что бывшие уголовники не хотели признавать команду «Подъем». Их свобода ассоциировалась у них с тем, чтобы не иметь никакого режима и распорядка. Да и другие команды они игнорировали. Все, что предусматривалось Уставами и Правилами внутреннего распорядка они выполнять не хотели. Передвигаться строем не желали, в столовой у раздаточного окна устроили скандал, требуя добавки.  Стали кидаться в повара пустыми кастрюлями. Требования дежурного по роте пропускали мимо ушей. Дежурного по столовой едва не поколотили.
      После такого происшествия в штабе батальона состоялось совещание командиров и политработников. На повестке дня только один вопрос: как обуздать новичков, бывших уголовников? Предложений было два. Одно заключалось в возвращении нежелающих подчиняться обратно в лагеря. Другое, в создании здесь для них лагерных условий, с системой жестких наказаний и отправкой в штрафбат. Поскольку к единому мнению не пришли, то позвонили командиру дивизии.
      - Вы, что, расписываетесь в собственной беспомощности? Какие вы тогда вояки, если не можете навести у себя порядок? Нам доверили обучить их, наших граждан, быть воинами и мы обязаны выполнить поставленную задачу. Всё! – ответ комдива был строг и категоричен.
      - Но как же их учить, если они не признают команды и посылают командиров на три буквы? – возмутился Кутовой.
      - Значит, будем нажимать на массово-политическую работу. Политрукам рот и их заместителям усилить разъяснительную работу, - потребовал комбат.
      Как назло или по велению судьбы, в роте капитана Голика, политрук Лукин попал в госпиталь с переломом ноги. Вся нагрузка в работе с зеками легла на плечи Никишина. Правда, от Лукина, будь он здоров, пользы бы не прибавилось, но все равно тащить этот воз одному было вдвойне тяжело, и Егору откровенно сочувствовали. Но он не стал хандрить и принял свою участь стойко. Он решил опереться на уголовных авторитетов, одним из которых он видел Композитора, и путем убеждения этих двух-трех человек, влиять на остальных бывших зеков. Другого выхода он не видел.
      Придя в казарму после совещания, Егор снова встретился с Композитором и уединился с ним. Они долго беседовали. Егор старался давить в себе всякие эмоции, чтобы не вызывать их у Крутолобого и спокойно приводил свои аргументы. Своего бывшего врага он называл по имени отчеству, узнав их из личной карточки, что явно нравилось Композитору.
      Из разговора Никишин понял, и немало тому обрадовался, что верховодит всей этой блатной братией сам Композитор, и он не возражал, чтобы в батальоне был порядок без ущемления, естественно, свобод его подопечных.
      Утро следующего дня прошло уже без эксцессов. А когда на третье утро Пантера не захотел выполнить команду старшины Пантелеева «Подъём» и не встал с постели, к нему подошёл Композитор. Он сказал всего пару слов на своем блатном жаргоне, чтобы Пантера выполнил то, что требуется. Инцидент казался исчерпанным. Но это только лишь казалось. Пантера затаил на старшину обиду и искал повод отомстить за свое послушание. Но неделя прошла без происшествий. Новички, правда, совсем без интереса и рвения постигали военные науки. На занятиях по огневой и тактической подготовке действовали слабо. Командиры, руководители занятий, тешили себя тем, что, может быть, хоть что-то в их мозгах, да останется, а уж когда попадут на фронт, сами поймут и пожалеют о своей слабой подготовке. 
      Егор старался все время быть при своих подопечных, чтобы своевременно реагировать на их «шалости» и все чаще беседовал по душам с Иваном Максимовичем Головановым. Тем те менее, он обратил внимание на то, что после отбоя некоторые из новичков пропадают, появляясь в казарме только к подъему. Конечно, у него возникли вопросы: куда и зачем исчезают на ночь отдельные уголовники. Он не стал расспрашивать об этом Композитора. Решил проследить сам. Лучше бы не следил. Потом довелось очень пожалеть об этом.
      Очередным апрельским вечером, когда отбой прошел, из казармы в ночь вышли две тёмные фигуры. Егор наблюдал издалека, чтобы не обнаружить себя и последовал за ними. К его удивлению, двое зеков спокойно прошли контрольно-пропускной пункт и направились в город, где самым бессовестным образом грабили прохожих у ресторанов и забегаловок. Позже к этим двоим, присоединились ещё двое. В сквере недалеко от вокзала они караулили своих жертв. Егор, притаившись вдалеке, старался не вмешиваться.
       Но когда эта шайка напала на двух, спешащих домой девушек и потащила их в небольшое приплюснутое строение в стороне от аллеи, Егор решил вмешаться. Он бросился на помощь девушкам. И едва не угодил на нож.
      - Тебе чего, командир? – спросил зек по кличке Хилый, играя ножиком. – Что, хочешь быть первым?
      - Отпустите девушек, - Егор старался говорить твердо, скрывая от них свой страх.
      - А то, чё?
      - Будете иметь дело с Композитором.
      - Ладно, - сплюнул сквозь зубы Хилый и крикнул в темноту, - Бросьте этих шмар, парни и канайте сюда. Займёмся-ка нашим командирчиком. Мне кажется, он уже надоел нам до изжоги.
      - Это точно! – поддержал его, появившийся из темноты Пантера, которого Егор не узнал издали. – Просто диву даюсь, чего в нем нашёл наш Композитор? Думаю, стоит разлучить их, - в его руке тоже сверкнуло лезвие финки.
      - А может, давайте его вместо девок пустим по кругу, - захихикал Хилый.
      - Лично я пас, - вышел из темноты ещё один зек по кличке Угол. – Не хочу потом иметь дело с Композитором. Для нас это плохо кончиться.
      - Я тоже пас, - неожиданно согласился Пантера. – Композитор, если узнает, точно кишки выпустит. Уж лучше грохнуть и концы в воду, чтоб не всплыл.
      - Я бы не советовал, - раздался голос четвертого из темноты. – Композитор не лох, сразу прочухает. Пусть идет с миром. А уж если на фронте встретимся, то там шальных пуль много летает, авось и в него попадет.
      - Ну, повезло тебе, командир! Пока повезло, - хмыкнул Хилый и сплюнул под ноги Егору. – Ходи стороной и на нашей дороге не становись, если жить хочешь.
      На следующий день, встретившись с Головановым, Егор все же рассказал ему о ночном инциденте. Композитор выслушал его молча, никак не реагируя.
      - Ты что, одобряешь их? – спросил удивленный безразличием Егор.
      - Подумаешь, девок отодрали бы. Что им сделалось бы? Убыло что ли? Помнится, с голодухи нас человек двадцать одна пропустила. И ничего. Встала, отряхнулась и дальше пошла.
      - И не противно было?
      - Ты в тюрьме не сидел, а потому не знаешь. А если бы посидел, да года два-три живой бабы не видел, то и на козу полез бы.
      - И все же можно было обойтись без насилия. В городе баб полно. Можно и полюбовно договориться, если так приспичило.
      - Как ты себе представляешь? Выскочить ночью на улицу и спрашивать, кто  желает потрахаться? Так не бывает, - задумчиво сказал Голованов. - Короче, я их не осуждаю за это. А вот то, что тебе угрожали, за это я спрошу с них серьезно.

4
      За неделю до Первомая в роту зашёл командир батальона майор Варганов. Его, как положено, встретил дежурный по роте, подав команду «Смирно!». Все вытянулись по струнке, а дежурный произвел доклад, согласно уставу. Но именно в это время Пантера, что-то насвистывая, с голым торсом шлепал в тапочках в курилку. Всем своим видом он показывал наплевательское отношение к Уставам и к комбату.
      Варганов возмутился такой неприкрытой наглости цыганистого вида солдата и приказал подойти к нему. Но Пантера повел себя ещё более нагло и пренебрежительно. Он повернулся сначала спиной, спустил до колен штаны, показав свою волосатую задницу, а потом, повернувшись лицом, в полусогнутом состоянии, положил левую руку на изгиб правой, которой стал помахивать на уровне своего хрена, приговаривая: «А ху-ху не хо-хо?» Этот спектакль был на виду почти у трети бойцов роты и все были поражены увиденным. В замешательстве был и комбат. Он багровел на глазах, не зная, что предпринять. Было видно, что он готов выхватить из кобуры пистолет и расстрелять негодяя  на месте. Что сдерживало его, было неясно, но рука застыла на кобуре.
      Но Пантера не унимался. Он, как обезьяна продолжал качаться на полусогнутых ногах, раскачивая правую руку, будто поливая ею грядку. Неожиданно из-за угла вышел Композитор и резким ударом в челюсть свалил Пантеру на пол, а потом ещё добавил увесистый пинок по заднице. Пантера в изумлении расширил свои цыганские глаза и скривил рот с разбитой до крови губой. Он все еще лежал на полу, всем своим видом спрашивая своего уголовного друга: «За что?»
      Голованов строго глядя на подельника, медленно произнес.
      - Разуй глаза и вспомни, кто перед тобой.
      Пантера медленно поднялся и потирая челюсть поплелся в умывальник. Инцидент был исчерпан. Майор Варганов с благодарностью смотрел на Композитора. Зло было наказано, а честь майора спасена.  В тот момент, когда к нему подбежал комроты, капитан Голик, не видевший этой сцены, и стал докладывать, краска с лица комбата сошла, и он направился к ротному в кабинет.
      Егор встретился глазами с Головановым, но тот отвёл свой взгляд в сторону. Было видно, что ему стыдно за свой поступок. Бить верного подельника не входило в его планы. Вечером, когда обоих не было на вечернем построении, Егор пошёл искать их, опасаясь жестокой разборки между друзьями. Он знал горячий характер Пантеры, и публичный удар по лицу мог аукнуться для Композитора местью. Но нашел он их в овраге, рядом с частью, обнимающимися и абсолютно пьяными. Они пытались петь знакомую песню, но трудно было разобрать какую. Егор не стал им мешать.
      Вернувшись в казарму, он встретил старшину Пантелеева и еще троих сержантов, заместителей командиров взводов. Они ждали Никишина для совещания. Они решали, стоит ли устроить Пантере «темную» за оскорбительное отношение к командиру. Избить так, чтобы это стало предупреждением всем зекам наперёд. Многие бойцы из своих сами предложили сержантам этот вариант.
      - Сейчас Пантару наказан своими же корешами. Для него и других это уже урок в назидание. Если полезем ещё и мы с таким наказанием, то вся эта уголовная братия встанет против нас. Начнется война в роте, и жертвы в ней могут быть смертельные. Кому они нужны? Кроме того слух с последствиями докатится до командования и дивизии, и армии. Как думаете, кто больше всех пострадает от этой войны? – Егор обвел взглядом своих товарищей. Их лица были уже не столь решительны. – Вот то-то. Многие попадут в госпиталь с ножевыми, если вообще кто-то не погибнет, другие в штрафбат, ну и командиров разжалуют. Вот чего можно ожидать из-за мести этому подонку. Предлагаю подождать. Если урок окажется бесполезным, тогда нужно действовать по закону. Думаю, командиры отправят в штрафбат самых больших засранцев, в том числе и Пантару.
       Урок видимо пошел на пользу потому, что подобных эксцессов больше не случалось.  Правда беседы между Егором и Композитором стали значительно реже.
В конце мая Егора отправили на семинар по политработе в Читу на всю неделю, а когда он вернулся, весь набор зеков уже убыл с маршевой ротой на фронт. Для Егора была оставлена Композитором записка.
       «… Жалею, что на фронт мы уезжаем без тебя. Не знаю почему, но я к тебе привык и верю в твои сказки. Может и правда, фронт перевернёт мою жизнь. Вдруг сумею отличиться, получить награды и стать нормальным человеком. Надоело мне быть  волком-изгоем. Надоело болтаться по тюрьмам и лагерям. Я ведь хороший музыкант и написал несколько мелодий, почему и прозвали Композитором. Помнишь песню про «Веселый ветер». Это моя мелодия, только жид, которому я показывал свои работы, украл её у меня и выдал за свою. Именно этот факт стал переломным в моей судьбе. Сильно я обиделся на эту братию, решил мстить, наказывать. Бог и здоровьем наградил, вот и пошёл по чужой дорожке. Ладно, чего там теперь. Что было не вернёшь, а вот судьбу хочу снова поменять. На том прощай, Егор Никишин. Ведь на фронте всякое бывает. Могут и убить. Но надеюсь, что и ты, и я вернёмся с войны с Победой. Вот тогда встретимся и поговорим вдоволь. С уважением Иван Максимович Голованов».
.....
(полную версию романа можно прочитать в книге)