Леригия Корея Морковского

Однажды появилось подсознание.
И росло оно и пахло.
И стало бесконечностью всей своей глубины.
И проникло оно во все уголки всего сущего.
И обуяло меж тем разум человеческий.
Кто слеп душой и темен мыслью —
тому укажет путь в пучину.
Кто вмиг найдет его дары —
тому покажет путь в ночи.
Но кто хоть раз его познал,
кто в мир разума впустил —
того она одарит всем,
тому она покажет дар —
и припрячет под забор.
Чтоб топором не подпер,
чтоб бензопилою не смог —
себе нагу отсек.
А только крюком
золотого краба
в падине мариинской
затаился и притих меж рыб.
Где рука нога и веко
не под силу человеку
опустить.
Вот и думай и гадай как его тебе достать —
ни веслом не подцепить,
ни ногою догрести.
Так и сунул нос меж берез —
И застрял и мхом порос и замерз.
Другой меж тем челом уж пашет
густою гривой снежной машет.
Попала вода меж суков,
да превратилась в сосулИ ледяные,
да умельца окарали.
Был еще один доселе —
он надумал в самом деле
Прям в дупло засунуть жопу —
дупло всосало — жопу надорвало.
Не видали мы его
канул где-то в водоём.
Но пришел издалека, не из-за ближнего бугра,
а из далекого берега,
где не растет трава,
где не поливают кусты,
где кругом вообще степя
поросли песком давно,
где ни хвоинки ни пёрушка,
где ни сокола,
ни ясно солнышка,
ни ночных сов,
где ни густых усов,
ни губищ, ни шнобелей
и никакаих никаких
никаких никаких
индюков.
Он пришел крушить и есть.
Ест и стоя и вприсест.
Сядет задом и в пирог
и доест сапога.
И достал тогда он гору,
из-под горы достал
трын-травы.
Трын-травою помахал
да на верблюде ускакал.
Скакал еще четыре года,
потом на пень наскакал —
верблюда загнул.
Так поломал,
что покатил
ноздрями в пол.
Нашел избу,
разжег трын-траву
и завернул ее дотла.
Да на суку полетел.
Сменялся день смеялся ночью
пока до неба не подался
да под одной грозой умылся.
В бурях строил города,
в ранних зорях людей позорил.
И раздался суд вселенский:
— Коль ты знахарь северный,
коль прибой с тобой на ты,
коль глубины глубокие
душу свою неведому
тебе открыли во слезах —
вот тебе молот вселенной.
На неделю.
Ты маши, да до в падины мариинской домолоти.
Смекнул тогда дед
да умыкнулся.
На седьмые сутки
у порога в падины стоит.
В падину расковырять примастрился.
Молот тупится,
искры сыплются —
окаянная не отпирается.
И взмолился дед, к звездам
уши вогрузил.
И отвечало море,
подперевшись в поясе:
— На досуге ходили слухи,
мол какие-то на суке
замахнулись на чудеса.
Ты же в виде человека,
только в черепе неровный —
толи печень в гепатозе,
толи ноздри в канифоли,
тебе всего уж будет мало —
до забора докывылять с крабом золотым не в моготу.
Удивленно тогда помотрел на него дед
да струною звонко дернул.
И полилась тогда музыка,
величайшее творение
людского разумения.
Встрепенулась тогда глубина
голубинная да мирну весть
до забора донесла.
И отворила великолепием завороженная,
да обмякла.
И познал тогда он
все ширины бесконечности,
стал владеть неизведанным
и поселился на Урал.
Прям на Курик Мас.
И сотворил себе уют,
и высер Лепту о Корее.