Жизнь с приставкой -не-. Часть I

НЕВЫЕДНОЙ (1950-1980-е годы).

С О Д Е Р Ж А Н И Е :
13 июня
призывы со двора
одним махом
банщик
несостоявшееся позирование
пятибалльная система
двойной брат
беспартийность
пить или не пить
почему я не стал актером
шахматы
папин-мамин развод
мамин секрет и папин секрет
снайпер-убийца
возле Дома творчества писателей
публикации в неделе
обойма культурности
упражнения для мозга
подъем на 4-й этаж
моя неостепененность
доктор журналистики
барбудос
не очень скорая помощь
патология усидчивости
дамоклов меч гулага
мои "идеологические вольности"
спасибо мои сексотам
для подтирки
ключ багажнике
езда задом
история одного здоровья
мои странности
спасите Черное море
не для печати
куда ты лезешь?
обосреватели и популизаторы
секретность
в очереди за гонораром
одесские знаменитости
гимн электричеству
был ли СССР империей?


13 ИЮНЯ
Я родился 13 июня 1936 года. И вот любопытные совпадения.
В день, когда мне исполнилось 25 лет (в 1961 году) Юрий Гагарин заложил в Калуге камень в фундамент первого в мире музея космонавтики.
В день, когда мне исполнилось 30 лет (в 1966 году) родился Григорий Перельман – российский математик, доказавший теорему Пуанкаре.
В день, когда мне исполнилось 50 лет (в 1986 году) умер Бенни Гудмен – американский джазовый дирижёр и композитор.
...А поскольку я продолжаю жить, – то не исключено, что появятся и еще подобные любопытные совпадения.

ПРИЗЫВЫ СО ДВОРА
В послевоенной Одессе живы были еще некоторые обычаи периода оккупации города (1941-1944 годов). В частности, – призыв со двора различных «бродячих работников».
М о л о ч н и ц а . В сельского типа окраинах города некоторые хозяйки держали корову, – и утром, выдоив ее, хозяйка с бидоном молока приезжала в облюбованный ею когда-то квартал центральной части города. Заходила в каждый двор и кричала:
– Молоко! Молоко!..
Эту молочницу все тут знали, качеству ее молока доверяли, – и местные домохозяйки охотно покупали у нее натуральное, свежее, чуть ли не парное еще молоко; к тому же – не разбавленное водой, как в тогдашних советских магазинах, и без всяческих якобы улучшающих добавок, как это принято в наши дни тут в Нью-Йорке, в котором я сейчас живу. К тому же это молоко – не помню уж, но скорей всего – было дешевле, чем в магазинах, так как не обрастало никакими накладными расходами (плата за помещение, зарплата продавщицы и т. п.).
П и л ь щ и к - р у б щ и к . Централизованное паровое отопление было лишь, наверно, в одном проценте домов города, в которых жили номенклатура и денежные дельцы-артельщики. А наша семья – главного инженера строительно-монтажного управления, – как и большинство одесситов, жила в типичном для Одессы трехэтажном доме с печным отоплением в каждой квартире. Это были, в основном, печки двух типов: груба или буржуйка.
Груба – это встроенная в стену и покрытая кафелем печь, с выходом дыма через дымоход в общую для ряда квартир трубу на крыше; такие грубы изначально входили в конструкцию дома. А буржуйка – это маленькая металлическая печка, которая ставилась в тех комнатах, в которых не было грубы или груба давно была забита мусором; буржуйка покупалась и устанавливалась самим жильцом, она была его собственностью, – в отличие от грубы, являвшейся как бы принадлежностью государственного дома; дым от буржуйки выводился на улицу металлической, как и сама буржуйка, трубой – через форточку в окне.
А в кладовках при квартирах и в сараях во дворе жильцы хранили купленные заранее дрова и уголь, которые по необходимости таскали для отопления в квартиру. Но дрова покупались и привозились на нанятом грузовике, как правило, большими чурбаками (кусками ствола дерева), – которые потом по мере необходимости жильцы-мужчины во дворе дома пилили на более мелкие чурбаки и раскалывали топором на более мелкие, влезающие в грубу или буржуйку полена.
И вот в связи с этим во дворы заходили иногда пильщики-рубщики дров, с соответствующими выкриками:
– Пилить! Рубить!
Семьи позажиточнее и женщины без мужчин нанимали иногда таких пильщиков-рубщиков.
Наша же семья к особо зажиточным не относилась, – и, пока я не подрос, пилкой-рубкой во дворе занимался по выходным дням отец. А лет с 14-ти эту обязанность стал выполнять, в основном, я, – гордясь этим явным доказательством моей почти созревшей уже мужчинности. Да и после многочасовых сидений – за партой в школе, за фортепиано в музшколе, а потом еще за письменным столом и опять за фортепиано дома – мне было приятно, наконец-то, разогнуть-раскрепостить тело и физически натрудить руки; и нравилось чувствовать после пилки-рубки крепатуру в мышцах тела, которая как бы подтверждала то, что я становлюсь все сильнее.
С т а р ь е в е щ и к . По словарям правильно – «старьёвщик»; видимо, от слова «старьё». Но мы, одесситы, говорили «старьевещик», – то есть говорили именно так, как слышали от самих «старьевещиков». А они ведь так и кричали во дворе, одним словом:
– «Старивещи»!.. «Старивещи»!.. «Старивещи» покупаем, продаем!..
Не знаю, может быть, «старьёвщик» – это просто ошибка лексикографов? Такие ошибки я иногда находил в словарях. Или – от обидного для меня, филолога-одессита, пренебрежения столичных, московских лексикографов к провинциальному, как они считали, говору; а на деле, как я считаю, – от их пренебрежения ко всему южнорусскому диалекту: от Одессы на западе и до Краснодара на востоке.
«Старьевещик» – именно так, по-одесски! – это был как бы «комиссионный магазин на ногах».
Большинству трудящихся трудно было найти время, чтобы отнести не употребляемые ими вещи в комиссионный магазин, а тут пожалуйста – «комиссионный магазин» сам приходит к ним во двор. И не надо ждать много дней, когда магазин продаст твою вещь, – договоренные деньги получаешь сразу же, сдав ее старивещику, никакой бюрократии!
Да и тут же можно купить у «старивещика» что-нибудь подходящее: во-первых, дешевле, чем в комиссионном магазине, а во-вторых, за те же десять минут, – так сказать «с доставкой на дом».
Можно даже сделать предварительный заказ «старивещику» (а в комиссионных магазинах не существовало сервиса предварительных заказов). Например, так:
– Если у вас будет итальянский макинтош моего размера, какого-нибудь темного цвета...
– Конечно, – охотно отзывался «старивещик», – давайте я, на всякий случай, запишу номер вашей квартиры.
...Ну, кто еще?
С т е к о л ь щ и к .
С тележкой, в которой он возит стекла, проложенные тканью, – чтобы не разбились.
– Стекла вставляем! Стекла вставляем!
Т о ч и л ь щ и к.
С маленьким, переносным точильным станком, в котором диск наждака вращался ручкой:
– Ножи точим! Ножи точим!
П а я л ь щ и к .
С разогреваемым на спиртовке паяльником.
– Паять, починять – ведра, кастрюли, чайники!
Ш а р м а н щ и к .
Звукозапись эволюционировала так: шарманка ; фонограф ; граммофон ; патефон ; магнитофон... А 40-е годы – это была еще эпоха патефона.
Тем не менее – может быть, ради экзотики – по дворам ходил шарманщик со своей антикварной, несколько проржавевшей шарманкой. Он клал на землю шапку, внутренней стороной вверх; крутил ручкой свою простенькую музыку – и в результате получал иногда в шапку свой скромный гонорар.
К у к о л ь н и к .
К у к о л ь н и к .
– Собирайтесь, дети! К вам пришел кукольный театр!..
На дворовом столе он расставлял складной театр марионеток.
Ч р е в о в е щ а т е л ь .
– Слушайте все, к вам пришел Петрушка, он умеет говорить!
И Петрушка на его руке говорил, а он как бы молчал, – во всяком случае, его рот выглядел неподвижным.
Б и б л и о т е к а р ь . В отличие от всех предыдущих «бродячих работников», этот допотопный старик-книжник не афишировал во дворах свою работу: книги советская власть относила к области идеологии, – любая книга, не одобренная цензурой, считалась антисоветской; и соответственно кустарщина в этой области пресекалась, видимо, строже, чем в других областях. А клиентура у этого старика-библиотекаря формировалась по принципу личных рекомендаций: от одного клиента-читателя к другому клиенту-читателю.
Дома у старика-книжника имелась богатая библиотека старых изданий, многие из которых давно были изъяты из советских библиотек. За двухнедельное чтение книги он брал какую-то мелочь, вроде стоимости пирожка с горохом на улице. Старику, видимо, хватало и этого, – зато он был при деле, общался с интеллигентной, читающей публикой.
...В общем, всех разновидностей «бродящих работников» и не упомнишь.
По советской терминологии, они относились к категории кустарей. На советских производствах не работали, налогов не платили; никаких официальных разрешений на их «промысел» у них не было, – да и не могло быть, так как советская власть «кустарщину» не поощряла.
Они процветали при ленинском нэпе, – а потом при Сталине их задавили налогами и ликвидировали. А во время оккупации, при румынах в Одессе, они возродились. И в первое время после возвращения в Одессу советской власти у этой власти до них просто не доходили руки; но через год-два руки дошли, – и кустарщина опять была задавлена и ликвидирована: штрафами и арестами.
От соблазна легкими заработками – население ориентировали теперь на другое: на низкооплачиваемую работу на советских предприятиях. Тотализаторский режим задавливал любое частное предпринимательство, даже самое мелкое и невинное; все обязаны были служить Молоху сталинского социализма.
А дворовая жизнь из-за этого стала, увы, гораздо менее колоритной.

ОДНИМ МАХОМ
На Земном шаре существуют различные разновидности мух. А в данном моем эссе речь пойдет лишь об одной из этих разновидностей – так называемой комнатной мухе (лат. musca domestica).
Эти мухи всячески досаждают нам: разносят болезнетворных микробов; гадят куда попало, в том числе и на нашу еду; пользуясь своим умением молниеносно взлетать при необходимости, они садятся на наши оголенные руки, лицо и другие части тела – и слизывают аппетитный для них наш пот, и поедают аппетитные для них отшелушившиеся клетки нашей кожи.
А иногда они просто откусывают кусочки нашей кожи. И хотя эти их покусывания почти не болезненны для нас, – тем не менее раздражают нас своей наглостью, усугубляемой в нашем сознании еще и «нечистоплотностью» этих прогуливающихся по нам маленьких наглецов. И мы дергаемся, струшивая с их. 
Летом в Одессе – тучи мух. Во времена моего детства кондиционеров еще не было, и моя мама завешивала окна мелкой, непроницаемой для мух сеткой.
А против тех из них, тоже достаточно многочисленных, которым все же удавалось влететь в наши две комнаты – наверно, в моменты открывания дверей – у нас имелись липкие бумажные ленты, свисавшие с двух потолочных люстр и с крыши шкафа. Имелась также и специальная мухобойка: палка, с эластичной резиновой «лопастью» на конце; взявшись за палку, этой «лопастью» удобно было прихлопывать мух.
Но это всё – просто защита от мух. А существовали еще – и не совсем эстетичные забавы с ними.
Папа показал мне такой трюк, – наверно, вынесенный им тоже из его детства.
Собрав кисть правой руки в виде ковшика, он резко дернул этот ковшик справа налево – к мухе и НАД ней. Она, спасаясь, взлетела – и угодила прямо в его кисть, которую он тут же зажал. Но раздавить муху в кисти было бы неприятно, и он просто размахнулся сверху вниз и раскрыл кисть с мухой поближе к полу, – в результате муха с силой трахнулась о пол и околела.
Я был мальчик смышленый и быстро освоил этот папин трюк.
Но я был не только смышленый, но еще и с творческими наклонностями. И придумал такое.
Словив муху своей кистью, я не трахал ее о пол. А чуть приоткрыв кисть, пальцами левой руки я брал муху за крылышко, – теперь она не упорхнет! Держа левой рукой за одно крылышко, правой рукой я производил экзекуцию – отрывал другое крылышко. После чего опускал муху – на стол, на подоконник и т. п. И она, естественно, пыталась взлететь – своим единственным крылышком; но лишь беспомощно барахталась.
Иногда я отрывал у мухи и второе крылышко. И тогда она уже и не пыталась взлететь, а лишь суетливо бегала по столу.
Удовлетворив таким образом свою разбойничью любознательность, – в заключение я просто прихлопывал покалеченную уже мной муху мухобойкой.
А теперь, как это принято, сошлемся на литературу. Помните фразу «одним махом семерых побивахом» – из сказки братьев Гримм «Храбрый портняжка»? С древнерусского языка на современный русский «побивахом» переводится как «убиваю», т. е. – «одним махом семерых убиваю».
Напомню сюжет сказки.
Портняжка намазал кусок хлеба вареньем и решил: «Вот закончу шить эту рубашку и тогда съем».
Но на запах слетелись мухи и стали пожирать варенье. Тогда разозленный портняжка – трах их тряпкой! И на хлебе с вареньем осталось семь дохлых мух.
– Ого! – удивился сам себе портняжка. – Об этом моем подвиге должен узнать весь свет!
Портняжка, конечно же, выкинул негодный теперь хлеб с вареньем и мухами. А потом снял свой матерчатый пояс – и вышил на нем крупными буквами: «ОДНИМ МАХОМ – СЕМЕРЫХ ПОБИВАХОМ!»
С тех пор окружающие, читая на его поясе эту надпись, ошибочно думали, что этот портняжка «побивахом» семерых – не мух, а людей!
...А ведь мне тоже случалось прихлопнуть одним махом мухобойки сразу не-скольких мух. Не помню уж, какой был мой личный рекорд в этом виде спорта, – но вряд ли я дотягивал до семи мух того портняжки.
И тем не менее мне приходила в голову игривая мысль – а не сделать ли на моем кожаном поясе надпись, – например, химическим карандашом – наподобие той, что была у портняжки: «ОДНИМ МАХОМ – СТОЛЬКИХ-ТО ПОБИВАХОМ!»
Почему химическим карандашом? Потому что фломастеров тогда еще не было, – а были, кроме обычных, так называемых простых, еще и химические карандаши. Эти карандаши – если обмакнуть их пишущий внутренний стержень в воду или просто послюнявить его – писали ярко и прочно, как чернилами. Правда, если послюнявишь, то на нижней губе и кончике языка могли на некоторое время остаться небольшие химически-чернильные кляксочки.
Вот таким имеющимся у меня карандашом я и мог бы надписать мой пояс.

БАНЩИК
Это было в бане на Провиантской. Во времена моего детства в мужские дни там работал старик-банщик лет 50-ти (тогда в таком возрасте считались уже стариками), который за добавочную плату мыл состоятельных посетителей и делал им массаж. Большинство купальщиков, в том числе и я с папой, к состоятельным не относились, так что мы с этим банщиком в общем-то дела никогда не имели.
Баня закрывалась в определенное время, – кажется, в 10 вечера. Однажды я с папой оказались последними купальщиками; и когда мы уже одевались в гардеробной, там появился какой-то мужчина, – договорился с готовым уже закрывать баню банщиком, разделся и пошел в моечное помещение купаться. И банщик пошел за ним.
– Уже же время закрытия!.. – сказал я папе.
– Наверно, он обещал банщику двойную плату, – ответил мне папа.
Но выражение лица у папы было какое-то двусмысленное: почему-то осуждающее и в то же время со странной ухмылочкой.
"Ну да, – подумал я, – папа осуждает в душе то, что этот банщик в погоне за длинным рублем нарушает обычное время работы бани".
Так я подумал тогда. Но сейчас, спустя три четверти века, я вспоминаю эту папину ухмылочку – и догадываюсь о несколько ином ее смысле.
...У этого банщика всегда было на лице выражение необычной униженности и угодливости. И зная теперь намного больше, чем я знал тогда, в детстве, об обычаях советских уголовников, я представляю себе такую подноготную того эпизода.
В местах заключения существовала разновидность заключенных, называвшихся "опущенными", которые служили сексуальными рабами для так сказать "нормальных" заключенных-воров, – в основном, в качестве минетчиков или пассивных педерастов (и без права сидеть за одним столом с остальными заключенными). И этот банщик скорей всего был таким "опущенным", отсидевшим уже свой срок и ставшим на воле банщиком. И параллельно с официальной профессией банщика он продолжал и свою тюремную "профессию", которая не подлежала огласке, – тем более, что в Советском Союзе все это считалось половыми извращениями и каралось как уголовные преступления... Вот соответствующие клиенты, как видно, и приходили к нему, когда все остальные уже уходили и когда баня считалась закрытой на ночь.
А тот клиент, который пришел еще при нас с папой, был или сам из бывших заключенных-воров или просто состоятельным подпольным гомосексуалистом, нуждающимся в специфических услугах этого банщика.
Только так могу я объяснить теперь – отнюдь не характерную для моего папы тогдашнюю его ухмылочку в бане.

НЕСОСТОЯВШЕЕСЯ ПОЗИРОВАНИЕ
Мой типаж привлекал художников. Поэтому мой портрет писали – сначала Яков Ольшанецкий, а потом Элеонора Шварц. А в лет 14 (то есть в 1950 году) я вообще чуть не попал в картину, принесшую потом двум ее соавторам Сталинскую премию.
А дело было так.
Возле нашего дома, Дегтярной, 10, меня остановили двое примерно 30-летних мужчин.
– Ты кто по национальности? – спросил меня один из них.
– Армянин.
– Я спросил тебя потому, что ты нам подходишь по типажу. Понимаешь, мы художники, и в воскресенье начинаем работу над картиной о встрече Фиделя Кастро с советскими детьми в Москве. Ну, естественно дети должны быть разных национальностей, что должно символизировать наш, советский интернационализм. Писать картину будем в соседнем дворе, на Дегтярной, 12, в воскресенье с десяти утра. Приходи.
А второй художник объяснил мне:
– Во время недавней конференции в Москве нам удалось сфотографировать Фиделя. Его облик мы и воссоздадим по этой фотографии. Ну, а вас, детей будем писать с натуры...
– И вообще сейчас объявлен конкурс, – опять вступил в разговор первый художник. – Так что такая картина, с Фиделем, вполне может получить и Сталинскую премию...
Я был искренне заинтригован.
– Да, да, я приду, – сказал я.
Конечно, я был польщен таким вниманием к моей персоне. И возможностью оказаться на картине, – у которой есть шанс аж на Сталинскую премию! Причем оказаться на ней чуть ли не рядом с самим легендарным Фиделем!
Но, как часто бывало в таких случаях, я и теперь переоценил свои возможности – в смысле свободного времени. На воскресенье у меня скопилась куча школьных заданий, плюс подготовка к очередному концерту в музыкальной школе, плюс какие-то срочные встречи с друзьями, – короче говоря, я и без этой картины с Фиделем был ужасно загружен. И не в 10 утра, и не позже – я так и не нашел времени наведаться в соседний двор.
Когда через несколько дней я на всякий случай все же заглянул в этот двор, – то оказалось, что действительно художники продолжают еще писать там свою картину; но весь детский интернационал в общем уже был написан ими и без моего участия. И на передним плане красовался не кто иной, как мой сверстник Витиш – Витя Тодоров, болгарин, сын дворнички нашего двора. Хоть и он тоже был брюнетом из национального меньшинства, как и я, – но с характерной для него простоватой, неинтеллектуальной внешностью; я бы смотрелся тут гораздо эффектнее.
– Тут должен был быть ты, – сказал мне один из художников, указывая кистью на изображение Витиша. – Но ты же не пришел.
...А через некоторое время я узнал из прессы, что художники получили-таки за эту картину вожделенную ими Сталинскую премию. И впоследствии многие годы я встречал изображение этой картины – классики советской живописи – в СМИ; с Витишем и другими, незнакомыми мне детьми впереди – и с возвышающимся за ними Фиделем.
«А ведь мог бы быть тут я, – с завистью думал я. – И чего это я такой дурак: уступил это почетное место глупому Витишу!»
И все равно с тех пор изображение этой картины в СМИ я воспринимал как нечто родное, мое. Ведь хоть там и был вместо меня Витиш, – но художники-то, изображая его, помнили и обо мне, более подходящем к этому образу; и мне казалось тогда, что в изображенном ими пареньке-нацмене было немного и от моего образа.

ПЯТИБАЛЛЬНАЯ СИСТЕМА
Сначала немного истории: "В разное время в России применялись 3-, 5-, 8-, 10-, 12-балльные системы оценки знаний. Из них прижилась 5-балльная, которая и была в 1937 году официально установлена Министерством народного просвещения: 1 – слабые успехи; 2 – посредственные; З – достаточные; 4 – хорошие; 5 – отличные". [Википедия, "Система оценивания знаний"].
Позже, когда я уже учился (1940-1960-е годы) и преподавал (1960-1970-е годы), эта 5-балльная система хоть и продолжала действовать, – но с несколько иной терминологией: 1 (единица) – очень плохо, 2 (двойка) – плохо, 3 (тройка) – посредственно, 4 (четверка) – хорошо, 5 (пятерка) – отлично.
Как видим, "посредственно" было перенесено с двойки на тройку, которая до этого была "достаточно", – т. е.  требования стали более строгими. Но поскольку тройка, в отличие от двойки и единицы, все же не препятствовала переходу ученика в старший класс, а студента на старший курс, – то к 1960-м годам, вместо слова "посредственно", по отношению к тройке стали употреблять "удовлетворительно".
Тех, у кого преобладали пятерки, называли "отличниками" (синоним - "пятерочники"); дальше шли "хорошисты" (синоним – "четверочники"); дальше – "троечники" и "двоечники" (без синонимов); а для получавших единицы специального термина вообще не существовало. Тех, у кого были все пятерки в табеле, называли "круглыми отличниками".
Среди учителей и преподавателей распространилась такая отсебятина, как плюсы и минусы: 5+ (пять с плюсом), 5 (пять), 5– (пять с минусом); 4+, 4, 4–; 3+, 3, 3–; что же касается двоек и единиц, то к ним плюсы и минусы не добавлялись. 5– (как бы пять без половины) формально считалась равной 4+ (как бы четырем с половиной) и т. д.; но получавшие такие оценки все-таки предпочитали 5–, чем 4+, так как цифра оценки оставалась все-таки более авторитетной, чем знак (– или +).
На школьном жаргоне пятерка называлась пятак, четверка – четвертак, тройка – трояк, двойка – пара, единица – кол. Тут для трех лучших оценок использованы те же слова, что и для бумажных денег (пятак, четвертак и трояк), а для двух худших – слова, которые не были даже однокоренными с двойкой и единицей (пара и кол).
Пара – "то же, что двойка"; кол – "низшая школьная отметка – единица". [Словарь Ожегова, "Пара", "Кол"].
И действительно: знак единицы (1) внешне похож на кол – в значении: "короткий шестъ, заостренный с одного конца". [Словарь Даля, "Кол"].
В школьных табелях результатов учебного года система была фактически 4-балльной, так как единицы не ставились. А по физкультуре и пению система была 3-балльной, так как не ставились и двойки.
В оценках по поведению система превращалась даже в 2-балльную: только пятерки и четверки. Причем четверка считалась ЧП – с вызовом родителей в родительский комитет школы, а то и с письмом классного руководителя на места работы родителей. Впрочем, пятерки и четверки по поведению были чаще всего явным ханжеством, – поскольку ставились и таким хулиганам, которые имели приводы в милицию.
Если появлялась в табеле хоть одна годовая двойка по какому-либо из основных предметов (кроме физкультуры и пения), – то по этому предмету назначалась переэкзаменовка. При несдаче же переэкзаменовки ученик оставался в том же классе на второй год, т. е. попадал в категорию второгодников; случались и третьегодники.
В вузовских зачетках система была фактически 2-балльной: зачет или незачет. Но незачет – при второй попытке сдать экзамен, третьей, четвертой и т. д. – все равно рано или поздно перекрывался зачетом. В противном случае студента исключали из вуза.
В общем, 5-балльность системы была весьма относительной.

ДВОЙНОЙ БРАТ
Понятия брат и сестра явно пришли из матриархата. Потому что эти понятия безразличны к тому – брат и сестра только по матери или по отцу тоже. При матриархате власть в семье принадлежала матери, а кто был отцом считалось не существенным.
Для родственных отношений в языке существует разветвленная сеть понятий: отец и мать, сын и дочь, дядя и тётя, племянник и племянница, двоюродный брат (кузин – от фр. cousin) и двоюродная сестра (кузина – от фр. cousine), тесть и тёща, свёкор и свекровь, сват и сватья; а также – невестка, шурин и др. Для таких же, коренных отношений, как брат (или сестра) по матери, брат (или сестра) по отцу, брат (или сестра) по обоим родителям отдельных понятий не нашлось! Хотя в генетическом плане это гораздо существеннее, чем всякие там дяди и тёти, племянники и племянницы...
Полагаю, что в III тысячелетии н. э., когда все больший процент людей вступает в течение жизни в несколько браков, этим понятиям – брат (или сестра) по матери, брат (или сестра) по отцу, брат (или сестра) по обоим родителям – будет уделяться гораздо больше внимания. Может, даже появятся для них отдельные слова.
А моего брата Леона Арзуняна, у которого как мать, так и отец – те же, что и у меня, я воспринимаю как моего    д в о й н о г о    б р а т а .

БЕСПАРТИЙНОСТЬ
По натуре я – человек соревновательный, а значит карьерист. Но в советских условиях, чтобы делать карьеру, непременно надо было вступить в партию, – а это никак не соответствовало моим убеждениям. И поэтому в партию я не вступил – даже тогда, когда меня "толкали" туда: в период моей работы редактором книг в издательстве "Выща школа" и подготовки на должность зав. редакцией.
...На эту тему – анекдот:
"– Хаем, говорят, ты вступил в партию?
Хаем подворачивает одну ступню, глядя на подошву, потом вторую:
– Где?"
...И еще один анекдот:
"Бежит Волк по лесу, в зубах у него кусок мяса. А за Волком летит Ворона и каркает:
– Дай кусочек! Дай кусочек!
Но Волк и не оглядывается.
Тогда Ворона каркнула:
– Волк, а ты знаешь: Заяц в партию вступил.
Тут Волк от неожиданности как рассмеется, – мясо и выпало. Ворона подхватила мясо, села на дерево, повесила мясо на ветку – и каркнула:
– Кто над партией смеется, тот без мяса остается!"
Надо пояснить: в те времена даже в привилегированных городах, типа нашей Одессы, бывали периоды, когда мясо исчезало из магазинов (правда, на базарах, втридорога оно бывало всегда).
Из-за беспартийности особой карьеры в Союзе я не сделал. Но зато беспартийность способствовала формированию у меня независимой системы взглядов; а после эмиграции способствовала более спокойной адаптации в новой для меня стране – и успешной публикации тут моей социально активной публицистики.

ПИТЬ ИЛИ НЕ ПИТЬ
В Российской империи испокон веков повелось, что, чтобы делать карьеру, – надо быть собутыльником влиятельных людей. Причем надо любить именно крепкие напитки, в основном водку, – или, по крайней мере, притворяться, что любишь их.
Помню, мой знакомый Миша Малеев, зав. отделом промышленности областной газеты "Знамя коммунизма", рассказывал:
– Чуть ли не ежедневно приходится встречаться с директорами заводов, начальниками управлений, райкомовскими работниками – и со всеми приходится пить; так можно попросту спиться. Но у меня такой способ: после выпивки сразу же иду в туалет, – и два пальца в рот. И, ты знаешь, – помогает... Мне же после этого надо быть трезвым и писать.
Да, у Малеева получалось притворяться, а у меня не получалось. Например, когда в 1986 году я стал работать корреспондентом Одесского центра научно-технической информации, произошел такой эпизод.
Был какой-то из советских праздников, и "треугольник" – директор, главный инженер и парторг (он же зав. кадрами, а значит и представитель КГБ в организации) – удостоили меня высокой чести: предложили отметить праздник вместе с ними. Все-таки я ведь был корреспондентом – звучит!..
Отказаться мне – означало бы с самого начала моей работы в этой организации испортить отношения с начальством.
Собрались мы вчетвером в кабинете директора. Пришлось мне подымать вместе с ними тосты, но выпивал я из рюмки лишь чуть-чуть. В простой компании на меня бы дружески наорали и начали бы командовать: "Пей до дна! Пей до дна!" Но тут были сановники, они только сдержанно укорили меня, – и я видел по их глазам, что они решили для себя: он – не свой! На следующие праздники они меня в свою компанию не приглашали, низведя тем самым к статусу остальных, рядовых работников... Быть непьющим – это был тогда, пожалуй, еще более важный антикарьерный недостаток, чем быть беспартийным.
Но нет худа без добра. Привычка "пить не по-русски" помогает мне избегать непродуманных поступков, финансово экономична, избавляет от неприятностей похмелья, позволяет регулярно заниматься физкультурой... Наконец, позволила мне, несмотря на болезненную и драматичную молодость, быть теперь, в мои уже 80 лет, практически здоровым и творчески плодотворным.

ПОЧЕМУ Я НЕ СТАЛ АКТЕРОМ
С подросткового возраста сочинение стихов и фортепианных композиций занимало значительную часть моей жизни.
Я мечтал также о работе актера – то ли цирка, то ли театра, то ли кино; выдуманный мир манежа, сцены или экрана казался мне заманчивым. Кроме того, шоу-бизнес манил и хорошими заработками, гастрольными поездками, красивыми женщинами, – ну, как можно было не мечтать о таком?
И вот – несколько эпизодов, когда шоу-бизнес как бы уже «стучался в мои двери».
К а р н а в а л.   Возможно, это была встреча Нового, 1953-го года. 9-й класс, мне 16 лет. Карнавал старшеклассников города в помещении Одесского украинского драматического театра.
Моя фамилия созвучна с фамилией д’Артаньяна; мне казалось, что и внешне, и внутренне я похож на того, реального французского д’Артаньяна. И вот я размечтался явиться на карнавал в костюме д’Артаньяна, - разумеется, со шпагой на боку.
Когда мой папа узнал о моих планах, он поддержал эту идею – и заручился для меня разрешением самого Мирона Соломоновича Ароновича, известного всей Одессе администратора Оперного театра, – чтобы в костюмерной театра мне выдали костюм мушкетера.
Ц и р к .   Я – человек духовный; но никогда не противопоставлял духовное – телесному. Перефразируя евангельскую фразу «Богу богово, кесарю – кесарево», я говорю: «Духу – духово, телу – телово». В общем, я – человек не односторонне духовный, а духовно-телесный.
И потому я всегда любил и продолжаю любить цирк.
Детство у меня сложилось так, что у меня не было особо времени на тренировку в циркаческих трюках. Но тем не менее:
1. Я не просто делал гимнастический мостик, – а нагнувшись назад, мог, не опираясь руками о пол, захватить зубами (!) вертикально стоящий за мной на полу коробок спичек и с ним выпрямиться обратно. Делал также некоторые трюки руками-ногами на домашнем турнике.
И даже в нынешнем моем, 80-летнем возрасте делаю еще «лягушку», горизонталку и другие упражнения.
Кстати, мой двоюродный дядя – по фамилии тоже Арзунян, но имени его я не помню – был воздушным акробатом Одесского цирка. Как рассказывал мой папа, он погиб в 1930-е годы в гулаге, куда попал за рассказанный анекдот.
2. Как у всякого нормального пацана, у меня был складной ножик, длиной с финку, – пацанское холодное оружие. Раскрыв ножик и взяв его за лезвие, я подбрасывал его так, чтобы он делал, кажется, три оборота в воздухе, – после чего я ловил его за ручку (из-за этого, на первоначальном этапе тренировок, на моей правой кисти появилось несколько ножевых шрамов). А еще я научился, взяв раскрытый ножик за ручку, метров с трех бросать его острием вперед в деревянный столб или дерево, – так, что ножик вонзался; и потом я его выдергивал. В играх с ножиком я чувствовал себя прямо-таки ковбоем – так сказать, "комсомольским ковбоем".
3. Научился жонглировать двумя яблоками, подбрасывая их попеременно: правой рукой – левой, правой – левой...
4. Лет в 12 мне подарили диаболо (от исп. diablo – дьявол). Это был этакий «воздушный волчок», длиной сантиметров в 15, из двух резиновых конусов, вершины которых соединены примерно сантиметровой цилиндрической перемычкой. Берешь в руки две специальные палочки, верхние концы которых соединены бечевкой; поддеваешь бечевкой диаболо за его цилиндрическую перемычку – и раскручиваешь его вокруг оси, одновременно палочками от земли и поднимая его вверх: когда диаболо крутится, оно с бечевочки не падает. При помощи этой бечевки на палочках, крутящееся диаболо можно причудливо вертеть вокруг себя и причудливо подбрасывать и ловить обратно на бечевочку. Подражая мне, несколько пацанов с нашей улицы тоже обзавелись диаболо, но я оставался самым изощренным в диабольных манипуляциях: этой бечевкой я мог даже подбрасывать диаболо выше нашего трехэтажного дома и обратно ловить его на бечевку.
Однажды в цирке я увидел группу из трех-четырех циркачей-диаболистов, – а я даже и не подозревал, что это может быть цирковой профессией! Я был рад увидеть знакомую забаву на арене цирка; но в то же время я был разочарован тем, что эти циркачи владели диаболо... представьте себе, хуже меня! Я подбрасывал его выше, и у меня были разнообразнее трюки-движения. А ведь у них «воздушные волчки» были качественнее, чем у меня: крупнее, из какого-то, видимо, легкого, желтоватого металлического сплава; да и палочки с бечевкой были у них крупнее и красивее.
«Да я мог бы интереснее их выступить в цирке с диаболо! – с досадой думал я. – Зря я не пошел в циркачи!»
...А сейчас на ю-тюбе я нашел рассказ о диаболо, с показом диабольных трюков некоего молодого человека с русской внешностью и с азиатскими именем-фамилией – Марата Ахметжанова. И должен признать, что Марат добился в этом искусстве гораздо большего мастерства, чем в свое время я, и тем более – чем те циркачи. Не удивлюсь, если он станет известным профессиональным циркачом.
К и н о .   Одесса считалась вторым после Москвы кинематографическим городом Советского Союза.
Это произошло в 1955 году, мне было 19 лет. Меня вдруг остановила на улице брюнетка лет 40-ка – то ли еврейка, то ли какая-нибудь другая нацменка:
– Одну минуточку, можно поговорить с вами?
– ?
– Вы читали рассказ Джека Лондона «Мексиканец»?
– Конечно, читал.
– Понимаете, я помощник кинорежиссера Каплуновского, мы работаем в «Мосфильме». А сейчас по этому рассказу снимаем тут, в Одессе, эпизоды к фильму «Мексиканец». И Каплуновский поручил мне искать людей подходящего типажа для эпизодических ролей; вы как раз подошли бы нам...
После окончания школы, в 1954 году, я сначала не прошел по конкурсу в Одесский политехнический институт, а теперь вот, в 1955 году, – слава Богу – прошел. И после всего этого бросать учебу... ради неизвестно чего! Оно, конечно, хорошо было бы стать киноактером, – но у меня ведь математико-инженерный склад личности... К тому же еще: мое поэтико-музыкальное творчество, – ну, где найти на все это время?
– Дело в том, что я учусь сейчас в политехе, у меня нет свободного времени... – ответил я ей.
– Да, на съемках надо находиться с утра до вечера. Но ведь вы можете взять академический отпуск на год. У нас некоторые так делают.
– Спасибо, я должен подумать, – уклончиво ответил я.
– А вы знаете где находится Одесская киностудия? – спросила она.
– Знаю.
– Когда надумаете, приходите и спросите Такую-то.
Сейчас я ее имени-фамилии не помню.
...Ну, конечно, я так и не явился тогда на киностудию. Формально: не захотел ломать мою начинающуюся, наконец, инженерную карьеру; а фактически: не хотел также отрывать себя от уже привычного поэтико-музыкального творчества. (Впрочем, что касается «инженерной карьеры», то через два года я все равно поломал ее, – уйдя из политеха и поступив на филфак университета, т. е. пойдя тем самым навстречу другой своей карьере – поэтической).
Потом я видел в кинотеатре этот фильм «Мексиканец». И смотря на эпизодических актеров в фильме, поневоле думал: «А ведь вместо кого-то из них мог быть я!»
Но надо сказать, что особой зависти к ним и досады у меня не было: я ведь сам выбрал свое направление жизни, в конце концов – филологическое и фортепианное. Ну, куда тут еще быть мне актером, – на это нет ни времени, ни сил.
Надо сказать, что постепенно атрофировалось и мое фортепианное творчество, даже простейшая его часть – исполнительство. Тем более, что с 28-летнего возраста я оказался и без музыкального инструмента.
В общем, я целиком ушел в филологию. А на деле, прежде всего в поэзию, – но также и в смежные направления: прозу и публицистику.
Т е а т р - с т у д и я.   А это было в 1957 году, мне – 21 год. Писавший, как и я, стихи «в стол» Игорь Павлов подрабатывал в качестве статиста в Одесском украинском драматическом театре – и однажды сообщил мне радостную весть:
– Николай Волков набирает в Доме офицеров молодежь в театр-студию.
И вот мы вчетвером пошли туда: я; Игорь; наш друг, еще один поэт «в стол» Юра Новиков, - а также Валера, младшая сестра Юры, примерно 18-летняя.
В концерном зале Дома офицеров собралось человек 20 молодежи, мечтающей об артистической карьере. По приглашению Волкова все уселись в первых рядах партера.
– Кто-нибудь из вас участвовал в актерских студиях раньше? – спросил Волков. – Если да, скажите честно. Я не берусь воспитывать актеров из тех, кто уже учился в студиях; у меня свои, нетрадиционные методы. Ну так что, есть кто-нибудь уже со студийным опытом?
Мне на всю жизнь запомнился этот показавшийся мне очень правильным принцип Волкова.
Я думал, что сейчас признается в этом Игорь Павлов, но он молчал. Других, участвовавших уже в каких-нибудь студиях, как будто тоже не оказалось.
И вот, чтобы посмотреть, на что мы способны, Волков стал приглашать по двое на сцену для импровизации небольших сценок.
После нескольких таких сценок Волков, наконец, указал на меня и на еще одного – грубоватого, деревенского на вид парня. И мы с этим парнем поднялись на сцену.
– Договоритесь тут между собой, – сказал нам Волков, – о сюжете на две-три минуты исполнения. А мы пока подождем.
Когда мы вышли на сцену, на лице моего напарника появилось выражение обреченности – обреченности человека, которому могут предложить лишь роль какого-нибудь ничтожества или негодяя. И мне стало жаль этой деревенщины, захотелось как-то ободрить и вдохновить его. И я великодушно решил, что пусть в нашей сценке он будет положительным персонажем, а я – отрицательным. И шепотом – это ведь пока не предназначалось для зрителей – я предложил ему такой сюжетик:
– Я изображу прохвоста, который хочет нагло отбить у тебя девушку, а ты изобрази добродушного, но обиженного ревнивца, который пытается добиться от прохвоста, чтобы тот отстал от его девушки...
Лицо моего напарника сразу просветлело: он увидел, что, вопреки его опасениям, я вовсе на настаиваю на его отрицательности; больше того – беру отрицательность на себя. На его лице даже появилось некоторая благодарность мне за благородный поступок и некоторая уверенность в себе как актера.
– Ну, начинай ты, – шепнул я ему. – Выражай свое недовольство мной...
И вот мы стали играть.
Волков, стоя тут же, на сцене, метрах в двух от нас, внимательно следил за нашей речью и жестами. А через пару минут он поднял руку:
– Хватит, достаточно. Конечно, с вами надо много работать... Но для первого раза сойдет...
После предупреждения Волкова об участвовавших уже в студиях Игорь Павлов не изъявлял теперь желания разыгрывать экзаменационную сценку. Почему-то не проявил такого желания и Юра Новиков. А вот Валера, сестра Юры, с кем-то там разыграла сценку, – и с такой же неопределенной оценкой Волкова, как и у меня с тем парнем.
На пути домой, с апломбом знатока – он ведь был статистом! – Игорь похвалил меня:
– А я не знал, что у тебя есть и актерские способности...
Однако после этого случая я, увы, не нашел больше времени появиться в студии Волкова, – и, таким образом, моя актерская карьера кончилась, так по сути и не начавшись.
А вот Валера Нов0икова, представьте себе, стала-таки актрисой театра-студии, причем даже на главных ролях, – и ей, как и другим актерам, платили там какие-то символические деньги. Но надо сказать, что через год-два она почему-то тоже прервала свою актерскую карьеру, – может быть, потому, что вышла замуж за русского парня из какой-то среднеазиатской республики и уехала с ним туда.
Е щ е   к и н о .   Одесское лето 1958 года, я – 22-летний. Режиссер Лев Кулиджанов (на 12 лет старше меня) снимает фильм «Потерянная фотография». В фильме играют московские школьники и школьницы в возрасте лет 8-12-ти – человек, наверно, семь, точно уже не помню. Нужен воспитатель, который был бы с ними на съемках и проводил с ними досуг: в музеях, на пляже и т. п. И вот я зачислен в штат съемочной группы на должность воспитателя и каждый день провожу время с этими юными киноактерами.
Часто общаюсь и с Кулиджановым. Он относится ко мне доброжелательно, без всякого снобизма; хоть он и вечно занят, но, несмотря на это, иногда все же ведет со мной коротенькие беседы на разные темы; он даже дарит мне одну из ксерокопий режиссерского сценария. Именно тогда я и разобрался в разнице между литературным и режиссерским сценариями: литературные, которые иногда попадались мне в журналах, больше похожи на повесть, а режиссерские – на производственный план съемок (в режиссерском сценарии, так же как и в повести, – диалоги и действия персонажей, описания фона и погоды и т. п., но одновременно – и чисто технические записи: «камера панорамирует», «крупный план», и т. п.). В общем, зная, что я публикуюсь как журналист и учусь на филфаке, Кулиджанов как бы давал мне возможность, если я пожелаю, связать свою судьбу с кинематографом.
Судя по фамилии и по внешности, я воспринимал его как грузина, родственную мне национальность по Кавказу. Но сейчас по интернету я узнал, что, хоть по рождению он и действительно уроженец Тифлиса (Тбилиси), но по происхождению родителей – смесь русской и армянской кровей. А он ведь знал мою армянскую фамилию, – так что в его симпатии ко мне, возможно, сыграла свою роль и наша с ним армянская родственность.
Через пару месяцев кончились съемки в Одессе и кончился мой договор на работу воспитателем; больше никогда я с Кулиджановым не встречался. А позже, в течение 21-го года (в 1965-1986 годах), он стал ни много ни мало, как первым секретарем Союза кинематографистов СССР. И если бы я действительно делал кинематографическую карьеру, то это могло бы оказаться полезным мне. Но я – не делал ее...
Любопытно, что после Кулиджанова в правлении Союза кинематографистов СССР в качестве секретаря – уже не первого, а просто секретаря – появился другой мой знакомый: Игорь Лисаковский (на два года старше меня). В 50-е годы он был в Одессе главным редактором газеты обкома комсомола, в которой я изредка публиковался внештатно; а однажды он даже предложил мне там штатную должность, но я – по своему обыкновению, что я делал потом неоднократно, – уклонился от официальной карьеры советского газетного журналиста.
Тем не менее, опять-таки: если бы я действительно делала кинематографическую карьеру, то наличие Лисаковского в руководстве Союза кинематографистов могло бы оказаться полезным мне...
И был у меня еще один "кинематографический блат": вскоре главным редактором Одесской киностудии стал Станислав Стриженюк, мой знакомый еще по литобъединению в Доме-музее Пушкина.
Таким образом, я так и не использовал в моей молодости для возможной своей карьеры такой аж тройной «кинематографический блат».
Да, у меня не было актерского образования, – но это не столь важно. Значительная часть актеров кино – как первого, так и второго плана, как в Советском Союзе, так и за рубежом – начинали свою карьеру без актерского образования, сначала в массовках или эпизодах; а потом, во всяком случае в Советском Союзе, большинство из них все же кончали ВГИК или другие соответствующие учебные заведения. Таким путем и я вполне мог бы пойти, если бы все же решил стать киноактером.
Что же касается Лисаковского, то с ним у меня в какой-то мере связана и совсем другая линия моих интересов. Насколько я помню, примерно в 1968 году он издал, возможно, первую в Советском Союзе книгу на до этого запрещенную тему о «летающих тарелках»  (а знаменитый фильм на инопланетную тему швейцарца Эриха фон Дэникена «Воспоминания о будущем» вышел на экраны через два года, в 1970 году). Так что до Дэникена, по-видимому, еще именно Лисаковский возбудил во мне особый интерес к этой теме, – что много лет спустя, в 2006 году, привело меня к авторству двух известных книг на инопланетную тему: «Бог был инопланетянином» и «Загадка воскрешения Иисуса Христа» .
« П а р н а с - 2 » .   1959 год, мне – 23 года. В Одессе появился самодеятельный театр миниатюр, под названием «Парнас-2» (в смысле, что Парнас-1 – это знаменитая гора в Греции, где обитают музы).
Одним из основателей «Парнаса-2» был мой соученик по школе Зиновий Аврутин, которого вся Одесса знала как Зорика. Впоследствии Зорик стал завлитом и вторым режиссером знаменитого Одесского театра оперетты, где директором был Михаил Водяной, народный артист СССР. Зорик меня и проводил бесплатно на спектакли театра «Парнас-2».
Я тоже мог бы тогда писать миниатюры для театра и выступать в нем в качестве актера, – но у меня, как всегда, не оставалось для этого времени: учеба на филфаке, писание стихов, временные работы для заработка. А ведь из этого театра вышел потом ряд известных профессионалов: кроме Аврутина, это – Жванецкий, Карцев, Ильченко, Макаревский и др.
А ведь мог бы и я.
Т е л е в и д е н и е .   Массовое телевидение в Одессе началось в 1950-е годы. А в году примерно 1960 (мне – 24 года), в связи с увеличением времени передач, был объявлен конкурс на место диктора-мужчины – в дополнение к первому диктору Нелле Харченко, которая становилась теперь старшим диктором.
И вот я решил поучаствовать в этом конкурсе. Помню, надо было продекламировать какой-нибудь художественный текст на украiнськiй мові (наиболее официальные передачи велись на этом языке). Я неплохо говорил на мові – и без особых трудностей выучил наизусть юмористический рассказик известного письменника Леніда Ленча из журнала «Перець».
Сначала надо было пройти собеседование с Неллей. Мне, конечно, было приятно поговорить – а собеседование было просто разговором – с сам'ой Неллей, симпатичной молодой женщиной, лишь на несколько лет старше меня. После, наверно, 10-минутной беседы, она, мило улыбнувшись мне, сказала, что будет рекомендовать меня в дикторы.
Но потом получилось со мной так же, как и во многих других аналогичных моментах моей биографии: в назначенный день конкурса я не явился в телецентр. В конце концов я решил, что эта вечерняя работа мне не подходит: главным образом, потому, что будет мешать моему стихотворному, тоже преимущественно вечернему творчеству; ну и, конечно, еще и потому, что будет мешать моим, тоже преимущественно вечерним... да, свиданиям с девушками.
Через некоторое время на экранах телевизоров действительно появился диктор-мужчина, с какой-то ординарной, простоватой внешностью, – я, конечно, смотрелся бы на экране эффектнее. Звали нового диктора – Виктор Тупчиенко; как я сразу же срифмовал: "диктор - Виктор". И я понял, что если бы я даже и явился на конкурс, то все равно – и отнюдь не из-за рифмы "диктор - Виктор", в дикторы взяли бы скорей всего его, а не меня: поскольку он – украинец, а я – армянин...
Но почему-то он проработал на телевидении лишь пару месяцев, а потом, вместо него, там появился какой-то другой мужчина.
Впоследствии с Виктором Тупчиенко мы были знакомы лично: так как оказались коллегами по преподаванию в нефтяном техникуме (он преподавал, кажется, одну из инженерных дисциплин), а также мы оказались и соседями по этажу в жилом доме преподавателей техникума. Тогда я и узнал, что украинцем он был лишь наполовину, а на вторую половину был евреем, – может быть, поэтому он все-таки и не удержался на этом, украинизированном телевидении.
Отношения у меня с Виктором были приятельскими, но интересы были разными, – и близкими друзьями мы не стали.
Надо сказать, что в последующие годы мне все-таки пришлось, причем дважды, «засветиться» на телевизионных экранах: в первый раз – с информацией об изданиях издательства «Выща школа», в котором я работал тогда редактором книг; а во второй раз – с членами клуба «Жест», который я создал тогда в процессе работы над так и не защищенной мной диссертацией о языке жестов.
Но вот профессиональным телевизионщиком я так и не стал.
К В Н .   В середине 1960-х годов (примерно в моем 30-летем возрасте) в Одессе появился КВН.
Сначала, насколько помнится, Одесское телевидение показывало лишь команду проектного института ПКТИ (Проектно-конструкторского технологического института) холодильной промышленности, на улице Чкалова 2А; а капитаном команды был мой знакомый Александр Маниович. Затем появилась более мощная команда – «сборная» Одессы, с капитаном, и тоже моим знакомым, Михаилом Малеевым.
Лишь позже «сборную» возглавил Валерий Хаит, с которым я уже лично не был знаком. Тем не менее и в этот, «хаитский» период в команде выступали мои знакомые: Михаил Призанд и Семен Лившин, мой дальний родственник Олег Луговской и однажды в танцевальном номере – мой двоюродный брат Аскар Арзунян.
...Словом, КВН – это была для меня еще одна возможность засветиться в шоу-бизнесе, которую я проигнорировал точно так же, как и упомянутые мной выше предыдущие возможности.
С к р ы т о й   к а м е р о й .   Тем не менее я все же попал однажды в художественный фильм. А дело было так.
В 1960-1970-е годы (в возрасте 30-40-ка лет) я преподавал русский язык и литературу в нефтяном техникуме. Я приезжал туда на трамвае, выходил на остановке «Тираспольская площадь» и шел на работу в техникум.
И однажды несколько студентов техникума сказали мне, что видели меня в художественном фильме – в числе прохожих на Тираспольской площади, идущим по направлению техникума, со своей характерной сумкой через плечо.
– Может, вы меня с кем-то путаете, – сказал я. – Что-то не припомню, чтобы меня снимали кинокамерой.
– Нет, нет, – отвечали мне. – Мы вас сразу узнали по сумке, а потом и лицо ваше видно было.
Фильма этого я так никогда и не видел и названия его, которое я услышал тогда от студентов, сейчас не помню.
Так что, как видите, я все-таки стал однажды статистом кино поневоле. Это, наверно, где-то на Тираспольской площади была установлена скрытая камера, – и я попал в ее объектив; и даже «прошел потом отбор» при монтаже фильма. Как говорится, пути Господни неисповедимы.
...Да, шоу-бизнес был притягательным для меня. Тем не менее жизнь моя складывалась как-то без него.
Во-первых, потому, что любимым моим предметом в школе была математика, которая никак не совмещалась с суетной жизнью шоу-бизнеса. Во-вторых, потому, что мой отец, сделавший весьма успешную карьеру инженера, подталкивал меня в свои преемники, – тем более воодушевленный моими математическими склонностями.
Поэтому после окончания школы я как-то уже не был настроен на актерскую карьеру – и поступил в Одесский политехнический институт. Но потом, вопреки надеждам отца, я стал все больше увлекаться литературным творчеством – и, уйдя со второго курса политехнического, поступил на филологический факультет Одесского университета.
И так и остался я, уже на всю жизнь, филологом: немножко преподавателем языка и литературы, – но в основном поэтом, прозаиком и публицистом.

ШАХМАТЫ
И г р а   с   п е р в о р а з р я д н и к о м .   Это был, кажется, 1960 год, – значит, мне было 24 года. У меня был юный знакомый, 15-летний Лева, который успел уже стать чемпионом каких-то юношеских турниров, в одном из которых получил первый взрослый разряд (были еще отдельно и менее престижные юношеские разряды, – но талантливый Лева удостоился именно взрослого разряда).
Я же не имел никакого разряда, но мне захотелось попробовать игру перворазрядника. И я понимал, что шансов выиграть у меня мало, – но все равно было любопытно.
Мы находились дома у Левы. Дебюты он знал, конечно, лучше меня – и сразу же стал блицевать.
Блиц – «шахматная партия, проводимая за очень короткое время»; «Блицевать – играть блиц». 
А я, напротив, стал играть не спеша, вдумчиво, чтобы не попасться ему уже в дебюте.
Видно было, что играть со мной ему скучно, и он согласился на игру лишь из вежливости по отношению к старшему товарищу. И вот от скуки, в ожидании моих очередных ходов, он даже стал читать газету.
Я не помню, сколько ходов я продержался, – и конечно же, проиграл. С аналогичным результатом мы сыграли и еще пару партий.
Наверно, этот эпизод выветрился бы из моей памяти, если бы… Если бы моим юным тогдашним противником не был Лев Альбурт – впоследствии гроссмейстер, трехкратный чемпион Украины, а потом также и трехкратный чемпион Штатов (в которых мы оба, в разное время, оказались эмигрантами-невозвращенцами).
Все-таки приятно сознавать, что я когда-то сыграл несколько партий с будущим гроссмейстером, хотя и все их проиграл.
И г р а   с   к а н д и д а т о м   в   м а с т е р а .   В Союзе было, наверно, 10 миллионов любителей шахмат, так называемых разрядников: от низшего, третьего разряда – до высшего, первого. Плюс 10 тысяч шахматных "профессионалов": кандидатов в мастера, мастеров и гроссмейстеров (мне видится тут аналогия с кандидатами наук, докторами наук и академиками). Я шахматистом-профессионалом так и не стал, а в относительно активные мои шахматные годы лишь приближался к грани между любителями и профессионалами. А вот – моя самая профессиональная шахматная партия.
Это было в 1972 году.
Происходил шахматный турнир между средними специальными учебными заведениями Одессы. От нашего, Нефтяного техникума на первой доске играл кандидат в мастера Гашибаязов (имени-отчества не помню), поколения моего отца; на второй доске играл я (с неопределенным разрядом).
Турнир был по швейцарской системе; мы вышли в финал. В матче со второй командой-финалисткой против меня оказался некий Заславский: как и Гашибаязов, – поколения моего отца и кандидат в мастера.
Я понимал, что Заславский, – скорей всего, лучше меня владеет теорией шахмат и намного опытней меня. Но я помнил, что в любом виде спорта немалую роль играет также психологическая борьба. Кроме того, я учитывал, что хоть я и слабее в дебюте – из-за плохого знания классических партий, – но зато бываю силен в сложной комбинационной борьбе миттельшпиля.
И я выбрал соответственную тактику.
Заславский знает, что я – лишь какой-то там разрядник; и это должно расслабить его. Своей мимикой и движениями я буду симулировать небрежность и невнимательность в игре, что расслабит его еще больше, – но на самом деле я буду предельно мобилизован…
К моему удовлетворению я увидел, что мой план срабатывает. В течение всей 4-часовой партии (по 2 часа каждому участнику) Заславский сидел, благодушно расслабленный, – и в глазах его читалась уверенность в неискушенности его противника, т. е. меня.
И вот на часах моих и Заславского оставалось уже немного времени. В то же время партия очень усложнилась, – как раз то, что я люблю.
Я стал играть гораздо медленнее, несмотря на ограниченность времени, – ища, нет ли возможности на чем-нибудь поймать противника. Перебрал в голове разные многоходовые комбинации; в результате на всю партию у меня оставалось теперь всего лишь минуты 3, а у него – еще минут 8.
Но я, кажется, нашел многоходовую ловушку… для его ферзя! Самой мощной шахмат-ной фигуры, – а значит, и самой лакомой для меня добычи.
Может, я где-то ошибся, не досчитал? Но времени в запасе больше нет, я уже и так в глубоком цейтноте. Так что, – была не была!
И я сделал ход, который должен был казаться ему слабым, – но в действительности и был той самой ловушкой.
Видя, что я уже явно проигрываю по цейтноту, Заславский еще больше расслабился – и… клюнул!..
Ну что ж, – может, я и ошибаюсь? Но пути назад все равно нет.
И комбинация пошла развиваться в рассчитанном мной направлении.
Вдруг Заславский увидел, наконец, что вынужден… отдать своего ферзя за мою ладью!
С этого момента он был психологически раздавлен. И поэтому совсем выпустил из вида, что у меня осталось всего 2 минуты до цейтнота, а у него пока – все же 4.
Он выпусти это из вида…
И о чудо, он остановил свои часы – сдался!
И подписал заполненную мной запись партии (илл.)
Я ликовал. Это впервые в жизни я выиграл профессиональную, 4-часовую партию у профессионала! Значит, я могу-таки осуществить свою давнюю мечту: тоже выбиться в шахматные профессионалы?
Таким образом, моя психологическая тактика блестяще сработала. Причем любой зритель со стороны понимал, что партия уже была почти проиграна мной – по времени. Заславскому просто надо было делать какие-нибудь первые попавшиеся ходы, – и контрольная стрелка моих часов упала бы первой.
Но он растерялся от неожиданности, что не простительно профессиональному шахматисту, – и сделал глупость, остановив свои часы.
В общем, он проиграл партию психологически.
Б л и ц ы .   На серьезные занятиями шахматами у меня так никогда и не нашлось времени, но блицами я увлекался еще со школьных лет. Шахматных часов у нас тогда не было: сделав ход, я считал "раз-два-три-четыре-пять", – и за это время противник должен был сделать ход; а потом он тоже начинал считать, уже для меня.
А со временем многие, в том числе и я, раскошелились, – и у нас появились свои шахматные часы. Играли 5-минутки, хотя правильнее было бы называть их 10-минутками, – потому что каждому выставляли по 5 минут, а значит вся партия занимала до 10 минут.
И дело было не только в отсутствии времени для 4-часовых партий, – блицы привлекали нас своей темпераментностью, азартом, интенсивностью. За полчаса-час можно было получить массу шахматных впечатлений.
В техникуме, где я преподавал, нас, фанатов, было человек 10. Неоспоримым лидером был, конечно, Гашибаязов, а вторым по качеству игры считался я.
Скоро я стал "подпирать" и Гашибаязова. Сначала у нас счет блицев бывал, – например, при сыгранных 10-ти партиях, – где-нибудь 9:1 или 8:2 в его пользу, а через пару лет стал где-то 6:4 или даже 5:5; а иногда даже и в мою пользу. Т. е. в тот период я играл в блицы практически на уровне кандидата в мастера.
…Но переехав в 1989 году в Штаты и получив тут, наконец, свободу слова, я так погрузился в свои литературные занятия, – что попросту позабыл о шахматах (а также о другом моем увлечении – настольном теннисе, в котором у меня был первый разряд).
Так что сейчас, за четверть века в Штатах, я уже, видимо, почти полностью потерял свои шахматные навыки (как и настольно-теннисные).
Ш а х м а т н а я   л о г и к а .   В школе моим любимым предметом была математика: алгебра, планиметрия, стереометрия, тригонометрия и др.; в политехническом – высшая математика: аналитическая геометрия, интегральное исчисление, теория множеств, теория вероятностей и др. У моего поколения был еще в школе – в течение одного года – предмет "Логика", который после нас, к сожалению, упразднили.
Существует термин "математическая логика"; специально такого предмета я никогда не изучал. Но саму школьно-вузовскую математику я считал практической логикой, – в отличие от теоретической собственно логики.
В общем, я убежден, что к умению мыслить человека готовит прежде всего математика. А также и еще два занятия, которые, как я полагаю, примыкают к математике, – но в настоящее время не являются обязательными школьными предметами: шахматы и музыка (я окончил в детстве 7-летнюю музыкальную школу по классу фортепиано).
Если бы это зависело от меня, – я шахматы и музыку тоже сделал бы обязательными школьными предметами.
Шахматы – это музыка мысли, а музыка – это шахматы слуха.
Или можно сформулировать еще более изощренно, с применением слова «математика»:
Шахматы – это зрительная математика, а музыка – это слуховая математика.
…Да, я считаю, что своему умению мыслить я обязан прежде всего этой славной троице: математике, шахматам и музыке. Т. е. одному из видов науки, одному из видов спорта и одному из видов искусства.
Ш а х м а т и с т ы - н е в о з в р а щ е н ц ы .   В Союзе подавляющее большинство его населения, – кроме партократов, – были невыездными. Но были еще некоторые отдушины и для непартократов, в частности – для профессиональных шахматистов, поднимавших в международных турнирах престиж страны. А коль ты стал выездным, то появлялась возможность эволюционировать и дальше: невыездной - выездной - невозвращенец.
Где-то в возрасте 17-ти лет созрел мой скрытый антисоветизм, а с ним – и мечта о бегстве из "самой счастливой страны мира". И одним из средств такого бегства могли стать для меня шахматы, что в последствии и подтвердили гроссмейстеры-невозвращенцы Виктор Корчной и Лев Альбурт.
Но шахматы, как и всякое серьезное занятие, требуют полной отдачи, а у меня полная отдача шла в другом направлении – в направлении литературной работы. Поэтому шахматная карьера, с возможностью невозвращенчества, осталась у меня лишь в мечтах.
А то, кто знает: может, я и стал бы когда-нибудь в один ряд с теми же Корчным и Альбуртом.
Тем не менее я все-таки стал впоследствии невозвращенцем. Это произошло за два года до распада Советского Союза, т. е. когда во время Горбачевской перестройки границы отнюдь не были еще открыты, но все-таки уже были немножко приоткрыты. В качестве журналиста, в сопровождении супруги, я приехал тогда в Штаты, официально на полгода, по визе "обмен научными работниками", – но через полгода мы не вернулись обратно, а остались тут навсегда.

ПАПИН-МАМИН РАЗВОД
Папа окончил Одесский политехнический институт; был главным инженером Дзержинки (Одесского сталепрокатного завода имени Дзержинского), потом – главным инженером СМУ по строительству крекинг-заводов, нефтегазохранилищ и нефтегазопроводов, потом – заместителем директора Одесского нефтяного техникума. Везде – вторым лицом, а не первым, поскольку не хотел вступать в партию.
А мама была типичной по тем временам верной женой, б'ольшую часть жизни – домохозяйкой. Образование у нее было – два курса медина (прервано в 1941 году из-за эвакуации); она была начитана, интеллигентна и даже несколько с европейским лоском (ведь родилась и до 7-летнего возраста жила в Венгрии, в Будапеште).
После рождения моего младшего брата Лорика (по документам - Леона), с маминых лет 30-ти, характер ее стал портиться: она стала психовать по пустякам, закатывать истерики, а иногда даже – явно симулировать – обморок; стала злоупотреблять оскорблениями в адрес нас, мужчин ее семьи: "идиот", "тупица", "ничтожество", "сволочь", "ублюдок", "засранец"... Причем чем она становилась старше, тем грубость ее становилась громогласнее. Больше всего доставалось от нее папе, на втором месте был я, меньше всего "получал" Лорик.
Впрочем, однажды он пострадал даже больше нас.
В отсутствие папы, – Лорик, я и мама ели за столом. Лорику было тогда года 3, соответственно мне – 12, а маме – 32.
Вперемежку с едой, Лорик просто так, от нечего делать орал, – бравируя своим мощным голосом, как у оперного певца. Мама, как обычно, велела ему замолчать, – а он, ей назло, стал еще больше изощряться своим голосом.
И вот, выйдя из себя, мама вдруг швырнула в него первое попавшееся, что было у нее в руках, – вилку:
– Заткнись, стервец!
И вилка, вперед зубьями, попала Лорику в глаз!
Он тут же перешел с крика дерзости – на крик плача; схватился рукой за глаз. Мама перепугалась, подскочила к нему, отодрала его руку от глаза – и сразу же с облегчением и как бы оправдываясь передо мной-свидетелем сказала:
– Слава богу, не в глаз!
И действительно, я разглядел у Лорика – именно не в глазу, а под глазом – небольшую резаную кровавую ранку от зубьев вилки.
После этого эпизода я долго колебался: рассказать папе об этой маминой выходке или не рассказать. Но так и не решился рассказать, как бы тем самым выгораживая ее.
А мама сказал папе, что это Лорик просто упал и чем-то там поранился под глазом.
Вообще папа был человек мягкий, покладистый; поводов к ее ревности не давал – во всяком случае, до моих лет 30-ти, т. е. маминых – 50-ти и папиных – 57-ми. А однажды, после очередной ее истерики против папы, мне стало так жаль его, что я сказал (а мама находилась в тот момент в другой комнате):
– Папа, чего ты всё это терпишь?.. Разведись с ней...
Это произошло, когда мы с Лориком были уже взрослыми и жили отдельно со своими семьями.
Папа удивленно посмотрел на меня, такого он от меня не ожидал:
– Да?.. – неуверенно переспросил он.
По всем канонам того, как принято говорить о семейной жизни, – дети, даже взрослые дети, всегда против развода папы с мамой. А тут я вдруг оказался не только "за", но еще и как бы инициатором развода, я как бы дал папе "разрешение" на развод с мамой!
Но и в данной ситуации сказалась папина мягкость: он так и не решился потребовать от нее развода, – а решился лишь на "полумеру".
После смерти дедушки (маминого папы) бабушка оказалась в своей квартире на Баранова одна. И в случае смерти бабушки, ее комната в коммуналке отходила бы государству, в лице райисполкома. Жаль будет терять комнату!
– Давай сделаем фиктивный развод, – предложил папа маме. – И тогда ты сможешь прописаться к своей маме. А после ее смерти мы обменяем наши две комнаты в коммуналке и ее одну в коммуналке на одну самостоятельную квартиру. А если надо будет, то немного доплатим...
Не ожидая подвоха, мама согласилась. Оформили развод, мама переехала к бабушке и прописалась там.
Но вскоре мама осознала, что развод-то оказался не фиктивным, а реальным: общей постели с папой больше не было. А через некоторое время у папы появилась и молодая любовница, моего поколения, – с которой, кстати, он прожил потом, правда без оформления брака, где-то четверть века.
И надо сказать, что как только мама стала жить у бабушки, – чудесным образом исчезли ее истерики! Т. е. бабушка в смысле зрителя истерик не годилась, а папы в нужный момент под рукой не было. И маму как бы подменили: она вновь стала интеллигентной и обходительной, как в молодости.
Для своего поколения папа и мама были люди передовые, – и это сказалось, в частности, в том, что они продолжали, при необходимости, вполне дружески общаться. И даже бывали друг у друга на дне рождения!
В общем, так мама стала разведенкой. А поскольку серьезной профессии у нее не было, – то, по протеже папы, она стала работать секретарем-машинисткой у начальника одного из строительных управлений, бывшего папиного однокурсника по политеху.
Формально папа тоже стал разведенцем, – но лишь формально, а фактически у него была постоянная, хоть и не зарегистрированная жена.

МАМИН СЕКРЕТ И ПАПИН СЕКРЕТ
С тех пор, как я осознал себя разоблачителем всеобщего сексуального ханжества, – я успешно преодолел свой личный патологический сексуальный стыд и стал иногда исповедоваться перед читателями в своих "секс-грехах". А вот как насчет "секс-грехов" моих родителей, знание о которых тоже вошло в мое сознание? Это более щепетильный вопрос.
Тем не менее расскажу о двух признаниях родителей, о которых скорей всего не знает даже мой родной брат Лорик, который на 9 лет младше меня; а спрашивать его на эту тему я как-то до сих пор не решился. Со мной же, как более близким им по возрасту, родители, когда постарели, стали иногда откровенничать - как с товарищем.
Вообще, если соблюдение моногамии в ХХ веке оценивать по 10-балльной системе, то брак моих родителей несомненно заслуживал оценки в 10 баллов. Иначе говоря, они вели высокоморальный – по тем понятиям – образ жизни.
А потом они развелись. А потом я услышал один секрет от мамы, а потом один секрет от папы.
...Сначала о мамином секрете.
Мне было лет 40, значит маме – 60 (ей было 20 лет, когда я родился). Папа и мама были к тому времени уже разведены; кроме папы, у мамы не бывало связей ни с одним мужчиной. И вот однажды, пожив в санатории, она вдруг пооткровенничала со мной, как откровенничают с близкой подругой:
– Ты знаешь, Эдвиг, у меня был там мужчина...
Она знала, что я удручен ее одиночеством после развода с папой, неполноценностью ее тогдашней жизни. И теперь она как бы успокоила меня: мол, все в порядке, я вполне нормальная женщина.
Не думаю, что у нее бывали мужчины и после того, санаторного. На седьмом десятке ей это особенно и не нужно было. Да и тот, санаторный, ей нужен был лишь для того, чтобы самоутвердиться, увериться в своей полноценности. Ну, как иной девственнице, особенно в наши дни, бывает необходим мужчина не столько из-за либидо или любви, сколько для самоутверждения, чтобы быть как все.
...А теперь о папином секрете.
Мне было лет 50, значит папе – 77 (ему было 27 лет, когда я родился). У пожилых людей при ощущении, что конец жизни приближается, бывает иногда потребность поделиться с близким человеком секретом, который приходилось таить в себе всю жизнь. Именно с таким выражением лица папа вдруг и сказал мне:
– Ты знаешь, однажды, когда я был в командировке в Москве, у меня была связь с Наташей...
Это было для меня как гром среди ясного неба. Такие считавшиеся приличными люди как мой папа и тетя Наташа...
Я помнил эту Наташину кровать у нее дома, и теперь мне трудно было представить моего папу с ней в этой кровати. Но вообще-то чего-нибудь подобного следовало ожидать...
Брат моей мамы Эмиль был разведчиком ГРУ - Главного Разведывательного Управления Министерства обороны СССР (см. об этом - на Proza.ru - очерк "Мой дядя был шпионом"). И был период, когда он лет 10 не появлялся в СССР, выполняя очередное разведывательное (т. е. шпионское) задание. А его жена Наташа с двумя детьми жила в Москве, в просторной двухкомнатной квартире, получая от ведомства мужа часть его, конечно же, весьма высокой зарплаты.
Наша семья в Одессе жила бедно. И когда мы приезжали в Москву, то, естественно, экономили на гостинице, да и найти место в гостинице в Москве было нелегкой задачей, – в общем, мы обычно поселялись у Наташи, в чем нам никогда не было отказа: это бывало и тогда, когда дядя Эмиль бывал дома, и тогда, когда он отсутствовал, находясь в очередной "загранкомандировке".
Наташа была всего лет на 10 старше меня, и у меня всегда возникал вопрос...
Молодая, здоровая, кровь с молоком, женщина, – и годами не видит мужа. И так, в половом воздержании, проходит б’ольшая часть ее жизни. Хоть материально она прекрасно обеспечена, – но неужели же ее не мучит это вынужденное половое воздержание, неужели же у нее не бывает каких-нибудь тайных связей?
И еще: ГРУ постоянно опекает семьи таких подолгу отсутствующих своих агентов. Какой-то там офицер ГРУ регулярно навещает Наташу по разным поводам и вполне возможно, что этот офицер тоже – молод и "кровь с молоком". Так неужели же между ним и ей не возникает так сказать "короткого замыкания"?..
А однажды до нас дошла печальная весть: мы узнали, что Наташа в Москве скоропостижно скончалась от какой-то там болезни. Скончалась достаточно еще молодой: кажется, ей было тогда 42 года.
И дядю Эмиля тут же срочно отозвали с "загранкомандировки" в Москву, поскольку двое их детей остались без родителей.
Но я не поверил в скоропостижную смерть от болезни этой, всегда выглядящей здоровячкой женщины. "А может, у нее был какой-то конфликт с ГРУ, – крутилось в моей голове. – Таким органам ничего не стоит убрать мешающего им человека, даже если этот человек из своих. А может, у нее были и шашни с каким-нибудь высокопоставленным офицером ГРУ, а потом они рассорились, – и он попросту "убрал" ее, чтобы не оставлять компрометирующих следов? Например, дав соответствующие указания лечившему ее врачу".
Такая воображаемая картина долго еще крутилась в моей голове. И я не исключаю того, что это была не воображаемая картина, – а попросту ясновидение.
...Итак, реальна ли верность находящихся в СССР жен находящихся в многолетней "загранкомандировке" мужей-разведчиков? Тем более, что эти мужья в "загранкомандировке" тоже, видимо, отнюдь не ведут себя, как монахи.
Ну, в общем, на счет офицера ГРУ я не знаю; это лишь мои догадки. Но вот, оказывается, мой собственный папа...
Об этом откровении папы я пока не говорил никому: ни моим двоюродным брату и сестре, детям Наташи и Эмиля, ни моему родному брату Лорику. Не знаю, как они отнесутся к такой "сплетне" об их давно ушедших из жизни, глубоко почитаемых родителях.
Но, на мой взгляд, ничего порочащего родителей в этом факте нет. Все было очень естественно.
Папа приехал по делам в Москву, на этот раз сам, – и так же, как всегда, как когда он приезжал с нами, остановился у Наташи. А там, например, оказалось, что ее дети как раз гостили у родственников... И Наташа сказала папе что-то вроде:
– Я уже устала от многолетней жизни без мужа. Не знаю, увижу ли его еще когда-нибудь. Да и он сам вряд ли хранит Там верность мне...
Ну, как тут мог мой папа устоять?
Ведь генетически любой мужчина полигамен. Даже тот, который верит – до поры до времени? – в свою моногамность.
...Думаю, что у подавляющего числа высокоморальных семей того поколения наверняка имелись аналогичные секреты. Ну, а о моем и о более молодых поколениях я уж и не говорю: молодежь сексуально гораздо более раскрепощена и предприимчива, чем было старшее поколение. И в наши дни – все более очевидно, что моногамия теснится полигамией.

СНАЙПЕР-УБИЙЦА
17 сентября 2013 года на улице Вашингтона очередной снайпер-убийца застрелил 12 незнакомых ему людей, после чего застрелил себя.
Снайпер – от англ. snipe – бекас; to snipe – охотиться на бекаса. 
Это один из видов убийства. Как правило, такого снайпера кто-то обидел, – и вот он мстит не только и не столько тому, кто его обидел, сколько и столько незнакомым людям, которые олицетворяют для него человечество. Он мстит человечеству.
Считается, что такой снайпер – психически больной человек; а оружейным магазинам нужно просто тщательнее проверять покупателей на предмет их психического здоровья, и тогда подобные инциденты будут исключены. Считается, что психически здоровый человек не может убивать невинных незнакомых людей...
Вот в этом – главная ошибка нашего общественного восприятия подобных явлений!
Дело в том, что в подсознании каждый мужчина – убийца, такова его биологическая природа. И обратите внимание: среди снайперов-убийц не бывает женщин – одни мужчины; это действительно их специфическая сексуальная (!) психология.
Другая важная сторона психологии такого снайпера: протест против веры в ценность жизни.
Обиженный кем-то, он начинает сомневаться в ценности жизни вообще; в его понимании, Вселенная – это неживая природа, а Жизнь в ней – просто какое-то временное недоразумение. И вот он старается избавиться от этого недоразумения в других и в себе: путем убийства других и себя. Путем ухода из жизни с прихватыванием – для компании – еще толпы людей.
Да, это – самоубийство. Но не единичное, а коллективное: самоубийство себя вместе со всем человечеством...
Ну, вообще-то на все человечество у него просто не хватает времени и пуль, – поэтому он ограничивается теми несколькими десятками людей, которых успевает убить. Но если бы у него был "атомный чемоданчик", он с удовольствием нажал бы заветную кнопку; а если бы у него был "планетарный чемоданчик" (для уничтожения всей планеты), он с удовольствием нажал бы и "планетарную" кнопку.
К данному типу мужчин примыкали и такие знаменитые маньяки, как Сталин и Гитлер, которые, постоянно рискуя своей жизнью, уничтожили тем не менее миллионы невинных людей, – пока сами не окончили свою жизнь, не исчерпав еще ее биологического срока.
Такого же происхождения и часть героев войны, которым война предоставила легальную возможность массовых расстрелов. А если наиболее везучие из них и доживали до конца войны, то к тому времени психоз убийцы мог у них вообще рассосаться, и они "заслуженно" – вся грудь в орденах – пожинали плоды своего военного геройства.
...А теперь призн'аюсь вот в чем: я хорошо проник в психологию снайпера-убийцы, – потому что когда-то сам мечтал стать им.
По ряду причин в возрасте 21-23 лет я был полностью выбит из колеи жизни. И помню, в моем стихотворном письме в армию Сане Вайнблату я писал: "Мечтаю. Но о чем? Поверишь или нет?/ Зажать в своей руке холодный пистолет/ И убивать людей..." И дальше – о причине: "...Просто, видно,/ Я выкинут из жизни, – и/ Мне очень горько и обидно/ За мертвые возможности мои..."  А в конце – такое четверостишие: "Я знаю: я – мертвец, я – камень, я – природа./ Весь смысл в бездействии и хаосе... С ума/ сошли вы все... Да здравствует свобода/ от жизни... Да восторжествует тьма!"   
Как поэтическое произведение, в целом данное стихотворение – слабое, и поэтому я его никогда не публиковал; а вспоминаю его тут лишь как иллюстрацию тогдашнего моего состояния. И лишь последнее четверостишие я причисляю к поэзии, и поэтому публиковал его. 
Была у меня и такая мечта-фантазия на "снайперскую тему".
Зал ожидания в вестибюле Одесского железнодорожного вокзала. Надо стать у входа-выхода с автоматом в руках и расстрелять всех находящихся тут, – расстреливать подряд, не взирая на возраст, пол, внешний вид и т. п. Именно, – меня удовлетворил бы тогда только тотальный расстрел толпы! На данной стадии моего психоза я уже был не агрессор-самец против всех самцов, а как бы орудие Неживой Природы против Жизни, т. е. не взирая на пол Жизни.
Со сладострастием садиста, я представлял себе, как кто-то побежал бы к выходу, т. е. навстречу моему автомату, – и я бы в упор расстрелял его (ее). А кто-то прятался бы под скамейку, – и я бы нагнулся и расстрелял его (ее) там. В общем, это была бы захватывающая бойня!
А потом... Ну, "а потом" – меня мало интересовало...
Может быть, я попробовал бы удрать: чтобы до того, как меня поймают, – а это могло бы быть и через много часов, – я бы успел понаслаждаться воспоминанием о своем "возмездии". Или приложил бы дуло автомата к сердцу – и выпустил бы туда очередь... В общем, последствия бойни меня уже мало интересовали, поскольку самой бойней я бы по сути завершил цикл своей жизни.
Лет через 15, будучи уже человеком успешным, – семейным, преподавателем-русистом, – я получил новую квартиру на 4-м этаже одиноко стоящей 9-этажки. И, вспомнив о своей давней мечте-фантазии с бойней в помещении вокзала, подумал: "А вот еще подходящее место – крыша нашей 9-этажки!"
Действительно, засесть бы на этой плоской крыше с пулеметом – и неожиданно в солнечный, людный день открыть стрельбу вокруг дома. Пока люди разбежались бы и спрятались, можно было бы успеть уложить их пару десятков.
Ну, а потом прибыла бы, наверно, милиция, – но трусливые милиционеры, конечно, побоялись бы идти в лобовую атаку. А часа через два бюрократической волокиты появился бы, наконец, военный вертолет, с которого и пристрелили бы меня. И, может быть, до этого у меня был бы еще небольшой шанс – сбить этот вертолет, попав в его мотор?..
Но в принципе к тому времени я уже был далек от тех настроений, – и это была уже лишь игра писательской фантазии: чистое фантазерство как самоцель.
Так или иначе, но вот полвека назад, если бы у меня была возможность достать оружие, – что в Союзе было гораздо сложнее, чем в Штатах, особенно если речь идет не о пистолете, а об автомате или пулемете, – то я вполне мог бы стать то ли просто самоубийцей, то ли снайпером-убийцей.
Увы, я должен был признаться тут в этом своем грехе... К счастью, – лишь в мысленном грехе.

ВОЗЛЕ ДОМА ТВОРЧЕСТВА ПИСАТЕЛЕЙ
В 1958 году на очередном заседании единственного тогда в Одессе молодежного литобъединения в Доме Пушкина ко мне подошел и познакомился со мной как бы двойник юного Есенина – москвич Петя Палиевский, сотрудник ИМЛИ (Института мировой литературы им. Горького): мне было 22 года, а ему 26.
«Палиевский Петр Васильевич (р. 1932), российский литературовед, доктор филологических наук (1992). Основная сфера интересов: русская и зарубежная литература ХIХ и ХХ вв.»
В течение нескольких дней мы гуляли с Петей по Одессе, увлеченно беседуя на различные интеллектуальные темы и особенно о проблемах литературного творчества: он писал в то время главы в академическое издание «Теории литературы», - и мне, начинающему писателю, было особенно интересно поговорить с ним как со специалистом-теоретиком. Кроме того, я не преминул дать ему для прочтения недавно написанный мной и моим другом-одесситом Саней (Семеном) Вайнблатом киносценарий «Солдатский вальс». Прочтя, Петя сказал, что сценарий – заурядный, но зато ему понравилось стихотворение, которое якобы сочиняет герой сценария; это было мое давнее стихотворение: «комнаты комнаты/ лица лица/ длинный длинный/ коридор/ то ли это в жизни/ то ли это снится/ то ли это правда/ то ли это вздор// лужи лужи/ слякоть слякоть/ ноги сами лезут/ в грязь в грязь/ если это в жизни/ как же тут не плакать/ если это снится/ улыбнусь храбрясь».
Напомню читателю, что в те времена подобные стихи клеймились как декадентские; тогда даже лирика должна была быть «идейной». А если кто-нибудь из знаменитостей и решался на публикацию «безыдейной» лирики – для незнаменитости, как я, это было вообще невозможно, – то получал жестокую отповедь в партийной печати и включался в черные списки издательств: см, например, постановление ЦК ВКП(б) "О журналах «Звезда» и «Ленинград»" 1946 года, запретившее, в частности, публиковать Ахматову.
Мне, конечно, было досадно, что Петя по сути забраковал киносценарий; но в то же время это сполна компенсировалось его похвалой в адрес стихотворения. Ободренный, я прочел ему и еще кое-что из моего «декадентства»:
– «Я маленький паучишка/ плетущий свои паутины/ и давят меня ногами/ огромные кретины// а я пожираю мелочь/ попавшую в паутины/ и вырасти мечтаю/ как огромные кретины».
Ему понравилось и это стихотворение – восьмистишие, построенное на одной рифме «паутины – кретины». Он отметил музыкальность моих стихов (между прочим, я окончил музыкальную 7-летку по классу фортепиано). И особенно его заинтересовала их социальность:
– «Комнаты... лица... длинный коридор...» – это явно какие-то очень суровые советские учреждения. А «кретины»? Кто эти «огромные кретины»? – тут он все-таки не решился уточнять, кто же они. – Интересно, что эти «кретины» давят автора ногами, уничтожают его, – а потом вдруг оказывается, что и сам автор мечтает стать таким же «кретином»! Ну да, ведь он тоже не промах: «плетет свои паутины»... В общем, твои стихи, – сказал он мне, – явно относятся не к социалистическому, а к критическому реализму.
И это говорил один из официальных теоретиков именно социалистического реализма!
В авторитетности для меня Палиевского сыграло роль и то, что он знал несколько иностранных языков – все-таки Московский университет посерьезнее Одесского, в котором в то время учился я; и еще Палиевский был, в отличие от меня, "выездным": побывал в командировках от ИМЛИ в нескольких зарубежных странах, в том числе и в стране моей мечты – Италии. А в Одессу он приехал как корреспондент журнала "Вопросы литературы" и, к слову сказать, предложил мне стать местным корреспондентом этого журнала (после чего я несколько раз посылал ему информации для журнала о литературной жизни Одессы, – он передавал их туда, но они так и не были опубликованы).
Хотя как диссидентствующий стихотворец я и выработал у себя иммунитет к соцреализму, тем не менее многолетнее давление официального литературоведения приносило свои мерзкие плоды – в виде неуверенности в себе, мировоззренческих и стилистических метаний, суицидальных настроений... И тут моральная поддержка Палиевского оказалась мне очень кстати, – подтвердив, что в целом я на правильном пути. Одобрение им моих стихов привело меня через некоторое время к написанию исповедальной лирической поэмы с откровенно неколлективистским названием «Я», – и первыми фрагментами в поэму стали одобренные им стихи.
А однажды к нам в квартиру – я жил еще с родителями – позвонил незнакомый мне молодой человек, который представился Геной Гачевым, коллегой Пети Палиевского по ИМЛИ.
«Гачев Георгий Дмитриевич (р. 1929), российский критик, литературовед, философ. Основные работы посвящены теории литературы, национальным художественным образам мира, русской философской мысли».
Как Петя, так и Гена (Георгий) были молодыми людьми с яркой внешностью. Но если Петя показался мне похожим на известного поэта Есенина, то Гена – на другую известную личность, но уже не автора, а героя произведения: Пьера Безухова, меланхоличного аристократа, несколько грузного, мечтателя и мыслителя.
– Когда приезжаешь надолго в чужой город, – объяснял Гена, – то проходит немало времени, пока обзаведешься знакомыми своего круга. Поэтому я еще в Москве запасся несколькими адресами и рекомендательными письмами, – и он протянул мне рекомендательное письмо от Пети.
Так началась моя с ним дружба.
В последующие годы получилось так, что с Палиевским я виделся и имел почтово-телефонные контакты считанные разы, – а Гачев иногда месяцами жил в Одессе, и мы общались более или менее регулярно. Но главное – с возрастом поменялись наши жизненные установки: Палиевский стал официальным лицом – заместителем директора ИМЛИ и главным редактором печатного органа института журнала «Контекст»; литературное же творчество мое и Гачева осуществлялось, в основном, "в стол": как и мне, ему удавалось публиковать лишь процентов 5 того, что он писал.
Хотя первый импульс для осознания моей поэтической позиции дал мне Палиевский, впоследствии на меня влияли и другие – прежде всего Гачев. Он же оказался одним из первых читателей, вернее слушателей моей поэмы, – когда в 1964 году работа над ней была завершена.
Гачев многократно проводил свой летний отпуск в Одессе, в Доме творчества писателей на Даче Ковалевского; я же жил каждое лето в 10-ти минутах ходьбы оттуда, на бабушкиной даче. Как-то на скамейке в парке Дома творчества я и прочел ему поэму. Он похвалил ее, – и его мнение было для меня не менее ценным, чем давнее мнение о моих стихах Палиевского; кстати, как и Палиевский, он был одним из авторов академической «Теории литературы», был полиглотом и «выездным».
Позже Семен Вайнблат, уже известный в Одессе поэт, так отмечал приоритет моей поэмы: "В то время Евгений Евтушенко писал вполне лояльные поэмы ("Станция Зима" — 1955, "Братская ГЭС" — 1965); не было еще нелояльных поэм Иосифа Бродского ("Речь о пролитом молоке" — 1967, "Горбунов и Горчаков" — 1968), Александра Галича («Размышление о бегунах на длинные дистанции» — 1969, «Вечерние прогулки» — 1971) и др. Таким образом, "Я" — была первой диссидентской, несоцреалистической поэмой в Советском Союзе". 
Но вернемся к Гачеву. Дело в том, что "выездным" он был лишь до известного процесса Синявского и Даниэля.
«Синявского и Даниэля процесс, судебный процесс в Москве в 1966. Писатели А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль на основании факта публикации на Западе их сатирических произведений были обвинены в антисоветской деятельности и приговорены к заключению в исправительно-трудовой колонии строгого режима (соответственно на 7 и 5 лет)». 
Синявский тоже был сотрудником ИМЛИ, – но с ним лично я знаком не был, а знал о нем из печати и от Гены. При обычной в советское время "проработке" Синявского по месту работы – так сказать, в помощь тоталитарной прокуратуре – Гена позволил себе выступить с сомнениями в юридической правомочности его осуждения коллективом института до решения суда [cм.: Гачев. Г., «Андрей Синявский – Абрам Терц и их(ний) роман "Спокойной ночи" (исповесть)» – М., Вузовская книга, 2000]. С этого момента Гачева, хоть и не уволили из института, но совсем перестали печатать и он стал «невыездным», как и я. А позже он дал мне прочесть самиздатовскую речь Синявского на суде – насколько помнится, яркую антисоветскую публицистику.
Неудивительно, что, когда через три десятка лет, во время горбачевской Перестройки, я оказался в Нью-Йорке и у меня впервые появилась возможность опубликовать, хотя и микротиражом в 100 экземпляров, мои стихи, – то с просьбой написать предисловие я обратился письмом именно к Гачеву, в Москву. И он, к этому времени доктор филологических наук, сразу же выполнил эту просьбу – и прислал мне предисловие [«Жертвоприношение, стихи 50-90-х годов». – Нью-Йорк, "Lifebelt", 1994, стр. 3-19].
Надо сказать, что моя поэтическая судьба складывалась в каком-то смысле парадоксально. С одной стороны, уже в юности моими главными "референтами" стали двое ведущих советских специалистов по теории литературы, что было несомненной удачей; с другой стороны, отвергнув в свое время соцреализм и из-за этого не печатаясь, я оказался как бы за бортом современной русской поэзии: до сих пор о моей, первой в истории Советского Союза диссидентской поэме "Я" знают немногие. Мало кому известно и остальное мое творчество: стихи, проза, философская публицистика.
Эта парадоксальность сопутствовала мне всю жизнь, начиная, может быть, с того факта, что я написал тысячи страниц стихов и прозы на бабушкиной даче, возле Дома творчества писателей, – а в глазах публики не я, а они, в большинстве своем соцреалистические графоманы, считались писателями (в 1981 году как редактор книг в научном издательстве я был принят в члены Союза журналистов СССР, но вот более «привилегированный» Союз писателей остался для меня – впрочем, как и для Гачева – недоступен). Собственно, я не только жил и писал возле Дома творчества, – но и, как я уже говорил, даже внутри Дома творчества прочел свою диссидентскую поэму Гачеву.
Когда дачники из окружающих дач шли на пляж Дома творчества – и часто я шел с ними, – то принято было полуиронически говорить:
– Ну, пошли к пысьмэнныкам!
И недаром Марк Поповский, с которым я подружился уже в Нью-Йорке, – сначала член Союза писателей СССР, а потом диссидент и эмигрант, – неоднократно говорил:
– Ненавижу слово "писатель"!..
Вообще, когда пишешь о литераторах, то нет возможности пересказывать все опубликованное ими, – а ведь не только встречи и разговоры с Палиевским и Гачевым, но и опубликованное ими влияло на меня. Поэтому данное мое воспоминание может понять в полную меру только тот читатель, который знаком с их творчеством.
Конечно, теория литературы – вовсе не инструкция по созданию поэзии или прозы: искусство изначально иррационально. И я нашел свою поэтическую позицию ДО знакомства с этими двумя теоретиками литературы, т. е. БЕЗ их помощи. Однако они все же помогли мне в очень важном – помогли увереннее утвердиться в найденной мной поэтической позиции. Главное, что мне дало общение с ними, – не глубокие интеллектуальные разговоры о природе поэзии, хотя это и было весьма поучительно, а сам факт, что эти незаурядные эрудиты и знатоки мировой литературы положительно оценили мои первые опыты.
Где-то в году примерно 1960-м я и Гена сидели в очередной раз на парковой скамейке Дома творчества писателей и в очередной раз сетовали на невозможность в Советском Союзе честному литератору публиковаться.
– Нам остается лишь писать донос будущему... – сказал Гена.
Мне тогда особо запомнилось это его слово "донос". Вообще в терроризированном коммунистами Советском Союзе это слово воспринималось, в основном, как негативное, – но в предложенном Геной контексте оно принимало вполне позитивное значение.
– Помнишь монолог Пимена? – сказал Гена.
В школе мы все учили этот монолог наизусть. И я тут же стал декламировать:
– "Еще одно, последнее сказанье/ – и летопись окончена моя./ Исполнен долг, завещанный от Бога/ мне грешному..."
Тут уже и Гачев присоединился к декламации, и мы продолжили вместе:
– "Недаром многих лет/ свидетелем Господь меня поставил/ и книжному искусству вразумил..."   
– Вот так и мы, – сказал Гена. – Наше дело писать. А когда это дойдет до читателей, нам не ведано.
– Да, нам, которых Бог "книжному искусству вразумил", действительно остается быть лишь монахами-затворниками, как Пимен, – подытожил я.
А лет через 10-20 таких, как мы, стало много – и появился даже фразеологизм "писать в стол". Но тогда, в 1960-м, мы были, видимо, первооткрывателями.
Полагаю, что эти строки из монолога Пимена можно считать эпиграфом ко всему, что писалось в Советском Союзе "в стол".

ПУБЛИКАЦИИ В "НЕДЕЛЕ"
Н а   у л и ц е   Д е г т я р н о й .   Я, конечно, гордился двумя моими статьями – "Ребенок плачет" и "Удар ремня" , – опубликованными чуть ли не самым престижным печатным органом страны "Неделей". И сам факт публикации – без знакомств, просто посылкой по почте, – был наглядным признанием того, что как литератор я вышел уже на серьезный, столичный уровень литературной работы.
Тем не менее, вспоминаю сейчас один штришок, который несколько охладил тогда мое самомнение.
Когда после публикации первой из этих двух статей – "Ребенок плачет" – я, будучи в Москве, пришел в редакцию, литсотрудник Елена Мушкина рассказала мне:
– Познакомившись с Вашей статьей, я увидела, что Вы пишете интересно и с мастерством. Но в «Неделе» печатаются, как правило, лишь известные авторы, а пробить мне у руководства публикацию неизвестного автора из далекой провинции – трудно. Но когда я обратила еще внимание на Ваш домашний адрес – на то, что Вы живете на улице Дегтярной... Дело в том, что я тоже живу на улице Дегтярной, – но не в Одессе, а в Москве. И вот поэтому мне захотелось непременно помочь Вам в публикации...
Словом, не столько мой литературный уровень, – как я возомнил, – сколько случайное сходство наших адресов, привело к этой престижной публикации... Ну, а при посылке мной в редакцию второй статьи – "Удар ремня" – дело обстояло уже несколько иначе: благодаря предыдущей публикации я был уже известным редакции автором.
В о с п и т а т е л ь н а я   п о щ е ч и н а .   А теперь перенесемся в 2014 год. На сайте "Недели" я выложил свое письмо одному из давних ее сотрудников:
"Уважаемый Владлен Кривошеев!
Мне как автору было приятно, что Вы вторично опубликовали обсуждение моей статьи «Удар ремня», появившейся в «Неделе» 46 лет (!) тому назад . Спасибо.
Воспользуюсь случаем – и расскажу, как публикация этой статьи оказалась тогда для меня поучительным уроком несвободы советской печати.
В то время я был сначала школьным учителем, потом техникумовским преподавателем. И вот опыт педагогической работы привел меня к убеждению, что тотальный запрет физического воздействия на детей и подростков неправилен. Потому что бывают случаи, когда такой запрет приносит больше вреда ребенку или подростку, чем пользы: нетравмирующие физические воздействия – встряска, шлепок, пощечина, удар, пинок – бывают иногда гораздо полезней, чем воздержание от них.
Но, подчеркиваю – нетравмирующие! Главная цель таких физических воздействий – не причинить боль или тем более травму, а лишь выбить из состояния упрямого непослушания, хорошенько встряхнуть психологически.
Собственно, к тому же подталкивал и эпизод из «Педагогической поэмы» основоположника советской педагогики Антона Макаренко: «В одно зимнее утро я предложил Задорову /воспитаннику детской трудовой колонии/ пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-веселый ответ:
– Иди сам наруби, много вас тут!
Это впервые ко мне обратились на «ты». В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз. <...> Обедали мы вместе /Макаренко, Задоров и другие воспитанники/, с аппетитом и шутками, но утреннего события не вспоминали. Я себя чувствовал все же неловко, но уже решил не сдавать тона и уверенно распорядился после обеда. Волохов ухмыльнулся, но Задоров подошел ко мне с самой серьезной рожей:
– Мы не такие плохие, Антон Семенович! Будет все хорошо. Мы понимаем». 
А в моем педагогическом опыте был случай, аналогичный макаренковскому.
В году примерно 1960-м я преподавал русский язык в семилетке села Широкое Коминтерновского района Одесской области. Снимал одну комнату в хате супругов-колхозников Каневых; а еще одну комнату снимала в той же хате Вера Петровна, учительница украинского языка. Мне было 25 лет, а Вере Петровне, представьте себе, – всего 18 (только что окончила десятилетку, а дипломированных учителей в сельских школах не хватало). В силу ряда причин, которые не имеют отношения к теме данного моего комментария, – у меня, тогда еще холостяка, с этой юной коллегой и соседкой по коммуналке сложились чисто товарищеские отношения, не было в общем даже и флирта.
Как-то на уроке в выпускном, 7-м классе я вызвал к доске одного из нерадивых учеников с одной из типичнейших русских фамилий – Сидоров. Но вместо того, чтобы ответить на заданный мной вопрос по русскому языку, этот Сидоров – с наглой, издевательской улыбочкой – вдруг выдал мне:
– А лучше ВЫ ответьте мне на вопрос: чем вы занимаетесь с Верой Петровной по ночам в хате Каневых?
Сельские школьники созревают раньше городских, – и у меня как у молодого учителя, да еще и горожанина, поначалу нелегко складывались с ними отношения. Двусмысленные реплики с мест и раньше дестабилизировали рабочую дисциплину в классе, – но таких, откровенных вызовов еще не было. К тому же естественный рыцарский инстинкт требовал от меня сразу же вступиться за честь незаслуженно оскорбляемой молодой учительницы. И вообще я понял, что если не пресеку сейчас же этот хулиганский вызов, – то учительствовать тут станет мне невозможно.
Думать – не писать: все это пронеслось в моей голове за секунду. А-а-а, будь что будет – пойду-ка я по стопам Макаренко...
В тот момент я как раз тоже, как и Сидоров, стоял у доски, прямо напротив него. И тут же – в ответ на его провокационный вопрос – я влепил ему средней увесистости пощечину. Хлипкий Сидоров аж закачался, еле устояв на ногах.
Сенсация о пощечине в тот же день дошла до директрисы школы, – и она, неожиданно мягко, пожурила меня:
– Я слышала, что вы ударили Сидорова, – сказала она, – нельзя же так... на нашей работе надо уметь сдерживать себя...
И больше к этому вопросу она не возвращалась: моим учительством она была в целом довольна, учителей не хватало – и вопрос был благополучно замят.
А дальше, с учениками, у меня происходило все так же, как и у Макаренко: раскаяние нагловатого Сидорова, затем возросшее уважение его ко мне, а вместе с ним – и возросшее уважение ко мне остального класса.
...Итак, написал я проблемную статью под названием «Бить или не бить?» (обыгрывающим гамлетовское «Быть или не быть?») – о том, что, хотя вообще бить детей НЕпедагогично, но случаются ситуации, когда бить все-таки педагогично. Самым относительно смелым советским периодическим изданием была тогда «Неделя», – поэтому я и решил послать статью туда, тем более что однажды уже пробился туда с публикацией (статья «Ребенок плачет» ).
И вот опубликована там и вторая моя статья.
Неизвестному провинциальному автору – я жил тогда в Одессе, – без связей в Москве, пробиться в популярное центральное издание было шансов всего, наверно, 1 к 1000. Словом, это была весьма редкая удача – опубликовать в "Неделе" аж две статьи; и такая удача, конечно же, радовала.
Когда же я начал читать эту вторую публикацию, то сначала мне было неясно, почему редакция сменила название с «Бить или не бить?» – на «Удар ремня». В условиях тоталитаризма, в советской печати не принято было согласовывать редакционные изменения с автором: опубликовав произвольно измененную статью, редакция просто ставила автора перед фактом – мол, пусть будет благодарен, что его все-таки опубликовали. Но когда я прочел статью, то увидел, что редактирование, оказывается, было еще более беспардонным, чем просто смена заголовка: все мои рассуждения о Задорове и Сидорове были безжалостно вы-брошены! И получилось, что то, ради чего написана была статья, полностью выхолощено: идея о том, что бить иногда можно, по сути повернута была на 180 градусов, – БИТЬ НЕЛЬЗЯ НИКОГДА!
И теперь стало ясно, почему редакции не подошло название «Бить или не бить?» Принцип не бить декларировался в советской педагогике как аксиома, – несмотря на макаренковский эпизод с Задоровым, так что ни о каком «или» не могло быть и речи!
Тем не менее, опубликуй тогда "Неделя" мою подлинную статью – и обсуждение ее приняло бы, конечно же, несколько иной характер.
А что касается реально получившегося тогда обсуждения, то, как теперь становится ясным для читателя, – я отнюдь не противник, а как раз сторонник приблизительно той точки зрения, которую в обсуждении статьи отстаивал некий А. Гладков: «В последнее время слишком много стали проявлять гуманности к детям. Сколько вокруг лодырей и тунеядцев появилось. Бить детей надо, дорогие товарищи; конечно, не всегда и не чем попало, а ремнем, и с раннего детства».
Полагаю, что за прошедшие с тех пор 46 лет проблема попустительства детям-«лодырям» и детям-«тунеядцам» (по Гладкову) лишь усугубилась... «Помни это каждый сын,/ знай любой ребенок:/ вырастет из сына свин,/ если сын – свиненок» [В. Маяковский]. 
В общем, та давняя публикация оказалась для меня поучительным уроком несвободы советской печати. Хорошо, хоть нынешние времена – несмотря на тоже многие их не-свободы – позволили все же хотя бы рассказать о тогдашней, еще большей несвободе.
А н е к д о т ы .   И вот еще один мой творческий контакт с «Неделей».
Отказ редакции опубликовать статью, над которой автор долго и напряженно работал, – всегда, конечно, неприятен автору. Тем не менее бывали в моей практике, если можно так выразиться, – и «приятные отказы».
...А это был уже, кажется, 1969 год. Елене Мушкиной, литсотруднице "Недели", которая опубликовала уже две мои предыдущие статьи, я послал третью, довольно невинную статью о специфике анекдота как фольклорного жанра – разумеется, БЕЗ недопустимых в советской печати, столь обычных для анекдотов: антисоветчины и нецензурщины. А потом, позвонил ей по телефону – из Одессы в Москву, – и услышал от нее такой ответ:
– Статья интересная, ее перечитала вся редакция. Но на счет публикации, сами понимаете...
Я понимал. Статья не была опубликована.
И такое происходило в редакции, где меня уже знали, куда я уже дважды "прорывался" с публикациями!
В данном случае это явно была не редакторская вкусовщина. А просто на "скользкую тему" анекдотов, даже и вполне лояльных, дозволительно было писать тогда, наверно, лишь академикам, – а не таким "неостепененным" авторам, как я.
Вообще-то анекдот вполне признавался советской фольклористикой одним из жанров фольклора, – но, в основном, когда речь шла об исторических, дореволюционных анекдотах. А вот анекдотам советского периода практически перекрыт был путь в печать.
Почему? Ну, допустим антисоветские и нецензурные – еще можно понять, но ведь были и совершенно "невинные" анекдоты: о тещах, пьяницах и т. п. Почему же и на них распространялся запрет?
Дело в том, что, несмотря на деспотичность режима, в народе тем не менее постоянно создавались анекдоты о партократах, – и КГБ, конечно же, исправно докладывало им то, что о них сочиняют. И эти анекдоты так уже достали партократов, – что те стали бояться даже самого слова "анекдот".
Партократы действовали по поговорке – «на воре шапка горит».
Напомню, как эта поговорка трактуется у Владимира Даля: "На воре шапка горит; а испугавшись этого зловещего крику, вор сам ее схватил с головы, и выдал себя". 

ОБОЙМА КУЛЬТУРНОСТИ
В Союзе сложился стереотип культурного человека – как читающего классику мировой литературы, а также посещающего модные театральные постановки, концертные выступления и художественные выставки.
– Как, вы не прочитали?! Не посетили?!
Мол, а я вот всё прочитала и посетила!
Тут я не случайно перешел на женский род. Так как большинство подобных ревнителей культуры – женщины.
Как правило, это женщины с высшим образованием: инженерши, библиотекарши, учительницы... Словом, образованщина.
Причем сразу бросается в глаза: чем выше реальный интеллект женщины, тем меньше шансов, что она будет "ревнительницей культуры". Но если у нее интеллект не ахти, – смотрите, не попадитесь ей на зубок!
Сложилось так, что именно эти четыре направления – литература, театр, музыка и живопись – стали в Союзе как бы обоймой культурности. И в общем-то, конечно, хорошо быть эрудитом данной обоймы. Развивает кругозор; помогает лучше формулировать свои собственные мысли и ощущения. Тем не менее, так ли уж обязательна именно данная обойма культурности?
Я знавал поэта, никогда не слушавшего музыку; художника, не прочитавшего ни одной книги. И поэт, и художник были талантливы, каждый в своей области; книги поэта имелись в библиотеках, картины художника – в музеях.
Жители населенных пунктов, удаленных от центров культуры, знают о театрах лишь понаслышке; с музыкой и живописью знакомы лишь благодаря звукозаписям и прессе, а сейчас еще – благодаря телевизору и интернету. Но и среди таких случаются незаурядные интеллектуалы.
Что же касается меня, то я с детства приобщился к упомянутой обойме. Например, все четыре тома "Войны и мира", которые даже многие отличники не прочли целиком – они откровенничали со мной об этом, – я еще школьником прочел дважды; а потом прочел и в третий раз, уже в возрасте лет тридцати. В 17-летнем возрасте окончил музыкальную семилетку по классу фортепиано, в 26-летнем возрасте окончил филфак университета. Словом, я неоспоримо считался среди знакомых культурным молодым человеком.
В последующие годы я активно наращивал свой культурный потенциал: много читал, слушал, смотрел... Но тут же должен признаться в своих некоторых "ужасных грехах" (с точки зрения "ревнителей культурности").
1. За последние 30 лет я посетил драматический театр раза 4, а вот полнометражных художественных кинофильмов видел, в основном по телевидению, по моей прикидке, – 4000. В тысячу раз больше!
Мне известны доводы завзятых театралов: эффект присутствия актера, неповторимость каждого отдельного спектакля, атмосфера сопереживания находящихся рядом многочисленных зрителей и др. Да, это все так. Но и у кино – в кинозале или на телеэкране – есть, в свою очередь, преимущества перед театром: выбор лучшего из многочисленных дублей, иллюзия присутствия персонажа рядом, комбинированные съемки, неограниченность размеров места действия (лес, горы, море) и др.
2. Если в детстве и юности я посетил в Одесском театре оперы и балета почти все их спектакли той поры, то лет с 30-ти – не помню, посетил ли там хоть один спектакль.
Слушать оперу – скучно, еще скучнее смотреть балет. Искусство для ленивых дворян-белоручек, архаика.
Сейчас я предпочитаю балеринам на пуантах – танцовщиц в более обычной обуви или даже босых; а элегантным бальным па – современные экспрессивные движения: на грани, с одной стороны, – цирковой акробатики, с другой стороны – секс-шоу.
3. Цирк для меня интереснее оперы и балета.
4. В детстве и юности я любил "серьезную музыку": посещал симфонические концерты в Одесской филармонии, покупал грампластинки с такой музыкой. Одновременно все больше увлекался "легкой музыкой": джазом и поп-музыкой, которые в конце концов стали для меня предпочтительней.
5. С возрастом все меньше стал тратить время на беллетристику, даже самую расклассическую – жаль тратить время и утомлять глаза. А время и глаза нужны мне для чтения всякого рода небеллетристической литературы: философской, научно-популярной, исторической, мемуарной и др.
Стал ли я из-за всего этого менее культурным?
Если культура – это, то, что положено изучать, то да, я стал менее культурным. Если же культура – это то, что повышает уровень интеллекта, то я стал более культурным.

УПРАЖНЕНИЯ ДЛЯ МОЗГА
Окидывая мысленным взором свою 80-летнюю – уже! – жизнь, я удивляюсь тому, как много факторов способствовало, на мой взгляд, развитию моего мозга. Расставляю их по примерной представляющейся мне значимости, начиная от самого значимого – и дальше по нисходящей.
1. Царица наук – математика (в школе и политехе, "самодеятельные" занятия дома аналитической геометрией).
Математика была моим любимым предметом, мечтал сделать ее своей профессией. Но когда я окончил школу, конкурсы на математические факультеты были более 5-ти человек на место, – причем таких, как я, этнических неукраинцев, экзаменаторы специально "сыпали", выполняя указания начальства. Впрочем, по блату или за взятку принимали и отдельных неукраинцев, – но я был законник, и этот путь был не для меня.
Так, первоначально "засыпали" одного из выпускников нашей школы Диму Арова, победителя математических олимпиад. Однако, проявив необычайную верность своей мечте, он в конце концов все-таки стал математиком, и даже доктором математических наук.
А у меня в конце концов перевесили филолого-писательские наклонности.
2. Другие науки (физика, химия, астрономия, история, география, зоология, ботаника, дарвинизм, философия, логика, психология, языкознание, литературоведение).
3. Настольные игры (шахматы, шашки, домино, карты, нарды). 
4. Музыкальная семилетка по классу фортепиано (композиторство, исполнительство).
Занимаясь музыкой, проникся мыслью о близости ее к математике.
Однако в последние 40 лет я, увы, не имел инструмента, – и роль музыки в моей жизни значительно уменьшилась.
5. Компьютерные навыки (создание вебсайтов, монтаж технической оснастки, техредакция рукописи, поиск информации, сканирование, работа с фотошопом, набор и редактирование текста, электронная почта).
Сейчас, в возрасте 80-ти лет, я работаю за компьютером примерно вот сколько: 7 дней в неделю с 8 до 12 часов и с 15 до 18 часов: (4 часа + 3 часа) х 7 = 49 часов. Если даже вычесть 9 часов в неделю на разного рода перерывы (чтение периодики и книг, разговоры по телефону и скайпу), то все равно получается, что отрабатываю очень плотную официальную 40-часовую рабочую неделю.
И это при том, что публикации в русской прессе стали в XXI веке почти безгонорарными, – на одних лишь, так сказать, моральных стимулах.
Но я отнюдь не жалуюсь, наоборот – счастлив, что на закате моей творческой жизни дожил до такого электронного чуда как компьютер, который многократно увеличил мои литературные возможности. Сравню так: писание и редактирование рукой – как копание земли рукой; набор и редактирование на пишущей машин-ке – как копание земли лопатой; набор и редактирование на компьютере – как копание земли экскаватором.
6. Выучивание наизусть (таблица умножения, стихи).
7. Литературная работа (сочинение стихов и прозы, редактирование, самиздат).
8. Аналитико-исследовательская работа (палеовизитология, сексология, кинесика, методика преподавания русского языка и литературы).
9. Детские конструкторы (механический, электроконструктор).
10. Моделирование (детекторный приемник, паровая турбина, гоночная автомашина, парусная яхта, средневековый з'амок).
В отличие от первых трех упомянутых самоделок, сделанных мной в детстве, – макет замка я склеил уже во взрослом возрасте, лет в 40.
В единственном тогда специальном книжном магазине в Одессе, продававшем книги, изданные в так называемых странах народной демократии, – на Преображенской за аптекой Гаевского, – я купил цветную польскую книжку-конструктор какого-то известного замка: из плотной бумаги книжки надо было вырезать детали замка и склеить. Примерно в течение месяца, возвращаясь домой с работы, из – наверное – сотни таких дета-лей, я клеил замок; и потом этот шедевр средневековой архитектуры стоял у нас в виде домашнего украшения то на подоконнике, то на шкафу.
Через несколько лет замок скорежился от времени и обильно пропитался пылью, – и тогда моя чистюля-жена отправила его в мусор... Да, ничто не вечно под луной, в том числе и замки – то ли картонные, то ли воз-душные.
11. Война (эвакуация, опасности, детские сексуальные впечатления).
12. Иностранные языки (английский, латинский, эсперанто, украинский).
В Причерноморье, отданном русскими большевиками Украине, у подавляющего большинства городского населения родной язык – русский; в селах – полурусский-полуукраинский. Так что украинский язык мы, одесситы, фактически изучали в школе как иностранный.
Латынь я изучал на филфаке университета. Но не имея никакой практики в ней после окончания университета, – даже то относительно немногое, что я знал в ней, я практически забыл.
13. Комсомольская активность в качестве комсорга класса (ведение собраний, писание протоколов).
14. Физические упражнения (гимнастика, волейбол, футбол, пинг-понг, теннис, гири, штанга, биллиард, плавание, ныряние, гребля, диаболо, жонглирование, метание ножика).
Я не разделяю предрассудка о том, что физические упражнения не способствуют умственному развитию. Способствуют, да еще как! Иногда прямо на уровне математики или шахмат.
Надо сказать, что и сейчас, в возрасте 80-ти лет, – я бегаю трусцой, выжимаюсь на турнике, делаю горизонталку, "лягушку" и др.
15. Подвижные игры (казаки-разбойники, загонялки, отмерной козел, снежки, кегли, маялки, цурки, "ворошиловский стрелок", игра "в яйца").
16. Чтение (книги, журналы, газеты, сетевые СМИ).
В юности читал больше художественную литературу. С возрастом в моих чтениях неуклонно увеличивалась доля научно-документальной литературы, – которая достигла сейчас, в моем нынешнем, 80-летнем возрасте, наверно, где-то 95%.
17. Автомашина (вождение, несложный ремонт).
18. Велосипед, 3-колесный детский и 2-колесный взрослый (езда, несложный ремонт).
19. Путешествия (верхом, в телеге, на автомашине, поезде, судне, самолете, вертолете).
20. Преодоление хронических болезней (врожденный порок сердца, простатит, ревматизм, пародонтоз, насморк, артрит, "привычный" вывих).
21. Секс (жена, любовницы).
Сексуальные отношения – это активность не только физиологическая, но и так сказать психо-социальная. Личность сексуальной партнерши раскрывается гораздо глубже, чем личности тех, с кем отношения несексуальные; так что к моему жизненному опыту приплюсовывался частично и жизненный опыт всех моих сексуальных партнерш.
22. Слушание музыки (концерты, пластинки).
23. Пишущие машинки (печатание, несложный ремонт).
24. Издательско-типографские занятия (техредакция, корректура, дизайн книжной обложки, раскладка страниц, переплетные работы).
25. Другие городские работы (корреспондент, издатель, учитель, преподаватель, токарь, водопроводчик, бетонщик, пионервожатый, экспедитор).
26. Принудительная работа на уборочной (сборщик урожая, грузчик, учетчик).
Хотя эта работа и была принудительной, но оставила по себе отнюдь не только отрицательные воспоминания, – к тому же обогатив меня, потомственного горожанина, некоторым знанием сельской жизни.
27. Журналистика (сбор информации, встречи с интересными людьми, проведение интервью, знакомство с работой предприятий и учреждений, социально-политические конфликты).
28. Эмиграция (выезд из "закрытой" страны, преодоление языкового барьера, адаптация к чужому этносу).
...Если вы жили не так разнообразно и в вашей жизни было существенно меньше подобных факторов, – то не удивляйтесь, что многие умственные задачи вам не под силу.

ПОДЪЕМ НА 4-Й ЭТАЖ
Когда-то я придумал такую "задачку с ловушкой".
– Первый жилец поднялся на 2-й этаж, а второй жилец – на 4-й. Во сколько раз б'ольшую работу по подъему на этажи проделал второй жилец, чем первый.
– В два раза.
– Нет, в три.
– ?!
– Ты не учел того, что на 1-й этаж, в подавляющем большинстве домов, не поднимаются. Так что первый жилец, поднявшись на 2-й этаж, поднялся вверх фактически на 1 этаж, а второй жилец, поднявшись на 4-й, поднялся вверх фактически на 3 этажа.

МОЯ НЕОСТЕПЕНЕННОСТЬ
Говорил по телефону с Людмилой Алексеевной Синицыной, заведующей отделом литературы журнала "Наука и жизнь".
– Мне понравилась присланная вами подборка эссе под названием "Филологизмы", – сказала она. – Но, скажите, какое у вас образование и есть ли у вас ученая степень?
– Филолог-русист, окончил Одесский государственный университет, – ответил я. – А вот ученой степени у меня нет.
– Жаль, – сказала она. – Мы, как правило, публикуем авторов со степенями...
Этот разговор заставил меня припомнить всю историю моей "неостепененности".
Где-то в середине 1960-х годов я сделал две попытки поступить в аспирантуру.
В Одесском педагогическом институте, увидев в пятой графе моего паспорта запись «армянин», председатель приемной комиссии, как-то неопределенно усмехнувшись, сказал мне:
– Конечно, вы имеете право подать документы к нам в аспирантуру... Но скажу вам откровенно: вы только зря потратите время и нервы. Дело в том, что киевское министерство просвещения требует от нас готовить лишь национальные кадры, так что шансов быть принятым у вас ПРАКТИЧЕСКИ НЕТ...
Под национальными кадрами подразумевались ученые из этнических украинцев. А мое рождение на Украине и знание украинского языка во внимание не принималось.
И еще – он посоветовал:
– Вам лучше, наверное, поехать в Ереван и попытаться поступить в аспирантуру там.
Изначально в русском языке существовало такое четкое понятие – цитирую по знаменитому словарю Владимира Даля:
Родина – "родимая земля, чье место рожденья; в обширном знач. земля, государство, где кто родился; в тесном знач. город, деревня". 
Итак, моя родина – Украина, Одесса.
Однако в Советском Союзе это понятие стали демагогически подменять другим – историческая родина. Что касается меня, то моей исторической родиной стали считать Армению, – хотя, надо сказать, что мой отец, от которого я унаследовал национальность, как и я, родился в Одессе, а его родители иммигрировали в Одессу... вовсе не из нынешней Армении, а из нынешней Турции, с территории древней Армении. Так что к Еревану я в общем-то не имею никакого отношения; да к тому же и языка армянского не знаю.
(А по матери дело обстояло "еще хуже": она родилась в Будапеште и по паспорту была венгеркой. И поскольку я был невыездной, – то, в отличие от Еревана, в Будапешт, если бы я и захотел туда поехать, меня бы просто не выпустили. Кстати, и венгерского языка я тоже не знаю...)
Такая вот "великая сталинская национальная политика", – хотя к тому времени Сталин уже умер и прошел ХХ съезд, развенчавший его культ.
И вот, чтобы избежать украинского национализма, – вторую попытку подать документы в аспирантуру я сделал уже в нашей общенациональной, советской столице Москве.
Это произошло при подготовке к так и не осуществившейся реформе русской орфографии. Профессор Александр Иванович Ефимов, завкафедрой русского языка Московского университета, после ознакомления с моими тезисами по реформе орфографии даже любезно разрешил мне присутствовать на заседании кафедры, которое вел академик Виктор Владимирович Виноградов и на котором о приеме в аспирантуру ходатайствовали двое граждан зарубежных социалистических стран. А после заседания Ефимов благожелательно-откровенно сказал мне:
– Вот видите, кого мы должны принимать... Так что у вас шансов, как вы, наверно, уже сами догадываетесь, ПРАКТИЧЕСКИ НЕТ. 
И чтобы смягчить пилюлю, он добавил:
– Поступайте в любом городе страны, и я с удовольствием буду научным руководителем вашей диссертации.
(Такое, иногороднее научное руководство тогда поощрялось).
В общем, если моя первая попытка подать документы в аспирантуру потерпела фиаско из-за украинского национализма, то вторая – из-за так называемого советского интернационализма.
Больше я не делал в своей жизни попыток "остепениться"; правда, уже не столько из-за опасения национализма-интернационализма, сколько по другой причине. Дело в том, что к тому времени я так увлекся несколькими направлениями творческих поисков, что перспектива на несколько лет (!) сменить их – подгонкой (!) одной из моих работ под рутинные, чисто формальные диссертационные требования стала представляться мне пустой тратой существенной части моей жизни.
Тем более, что у меня был пример моего отца .
В 1955 году отец, с отличием окончив Академию нефтяной промышленности, дипломная работа которой приравнивалась к диссертации, тоже не стал тратить время на многолетнюю диссертационную бюрократию и так и не "остепенился". Как говорится, яблоко от яблони...
А между тем в моей жизни было, по крайней мере, 7 диссертабельных исследований.
1. "Алгоритм правописания" – "Среднее специальное образование" (Москва), 1973, №10, стр. 14-16. (Об интенсификации повышения грамотности учащихся).
2. "Первый в мире Русско-английский словарь жестов", рукопись, 1978 г.
(19 публикаций об этой работе в советских и зарубежных СМИ; в 1987 г. профессор Ф. П. Сергеев, завкафедрой общего и славянского языкознания Одесского государственного университета, говорил мне:
– Если опубликуете книгу, присвоим вам ученую степень без написания диссертации.
Однако этому помешала моя эмиграция в 1989 г. в США).
3. "Кто виноват?" – "Новое русское слово", 17 сентября 1991. (Книга "Законы" древне-греческого философа Платона и советская действительность).
4А. "Суд над Лениным и Сталиным" – "Новый русский", 16 февраля 1997. 4Б. "Мнение в дискуссии «Суд над Сталиным»" – сайт "Новой газеты", 12 июля 2009 – http://www.novayagazeta.ru/data/2009/020/34.html. (Попытка юридического подхода к их преступлениям против человечности).
5А. "Бог был инопланетянином". – Ростов-на-Дону, Феникс, 2006; переиздание – 2007. 5Б. "По компьютерному велению, по моему хотению". – "Наука и религия", 2010, № 2, стр. 52-56; №3, стр. 52-56. (Обобщенный анализ артефактов палеовизита).
6. "Загадка воскрешения Иисуса Христа". – Ростов-на-Дону, Феникс, 2006. (Личность Иисуса Христа в свете теории палеовизита).
7. "Философия секса (субъективные заметки)". – М., Спутник +, 2013. (Взгляды ученых разных эпох на историко-социально-психологические аспекты секса).
...Так что я вполне мог бы ответить уважаемой Людмиле Алексеевне, что хоть я формально и не "остепенен", – но фактически, может быть, "остепененнее" многих "остепененных".

ДОКТОР ЖУРНАЛИСТИКИ
Кроме того, что я всю жизнь занимался журналистикой, так мне еще приходилось пять лет редактировать в издательстве "Выща школа" монографии, написанные кандидатами и докторами наук, – в основном, на базе их диссертаций. И я наглядно убедился тогда, что лучшие циклы журналистских статей – по общественной значимости и глубине мысли – отнюдь не уступают монографиям, а иногда и превосходят их.
И подумалось: по справедливости и в журналистике надо было бы ввести ученые степени. Кандидат журналистики, доктор журналистики.
Это, с одной стороны, подняло бы престижность и ответственность работников прессы; а с другой, – стимулировало бы и работников науки писать свои монографии, по примеру журналистов, более живо и грамотно.
...Ну, тогда и я, конечно, был бы "остепененным".

БАРБУДОС
С точки зрения парикмахера, мужчины делятся на три категории: бритые, усатые и бородатые. Но как-то никто не обращает внимания на то, что бывают усатые без бороды, но почти не бывает бородатых без усов. Так что правильней было бы сказать так, – что мужчины бывают бритые, усатые и усато-бородатые.
Значительную часть жизни я был усато-бородатым. И "нормальные", бритые мужчины нередко задавали мне укоризненный вопрос:
– А почему ты не сбриваешь бороду?
На что у меня был давно заготовленный ответ:
– Вопрос поставлен некорректно!
– ???
– Бог – или эволюция – создали нас с бородой. А вот почему ты сбриваешь ее?
Такой поворот разговора, как правило, ставил бритого в тупик. Он вдруг задумывался: а действительно, почему он сбривает свои усы-бороду? И бритый переходил на оправдывающуюся интонацию:
– Да ведь, понимаешь, так принято...
Мой дед Степан Арзунян, как и все, брил свою бороду, – но никогда не брил усы. Когда лет в 12 и у меня начали пробиваться усы-борода, – чуть ли не у первого среди знакомых сверстников, – дед, с улыбкой одобрения, сказал мне:
– Береги свой первый усы, никогда не брей их. Настоящий мужчин никогда не бреет свой усы. Я, видишь, сохраняй свой первый усы! – и он с гордостью указал на свои пышные, с завитками усы, до которых моему лишь наметившемуся пушку было еще очень далеко.
– Постараюсь... – обещал я деду.
Однако мою маму и других знакомых женщин мои усы раздражали:
– Сбрей их! Зачем они тебе – ты ж еще мальчик!
Как им хочется, чтобы я оставался еще мальчиком!..
И вот я устал от их назойливости – и в конце концов сбрил усы, так и не выдержав данное деду обещание. И у меня было ощущение, – наверное, близкое к тому, какое бывает у девушки, лишившейся девственности: мол это уже навсегда, мол пути назад уже нет.
Потом я опять отрастил усы, – но это было уже не то: это были уже не девственные усы, как у моего деда.
А через несколько лет вдруг возникла проблема с райкомом комсомола.
Я попытался устроиться на лето младшим пионервожатым в лагерь. Но завотделом пионерской работы сказала мне:
– Ты должен сбрить усы!
– А мой дед сказал мне, чтобы я сохранял их всю жизнь... – сослался я на не выполненный мной завет деда.
– Ну, тогда тебе придется объясняться на бюро райкома!
Сейчас это может показаться странным: рассматривать вопрос об усах на бюро райкома, – но тогда подобное было обычным.
На бюро мне опять задали вопрос:
– Почему ты отказываешься сбрить усы?
– Мой дед сказал мне, что я должен сохранять их... – продолжал я свою линию.
– Но ведь ты же знаешь, что вожатый должен быть во всем примером!
И тут какой-то добрый парень из бюро нашел вдруг в мою защиту политически правильный ход:
– Но он же армянин! – Парень вычитал это из моей анкеты. – А усы – это армянский национальный обычай...
Дружба народов была тогда одной из святынь советской пропаганды, – и тут бюро облегченно зашумело, заулыбалось мне:
– Конечно!.. Конечно!.. Ему как армянину надо разрешить...
(Но уже по другим причинам получилось так, – что я передумал тогда идти в вожатые).
И еще эпизод, через несколько лет. Тогда я носил уже полный комплект – усы-бороду.
Я устроился на работу учителем русского языка и литературы в сельскую школу. И хоть директриса школы охотно приняла меня на работу, но приставала:
– Вам нужно сбрить бороду...
И вот школу должен был посетить сам Первый секретарь райкома партии! Диктатор районного масштаба. Султан.
– Он не разрешит вам оставаться с бородой... – испуганно говорила мне директриса.
Но я к тому времени был уже тертый калач – и подготовил "домашнюю заготовку"...
Наконец, в школе появился Первый – и капризно-иронично уставился на меня:
– А бороду-то надо сбрить...
Тут я и решился: была не была – уволят так уволят! И ответил моей заготовкой:
– Понимаете, я не могу этого сделать. Когда я узнал, что Фидель Кастро и его соратники поклялись не бриться, пока не победит Кубинская революция, – я тоже поклялся с ними...
Кастро и его соратники так и назывались тогда по-испански – "барбудос" ("бородачи").
Первый секретарь сначала негодующе насупился. А потом рассмеялся – и снисходительно кивнул директрисе:
– Ладно, это действительно серьезная причина. Пусть ходит с бородой...
Так что, если при столкновении с комсомолом мне помогла ссылка на дружбу советских народов, то при столкновении с партией – помогла уже ссылка на дружбу народов разных стран.
В общем, б'ольшую часть своей жизни я ходил то в усах, то в усах-бороде. И сейчас, в 80 лет, как вы видите на моих фотографиях, – я тоже в усах (илл.).
С точки же зрения сексологии, все это давление на мои усы-бороду было покушением на один из моих вторичных половых признаков.
Мама и женщины покушались на них, желая продлить мой статус ребенка и тем самым – свой статус молодых женщин. А райкомы покушались на них, желая подогнать меня под стандартизованный образ советского человека.
А вместе – те и другие – подсознательно старались нивелировать мою мужественность, ограничить мою сексуальную потенцию. Социальная стерилизация.
Так что при всем моем неприятии средневековых нравов ортодоксальных евреев и мусульман, в одном я с ними все-таки солидарен – в приверженности усам-бороде как своему вторичному половому признаку.
Я – не евнух. Бритье – это миникастрация.

НЕ ОЧЕНЬ СКОРАЯ ПОМОЩЬ
Декларации советской пропаганды о бесплатном медицинском обслуживании населения не вполне соответствовали действительности. Хотя среднего качества медицина действительно почти 100-процентно обеспечивалась в городах, – но в сельской местности дело обстояло гораздо хуже.
В учебном 1958-1959 году я работал учителем русского языка и литературы в Широковской семилетке Коминтерновского района Одесской области. Выходные дни проводил дома, в Одессе, и там же, при необходимости, обращался в поликлинику.
А в селе Широкое не было ни медсестры, ни телефона. Как-то я спросил директрису нашей школы:
– Если происходит несчастный случай, как вы вызываете "Скорую помощь"?
Директриса лишь усмехнулась в ответ:
– Больница – в райцентре Коминтерново. У них – одна машина "Скорой помощи". Но в дальние села, как наше, они не выезжают. Это ведь два часа к нам и обратно, да и то – когда нет грязи.
(К Широкому вела лишь, вся в ухабах, грунтовая дорога).
От ответа директрисы я был в недоумении. И чтобы успокоить меня, она пояснила:
– Вообще председатель колхоза должен давать в таком случае лошадь с телегой.
Председатель – в правлении (если не выехал в поле), в другом селе, Калиновке, в трех километрах от Широкого. К тому же на лошади от Калиновки в райцентр Коминтерново придется часа три трястись в телеге.
– А во время уборочной свободных лошадей все равно не бывает... – добавила еще директриса. – Ну, а в дождь и грязь, – она безнадежно махнула рукой...
И это – в одной из самых цивилизованных в Союзе – Одесской области!
Один месяц я преподавал в той же школе и физкультуру. Во время игры в волейбол, когда я резко выбрасывал руку за мячом, у меня несколько раз вывихивалось правое плечо (так называемый "привычный вывих") и вывернутый сустав пронзала боль. Помня об отсутствии в Широком какой-либо медицинской помощи, я научился сам устранять этот вывих: превозмогая боль, здоровой, левой рукой несколько раз дергал вывихнутую, правую руку, пока плечо не вставлялось на место. Боль уменьшалась, а скоро и вообще проходила.
...Тем не менее после распада Союза, в нынешних суверенных 15-ти государствах, состояние здравоохранения лишь ухудшилось.
Мизерные ассигнования на оборудование медицинских учреждений оставили их на уровне середины прошлого века. А нищенские зарплаты врачам сделали эту профессию непрестижной, и туда хлынул поток отнюдь не самых способных специалистов.

ПАТОЛОГИЯ УСИДЧИВОСТИ
С и д е н и е   н а   с т у л е .  Школьникам приходится много времени проводить в сидячем положении: 6 часов за партой в школе + 2 часа на стуле (табуретке, скамейке, кресле, диване) дома для выполнения домашних заданий + 3 часа перед телевизором + 1 час в транспорте. В общем, это: 6 + 2 + 3 + 1 = 12 часов.
А для тех, кто учится музыке, – например фортепиано, как я учился, – добавляются еще минимум часа 2 сидения: 12 + 2 = 14.
Позже, будущим работникам сидячих профессий, – а доля таких профессий в век всеобщей компьютеризации растет с большой скоростью – придется сидеть не меньше и во взрослой жизни. Монархам (князям, ханам, шахам, королям, царям, императорам) приходится много сидеть на троне. Но особенно много придется сидеть инвалидам в инвалидных колясках, а также профессиональным водителям транспортных средств: шоферам и машинистам, летчикам и космонавтам.
Красноречивый пример: "Согласно нормам, пилот может находиться за штурвалом до 16 часов без перерыва (! – Э. А.)". ("Интересные факты о самолетах").   
И это при всем при том, что б'ольшую часть своей эволюции homo sapiens не знал такого предмета мебели, как стул. Люди сидели на земле, траве, песке, камне неправильной формы, бревне неправильной формы; иногда полулежали-полусидели. Стояли, ходили, бегали, лазили. В таких действиях и сформировалось наше тело.
А сидение на стуле – не вполне естественная для homo sapiens поза. Поэтому при ее длительности возникают всяческие патологии: запор, геморрой, простатит и др.
Кстати, у части современных народов и сейчас такой предмет мебели как стул не очень-то в чести, – а сидят больше на коврах или циновках.
Помните советский анекдот, в период культа личности Мао Цзэдуна в Китае и дефицита мебельных гарнитуров в Советском Союзе?
– В советские магазины поступил в продажу китайский мебельный гарнитур из 11 предметов: 1 циновка и 10 портретов Мао Цзэдуна.
В е р х о м .   Одна из разновидностей человеческого сидения – это верховая езда: на лошади, осле, слоне, верблюде и др. В исторических мерках ездить верхом стали совсем недавно – где-то 5 тысячелетий назад; т. е. поза верхом тоже не вполне естественна для homo sapiens.
Мне было года 3, когда при поездке на Кавказ родители посадили меня верхом на стоящего осла и сфотографировали – больше я на ослах никогда не сидел. Сам эпизод я не помню, а знаю его лишь по этой фотографии (илл.).
А однажды, уже взрослым, мне пришлось ехать верхом на лошади. Это было так.
В учебный сезон 1960-1961 годов я преподавал русский язык и литературу в школе села Широкое, Коминтерновского района, Одесской области. В качестве нагрузки директриса сделала меня профоргом школы.
И вот я обязан был поехать в райцентр Коминтерново, за 16 километров от нас, на отчетно-выборную профсоюзную конференцию школ района. Как и положено в таких случаях, директриса обратилась к председателю колхоза с просьбой дать машину. Но был как раз обычный советский аврал уборочной, все машины были заняты – и для меня... колхозный кучер привел явно пожилую лошадь. Она была в уздечке и вожжах, но без седла и стремян, а также без шор у глаз.
Стремя – "железная дужка, подвешиваемая к седлу для упора ног всадника".
Без седла и стремян, как я слышал до этого, удержаться на лошади труднее и нагрузка на задницу ездока – больше. Но я был парень бравый – и, ради желанного нового впечатления, не очень-то благоразумно согласился на столь рискованный способ поездки.
На эту клячу мне помогла взгромоздиться сама директриса – кажется, при помощи принесенного из школы стула. И, судорожно ухватившись за вожжи, я впервые в жизни поехал верхом – благо, лошадь была спокойная и шла неспешным шагом.
Пока мы с ней двигались по грунтовой дороге, меня сильно трясло на ухабах и кочках, и я еле удерживался в седле. Но вот мы вышли на узкое асфальтовое шоссе, на котором неровностей было меньше, – и ехать стало легче.
Однако эта, сравнительно гладкая езда продолжалось недолго: при первой же обогнавшей нас, вплотную к нам, машине – лошадь-деревенщина, без шор у глаз, испугалась и пустилась в галоп. Моего "мастерства" верховой езды для галопа явно не хватало: я чуть ли не падал с лошади то с правого, то с левого ее бока, испуганно сжимая ее своими ногами, наклоняясь для устойчивости поближе к ее гриве и даже хватаясь за гриву одной рукой, – в то время как другая тщетно тормозила лошадь вожжами. Мои шатания на ее спине лишь еще больше пугали ее и ускоряли галоп, – и я чудом оставался верхом.
К счастью, через несколько минут кляча выдохлась и сама уже перешла на шаг. Я поспешно повернул ее вожжами с шоссе в степь, а отойдя от шоссе метров на 10, повернул по степи – дальше вдоль шоссе. Хотя ухабов и кочек в степи было больше, – но зато машины будут теперь дальше от нас.
Действительно, как я и надеялся, следующая появившаяся на шоссе машина прошмыгнула сравнительно далеко – и лошадь не испугалась.
Часа за 3 она привезла меня в Коминтерново, к районо, где должна была проходить конференция. Ожидавший у входа нас, делегатов, работник районо помог мне слезть с лошади и сказал, где привязать ее.
Когда началась конференция, оказалось, что сидеть на стуле я не могу: костлявая спина клячи разбила мне всю задницу. Пришлось простоять конференцию у стеночки.
Назад же, в Широкое, все 16 километров я прошел пешком, ведя лошадь за уздечку: как человек ответственный, не мог же я бросить на дороге колхозное имущество. Благо, имущество было теперь спокойным и покорным – при условии, чтобы идти не по шоссе, а по степи.
Часа за 4 мы доковыляли домой, и я благополучно отвел лошадь ко двору кучера.
В течение последующей недели я мог только лежать, стоять или ходить, – но ни в коем случае не сидеть. Впрочем, это не мешало мне вести свои уроки в школе, хотя это и было очень утомительно: ни разу за рабочий день не присесть.
Тем не менее, несмотря на достаточно жестокий урок, я еще долго мечтал заняться когда-нибудь всерьез верховой ездой. Но до нее так никогда и не дошли руки: не нашлось для этого ни свободного времени, ни свободных денег. Так что данный эпизод так и остался в моей жизни единственным в своем роде.
Н а   в е л о с и п е д е .  А совсем недавно, по историческим меркам, - где-то полтора века назад, - появились механические разновидности "верхового транспорта": велосипед, мотоцикл, мотороллер, – требующие, увы, аналогичной, неестественной позы.
В возрасте лет 30-35-ти и у меня был велосипед, которым я с удовольствием пользовался – в основном, как транспортным средством, но также и как средством физкультурной разминки. Полагаю, что для здорового человека недолгая езда на велосипеде безвредна, – но когда с него не сходят подолгу, как бывало со мной... Однажды, например, я съездил в Одессе от Дачи Ковалевского до поселка Котовского и, почти без перерыва, обратно – всего километров, наверное, 60.
К сожалению, мне не попадалось информации о "побочном эффекте" велосипедизма на мужчин и женщин – понятно, что разном, но по-видимому, достаточно вредном как для тех, так и для других. И хоть у меня не было тогда никаких запоро-геморройных проблем, – но в результате нескольких лет велосипедизма до меня дошло, что длительное давление велосипедного седла на мой "низ" (мошонку, задний проход и все, что дальше, в глубине утробы) вряд ли безвредно. Тем более, что я и так – представитель сидячей профессии: преподаватель, писатель; так что и без велосипеда моему "низу" приходится испытывать перегрузки. А для физкультуры – полезней бегать, что гораздо больше соответствует эволюционной природе homo sapiens.
И я продал велосипед. И стал бегать – если не каждый день, то во всяком случае несколько раз в неделю.
Вообще из этой тройки – стул, верховое седло и велосипедное седло, каждое последующее, в силу своей формы, вреднее предыдущего. Верховое седло, своей выпуклостью, больше вдавливается в наш "низ", чем стул; а велосипедное седло, своей малостью, – попросту-таки въедается в наш "низ". Причем, в отличие от стула, оба седла не только вдавливаются и въедаются, но еще и периодически, на ухабах и кочках, резко бьют нас по "низу".
П р о с т а т и т .  Недавно я заболел: у меня случилась закупорка мочеиспускательного канала, в нем появились боли; мочевой пузырь, все более переполняясь, давил на окружающие органы, перестал принимать в себя отходы жизнедеятельности – мне тошнило, я задыхался. Сидеть на стуле или лежать на диване я уже не мог, потому что стул и диван так или иначе давили на мой мочевой пузырь, – легче было стоять или ходить по квартире.
Пока жена дозвонилась до семейного доктора, пока друзья привезли выписанные им лекарства, – я часами, до изнеможения, то стоял, то ходил по квартире. Только сяду или лягу, мне делалось еще хуже, – и я тотчас вскакивал и опять – то стою, то хожу. Не только ходить, но и стоять уже не было сил, – и я стоял, упершись руками в стол или держась за мой спортивный турник в проеме двери между комнатами, что давало хоть какой-то отдых. И еще придумал: становился перед стулом или диваном на колени, улегшись на них грудью, – но через пару минут колени начинали болеть и приходилось вставать.
За этот злополучный день я прошел по квартире, наверно, уже десятки километров, – и чувствовал, что вот-вот упаду, а может и потеряю сознание.
И тут жену осенило:
– А ты сядь на подкову унитаза. Сядь, не раздеваясь, – только чтобы отдохнуть. Может, подкова не будет так давить на твой мочевой пузырь?
Я сел.
Эврика! Жена оказалась права: лишь такой вид сидения – в виде подковы – не усугублял моего и без того плачевного состояния. Это давало возможность хоть немного отдохнуть, – если не от мучительной боли, так по крайней мере хоть от изнуряющей ходьбы.
Наконец, в одном из пунктов нью-йоркской скорой помощи в мой мочеиспускательный канал был введен катетер, меня освободили от мочи – и мне стало значительно легче. А потом уже пошло все остальное – диагностика, лечение...
Что же касается этой моей болезни, то я отнюдь не утверждаю, что она произошла исключительно от того, что при моем образе жизни мне приходится подолгу находится в сидячей позе, – тем не менее полагаю, что эта поза, увы, внесла свою заметную лепту в мою болезнь.
С т у л   б у д у щ е г о .  Итак, как у мужчин, так и у женщин возникают со временем серьезные проблемы с собственным "низом", – в основном, от неестественной для homo sapiens позы сидения, в которой мы проводим значительную часть жизни. Так почему бы не сконструировать менее травмирующий, более гигиенический стул? Такой, – чтобы сидеть на нем не "низом", а лишь ягодицами и бедрами – подобно тому, как я отдыхал во время болезни на унитазе. Отверстие подковы унитаза служит обычно понятно для чего, – а вот нечто вроде отверстия гигиенического стула будет служить для других целей: для недавления на наш "низ".
Нет, я не предлагаю заменить стулья на рабочих местах учащихся и служащих унитазами, – но сами эти стулья должны быть несколько иными. Чтобы они не напоминали унитазы, я бы сделал, как и сейчас, поверхность для сидения сплошной, – но... По краям – под ягодицами и бедрами сидящего – поверхность для сидения должна быть твердой, а под нашим "низом" – мягкой, податливой, амортизирующей. Таким образом, основная тяжесть тела будет приходиться на ягодицы и бедра, – которым, как говорится, и сам Бог велел брать на себя вес тела.

ДАМОКЛОВ МЕЧ ГУЛАГА
Получилось так, что две наиболее драматичные книги воспоминаний узников гулага я прочел подряд, одну за другой: «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. И хоть я, казалось бы, достаточно много знал о гулаге и раньше, но эти две книги заставили меня еще глубже прочувствовать всю уникальную глубину драматизма произошедших событий.
И тут я, наконец, понял то, чего как бы недопонимал раньше: что сам я тоже неоднократно имел шансы угодить в гулаг, – и, при моем врожденном пороке сердца, это гораздо скорей, чем других, привело бы меня к гибели.
З а    а н е к д о т ы . Два моих двоюродных дяди (двоюродные братья моего отца) – один из них был солистом Одесского оперного театра, а другой – акробатом Одесского цирка – где-то в 30-е годы были арестованы за рассказывание анекдотов и погибли в гулаге (хотя самого этого слова «гулаг» тогда еще не было). А моего отца и четырех его родных братьев НКВД, слава Богу, не тронуло: может, причина была в том, что люди искусства (певец и акробат) пользовались б'ольшим вниманием НКВД, чем мой отец-инженер и его родные братья-служащие. Тем не менее, когда я лет в 10 узнал о судьбе тех певца и акробата, на меня как бы пахнуло дыханием гулага.
...Впрочем, для полноты картины должен добавить, что на счет одного из 4-х родных братьев моего отца – не буду называть его, – у меня было некоторое подозрение вот какого рода.
О 3-х из 4-х братьев я знал, что они служили в армии во время Великой Отечественной войны. А когда я спросил отца о 4-м из них:
– А он тоже служил в армии?
Отец как-то помедлил с ответом. Но потом сказал:
– Да.
– А где он служил?
И тут отец как бы замялся. Но все-таки ответил:
– Понимаешь, он всю войну прослужил в охранных войсках внутри нашей страны и был лишь сержантом.
Подробнее отец не рассказывал о нем.
Но во все послевоенные годы отец особенно холодно относился именно к этому своему брату. С другими 3-мя отец дружил, мы часто виделись семьями, – а того брата он как бы избегал. И на мои вопросы о нем всегда как-то уклончиво отвечал:
– Мы с ним разные люди, и у нас разные понятия о жизни. Да и другие мои братья с ним редко видятся.
Ясно, отцом что-то тут не договаривалось...
В охранных войсках? А что он охранял? Военные заводы, полигоны? А может быть, он охранял лагеря с военнопленными или советские лагеря с заключенными?
Итак, вполне возможно, что этот дядя служил охранником в гулаге или даже надсмотрщиком – и именно поэтому все братья несколько сторонились его.
Да, это вполне возможно. Так что не исключено, что в нашем, в общем-то граждански честном роду Арзунянов оказался и представитель чуждой нам «касты» сталинских прислужников-исполнителей.
Но это лишь мое подозрение-предположение, уверенно я не могу говорить на данную тему. Поэтому я и не называю этого дядю конкретно, а говорю общо: «один из дядей». Ведь, хотя его уже нет в живых, но есть его дети, внуки, пожалуй уже и правнуки, которым память об их предке может быть не безразлична, а дети за отцов не отвечают.
З а    н е п о д х о д я щ у ю    н а ц и о н а л ь н о с т ь . А это – эпизод с моим дедом по материнской линии Исидором Розой (Роза – это его фамилия), бывшим председателем революционного трибунала Венгерской социалистической республики 1919 года: "Однажды /тоже где- в 30-е годы/ дед ехал в поезде с делегацией рабочих /Одесской/ обувной фабрики /в которой он работал/ в Ленинград. В вагон вошли трое сотрудников НКВД и предложили ему «пройти» с ними. Хорошо зная, чем кончались тогда эти «пройти», дед по революционной пролетарской привычке повел себя «неинтеллигентно»: стал орать, что это провокация, что он никуда не пойдет. Тут проявилась и интернациональная рабочая солидарность: друзья деда по обувной фабрике надвинулись на энкаведистов. И как это ни невероятно, те ретировались. С тех пор НКВД так и не трогало деда (видимо, очередной план по репрессиям был выполнен и без него)". [Арзунян Э. "Пепел Исидора стучит в мое сердце". – "Вечерняя Одесса", 7 ноября 1988].
Из 400 венгерских революционеров, находившихся тогда в СССР, в репрессиях 30-х годов были расстреляны все, кроме двоих, которых, в отличие от остальных, спасло, видимо то, что они не занимались в СССР политикой и были просто рабочими, – одним из этих двоих и был мой дед Исидор.
И теперь ясно, что, если бы деда арестовали тогда, то после этого могли бы арестовать и мою маму, как «дочку врага народа», а после нее и моего папу, как «зятя и мужа врагов народа». А меня и младшего брата отправили бы в детдом (по такой схеме оказались в детдоме известный в последствии писатель Василий Аксенов и его брат Артем).
З а    т у    ж е    н е п о д х о д я щ у ю    н а ц и о н а л ь н о с т ь . Оказались в гулаге и два моих родные дядей по материнской линии Людвиг Исидорович и Юлиус Исидорович, – но в отличие от моих двоюродных дядей, эти благополучно остались потом живы. В одном из своих очерков я писал об этом: «...Двух моих дядей призвали было в армию, но так как в их советских паспортах писалось, что они – венгры, НКВД тут же арестовал их и интернировал. И это – несмотря на то, что, хоть они и были уроженцами Венгрии, но еще в детстве (в 1922 году) оказались в Союзе (соответственно с 10-летнего и 3-летнего возраста) и являлись теперь советскими гражданами и комсомольцами. НКВД, видимо, просто перепутал тогда понятие "национальность" с понятием "гражданство".
Интернирование – "в международном праве – принудительное задержание одним воюющим государством граждан другого воюющего государства".["Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия" (компакт-диск на базе "Большого энциклопедического словаря", в 2-х томах. – М., "Большая российская энциклопедия", 1996), словарная статья "Интернирование".]
Итак, это был обычный, тупой советский произвол, – когда двух граждан Союза вдруг интернировали как граждан Венгрии. <...>
После окончания войны советскому руководству необходимо было принять участие в организации Нюрнбергского процесса, – и понадобились переводчики, в частности венгерско-русские. И тогда моим дядьям срочно надели форму младших лейтенантов НКВД, – в чьем лагере они были узниками, – чтобы отправить в Нюрнберг; вообще у советской власти всегда была склонность к таким вот парадоксальным маскарадам, как в данном случае: из бесправной касты узников репрессивного органа – в привилегированную касту его служащих...»
Так в очередной раз мне посчастливилось избежать того, чтобы стать членом семьи врагов народа.
З а    а н т и с о в е т с к и е    с т и х и . В конце 50-х – начале 60-х годов я работал над моей поэмой «Я», в которой поставил окончательные точки над «и» в моем отношении к советской идеологии (благо Сталина уже не было, – но несколько реформированный гулаг еще был, и туда попадали и за меньшие «провинности»):
«богу Марксу я молился/ верил в Ленина-Христа/ жить счастливо научился/ как в говне живет глиста»;
«я прочитал «Манифест»/ и стал коммунистом/ не портил чужих невест/ и стал онанистом»;
«ах шлюха Русь ты отдалась не мне/ а стареньким нахальным сутенерам/ которые е... тебя в Кремле/ и спекулируют твоим позором»;
А в последующие годы у меня появились и другие стихотворные «заявки на гулаг»:
«руководимый Сталиным/ народ российский стал иным/ одни в тюрьме другие вне/ но одинаково в г....»;
«мы на праздник шли по лужам/ и несли портрет вождя/ вождь был нам ужасно нужен/ он спасал нас от дождя»;
«вперед к победе коммунизма/ который нужен нам как клизма/ да здравствует КПСС/ советский вариант СС»;
«у нас была такая мода/ лишь от свободы ты свободен/ и сам народ уж враг народа/ и сам народ уж не народен»;
«страна сортировала нас/ по нашему уму/ глупцов отправив на Парнас/ а умников в тюрьму»;
«днём у нас социализм/ по способностям шуруй/ зато ночью коммунизм/ по потребностям воруй».
И т. д.
...Надо сказать, что за подобные стихи Мандельштам был расстрелян.
А стихи Бродского и Пастернака были практически аполитичны, – что косвенно и отметил в своей статье, касаясь моих стихов белорусский литературный критик Юрий Клеванец: «стихи /Арзуняна/, судя по приводимым /в очерке «Мой дядя был шпионом»/ отрывкам, блистательны; Бродский и Пастернак курят в сторонке». (см.: белорусский портал «Литкритика» – З а    о т с у т с т в и е    в е р н о п о д д а н н о с т и . В 1979-1985 годах я работал редактором книг в Одесском отделении республиканского издательства «Выща школа». Заведующим нашей редакцией был Василий Афанасьевич Цветков, бывший командир партизанского отряда – ярый сталинист, мечтавший о реставрации старых энкаведистских порядков.
А однажды друзья проинформировали меня, что Цветков ходил в КГБ с сообщением обо мне: мол, как старый партиец, он чувствует, что я настроен антисоветски, – и он считает, что КГБ должно заняться мной. Но Цветков никак не мог осознать, что это была уже не «кровожадная» сталинская, а «вегетарианская» брежневская эпоха, – и получил тогда в КГБ, как меня проинформировали, примерно такой ответ:
– Мы обязательно займемся им, если у вас появятся конкретные факты его антисоветских проявлений. Но сейчас уже не сталинские времена, – так сказали ему, – и мы не имеем права действовать лишь на основании ваших подозрений.
Так что результативного доноса у Цветкова не получилось.
...В общем, дамоклов меч гулага висел надо мной постоянно, – как, впрочем, и над многим другими подсоветскими гражданами, которым, как и мне, посчастливилось все-таки не попасть в гулаг.

МОИ "ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ ВОЛЬНОСТИ"
Я никогда не участвовал в антисоветских демонстрациях, не был под арестом и не допрашивался. Как говорится, Бог миловал.
В основном, это происходило, видимо, потому, что из-за врожденного порока сердца и болезненной молодости я привык быть – в частности, в идеологическом смысле – особенно осторожным.
Тем не менее, я ощущал себя канатоходцем, который всегда на чеку, чтобы не оступиться – и не разбиться... Поскольку все же позволял себе некоторые «идеологические вольности».
1. Антисоветские высказывания, устно, в прозе и в стихах (в узком кругу).
2. Хранение и чтение самиздата: сборничка стихов Бродского, отпечатанного на пишущей машинке; черновых рукописей – на машинке, с правкой автора – романов Солженицына "В круге первом" и "Раковый корпус" и др.
Стихи Бродского одолжил мне для прочтения писатель Александр Суконик (ныне живет в США). А рукописи Солженицына моя жена Валя получила на одну ночь (!) от своего родственника Наума Каца, чей сослуживец по заводу был когда-то сослуживцем Солженицына по военной части.
3. Попытка защитить от антисемитской дискриминации одессита Савелия Сендеровича.
Несмотря на положительную характеристику директора школы, заведующий Облоно , по фамилии кажется Лозовский, не утвердил Сендеровича на должность учителя. С рукописью своего фельетона на эту тему я обратился к Семену Лившину (еврею), завотделом сатиры газеты «Вечерняя Одесса, – на что Лившин ответил:
– Никто не позволит нацмену , – т. е. мне, армянину, – защищать в газете другого нацмена, – т. е. Сендеровича, еврея.
После этого, поддержанный популярной журналисткой Беллой Кердман (еврейкой), вместе с ней я пришел на прием к Лозовскому (судя по внешности, украинцу), – и тот, как бы благожелательно улыбаясь, откровенно ответил нам:
– Вы же опытные журналисты и должны понимать, что нельзя идти против общей политики...
После этого я еще съездил в Москву, к Эльраду Пархомовскому, фельетонисту "Известий" (еврею), – и, прочтя мой фельетон, тот ответил коротко:
– Такое публиковать нельзя...
А через некоторое время Сендерович при встрече, с горечью сообщил мне:
– Ты знаешь, Лозовский пошел на повышение: назначен представителем СССР в ООН...
В то время Сендерович, после вуза и аспирантуры, вынужден был трудиться рабочим на штампе. А вскоре он, естественно, эмигрировал в США, где стал - ни мало, ни много - профессором Корнельского университета.
4. Передача Григорию Резникову, эмигрировавшему из Союза в Штаты, справки об учебных предметах физико-математического факультета НПУ .
Сначала я должен объяснить, что означало в Союзе понятие "закрытый город".
Зная о предстоящей мне командировке – в качестве корреспондента ЦБТИ  – в закрытый город Николаев, Резников, находящийся уже в Штатах, через остававшуюся пока в Союзе жену (Ирину Неймарк), попросил меня достать для него список учебных предметов физико-математического факультета НПУ, который он когда-то окончил.
Дело в том, что когда Резников эмигрировал, таможня отобрала у него вкладку в дипломе со списком предметов, как "государственную тайну". Считалось, что враждебная разведка по списку предметов может определить, какие секретные предприятия имеются в Николаеве. Чушь этого запрета была очевидна, но пути тоталитаризма неисповедимы.
А в Штатах, для официального перевода советского диплома Резникова в американскую систему дипломов, как раз и понадобилась эта вкладка со списком предметов. И теперь достать ее предстояло мне.
Руководительнице организации, в которую я приехал в командировку, я сказал, что для работы над одной статьей мне необходим список предметов данного факультета. Мне было, конечно, тревожно: а вдруг она начнет допытываться, для чего мне эти "секретные" данные. Но она, к счастью, не допытывалась – и список мне достала.
А потом жена Ирина благополучно отправила ему этот список в багаже кого-то из очередных эмигрантов... Когда я узнал, что список благополучно пересек границу, я вздохнул с облегчением.
Формально же, если бы мы «попались» тогда, – то могли бы быть обвинены в добыче в закрытом (!) городе "шпионских сведений" и попытке передачи их за рубеж.
5. "Контрабандный" вывоз в Штаты множества рукописей, не прошедших советскую цензуру.
В 1989 году мы с женой, по визе на полгода, приплыли на грузовом советском судне в Штаты и стали тут невозвращенцами. И нам удалось привезти с собой полный чемодан (!) моего самиздата и рукописей.
Несколько самых "безобидных" рукописей я, как и положено было в Союзе, залитовал (т. е. получил на них разрешение "лита" – цензуры). И при таможенной проверке на судне предъявил эти залитованные рукописи таможенникам. Они же в спешке – им надо было проверить громадное судно – не обратили внимание на то, что я предъявил им лишь меньшую часть рукописей; так и удалось провезти за рубеж неузаконенные рукописи.
А на языке советского тоталитаризма такое, как известно, называлось "идеологической контрабандой".
В общем, при неблагоприятном стечении обстоятельств достаточно было бы хотя бы одного из этих перечисленных 5-ти моих "идеологических вольностей", чтобы угодить в гулаг.

СПАСИБО МОИМ СЕКСОТАМ
До 53-летнего возраста я жил в Союзе и своими разговорами и самиздатовскими стихами вполне мог бы подпасть под статью 58-10 Уголовного Кодекса об антисоветской агитации и пропаганде. Однако мне, слава Богу, удалось избежать не только гулага, но даже и просто "воспитательных вызовов" в КГБ. Почему?
Полагаю, что благодаря – именно благодаря! – "моим сексотам".
Первоначально слово "сексот" было эмоционально нейтральным:
Сексот – "сокращение: секретный сотрудник". 
Однако при советском тоталитарно-репрессивном режиме оно приобрело в народе пренебрежительно-оскорбительные значение "стукач", "фискал", "доносчик".
Тем не менее данный мой размышлизм направлен как бы на реабилитацию некоторой разновидности сексотов, так что у меня тут это слово употребляется ближе к его первоначальному, "невинному" значению.
Я понимал, что по роду моей официальной работы – преподаватель, издатель, член Союза журналистов СССР – на меня обязательно заведено личное дело в КГБ. А также, что среди друзей (обратите внимание – без кавычек!) и сослуживцев обязательно имеются и сексоты, информирующие КГБ о моих разговорах и стихах.
Некоторые из этих сексотов иногда проговаривались. О других меня предупреждали друзья. Третьих я угадывал по их глазам, жестам, повадкам, поступкам, а также по их "допускам" и карьерным успехам – ведь КГБ всегда продвигало своих людей.
Но и, конечно, я постоянно помнил о "прослушке": "Когда – в течение шести лет – я работал редактором книг в издательстве "Выща школа" при Одесском университете, то по лицам работников университета, по их манере говорить, ходить, садиться все время ощущалось, что помещения тут тайно прослушиваются... Для публикации любой научно-технической статьи или книги "Лит" (советская цензура) требовал от нас представить акт экспертизы об отсутствии в будущей публикации сведений, раскрывающих государственную тайну; и мне как редактору регулярно приходилось носить такие акты экспертизы на подпись начальника І отдела университета – по сути, представительства тут КГБ. Я подходил к загородке, над которой висела табличка "Посторонним вход воспрещен", – к посторонним относился и я; за загородкой сидел сам этот кагебист, а за его спиной виднелась какая-то пошарпанная, грязная, всегда закрытая дверь, похожая на дверь кладовки или черного хода (вроде загадочной двери в сказке о Буратино). В течение нескольких лет моей работы там редактором, всего лишь один раз – видимо, по чьей-то оплошности – эта дверь оказалась приоткрытой, и я увидел... что-то вроде радиорубки корабля: небольшая комнатка, с пола до потолка заставленная какой-то аппаратурой, похожей на радиотелефонную, что подтверждалось и фигурой сидящего мужчины в наушниках (современный вариант Буратино?) – увидев меня, мужчина в наушниках поспешно прикрыл дверь. "Так вот где пункт подслушивания!" – сразу догадался я; и побыстрее повернулся лицом к кагебисту, к которому пришел, симулируя на лице полное безразличие, как будто ничего особенного не заметил..." ("Гипотеза о Сверхлидере"). 
...Трое из моих друзей, в сексотстве которых я почти не сомневался, – если уж и сексотничали, то явно не из любви к советской власти, а из откровенно карьерных соображений, т. е. больше симулировали свое сексотство, чем реально осуществляли его. Сами же они в приватных разговорах искренне ругали советскую власть и, полагаю, что не менее искренне питали ко мне дружеские чувства. И, как я догадываюсь, – в своих ответах "кому следует" о моей лояльности-нелояльности они старались, по возможности, сгладить некоторые острые углы моем поведении.
Один из этих троих даже как-то почти прямо проговорился:
– Ну, когда мне задают вопросы о тебе, то я, конечно, стараюсь не сказать ничего такого, что могло бы повредить тебе...
Он не уточнил, кто задает ему вопросы обо мне, – но по тому, как он резко перешел на шепот, это и так было ясно.
В общем, по здравом рассуждении я понимал, что "мои сексоты", живущие по принципу и нашим, и вашим, не столько "закладывают" меня, – сколько, наоборот, выгораживают. И еще не известно, удалось ли бы мне избежать репрессий, если бы обо мне сообщали "куда надо" не столь дружески настроенные ко мне люди.
Так что, – как это ни парадоксально, – я даже, видимо, должен быть благодарен "моим сексотам" за то, что благополучно избежал репрессий, обычных для таких "критиканов", как я.

ДЛЯ ПОДТИРКИ
Г а з е т ы .   Одним из парадоксов советской жизни был связан... с бумагой для подтирки.
Почему я применил тут слово "парадокс"? Потому что, несмотря на необычайную свирепость режима и несмотря на лозунг "Народ и Партия – едины", – тем не менее главным материалом для подтирки были советские газеты. Причем зачастую – с портретами членов Политбюро или даже самого генсека.
И надо сказать, что подтирка газетами осуществлялась не столько из-за скрытых антисоветских настроений, – которые действительно были массовыми, – сколько просто из-за необходимости подтереться: ведь 99% граждан Союза туалетной бумаги не знало.
В квартирных уборных для этого лежали прочитанные уже газеты, в целом виде или нарванные удобными прямоугольниками. А в дворовых и общественных уборных и этого не было, – поэтому все носили с собой такие же нарванные прямоугольники в карманах или сумках.
И это явление было настолько всеобщим, что чудовищно репрессивная во всем остальном власть поняла: тут надо уступить, поскольку пресечь все равно не получится. И повела себя очень прагматично: сделала вид, что ничего не происходит.
" К р а т к и й   к у р с " .   Однажды мы с папой были дома у его брата, дяди Вани, и я увидел там в уборной, вместо газет, – новенькую, только что изданную "Историю Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков), краткий курс" (илл.).
Первые несколько десятков страниц уже были выдраны из книги. А я был воспитан в трепетном уважении к книгам; кроме того, я был тогда еще идейным пионером, – и меня весьма озадачило такое неуважение к столь уважаемой книге. Поэтому, сбитый с толку, я так и не использовал в тот момент уборную по назначению, – а вернулся в комнату и спросил дядю Ваню:
– Почему вы рвете "Краткий курс"?
– Потому что это сейчас самая дешевая бумага, – ответил дядя Ваня.
Тут в разговор включился и мой папа:
– А ты не обратил внимание? – сказал он мне. – Когда мы были вчера на Привозе, какая была оберточная бумага у всех торговок? Тот же "Краткий курс"! Его издали небывало громадным тиражом и по самой низкой цене, – поэтому и покупают его торговки, которые и читать, наверное, не умеют...
"Не только торговки, – подумал я, – но и мой дядя Ваня, член партии, отставной капитан-артиллерист Красной Армии, – и тоже купил эту книгу отнюдь не для чтения..."
Сейчас, помня миллионные тиражи советских книг, – полагаю, что "Краткий курс" мог быть издан тогда тиражом миллионов в 10, а то и 20!
В общем, как Библия в царской России. Да он и задумывался как Советская Библия.
А стоила каждая книга копейки, – как стакан газированной воды. Т. е., ради идеологического оболванивания населения, книга сознательно была запланирована как убыточная.
Д а ю т .   Большинство населения страны никогда не бывало в Москве, а я относился к тому меньшинству, которое бывало. И я знал, что у наиболее зажиточной части москвичей в квартирной уборной висит нечто необычное: рулон со специальной, мягкой туалетной бумагой, – и с удовольствием пользовался ею, приобщаясь таким образом к элите.
В Москве я обычно останавливался в квартире у брата моей мамы, дяди Юлиуса, где в уборной всегда висел рулон туалетной бумаги. И вот, помню, однажды, когда я в очередной раз приехал, дядя сказал:
– Мы рады видеть тебя, ты нас нисколько не стесняешь...
У них была самостоятельная двухкомнатная квартира на четверых: муж, жена и двое детей. И по тем временам это было совсем неплохо – ведь не коммунальная же, как, например, у нас в Одессе.
– Но... – сказал дядя, – понимаешь, туалетная бумага – дефицит. На этой неделе ее дают в "Детском мире", а мы все как раз очень заняты...
– Конечно, я могу съездить, – сразу же прореагировал я, готовый хоть как-то отработать свое предстоящее тут на пару дней нахлебничество.
– Деньги я потом отдам тебе, – сказал дядя.
По сравнению с привычным мне материальным уровнем, дядя относился к высокооплачиваемым – и великодушно не хотел принуждать меня к такому незапланированному мной расходу.
Очередь в "Детском мире" была небольшая, минут на пять: ведь деньги на туалетную бумагу тратила только элита. И я предельно нагрузился: не помню уж, сколько рулонов купил, – но так, что тащить было трудно.
Дядя был приятно удивлен:
– Я и не ожидал, что ты столько притащишь...
И тут же вернул мне стоимость.
П о д т и р о ч н а я   ц и в и л и з а ц и я .   Где-то годов с 70-х Союз достиг уже стадии так называемого развитого социализма, – и туалетная бумага перестала быть дефицитом не только в Москве, но даже и у нас, в Одессе.
Но уходя из дому, – мы, одесситы, на всякий случай все же имели в кармане кусок бумаги: то ли туалетной из рулона, то ли еще по старинке из газеты. Потому что подтирочная цивилизация пришла пока в Одессу далеко не во все городские уборные.
А у моего родственника Олега Луговского, одесского кавээнщика и поэта, было такое двустишие: "Литературная газета/ годится только для клозета!" Полагаю, что жители цивилизованных стран – даже знай они русский язык – не поняли бы этого двустишия: мол, причем тут газета к клозету?
Не знаю, как сейчас, но десятилетие назад, когда я приезжал в Одессу, – в центре города, в платной уборной Городского сада, работница у входа отрывала входящему от рулона сантиметров 30-40 туалетной бумаги. И это, повторяю, в платной уборной, которая не всем по карману!
Так что, как видим, тяжело внедрялась – или еще внедряется – у нас в Одессе подтирочная цивилизация.

КЛЮЧ В БАГАЖНИКЕ
Однажды я оставил свою машину "Москвич-412" на парковке, а потом вернулся, открыл багажник – и с удивлением не обнаружил там того, что искал (сейчас не помню уже, что искал).
Неужели украли, вскрыв багажник? Да нет, тут вообще лежат какие-то незнакомые мне вещи! А ведь это же мой, мягко-синего цвета "Москвич-412"... Взглянул на номер, – нет, но-мер-то другой!
Ты смотри, и ведь ключ от моего багажника подошел! Вот халтурщики, выпускают ма-шины с идентичными замко-ключами!
А-а, вон там моя машина!
Не успел я захлопнуть чужой багажник, как ко мне направился явно владелец машины, интеллигентного вида мужчина, где-то моих лет – мне было тогда до 40-ка, – и с недоум-нием уставился на меня и на свой открытый багажник. Тут я сразу же среагировал – нарочито спокойно улыбнулся ему и объяснил:
– Понимаете, у меня такого же цвета "Москвич-412", и я принял ваш за свой.  Удивительно, что и ключ подошел!
Мужчина озадаченно задумался. Но, видно, тут же поверил, что я говорю правду – и примирительно махнул рукой:
– Да, конечно. Ну и дела, ленятся сделать разные замки!
А я пошел к своему, такому же мягко-синему "Москвичу-412".
...Но невероятность случая, о котором я рассказываю, не в этом, – а дальше.
Через некоторое количество дней или месяцев произошла у меня такая неприятность.
Моя машина стояла в гараже рядом с домом, где я живу. Открыв с какой-то целью багажник, я положил на минутку ключ от него на его дно. А потом, когда багажник мне боль-ше не был нужен, – забыв о ключе, я захлопнул крышку багажника.
А где же ключ? И тут я вспомнил, что он остался в багажнике.
Попался в ловушку! Багажник без ключа не откроешь, – а ключ внутри него! Замкнутый круг.
Взламывать крышку багажника – ремонт потом обойдется в половину моей месячной зарплаты: а у меня ведь была советская, мизерная зарплата редактора книг (как у начинающего инженера), – которой, как и у большинства населения с трудом хватало на самое необходимое.
Но голь на выдумки хитра: у меня вдруг появился почти фантастический план.
Дело в том, что номер того, чужого "Москвича", в котором не так давно я случайно от-крыл багажник, был какой-то запоминающийся – может быть, близкий к номеру моего "Москвича"; в общем, этот номер мне запомнился. И вот, почти не веря в успех моего пред-приятия, я пошел, тем не менее, прямо в осиное гнездо – в городское управление ГАИ. И обратился к дежурному офицеру.
Сперва, для внушительности, я предъявил ему мое удостоверение Союза журналистов СССР, – ведь рядовому труженику обычной профессии гаишник сразу ответил бы отказом в любой просьбе; таковы были тогда их нравы. Я рассказал гаишнику о ключе внутри багажника; о том эпизоде, как я ошибочно вскрыл чужой багажник – и назвал ему запомнившийся мне номер той машины.
– Я хочу попросить его, чтобы он одолжил мне свой ключ от багажника на часик, – объяснил я гаишнику. – Но для этого я прошу вас, чтобы вы дали мне его адрес.
И вот – о чудо, бывает же такое – гаишник благожелательно улыбнулся мне:
– Что ж, попробую найти, – сказал он. – Подождите минутку.
И ушел в другую комнату.
И вскоре вышел оттуда с искомым адресом.
Ура! Это было невероятно: чтобы гаишник проявил человечность, – причем бесплатно, без взятки! (Правда, зная, что я – журналист).
– Большое спасибо! – сказал я ему.
Ну, а получив адрес, я в конце концов нашел того интеллигентного владельца "Москвича". Как я и надеялся, он проникся сочувствием к моей неприятности с багажником – ведь и с ним может случиться такое – и одолжил мне ключ. И на случай такого же казуса записал мой адрес.
С помощью его ключа я легко вызволил, наконец, и мой ключ. И тут же его ключ привез ему обратно.
Да, такое тогда не часто случалось: чтобы два разных, чужих мне человека один за другим проявили ко мне доверие и доброжелательность. Но самым невероятным представлялось то, что один из них был из осиного гнезда гаишников, – так что добрые поступки случаются, оказывается, и в осиных гнездах.
P. S.: Этот размышлизм был написан мной года два назад, – и вот я набрел на такие строки в ньюйоркской русской газете: "Я приехал с дочкой к нашим знакомым, поставили машину у входа. Когда вышли, уже смеркалось. Как обычно, открыл ключом машину, завел, протягиваю руку за очками, их нет на месте. Зажег свет, оч-ков нет. Я говорю дочке:
; Кто-то украл мои очки.
; Папа, это не твоя машина, тут какие-то сумки сзади.
Мы выскочили из машины ; моя машина позади этой, точно такой же марки, «Плимут-Экклейм», точно такого же голубого цвета, ключ точно подошел к обеим машинам. Вот совпадение! Мы быстро уехали от гре-ха подальше". (В. Бердичевский, "Лох - он везде Лох").
Как видим, автомашины-близнецы бывают и в Штатах.
Но, в отличие от случая с господином Бердичевским, – в моем случае недоразумение с автомашиной-близнецом получило некое сюжетное продолжение, связанное с нечаянно захлопнутым багажником.

ЕЗДА ЗАДОМ
Мой гараж находился возле дома, где я жил. И вот на расстоянии получаса езды от дома и гаража – мой "Москвич-412" вдруг подвел меня.
Зачем-то я остановился там, – не помню уж зачем. А когда надо было ехать, включаю рычагом переключения 1-ю скорость, чтобы тронуться, – не включается!
Со стоячего положения должна включаться еще и задняя скорость. Перевел рычаг на нее – включилась. Медленно еду задом – благо, тут нет никаких препятствий до конца квартала.
Попробовал с задней скорости переключиться на 1-ю – конечно же, не переключается! Да и не положено так, без остановки, переключаться с задней скорости на переднюю. Тем более нельзя переключиться с задней – на 2-ю, 3-ю, 4-ю скорости.
Остановил машину. Опять попробовал включить 1-ю скорость – не включается!
Что же теперь делать?
Самый простой, казалось бы, вариант – запереть машину ключом, оставить ее тут, на обочине дальней от дома улицы. И искать какую-нибудь ближайшую мастерскую по ремонту автомашин.
Службы буксировки автомашин тогда не было. Поэтому каждый имел в багажнике буксировочный трос. И, в случае аварии машины, "голосовал" – и договаривался с остановившимся о буксировке за договоренную плату.
А вместе, буксировка и ремонт, могут вылиться в сумму где-то от половины моей месячной зарплаты до одной-двух  зарплат. Серьезная неприятность!
Но ведь задняя скорость работает – может, на ней и ехать домой, поглядывая в зеркало передо мной и в два боковых? А там уже – дома, не спеша, – найду кого-нибудь из знакомых слесарей, который, надеюсь, значительно дешевле отремонтирует мою коробку скоростей, чем в государственной мастерской.
Конечно, если по пути домой попадется гаишник, то может оштрафовать за лихачество – недозволенную езду на дальнее расстояние задом – или вообще отобрать права. Да и ехать так, задом, по улице с оживленным движением транспорта – опасно. Особенно опасно на активных перекрестках, часть которых со светофорами, а часть – без; на этих, без, – и на полностью исправной машине ехать опасно.
Но деваться некуда...
И вот я медленно поехал задом.
Внутри квартала это было относительно просто. Трудность представляли только стоящие кое-где на краю мостовой машины, которые довольно трудно было объезжать. Шофера едущих в мою стороны и против моей стороны машин воспринимали мои маневры вполне спокойно, – считая, видимо, что я просто меняю место парковки.
Однако проезд через перекрестки был сплошной авантюрой. Я, конечно, и на перекрестке, по возможности, жался к обочине и ехал медленно. Тем не менее шофера едущих машин смотрели тут на меня уже как на сумасшедшего: парковку ведь не меняют задом через перекресток. Некоторые при виде меня, "этого сумасшедшего", притормаживали – и, на всякий случай, старались проехать подальше от моей машины.
Жаться на перекрестке к обочине можно лишь, – если едешь прямо или поворачиваешь направо. А вот при повороте налево поневоле приходится далеко отрываться от обочины и проезжать через середину перекрестка, – это были уже самые рискованные моменты.
В общем, хоть и медленно, но целеустремленно – я все же перемещался в сторону моего дома и гаража.
Вдруг вижу: на тротуаре одного из перекрестков стоят двое мужчин со свистками и жезлами регулировщиков, но в цивильной одежде, – значит, гаишники-дружинники. При виде моей езды задом через перекресток, у них глаза полезли на лоб: они решили, что я – или родственник первого секретаря обкома, или лихач, поспоривший с кем-то, что проеду так перекресток.
И вот один из них свистит в свисток и трясет поднятым жезлом – мол, остановись! Останавливаюсь, выхожу из машины, предъявляю документы на машину и права.
– Понимаете, – объясняю я, – отказали все скорости, кроме задней. Но нужно же как-то добраться до своего гаража...
Смотрят недоверчиво. Вот-вот сделают прокол в талоне или даже вообще отберут права.
– Можете попробовать, – говорю я, приглашая рукой на мое сидение водителя.
Конечно, доверять машину чужому человеку опасно: может, увести без возврата. Но в данном случае – они ведь гаишники-дружинники. В случае чего, всегда можно установить личности дежуривших на данном перекрестке.
Один садится за руль моей машины. Убеждается, что передние скорости действительно не включаются. Забавляясь, проезжает задом небольшое расстояние.
Теперь они явно прониклись сочувствием ко мне: такое может ведь и с ними приключиться. И не только вернули мне документы и права, – но даже и не сделали прокола в правах за опасную езду, на что, конечно, имели право. Больше того: тот, который только что был за рулем моей машины, вышел на середину перекрестка, остановил всё движение – и дал мне возможность пересечь этот перекресток без риска.
Да, эти ребята прониклись сочувствием к такой невиданной неполадке, – а также прониклись уважением ко мне как к ассу вождения машины задом.
...Благополучно добравшись до своего гаража и упрятав в него машину, я потом, как де-лал это неоднократно и раньше, нашел знакомого умельца, – и неполадка была ликвидирована раз в десять дешевле, чем если бы я действовал по официальным правилам.
В Союзе надо было уметь жить по неписанным правилам.

ИСТОРИЯ ОДНОГО ЗДОРОВЬЯ
(рукопись примерно 1970-го года)
Будучи журналистом, в 1968 году я написал эту статью – о моем опыте укрепления здоровья. Посылал ее в журналы "Здоровье" и "Физкультура и спорт", из которых получил однотипные письма с отказами в публикации – по причине, как писалось в письмах, "антимедицинской направленности статьи".
До 15-ти лет у меня было самое обыкновенное здоровье. Правда, родители говорили, что у меня больное сердце, и поэтому я должен беречь себя: “не гонять” /что означало: не бегать/, “не дуть холодную воду” /что означало: не пить холодную воду/ и т.д. Но ведь и другим детям их родители нередко говорили то же: у тебя больные легкие, а у тебя гланды с полипами, и поэтому: “не гоняй”, “не дуй холодную воду”... Мы игнорировали эти мрачные нотации взрослых – и играли в сало, снежки, отмерного осла, казака-разбойника, футбол, волейбол и, конечно, в войну, которая требовала самых различных движений: и бегать, и прыгать, и ползти, и бросать, и бороться.
Мне нравилась гимнастика (какой у гимнастов рельеф мышц!). Но параллельно с общеобразовательной школой я учился в музыкальной – и на посещение секции гимнастики невозможно было выкроить время. А ведь были упражнения, которые мне удавались лучше, чем другим: я больше всех держал угол на брусьях, выжимался на турнике до 18-ти раз (таков был личный мой рекорд), без помощи ног влезал по канату до потолка спортзала.
Из школы приходишь вечером – надо минимум два часа поиграть на пианино, А ведь и на воздух-то хочется – бежишь на час во двор. А когда стемнеет – к кому-нибудь из друзей: и там дискуссии по всем мировым проблемам, шахматы, шашки, домино. А потом еще дома читаешь до часу ночи. А в полвосьмого утра уже звонит будильник, и до смерти хочется спать, но надо успеть к восьми в музыкальную школу. После музыкальной – уроки общеобразовательной и ее вторая смена.
Я учился без троек, а это требует постоянного нервного напряжения.
Мастерил модели и писал стихи. Был комсоргом и редактором стенгазеты.
Другим было легче: они не учились в музыкальной; а те, кто учился в музыкальной, нехотя тянули в общеобразовательной. А те немногие, которые, как и я, старались везде успеть, лишь надрывали свое здоровье,
У меня появилась хроническая ангина. От игры на пианино ломило спину, плечи и руки – профессиональная болезнь пианистов, а вскоре эта болезнь развилась в обычный ревматизм – стало крутить все тело, особенно ноги. Температура после обеда повышалась. Впервые я почувствовал боли в сердце.
– Мы ведь предупреждали, что у него врожденный порок, – говорили моим родителям врачи.
А я видел в детской поликлинике этих детей с врожденными пороками: у них синие губы и ногти, а пальцы – утолщенные на концах, как барабанные палочки. И теперь я со страхом рассматривал в зеркало свои губы, но они почему-то были ярко-красные, особенно если их лизнуть языком. А пальцы у меня были изящные, как и положено пианисту.
Меня не допустили к физкультуре.
Это был возраст быстрого роста тела, и именно тогда особенно важна была для меня физкультура. Но с легкой руки школьного врача я сменил ее на физическое бескультурье.
На спине и на левом боку я не мог уснуть, потому что начинало болеть сердце. На правом боку я тоже не мог уснуть, потому что сердцу тогда ничто не мешало биться, как сумасшедшее. Если мне и удавалось уснуть, то лишь на животе. И уж во сне я переворачивался для разнообразия на правый бок.
Часто во сне затекала рука: когда я подымался, она повисала, как парализованная. Я слюнявил палец другой руки – и прикасался им к венам в начале кисти и в локтевом суставе. И сразу же начинал чувствовать руку.
Такой сон мало давал отдыха – и все чаще прерывался часами бессонных мыслей.
Насморк, стоматит, зубная боль, ангина и ревматизм всегда ходили рука об руку: начиналось с насморка, или со стоматита, а потом одна болячка, передавала эстафету простуды другой. Завершалось все это атакой ревматизма. А я слышал, что каждая новая атака – это новые раны на сердце. Так что и насморк я воспринимал как очередной шаг к смерти.
И вот Институт экспериментальной хирургии им. Вишневского. Сказали, что состояние здоровья у меня по сравнению с другими врожденными хорошее (и это в самый тяжелый период моей жизни!), а идти на операцию есть смысл лишь тому, кому угрожает смерть.
Значит, мне смерть не угрожает?
Со всех сторон приходила информация об исцелении от различных болезней при помощи физкультуры. Но кому не известно, как трудно заставить себя хотя бы регулярно делать зарядку. А ведь передо мной были и такие трудности, которых нет у других.
У меня была бессонница, и по-настоящему засыпал я только под утро. Каково делать зарядку, когда до смерти хочется спать. А когда не выспишься, сердце болит сильнее – и тут уже не только зарядку, просто поднять левую руку: и то сердце откликается болью. Да и нос заложен, да и колени ревматизм крутит.
Я часто делал зарядку – именно не регулярно, а часто. Я ее делал раз, другой – а потом начиналась очередная ангина с повышением температуры или просто я уставал напрягать свою волю.
Тем не менее я стал ежедневно играть во дворе в настольный теннис – эта игра мне была знакома с детства. И результаты воодушевили меня: я, дышащий на ладан больной, играл с отчаянным азартом – и почти всегда выигрывал. А ведь против меня становились здоровые парни: у одного был первый разряд по боксу, у другого – по борьбе, у третьего – даже по настольному теннису.
Я вспоминал сразу же после игры свое состояние и следил за собой в коротких паузах, когда партнер подымал с земли шарик, – но в сердце не было никаких болезненных ощущений, как будто бы оно было здоровое. Правда, уже после игры оно иногда начинало болеть: возможно, это была запоздалая реакция на напряжение игры. Но и возможно, что сердце так же болело бы, если бы я не играл, – а именно во время игры для него были наилучшие условия.
Теперь я меньше простуживался, хоть и регулярно бывал потный на свежем воздухе. А ведь совсем недавно, стоило кому-то открыть форточку в комнате, – и у меня сразу же начинало болеть горло.
О настроении же и говорить не приходится: азарт тенниса переходил в азарт борьба за здоровье.
Наступила осень, а мы продолжали играть. Наступила зима, а мы все играли. Стол покрывался снегом – мы счищали снег веником и играли. От мороза шарики лопались каждые минут 20, но разве это могло остановить меня?
Я играл в свитере и шапке, без пиджака и шарфа – ведь они сковывают движения. В состоянии возбуждения мороз был не страшен даже вспотевшему, но после игры надо было сразу же идти домой...
И вот произошло чудо: я стал работать физруком. Получилось это так: я оформлялся в сельскую 8-летку учителем литературы, и неожиданно заведующий районо предложил мне вести и физкультуру. Увидев мое замешательство, он объяснил, что школа эта далеко от шоссе, и поэтому человека с физкультурным образованием там не было уже несколько лет. А нынешний “физрук” – учительница химии – только и может, что дать ребятам волейбольный мяч...
О регулярности зарядки мне уже беспокоиться не приходилось, ведь как физрук я обязан был ежеутренне проводить зарядку всей школы.
На уроках физкультуры я подавал пример, как надо бегать, прыгать, метать гранаты, выжиматься на турнике, играть в волейбол.
А после уроков – снова волейбол, уже с участием колхозников.
В селе у меня была своя комната. Правда, очень неважная – холодная, с глиняным полом. И оказалось, что даже такая, но своя комната – гораздо здоровее комнаты со всеми удобствами, но в которой живет целая семья. Один пришел с именин в час ночи, а другому надо вставать на работу в шесть утра – попробуй тут выспаться. А теперь мне никто не мешал высыпаться. Это, конечно, не значит, что я спал напропалую все свободное время – просто, когда я ложился поздно и вставал рано, я обязательно спал днем.
Но несмотря на гланды с полипами, холод не только не повредил мне, а чудотворно оздоровил. Главное было, получше укрыть ноги, чтобы им было тепло, и тогда их не крутило. А то, что я дышал прохладным воздухом, оказалось для моего горла даже полезным.
В городе получалось, что в комнате я был в жаре, да еще напивался горячего чая, а потом выходил на мороз. И горло не выдерживало резкого уменьшения температуры. Вспомните опыт, когда один палец вставляют в стакан с теплой водой, а другой – с холодной. А потом оба, вставляют в стакан с комнатной водой: пальцу из холодной воды – тепло, а из горячей – холодно.
Теперь, когда я приезжал по воскресеньям в город, я в любой мороз бегал в магазин или на почту в пиджачке – а больничные с модной болезнью “сезонный катар” получали мои родственники. И вот дождалась, наконец, школа настоящего физрука: прислали к нам перворазрядника по волейболу. Мы с ним быстро сыгрались: я стоял под сеткой и давал пас, а он бил – и мы вдвоем выигрывали у полной команда из шести человек.
В общем, сначала я стал физруком, а лишь после этого – физкультурником,
В печати заговорили о культуризме. Для меня он был находкой: многократность простых движений обещала большую нагрузку на мышцы при небольшой на сердце.
Даже в этот период резкого улучшения здоровья я не мог одной рукой не только выжать, но и закинуть на плечо двухпудовую гирю. И вот я придумал для себя различные культуристские упражнения. А кроме того, припомнил гимнастические упражнения, которые у меня получались в детстве: мостик, угол, стойка у стены.
Последние годы я был очень худым: при росте 171 см весил всего 53 кг, а тут лишь за год прибавил 12. Кончился учебный год, и я уехал обратно в город. Тут к моим физкультурным занятиям прибавились эспандер, гантели и 10-килограммовая гиря. Казалось бы, трудные упражнения надо давать только для правой руки – ведь левая так близко к больному сердцу. Но я видел фотографии некоторых культуристов с уродливо асимметричными мышцами, и мне такое не улыбалось. А кроме того, можно было ожидать, что хорошая нагрузка на левую руку окажется лишь полезной для сердца. И моя правая рука стала получать нагрузки гораздо меньше тех, которые ей были под силу, но зато точно такие же нагрузки получала теперь и левая.
Однажды бессонница от затекания рук вывела меня из терпения – стараясь не шуметь, я встал среди ночи и сделал небольшую разминку, пока не почувствовал утомления в мышцах. И заснул как убитый. Разминка оказалась лучшим снотворным.
В литературе говорилось, что на левом боку спать вредно, потому что слева сердце – но я теперь хорошо засыпал, именно навалившись на свое сердце: так быстрее успокаивался пульс.
Наконец, засыпать я уже мог в любом положении: т. е. сон мой стал нормальным...
У нас дома появилась штанга – настоящая штанга, с грифом и сменными дисками, в об-щей сложности до 60-ти килограммов. Потом появилась и двухпудовая гиря.
За несколько лет я освоил с этой гирей рывок, толчок и жим. Самое трудное упражнение – жим – мне удалось довести до 10-ти раз подряд (не только правой, но и левой!). Я уже не выздоравливал, а просто здоровел, как спортсмен.
Для не выспавшегося человека физическая нагрузка – одна неприятность, а для выспавшегося – радость. Я терроризировал всю семью, чтобы после десяти не включали радио и телевизор. Чтобы когда кто-то спит, говорили шепотом и ходили в бесшумных комнатных туфлях. И от этого выиграла все члены семьи, ведь они тоже стали высыпаться.
Чем больше я спал, тем больше успокаивалось мое сердце – тем легче мне было заснуть, И поэтому я старался теперь спать по возможности больше – как кормят худых детей: “через не хочу”. Я отсыпался за все глупые недосыпания моей безрежимной школьной жизни.
В городе я жил в теплой комнате – и пришлось искать в другом тренировки холодом. Я взял себе за правило в конце своего мытья в бане принимать ледяной душ. Стал купаться в море с ранней весны до поздней осени.
Я обратил внимание на то, что мои знакомые спортсмены очень бережно относятся к своему здоровью. Это было странно: ведь у кого как не у них наибольшие запаси этого здоровья.
Нередко грубые на вид ребята не курят и не пьют – предложишь такому выпить вина, а он тянет тебя к сокам. И в море купается лишь минут пять и загорает не больше часа, а потом уходит под грибок.
Кому как не мне было отыскивать вот такие резервы здоровья.
Но как трудно отказаться от общепринятых привычек – надо не только отвыкнуть от них, но и превратиться в глазах окружающих в чудака. Люди увлекаются и забывают о чувстве меры, и увлечение превращается в патологию: это касается и напитков, и пляжа, и еды, и любви, и даже работы.
...Сердце мое стало не менее здоровым, чем у других людей. Одна за другой стали исчезать всякие “малые” болячки: насморки, ангины, ревматизм. Все это было приятным дополнением к выздоровлению сердца: как мотоцикл, неожиданно врученный в качестве премии покупателю миллионного автомобиля.
Но изменилось не только здоровье – изменилась личность. Взгляды стали оптимистичнее, труд – более производительным, отдых – по-настоящему веселым.
Изменилась даже внешность. Исчезла сутулость, появился рельеф мышц. Увереннее ста-ли походка и голос. Перестали крошиться зубы.
В общем, прекратилось раннее старение, молодость вернула себе права на мой далеко еще не старый возраст.
Когда наш районный врач видит меня зимой во дворе, играющим в настольный теннис, он хватается за сердце (не мое, а свое!). Бедный знахарь микстур и таблеток, мимо него прошло самое лучшее, что создала медицина: психотерапия и лечебная физкультура.
В поликлиниках на всех заведены “истории болезни”. Там и лексикон такой: “Больной, войдите!” Уверен, что и на богатыря Власова /Юрия Власова, чемпиона мира по штанге/ есть “история болезни”.
Товарищи медики, выбросьте этот трусливый термин “история болезни” – и если уж как-то нужно назвать документацию о состоянии вашего клиента, то назовите ее лучше “история здоровья”.
Даже для обреченного больного это будет приятней. А для здорового это просто необходимо – ведь кому как не вам знать. что словом и убить можно.
Что же касается меня, то о своей “истории болезни” я уже почти и забыл: за последние шесть лет /по состоянию на 1970 год/ я лишь дважды был на больничном, да и то в эпидемии вирусного гриппа.
Я бегаю по лестнице через ступеньку, зимой выбегаю на улицу без пальто – но есть люди, считающие себя культурными, которые смотрят на меня, как на мальчишку. А ведь культурой-то эти люди и пренебрегают, недаром же называется: физическая культура.
Мы осуждаем тех, кто отдавая много времени физкультуре, не расширяет свой кругозор – и так же достойны осуждения те, кто отдавая все время расширению кругозора, забывает о физкультуре. Только тот, кто развит гармонично – и умственно, и физически – может считаться культурным человеком.

МОИ "СТРАННОСТИ"
У каждого человека имеются некоторые свои странности. Как полагаю, имеются они и у меня, - во всяком случае, с точки зрения наблюдающих меня людей.
Вот, например, три из моих "странностей" (я беру данное слово в кавычки, -  потому что, как дальше увидит читатель, это по сути не странности, а вполне полезные привычки).
П о д б и р а н и е   с о р и н о к .   Это было еще во времена моего детства.
Мама открыла коробку спичек - и жестом от себя рассыпала их по полу. А потом стала собирать обратно в коробку - аккуратно, головками в одну сторону.
Озадаченный, я уставился на нее.
- Понимаешь, - объяснила мне она, - у дяди Коти стал расти животик, и вот врач посоветовал ему делать такое упражнение на нагибание.
Я запомнил этот эпизодик на всю жизнь. И рационализировал само упражнение.
Рассып'ать спички я не стал, а просто взял себе за правило: увижу какую-нибудь заметную соринку на полу - не ленясь, нагибаюсь, поднимаю и отношу ее в урну. И, как вы понимаете, - не столько ради чистоты в комнате, сколько ради упражнения; но ведь хорошо, что и чистота от этого выигрывает.
Если у нас дома гости, то я иногда вижу по их глазам, что они воспринимают эти мои подбирания как чистоплюйство. И тогда я рассказываю им о впечатлении моего детства, - как мама собирала спички...
Чтобы они не принимали меня за чудака со странностями.
П а р а   п а р   н о с к о в .   Какой бывает минимальная по количеству - покупка носков? Очевидно, - одна пара.
А вот у меня такая минимальная покупка - обычно пара пар, т. е. четыре носка.
Странная прихоть? Нет, не прихоть.
Дело в том, что носки изнашиваются очень неравномерно. И, имея две пары, - носишь их по сути три срока. Что я имею в виду?
Первый срок: когда на одном носке появляется не подлежащая штопке дырка, он выбрасывается, - и остаются еще три целых носка. Второй срок: когда второй дырявый носок выбрасывается, - и остается еще пара носков. Третий срок: тут уже при появлении на одном из носков дырки, выбрасывается вся пара.
Так что получается именно так: две пары носков - носятся три срока!
М а н е в р   с   л и ф т о м .   Вот уже четверть века я живу на 5-м этаже 6-этажного дома с лифтом. Но вниз, как правило, сбегаю по ступенькам, - чтобы размяться после сидения за компьютером.
Если моей жены Вали в этот момент нет дома, а мне надо было бы кое-что сообщить ей перед уходом, то, чтобы не разминуться с ней - я по лестнице, а она лифтом, - я делаю так.
Вызываю лифт. Когда он поднимается с базового, 1-го этажа на наш, 5-й, и автоматически открывает дверь, я убеждаюсь, что Вали в нем нет - и без промедления (пока лифт ждет с открытой дверью, а потом автоматически закроет ее, а потом спустится обратно, на базовый, 1-й этаж), - я, опережая его, сбегаю на 1-й этаж и смотрю, не ожидает ли там лифта Валя. Таким образом, во время моего сбегания вниз, я исключаю ей возможность подняться на лифте - и тем самым исключаю возможность для нас разминуться.
Но соседям, замечавшим эти мои маневры с лифтом - вызывание его, ожидание открытия его двери, а потом игнорирование его и стремительное сбегание на своих двух вниз, - все эти мои маневры могут показаться весьма странными.
Хотя ведь на деле эти мои маневры не странны, а практичны.
...Перечисление таких моих "странностей" можно было бы продолжать и продолжать. И они лишь всё больше подтверждали бы, что я человек - очень практичный.

СПАСИТЕ ЧЕРНОЕ МОРЕ!
(опубликовано в "Огоньке", 1988, №20)
Недавно меня потрясла незначительная, на первый взгляд, сценка. Хозяйка показала гостям хранящегося в качестве сувенира засушенного морского конька. И одна из гостей, молодая художница, член Творческого объединения художников, родившаяся и прожившая всю жизнь в Одессе, пришла в восторг, увидев конька, – оказывается, она видела его впервые в жизни. Вот это-то меня и потрясло.
Дело в том, что во времена моего детства – а я тоже “врожденный” одессит – морских коньков (живых!) было в море такое множество, что любой ребенок легко ловил их рукой, как сейчас ловят, например, медуз: конек был обязательным штрихом впечатлений юного одессита. Я на 15 лет старше этой художницы – и вдруг я осознал, что за эти 15 лет в состоянии Черного моря произошел роковой экологический скачок.
Ведь исчез не только морской конек. Мы, дети, так же легко ловили руками рыбу-иглу (мы называли ее “иголочка”); осторожно, большими и указательным пальцами, ловили за бока бегущего по дну краба. Собирали на мелководье рачков для рыбной ловли, собирали выброшенных на берег мидий для плова. Я рассказал это молодой художнице, и она слушала меня, как слушают путешественника, побывавшего в экзотических странах.
А еще помню: после уроков мы всем классом шли на море – и заплывали. Иногда заплывали так далеко, что люди на берегу становились неразличимыми (благо, назойливые спасательные станции были тогда лишь на центральных пляжах “Ланжерон”, “Аркадия” и “Золотой берег”, а мы предпочитали дикие пляжи). Когда же мы не заплывали, то играли в морские жмурки – недалеко от берега, где глубина всего метров до пяти. Игра заключалась в том, что один из нас брал большой светлый камень, нырял с ним, плыл под водой зигзагом, чтобы скрыть направление, клал камень на дно, зигзагом же под водой отплывал и лишь после этого выныривал. Тогда ныряли остальные, и тот, кто находил камень, считался выигравшим. Фактически же в выигрыше оставались все, так как под водой перед нами открывался сказочный мир из причудливых скалок, богатой флоры: густых зарослей разнообразных растений – и еще более богатой фауны: косяков рыб, подводных насекомых, моллюсков, ракообразных; случалось, что мимо нас проплывали и резвящиеся дельфины.
А еще помню: мой брат Лорик ловил бычков под водой на крючок. Делал он это так: брал кусок лески с крючком, насаживал на крючок рачка и со всей этой оснасткой нырял. Увидит лениво отдыхающего на песке или на камне бычка, подсунет ему приманку под самый нос – ну, как тут бедному бычку устоять от соблазна?.. Потом, впрочем, Лорик приноровился ловить бычков и вообще безо всякой оснастки: просто руками, быстро прижав бычка к песку или камню. И бычков в море было столько, что когда домашним хотелось на обед жареной рыбки, то они говорили об этом Лорику, и за час он налавливал вполне достаточно, чтобы накормить всю семью.
А еще помню: на протяжении ряда лет к нам на дачу приезжали в отпуск друзья из Москвы – семья дипломата, полжизни прожившая за рубежом. Так вот, самым их любимым деликатесом, превосходящим, как они утверждали, все знакомые им заграничные деликатесы, была копченая черноморская скумбрия, – у них был для нее специальный, довольно большой “скумбрийный” чемоданчик, в котором они и увозили из Одессы запас скумбрии до будущего сезона. Вообще рыбный корпус “Привоза” (центральный базар Одессы), кроме копченой скумбрии, завален был тогда и громадными, как щит Ильи Муромца, камбалами, и хоть и небольшими, но очень нежного вкуса глосиками, и множеством всяких других деликатесов Черного моря.
Для нынешней же одесской молодежи все, о чем я сейчас рассказываю, – древняя история. Большинство из них, гордо называющих себя одесситами, с трудом проплывают пятьдесят метров до волнореза, почти не умеют плавать под водой; да и вода сейчас такая грязная и безжизненная, что в ней мало что увидишь интересного. Черноморская скумбрия давно ушла из Черного моря через Босфор – говорят, к берегам Японии (и, естественно, перестала быть черноморской). Камбалы и глосики стали на “Привозе” большой редкостью, да и ловят их уже не под Одессой, а кажется, под Очаковым. А “Привоз” завален теперь мороженной и консервированной рыбой с Дальнего Востока и Крайнего Севера. Одни черноморские бычки пока еще сопротивляются загрязнению моря, но на каждого из них стоит на волнорезе по десятку рыболовов с удочками.
Хоть я и далек от морских профессий, но как одессит всегда был фанатичным поклонником моря. Отдаю ему должное не только летом, загорая и плавая, но и зимой, занимаясь моржеванием. Однако все чаще случается, что я не решаюсь войти в воду – так она загрязнена мазутом, мусором или какой-то неопределенной химической дрянью. Но даже когда она выглядит чистой и я вхожу в нее, все равно я постоянно помню, что это отравленная вода. И если раньше я брал домой с моря бутылочку морской воды для лечебных полосканий горла, то теперь не только не беру, но даже и, плавая, стараюсь не пропустить в рот ни капли.
В наши дни органы массовой информации много говорят о трагедии Арала и Кара-Богаз-Гола, Байкала и Севана. И хорошо, что говорят: может быть, гласность сдвинет, наконец-то, с мертвой точки проблему мертвых водоемов. Но вот почему-то не обращают пока внимания на трагедию главного южного моря страны, которое по размерам больше всех этих водоемов, вместе взятых. А ведь по краю главного южного моря раскинулся и самый длинный в стране пляж (от границы с Румынией до границы с Турцией), и самый массовый в стране дом отдыха (от Одессы до Батуми).
По данным археологов, человеческая цивилизация в Северном Причерноморье существует по крайней мере 5 000 лет. И морской конек благополучно пережил эти 5 000 лет – но вот лишь каких-нибудь 15 лет второй половины XX века хватило на то, чтобы он стал экспонатом кунсткамеры.
Да, Черное море не высохнет, слава богу, как Арал или Севан – но ведь оно отравлено; из моря с богатой флорой и фауной оно быстро превращается в мертвое море.
Спасите Черное море! Sos!

НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ
Как журналисту мне часто приходилось биться головой о стенку недозволенной в Союзе информации. Вот несколько особо запомнившихся фактов.
З а м е н а   т е л е в и з о р о в .  Чтобы улучшить бытовое обслуживание граждан, в Одессе, – как и в других городах страны, – было создано «Бюро добрых услуг». Его новоиспеченный начальник рассказал мне об услуге, которую он намеревался внедрить в ближайшие пару месяцев.
Для заимствования опыта по обслуживанию населения он недавно побывал в командировке в Париже (тогда, в брежневскую эпоху, – я, невыездной, мог только мечтать о такой командировке). И этот «начальник добрых услуг» решил перенять у французов один очень удобный и, как он считал, вполне доступный нам сервис.
Например, такая ситуация.
Телезритель-парижанин намеревается сегодня вечером посмотреть по телевизору матч своей любимой футбольной команды, – и вдруг его телевизор выходит из строя. А по городу курсируют несколько машин-фургонов с телевизорами основных марок (в то время марок телевизоров, даже в Париже, было еще считанное количество). Озабоченный телезритель-парижанин звонит в фирму сервиса, – и максимум через полчаса машина-фургон привозит ему исправный телевизор той же марки, что у него; а его, неисправный, забирает, – и теле-зритель благополучно смотрит матч. Потом фирма ремонтирует его телевизор, – и, отремонтированный, тот телевизор пополняет собой запасные в машине-фургоне.
– У нас в Одессе организовать такой сервис несложно, – полный энтузиазма, сказал мне этот «начальник добрых услуг». – Я уже договорился с нужными организациями.
...Однако через пару месяцев он с сожалением сообщил мне по телефону:
– Вы знаете, министерство так и не утвердило предложенный мной сервис.
Вообще же быт партократов был обеспечен сервисами «на уровне лучших мировых стандартов», – но вот баловать такими сервисами народ они не хотели.
Р о б о т - х о б о т .  Готовя какую-то статью для Одесского ЦБТИ, я был в командировке на Николаевском судостроительном заводе. И вот один из руководителей, с которым я общался, спросил меня:
– А как вы относитесь к научной фантастике?
– Конечно, с большим интересом, – ответил я.
– Если бы у вас был допуск, – продолжал он, – мы показали бы вам наши разработки новых роботов. Например, хватательный робот, по образцу слоновьего хобота. Обязательно оформите себе допуск, когда приедете к нам в следующий раз.
– Оформлю, – соврал я.
Оформлять же допуск я избегал в прошлом и намеревался избегать и впредь, – поскольку строил планы эмиграции. А людей с допусками не выпускали.
Так я никогда и не видел подобных роботов. Зато действительно, в 1989 году благополучно эмигрировал – в варианте невозвращенца – в Штаты.
О б р е ч е н н ы е   д е т и .  Я брал интервью у начальника Одесской областной санэпидстанции. Ответив на мои вопросы, – в конце интервью он вдруг сказал:
– А вот это не для печати, это запретная к обнародованию информация... Я могу вам довериться?..
– Да, конечно, я понимаю, – сказал я. – Это останется между нами.
– Вы знаете, что есть несколько жилых кварталов в районе Суперфосфатного завода? Так вот, все дети в живущих там семьях обречены на рак легких. И сколько мы не докладываем об этом в Москву, все остается по-прежнему: никуда тех жителей не отселяют... Впрочем, родители и не догадываются об обреченности их детей.
– А как насчет здоровья самих родителей?
– Взрослым, конечно, тоже вредно. Но дело в том, что вредные примеси воздуха стелятся к земле, поэтому дети оказываются гораздо более уязвимыми...
У меня, к сожалению, не было никаких каналов для передачи данной информации "вражеским голосам". Но если бы мне все же как-то удалось сделать это, – то начальника санэпидстанции, как минимум, сняли бы с работы, хотя он, скорей всего, и клялся бы, что ничего такого не говорил мне и не знает, откуда у меня такая информация. А меня наверняка отправили бы в гулаг за "клевету на советскую действительность" – и, после обыска у меня дома, весь мой рукописный и машинописный самиздат безнадежно исчез бы в закромах КГБ, как исчезли там, например, гораздо более невинные, чем мои, рукописи моего друга, поэта Игоря Павлова.
З а р п л а т а  п р о ф е с с о р а .  Я находился в каком-то научно-исследовательском учреждении по проблемам зарплаты, – и исследователи поделились со мной своей проблемой.
Они разработали математическую формулу, по которой можно было научно рассчитывать размер зарплаты. Величины, входящие в формулу, учитывали всё: не только затраты физического и умственного труда, но и затраты на годы учебы в среднем и высшем специальном учебном заведении, в аспирантуре и докторантуре. В Союзе средний профессор зарабатывал раза в полтора больше, чем средний рабочий, а по их формуле получалось, что, – если учитывать годы учебы профессора, – то он должен зарабатывать, по крайней мере, раза в три больше.
В общем, получалось, что в капиталистических странах разница в оплате профессора и рабочего больше соответствует научному подходу. А с такими результатами исследования партократия никак не могла смириться, – ведь по ее, партократии фанатической вере, экономическая система советского социализма была самой передовой в мире.

КУДА ТЫ ЛЕЗЕШЬ?
В году примерно 1970-м я встретился на улице с одесским поэтом Владимиром Домриным, - в отличие от меня, членом Союза писателей СССР, - и он рассказал мне вот что.
У Евтушенко есть стихотворение "Ты спрашивала шепотом..." с такой концовкой: "Постель была расстелена,/ и ты была растеряна,/ и спрашивала шепотом:/ «А что потом? А что потом?»" И Домрин сочинил пародию: "...и спрашивала шепотом:/ «Куда ты лезешь – ж... там!»" Данная пародия стала популярной не менее, чем оригинал, и как только при очередном выступлении Евтушенко произносил "и спрашивала шепотом", из зала сразу же раздавались голоса: "Куда ты лезешь?.." – и смех. Пришлось Евтушенко впредь отказаться от чтения этого стихотворения – так, во всяком случае, рассказывал Домрин.
Обратите внимание на виртуозную домринскую составную рифму (это когда одно слово рифмуется с двумя): шепотом - ж... там.
Я пересказываю сейчас это не только потому, что желаю развлечь читателя, но и потому, что не знаю, зафиксирована ли данная пародия Домрина где-нибудь в печати, – ведь советская литература была ханжески пуристической: "секса у нас не было". Вот я, на всякий случай, и выношу пародию в печать.

ОБОСРЕВАТЕЛИ И ПОПУЛИЗАТОРЫ
В 1962 году, когда я и Галя Грибоедова работали в Одессе редакторами ЦБТИ (Цен-трального бюро технической информации) Черноморского совнархоза, она как-то поделилась со мной очередной фольклорной хохмочкой:
– А ты знаешь, на какие две разновидности делятся советские журналисты?
– ?
– На обосревателей и популизаторов.
И она с опаской оглянулась вокруг себя: не слышал ли кто-нибудь, кроме меня, этой ее антисоветчины; но остальные работники ЦБТИ сидели достаточно далеко.
Да, я тоже был советским журналистом, – но всегда старался оставаться вне этих двух обозначенных фольклором постыдных групп. Т. е. не был никогда ни обозревателем (обосревателем капиталистического образа жизни), ни популяризатором (популизатором советского образа жизни), – что обрекло мою журналистскую карьеру на самые низкие должности и гонорары.
А специализировался я, в основном, на темах, не требовавших пресмыкательства, – по промышленности, науке и культуре: "я в публицистике неистов/ но в идеологи не пёр/ хоть был в Союзе журналистов/ но беспартийный до сих пор// писал на внутренние темы/ (на внешние мне был запрет)/ поскольку не был у Системы/ ее доверенный полпред// в профессии второй древнейшей/ среди всеобщего «ура»/ я не был журналистской гейшей/ был пролетарием пера" ("Журналист").
...Но вот сама Галя Грибоедова, познакомившая меня когда-то с этими пародирующими терминами – обосреватели и популизаторы, – увы, стала-таки впоследствии популизатором. На одесском телевидении.
Почему я говорю, что она стала популизатором? Потому что, ведя программу "Письма трудящихся", она комментировала эти письма с верноподданных, популизаторских позиций. И однажды наивно похвасталась мне, что ее передачу похвалил Сам – первый секретарь обкома партии.
Тогда, в докомпьютерную эпоху, телевидение было главной зрительной разновидностью СМИ, – и как журналист я, конечно, был не прочь тоже приобщиться к нему. И дважды приобщился, но отнюдь не в популизаторском жанре: 1. рассказал о новинках одесского филиала издательства "Выща школа", в котором я работал; 2. дал интервью в качестве председателя клуба "Жест" – совместно с членами клуба Александром Штрайхером, моим соавтором в газетной журналистике, и его женой Элеонорой Штрайхер, художником.

СЕКРЕТНОСТЬ
Конспиративность. Разогнав поддерживаемое народом Временное правительства, а потом и демократически выбранное Учредительное собрание, большевики узурпировали власть в стране, – но, чтобы закамуфлировать эту узурпацию, на протяжении всей своей истории симулировали свой якобы демократизм. И для этого им – хочешь не хочешь – приходилось многое засекречивать.
Вот выдержки из протоколов заседаний Политбюро: "1920 год: «Решения Политбюро по наиболее серьезным вопросам не заносить в официальный протокол». <…> 1924 год: «Работу сотрудников Секретариата ЦК партии считать конспиративной партийной работой»". [Э. Радзинский, "Сталин. Вся жизнь". – М., АСТ, 2016стр. 6].
Уничтожение документации. Г-то в 1970-е годы, по заданию газеты, я писал статью об успехах промышленного производства одного из районов Одесской области. Молодой завотделом райкома партии, с инженерным образованием, толково рассказывал мне о работе отдела. И вдруг с досадой бросил такую реплику:
– Можно было бы добиться и большего... Но то, что я должен регулярно уничтожать всю документацию месячной давности, не позволяет мне обобщать опыт и совершенствовать методы работы.
– Уничтожать документацию? – удивился я.
Но теперь, в свою очередь, удивился и он:
– А что, вы и не знали?..
 Он полагал, что мне как журналисту должны быть известны эти секреты партийной работы. И видно было по его лицу, что он даже чуть было испугался, поняв, что сболтнул мне лишнее... Впрочем, он тут же передумал пугаться – и почему-то решил продолжить свое откровенничанье:
– Да, я имею право хранить в своем столе документацию не больше чем за месяц. Чтобы не получилось так, что недозволенная информация попадет туда, куда не следует...
Я был даже несколько потрясен этим его откровенничаньем; но одновременно и обрадован. Наконец-то, Партия – в лице этого ее партработника – прямо проговорилась мне!
Ведь я давно догадывался, что вообще весь советский режим держится на лжи. И вот я получил теперь авторитетное для меня подтверждение одной из деталей этой лжи – по поводу промышленности одного из районов Одесской области, причем одного из сравнительно благополучных районов.
Лит. Когда я работал редактором информационных листков и брошюр ЦБТИ (Центрального бюро технической информации Черноморского совнархоза), а потом редактором книг и научных сборников республиканского издательства "Вы-ща школа", мне приходилось все, что я редактировал, носить в "Лит".
Так сокращенно, по-разговорному называлась советская цензура. Полнее: "Главлит"; еще полнее: "Главное управление по делам литературы и издательства".
Поскольку Советский Союз декларировал свою якобы демократичность, то целью Лита объявлялась лишь охрана государственных тайн в печати, прежде всего оборонных и патентных тайн. Но фактически...
Стены комнаты Лита были все в полках с толстыми переплетенными перечнями того, что не дозволяется к печати. Перечни были систематизированы по разным темам: радиотехника и станкостроение, стихийные бедствия и чрезвычайные ситуации, агрономия и скотоводство, идеологическая работа и международная политика, и т. д.
Впрочем, цензоры помнили основные запреты перечней и поэтому редко заглядывали в них. Хоть и не часто, но иногда редактору удавалось отстоять какую-либо вычеркнутую цензором информацию, – если цензору не мог убедительно подтвердить вычеркивание запретом перечня. Но все же почти всегда цензор находил необходимый запрет, и редактору приходилось подчиниться.
За много лет хождения в Лит я убедился в том, что процентов 90 информации о реальной жизни страны – под запретом. И все профессионально пишущие – писатели и ученые – хорошо усвоили эти границы дозволенного по их тематике и поэтому, как правило, умеют благополучно уложиться в прокрустово ложе остающихся для них 10 процентов дозволенного.
Таким образом советская печать создавала тщательно отцензурированный, лакировочный образ "самой счастливой страны в мире".
Итак, я приносил отредактированную мной рукопись и оставлял ее в Лите, например, до завтра. А завтра я получал ее обратно с оттиском печати Лита, который так и звучал: "К печати". После этого рукопись отправлялась в типографию.
Когда через какой-то срок из типографии звонили, что весь тираж изготовлен, я забирал оттуда сигнальный экземпляр книги и с ним опять шел в Лит. На следующий день я забирал этот сигнальный экземпляр из Лита, уже с другой их печатью : "В свет" и относил его в типографию. Лишь с этого момента типография получала право разослать тираж в книготоргующие организации. 
То есть перед выходом в свет книга, как минимум, дважды контролировалась Литом и одобрялась одной из двух его печатей.
Отказ от допуска. Валя работала заместителем начальника телефонной станции крупного оборонного предприятия – Одесского завода "Кинап" (киноаппаратуры). А когда начальник телефонной станции ушел на пенсию, руководство за-вода решило назначить начальником Валю. Но для этого ей должны были оформить допуск к секретности.
Дело в том, что, как и на любом другом солидном советском предприятии, телефонная станция завода обеспечивала также аппаратуру, позволявшую 1-му отделу завода подслушивать любые телефонные разговоры. Будучи заместителем начальника, Валя прекрасно знала об этой аппаратуре, но формально как бы не имела к ней никакого отношения. Но начальник и кто-то из подчиненных должны были обслуживать данную аппаратуру, а значит и иметь соответствующий допуск.
А ведь мы с Валей чем дальше, тем более серьезно подумывали об эмиграции, и допуск никак не соответствовал этим планам. Имевшие допуск, как минимум, десять лет после подачи документов на эмиграцию должны были ждать разрешения, – мы знали о многих таких отказниках.
– Ни в коем случае не оформляй допуск, – сказал я Вале.
– Да, конечно, – понимающе согласилась она.
И в общем пришлось Вале отказаться от желанного повышения по службе, а следовательно и от еще более желанного повышения зарплаты. А на должность начальника назначили другого работника.
Так обычаи советской секретности остановили Валину карьеру.
...Надо сказать, что и мне тоже, для более широких журналистских возможностей, следовало бы получить допуск, – и тоже пришлось воздерживаться от этого.
Выписка из диплома. А это – произошло примерно в начале 80-х годов.
Когда мой друг Гриша Резников, устав от советского идиотизма и, в частности, от советского антисемитизма, окончательно решил эмигрировать, со своей мамой и сестрой мамы, в Штаты, – его жена Ира Неймарк, со своими родителями, не могла эмигрировать вместе с Гришиной семьей из-за тяжелой болезни отца. А тогда у советской власти было такое правило: одного из супругов в эмиграцию не выпускали; и поэтому Грише с Ирой пришлось оформить развод.
Но это в общем-то не разрушило их духовную близость, – и они стали теперь активно переписываться и перезваниваться через океан (массового интернета тогда еще не было).
А однажды Ира, узнав, что я должен поехать в очередную свою журналистскую командировку в город Николаев, попросила меня о следующем.
Дело в том, что Гриша окончил в свое время физмат Николаевского педагогического института, и теперь, в Штатах, для приема его на какую-то там работу потребовалась выписка из его диплома с перечнем учебных предметов, которые он изучал в этом институте. Когда он выезжал из Союза, диплом ему разрешили вывезти, а выписку из диплома не разрешили: мол, перечень учебных предметов – это государственная тайна, из которой потенциальный враг может узнать, чему учат в этом институте, а значит и то, какая промышленность имеется в городе Николаеве. Тем более, что этот город, из-за своих военных предприятий, относился тогда к так называемым "закрытым" городам (в которые иностранцам, например, въезд был запрещен).
Кстати, добавлю тут, что супруги Гриша и Ира, кроме своей интеллектуальности и других положительных качеств, уникальны еще и тем, что у них на двоих – четыре высших образования, у каждого по два. Но это так – кстати; а теперь вернемся к истории о выписке из диплома.
Я, конечно, охотно согласился помочь моему далекому теперь американскому другу Грише.
– Попытаюсь, – сказал я Ире. – Правда, я не уверен, удастся ли, – ведь это все-таки "закрытый" город. Но попытаюсь...
И мне было, признаюсь, страшновато. Мало того, что мне, вообще не имеющему специального допуска к секретности, предстояло теперь добыть "секретную" информацию (преступление №1), – так мне еще и предстояло передать ее для "контрабандной" пересылки заграницу (преступление №2). В сталинские времена, при провале такой "тайной операции", меня тут же объявили бы американским шпионом и то ли расстреляли бы, то ли сослали бы на каторгу в гулаг. Но сейчас были "вегетарианские" брежневские времена, – и меня уж точно не рас-стреляют, но вот гулаг, увы, не исключен; а скорее всего просто выгонят из Сою-за журналистов с "волчьим билетом" (неустройства на работу).
В Николаеве, в организации, куда я был командирован, женщине-начальнице я сочинил какую-то там "легенду" о том, зачем мне нужен перечень предметов физмата педагогического института, и попросил ее содействия. Конечно, слово "заграница" полностью отсутствовало в той моей "легенде".
– Ну, я сейчас же пошлю туда человека, – любезно пообещала начальница, – и к концу рабочего дня вы получите такой перечень.
Итак, перечень я получил. А потом в Одессе передал его Ире. А потом Ира, через кого-то эмигрировавшего, благополучно передала эту "контрабанду" заграницу, в Штаты.
Но пока я не услышал от нее, что "контрабанда" успешно прошла через границу, о чем иносказательно намекнул ей по телефону Гриша, – на душе у меня скребли кошки и я мысленно готовился уже, как я буду выкручиваться в случае, если меня вызовут в соответствующую контору.
Но, слава Богу, – как я уже говорил, времена были "вегетарианские"; и, видимо, пограничный контроль шмонал наших эмигрантов не так свирепо, как прежде.
И еще одна любопытная информация "кстати" – по отношению к Грише и Ире. Через несколько лет, после смерти Ириного папы, Ира с мамой тоже эмигрировали в Штаты. И воссоединилась, уже как бы в новом, американском супружестве, с Гришей. Так что они оказались, таким образом, как бы дважды женатыми.
Секретилось 90 процентов. В течение 53-х лет жизни в Советском Союзе я, слава Богу, не имел допуска к секретности. Тем не менее, как видим, хотя и не имел допуска, – но все равно в какой-то мере, как бы вскользь, соприкасался с ней.
Да, и в так называемом свободном мире тоже многое секретилось и секретится. Но если в Советском Союзе секретилось 90 процентов информации о реальной жизни страны, а дозволялось 10 процентов, то в свободном мире – наоборот: секретится 10 процентов, а дозволяется 90.

В ОЧЕРЕДИ ЗА ГОНОРАРОМ
Весь мой советский период жизни был двусмысленным: я как бы входил в круг писателей – и в то же время не входил, как бы был одним из них – и в то же время находился лишь возле них.
Запомнился и еще один эпизодик, связанный с понятием "возле". В тот раз я был возле... самого Роберта Рождественского!
Это было в Москве. Я стал в очередь из нескольких человек в кассу издательства "Известия", чтобы получить гонорар за одну из двух моих педагогических статей, опубликованных в "Неделе": то ли "Ребенок плачет" (от 2 июля 1967), то ли "Удар ремня" (от 28 сентября 1968). И тут, вежливо поздоровавшись, за мной пристроился Рождественский, которого я видел до этого "живьем" лишь на его выступлении в Одессе, в Доме Пушкина. Поздоровался он со мной, скорей всего, на всякий случай: вряд ли он запомнил меня, одного из нескольких десятков его одесских слушателей. А я злорадно подумал: "Ну что ж, стой позади меня! Ведь и в поэзии ты позади меня!"
И в очередной раз я почувствовал тогда эту постоянную двусмысленность моей жизни: Рождественский получит сейчас гонорар за свои слабые, но опубликованные стихи, а я должен скрывать свои более сильные, чем его, но самиздатовские стихи, и получу гонорар за сравнительно менее престижную литературную работу – журналистику. Не принадлежа ни к чьим спецслужбам, тем не менее я постоянно ощущал себя то ли шпионом, то ли сексотом, профессионально ведущим двойную жизнь: "я сексот среди них/ я скрываю свои экспрессии/ я сексот среди них/ я секретный сотрудник поэзии"; и еще вариант: "я сексот среди них/ все записываю все фотографирую/ я сексот среди них/ всех обманываю всех травмирую// им меня не узнать/ я таким как они притворяюсь/ им меня не узнать/ я себе одному доверяюсь// я сексот среди них/ презираю я глупых и слабых/ я сексот среди них/ а они полагают что раб их// им меня не узнать/ если сам не скажу я об этом/ им меня не узнать/ ведь они не встречались с поэтом".
Все это в прошлом. Но и сейчас, через четверть века после распада СССР, проклятие советского тоталитаризма продолжает, увы, дискриминировать меня: тот же Рождественский остается, в какой-то мере, востребованным массовым читателем, – а о поэте Арзуняне пока мало кто знает.
Кроме немногочисленных подборок моих стихов в периодике, основных книжных публикаций было, казалось бы, не так уж и мало – пять, но, увы, микротиражами: 1. "Жертвоприношение", Нью-Йорк, "Lifebelt", 1994 – 100 экз.; 2. "Литературная антология", там же, 1996 – 100 экз.; 3. "Расслабленная речь" (сборник семи поэтов), там же, 1998 – 35 экз. (!); 4. "Чемодан" (проза и стихи), там же, 1999 – 50 экз.; 5. "Вверх ногами" (проза и стихи), Одесса, АО БАХВА, 2001 – 300 экз. Итого – 585 экз.
Несопоставимо с многотысячными тиражами Рождественского. 

ОДЕССКИЕ ЗНАМЕНИТОСТИ
Трое самых известных писателей-одесситов моего поколения живут сейчас не в Одессе – это Аркадий Львов (США, Нью-Йорк), Юрий Михайлик (Австралия, Сидней) и Михаил Жванецкий (Россия, Москва). Львов был диссидентом, "выжатым" в эмиграцию; а Михайлик и Жванецкий диссидентами себя не считают. Михайлик определенно заявил об этом в личном письме мне, а Жванецкий пишет об этом в одной из своих публикаций:
"/Николай Подгорный, председатель Президиума Верховного Совета СССР/ сказал:
– А еще острее? /В смысле: "Прочтите более острую сатиру"/.
Это Подгорный – мне /Жванецкому/.
Я тогда осмелился сказать:
– Я не диссидент, я сатирик.
Намекнул, потому что он, видимо, подумал, что ему позвали борца с режимом. Я говорю:
– Это другой талант. А выходить на площадь и демонстрировать я не могу. Меня пересажали бы за 5 минут. Да и у меня нет настроения! Мне лучше читать, получать свой смех, поднимать людям настроение, это в 100 раз мне приятней, чем призывать к кровавой схватке".  (М. Жванецкий, "Я не просил и не прошу никогда...").
Мне же в этом смысле – в смысле отношения к Советской власти – ближе Львов. По советской терминологии, он был политическим эмигрантом, а я был эмигрантом-невозвращенцем.
И писал я, например, такое: "мы на праздник шли по лужам/ и несли портрет вождя/ вождь был нам ужасно нужен/ он спасал нас от дождя" ("Четверостишия 60-х") ; "богу Марксу я молился/ верил в Ленина-Христа/ жить счастливо научился/ как в г...е живет глиста" ("Я") ; "ах шлюха Русь ты отдалась не мне/ а стареньким нахальным сутенерам/ которые е... тебя в Кремле/ и спекулируют твоим позором" ("Я") ;"«Народ и Партия едины!»/ ...когда народ – одни кретины/ «Вперед к победе коммунизма!»/ ...который нужен нам как клизма" ("Четверостишия 70-х") ; "поэтов нет – а есть лишь графоманы/ и нет ученых – есть одни профаны/ нет информации – зато есть пропаганда/ и нет правительства – страною правит банда". 
Да, а Михайлик и Жванецкий ничего подобного по остроте не писали.

ГИМН ЭЛЕКТРИЧЕСТВУ
Полвека назад в советском студенческом фольклоре появился "Гимн электричеству" – на мотив песенки "Пиши, не забывай" ("Черная стрелка проходит циферблат...") из кинофильма "Веселые ребята". Время показало, что некоторые строчки этого, казалось бы, лишь шуточного "Гимна" были провидческими.
1. "Не будет акушеров, не будет докторов./ Нажал на кнопку – чик-чирик! – и человек готов". Клонирование?
2. "Да здравствует наука! Ура, двадцатый век!/ Скорее нарождайся, электрочеловек!" Робот?
3. "И грабить будет нас тогда электровор,/ И будет обвинять его электропрокурор". Не знаю как насчет "электропрокуроров", – но вот "электроворы" уже существуют: это хакеры.
Как видим, универсальные возможности электричества тогда уже предощущались студентами. С той лишь поправкой, что они предощущались несколько упрощенно – без догадки о том, что скоро они раскроются через некую новую, компьютерную технику.

БЫЛ ЛИ СССР ИМПЕРИЕЙ?
После распада СССР принято считать, что это был закономерный распад последней из великих империй – Российской, уже на ее советской стадии. Однако упускается из внимания, что данная империя существенно отличалась от остальных.
Великие империи прошлого – Британская, Испанская и др. – имели колонии, не примыкавшие к их территории, а зачастую и вообще находившиеся в иных частях света. У России же все колонии, – если можно называть их колониями, – примыкали к ее территории, естественно сливаясь с ней. Отсюда – и органическое единство производственно-транспортных проблем СССР.
И вообще, можно ли считать колонией, например, Украину – колыбель именно российской государственности? Киев же, столицу нынешней Украины, даже называли "матерью городов русских". "И сел Олег /IX-X вв./, княжа, в Киеве, и сказал Олег:
– Да будет это мать городам русским".  ["Повесть временных лет", пер. с др.-русского Д. Лихачева – http://lib.ru/HISTORY/RUSSIA/povest.txt].
А две древние небольшие христианские страны – Грузия и Армения, – зажатые между христианской же Россией и мусульманскими Турцией и Ираном, сами попросились в свое время в состав России – какие же это колонии?
В советское время многие недавно еще отсталые, сельскохозяйственные "колонии" – Эстония, Латвия, Литва, Белоруссия, Молдавия, Азербайджан, Казахстан, Туркмения, Узбекистан, Таджикистан, Киргизия – как раз от России получили мощнейший импульс индустриализации и развития науки. Да и уровень жизни населения во всех их был в советское время более высоким, чем в самой "метрополии" – России. Да и узловые руководящие посты занимали представители титульного этноса республик.
...А чем обернулась сейчас для всех этих республик самостiйнiсть?
Катастрофическим ухудшением материального положения большинства населения. Националистическим и религиозным экстремизмом. Деградацией промышленности и науки, систем здравоохранения и образования. В целом же – быстрым сползанием назад, в социальное средневековье.
В бурные 1990-е годы я писал: "Распад СССР словно театр абсурда/ советский паспорт мой стал паспортом Нуля/ нет у меня страны как нет ее у курда/ мой президент Господь моя страна Земля/ распад СССР как светопреставленье/ гражданская война всерьез грозит опять/ Великий Режиссер поставил представленье/ как спятивший народ пытается воспрять" ("Театр абсурда"). [См.: edvig@narod.ru, "Стихи 1990-2000-х".].
Итак, был ли СССР империей? В образном смысле – да, был; в прямом смысле – нет, не был. Поскольку, в отличие от традиционных империй, он был, хоть и крупнейшим на планете, но органически единым государством.
И распался он не из-за якобы кризиса его социалистической экономики, как утверждают адепты капитализма, – а из-за вырождения его руководителей в клан коррупционеров и мафиози.
А проще говоря: СССР был разворован.