2. Кузнечик

— Дядя Бор, дядя Бор! Смотри, кузнечик!
Седой мужчина в длинном белом пальто и белых же перчатках, опершись на поручни веранды прозрачно глядел в сторону недавно зацветшего вишневого сада. Девочка шумно играла в траве. Солнечный зайчик зачем-то носился по черепицам крыши коттеджа, убегая от белозубой пилы Коггера[1]. Где-то над участком слышались трели непонятной птицы, вероятно, небольшой, вроде воробья. И во всю долину трещали на лесопилке деревья, и во всю мочь орали друг на друга мужики.
Девочка, не дождавшись внимания дяди Бора, встала и сама пошла к нему. Глаза её были полны нескрываемой радости, нос высок, грудь колесом, ноги тверды, вид, в общем, гордый: она несла в руках такого здоровенного кузнечика.
— Софи, что это ты поймала у нас?
— Кузнеца! Смотри какой сильный… Какое у него жало!
Кузнечик отчаянно сопротивлялся, дрыгал ногами, вертел усами. Наконец, укусил. И улетел. Жаль, стар был. Девочка поймала его и, чтобы не улетал впредь, оторвала ему ноги. А потом крылья. И усы тоже.
Опять укусил.
Раздавила.
Прямо к веранде по щебенке подъехал автомобиль, гудя всем телом и выпуская пар откуда-то сзади. Вылез оттуда черный и большой, как паровоз, машинист. Толстые круглые очки, кепсель, полукомбинезон, пропитанный моторным маслом и спиртом и надетый прямо на голое тело. Большие, как два батона, плечи заросли шерстью и покрылись плотным слоем сажи и пепла. Во рту позолоченная, но облупленная в районе чаши, курительная трубка. Вместо табака, видимо, сено или овес. Волосы, будто трава, пробивались сквозь плотный череп и торчали в разных местах черными клоками.
— Чего тебе, Набби? — спустился к нему белый господин, дядя Бор. — Что-то случилось? Зачем ты скалишься?
— Дядя Бор… Бастуют на заводе! Устали… Просят спирту… И табаку… Грозятся переломать все станки! Вас просят! Меня послали… Вот я и поехал. А я не знаю, чего я-то сразу. Я тут вообще не при чем. Не поехал, машину бы разодрали, собаки проклятые… Ехать надо, господин, ехать надо!
Набби всегда говорил как бы с одышкой. Особенно прерывистой его речь была, когда он волновался. Сейчас же одна буква в слове наслаивалась на другую, и только один черт понимал, что этот тип бормочет. Зубы плотно сжимали мундштук, который качался и сигналил, дымился и сыпал пеплом на зеленую траву поместья.
— Идиоты. Езжай, Набби, да скажи им, что в нашем милом городке гостит сам Адамар. Пусть только попробуют… А, и еще! На следующей неделе, как мне передавали, долженствует приехать Эвиль Хоркинстон. Я думаю, этих аргументов достаточно, чтобы угомонить толпу хотя бы на ближайшие две недели?
— Я вас понял, хозяин. А гвардейцев не пошлете?
— Не в этот раз, Набби. Успеется...
Машинист уже было залез обратно в свою колымагу, но дверь не закрывал. Как будто хотел сказать еще что-то, но не решался.
— Я слушаю.
— Сир… Недавно на заводе объявился странный тип. Именем не зовется; фамилией и пашпортом не обзаведен; бродяга, одним словом… Так вот я его пару раз видел. Но не разу не видел работающим. Все ходит, расспрашивает, ест, собака. Проживает у кого-то из наших. Я его изловить посылал — найти не могут! А то раз и прошмыгнет где-нибудь. Крыса заводская.
— И что же мне с него? Поймать хотите, так развесьте объявления, что, мол, я, дядя Бор, хочу видеть этого… типа. Гостя. Коль шпион южный, так прибежит по первому зову. А ежели просто проходимец — смоется подальше от великого и ужасного "белого господина".
— Вы гениальны как всегда! — Набби захлопнул дверь и умчался бешенной блохой вдоль по шумной щебенке, поднимая пыль вперемежку с густым жарким паром.
Тот, кого Набби называл "собакой" и "крысой заводской", а дядя Бор — "типом" и "шпионом южным", прятался в самых нижних отсеках парового цеха, где было ни холодно, ни жарко — нормально. Его рыжие усы измазались в саже и теперь походили на два ржавых гвоздя. Он сидел меж труб и нюхал табак, как нюхают табак на юге, в дворянских семьях, в очень богатых семьях очень богатых дворян. Высоченный цилиндр был начищен до блеска, однако туфлей на нем (на "проходимце" ) не было и даже носков. Он был босой. Мерно покачивая голыми бескровными пятками, "шпион южный" засовывал в ноздри крохотные, похожие на чай, листы. Красный галстук, полосатая рубашка, рукава которой были заляпаны чернилами, полы — винными пятнами, воротники черные от пота; пуговицы в краске, причем каждая в своем цвете. Человек-радуга… Человек-праздник… Видеть такого человека на заводе было по душе даже прорабу, который почти каждый раз падал в истерике, встретив его по пути в банные.
Рядом с "южным" постоянно околачивался гордый блохастый кот. Черный с рыжими глазами он носился по заводу, как вошь, орал и метил во всех отсеках и сразу. "Митя, дай табаку!" — и Митя крал у рабочих табак в бумажных свертках и приносил хозяину. Стрелять пытались. "Ты попробуй в клопа попасть, тот же хрен, только орет," на что прорабу отвечали, мол, выгнать надо Кририка, "гада сякого".
Кририк Д'Аарон Ирвин и есть "шпион южный", "заводская крыса". Он любил спрашивать у работников: "Как твоя жизнь, брат мой?" И ему отвечали, кто скромно, а кто и развязно. Кто грубо, а кто и со слезами. Прораб прозвал этого интервьюера "собирателем скорби рабской". "Оно зачем тебе надо, Кри?" — "интересно", отвечает.
— Ну что ж, — прораб вертел усами, как вертолет, — расскажу тебе я сказку. К сожалению была она взаправду.
Родился я в Эрфолке, а точнее в подмостках Лайрима в семье обнищавших купцов. Было это в тысяча четырехсотом. Еще ребенком продавал белье. Повзрослел мальца, и тогда с трусильем не расстался. Когда мне было четырнадцать[2], отец помер. Дело отошло ко мне.
Я купил десять эльфиек, и они вязали мне носки, трусы, ткали колготки, панталоны, гольфы. Из под их рук выходили замечательные жабо, корсеты, кальсоны. Мы проводили акции: трусы в цвет нации, носки с триколором империи. А потом стали открываться бордели и мы заключили контракты сразу с шестью домами терпимости. Все шло в гору, но потом...
Я купил еще партию эльфиек. И ты не представляешь. Только тихо, — прораб наклонился к самому уху Кририка, — Одна мне ужасно приглянулась!
— Ужасно приглянулась!?
— Да тихо ты, гром! Ужасно приглянулась.
— И что же ты сделал?
— Я её продал уже через неделю. Чтобы не искушать себя безумными мыслями. Сниться начала. Я кричал: "Уйди!". Но кричал на весь дом. Хорошо, никого не было. Я был неженат и без детей. Бабка-мать от меня съехала...
— Куда?
— К черту...
— Зачем?
— А черт ее знает… Она червей копать любила...
— А что с эльфийкой?
— Я понял, что весь мой бизнес за одну неделю успел тесно переплестись с нею в одно целое. Я продал. Всё. И поехал за ней.
Искал. Мне говорили, она в Эвирлоуде. Я ехал в столицу, но город был разрушен до основания роялистами. Мне сказали, что моя любовь в Карперте. Но там лишь развалины. И знаете… В развалинах я видел волка. Небесно-синего цвета. В его глазах океан, и он такой глубокий, что я испугался. Я бежал от него, боясь утонуть.
В этот миг трубы издали визжащий звук спускаемого пара и загудели. Помещение заполнил горячий белый воздух. Далее разговор шел практически в тумане.
— Я помню, волк гнался за мной. Но я спрятался в катакомбах, и сидел там шесть дней, слыша рычание где-то рядом. Белые глаза! Точно! Это две звезды на черном небе, его белые глаза.
Трубы заскрежетали. Мимо пробежала, как тающий снежок, маленькая мокрая мышь. Она коснулась Кририка сырым хвостом и прошмыгнула от кота в узкую обглоданную щель старого парового котла.
— И потом я выбрался из этих катакомб, изрезанный камнями, вымокший в крови и поте. Я чувствовал, что волк шел по моим следам. На каждой стоянке после меня оставалась лужа крови. Но эта небесная мразь не нападала. Я несколько раз его видел. Он только рычал. И я просыпался в холодном поту, чуя на себе ужас его призрачных океанских глаз.
А потом, когда истер свои колени до костей и дополз почти до Эвъена, я увидел её. Она ткала носки, сидя под седеющей вишней у разрушенного эльфийского храма. Заметила. Встала. Развернулась. Пошла.
— И что же вы сделали!? — перекрикивая шум разбушевавшихся труб заорал Кририк.
— Что я сделал?! Я вытащил револьвер и выстрелил в неё.
Я не хотел, чтобы теперь это воплощение страсти и красоты, которое я искал столько времени, покинуло меня. Раздробил колено. Она кричала и ползла дальше.
Я не хотел, чтобы теперь она ушла. Я прострелил второе колено. А затем руки.
Я не хотел… И она осталась лежать недвижимо на одном животе, широко открыв глаза и уставясь в сторону храма. Я стал её целовать. Но… Она меня укусила. За щеку.
Трубы стихли. Наступила тишина. Только кто-то матерился в банных. Да белая мышь потешалась над разозленным Митькой.
— Я раздавил ее, как кузнечика.
Свою любовь.
Я не хотел… Но...
 
 
[1] Коггер — робот-дровосек
 
 
[2] 14 лет в Эвилане = 25 в нашем мире