6. Мясо

Этот дьявольский документ, "Право на военные учения", не давал никаких прав, как ни странно — он обязывал… После скромной недельной подготовки, миссионеров вывели в поход (что? куда? зачем? — знали только в высших). Армия насчитывала без малого две тысячи человек. По разнесенной бесконечными дождями дороге их везли на грузовиках куда-то в степи.
Степи ныли глухим кузнечиковым хором; по небу метались невидимые птицы и тихо попискивали; земля гудела басом и нервно вздрагивала от каждого удара офицерского ружья по её пошлым оголенным ляшкам; и после этого всего… или, вернее, вместо этого всего… тупой и пьяный, как вопли вернувшегося с попойки мужа, рев моторов.
Смех и гогот солдат был для кого-то заразителен, но лично для… Кому-то хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть. И самое интересное, что он даже с закрытыми глазами видел много больше других. И умирал от этого мучительно-яркого света. "Создатель… выключи свет… Мне больно… Солнце сжигает мой мозг..." Какой-то командир напевал строки из давно всем позабытой песни. "Эти стихи и музыка уже много веков, как не живут, — говорил он, — по крайней мере, в этом мире. Может быть, где-то там… за небесами (ведь есть там что-то, за небесами!)… быть может, там её еще помнят".
Командир, сидя на краю фургона и свесив свои длинные ноги почти к самым колесам, закуривал трубку, кашлял, вроде от холода; моргал и дышал быстро. "И ведь знаете, как я рад, что никто на этой чертовой земле не знает моей песни. Как же я рад от этого! — он кусал губу, делал затяг, потом шепотом продолжал, — Да, я жадный. Я хочу, только я чтобы нёс это робкую истину в себе, в своем… сердце, мозгу. Как девчонка, миленькая, махонькая, у которой кожа младенца и девственный ум, у которой титьки только выросли, понимаешь? Как цветок, что-то вроде одуванчика. Восхищаешься-восхищаешься — дохнул на него, он и облысел. Мда..." Командир глубоко вздыхал, матерился шепотом, стирал слезу, смеялся, как во сне и с этой горькой улыбкой говорил: "Одно сокровище я уничтожил. Сдул всю красоту с этого… цветка. И от него осталась только песня". — "Эх, брат, и где твой оптимизм?" — "Иди ты к черту со своим оптимизмом. Посмотри вокруг. Видишь этих солдат? Скажи, куда их везут? После учений-то. Еще самых молодых взяли… Чем моложе, тем глупей: они смерти не боятся — привыкнуть не успели к жизни. Вот и шлют… поросят на мясо. Наши жилки тоже будут в общем фарше. Но ведь мы старики. Чего нам терять? Да, брат, где мой оптимизм? Оптимизм — это единственное, что у нас осталось, я и то потерял..."
С каждым часом становилось всё жарче. Грузовики превращались в огромные печки, из которых перло потом и тухлятиной. Колеса плавились, но грязь все не высыхала. Вскоре от жары выпарилась вся вода в цистернах и грузовики встали. Теперь их уже тащили солдаты.
— Любишь кататься, — кричал Фарух, натирая усы моторным маслом, — люби и саночки возить!
— Тоже мне умник… — кряхтел Дикой, прикладываясь к застрявшему в грязи колесу.
Солнце, покрываясь по;том, карабкалось на скользкий купол неба. Кто-то из солдат впервые увидел небесную лазурь и сахарную вату облаков. Ближе к полудню облака таяли, текли, сладкие и липкие, а потом пропадали вовсе. Вскоре высохла грязь. Катить стало легче, правда некому. Кони попадали, баранты овец резко сокращались. А впереди белела пустыня. Верховный каратель, Чарльз Хо;ркинстон, велел разобрать грузовики по запчастям и сделать из кузовов щиты от солнца, на реях. Идея была хорошей, хотя и потратили целый день. Миссионеры, идя под широкими металлическими зонтами, смогли преодолеть ненавистную пустыню. Вот только овец почти не осталось к концу пути, да и лошади передохли.
Когда армия достигла военно-строительной верфи "ВС-32", над пустынею стали сгущаться тучи. Грянул гром, и ливень шел два дня, не переставая. Пилоты и механики кое-как успели запрятать самолеты и роботов по ангарам. Солдаты спустились в бомбоубежища, где и переждали дожди, сетуя на проклятый закон подлости.
— А знаете, что, — говорил тогда Дикой, сидя у костра на трубе, — нас вот ведут учиться, так? А впереди-то, дальше, нет ни одной военной базы. Там только отшельники да пираты по каньонам. Странное это дельце: если мы пойдем в каньоны… — Дикой ухмыльнулся; вспыхнула молния, лицо миссионера загорелось белым фосфором трижды и вновь растворилось в темноте; одна лишь трубка рыжеватым своим пламенем опаляла его рот, — если мы пойдем в каньоны… оттуда ведь никто не возвращался живым.
Ночь мерцала и взрывалась, хотя боев на этой земле не видали уже лет десять. Дождь шумел, как базар. Ликвионеры расположились на трубах. Кто спал. Кто-то, сняв сапоги бешено кидался на клопов. Давил. Они сыпались с потолка, как перхоть. Кто-то опять давил. Они опять сыпались. И так проходила вся ночь. А к утру пол и стенки бомбоубежища становились в крапинку от кровавых следов битых каблуками клопов.
— Ну-ну, ребятки, вставай! Спать вам больше не придется до конца похода! — неудачно пошутил Фарух и расхохотался. Услышав свой смех, отраженный от труб и железных стенок бомбоубежища, умолк, сплюнул и пошел пинать тех, кто не мог подняться самостоятельно.
Следующий переход был не такой долгий и менее тяжелый. Как и предсказывал Дикой, отряд остановился перед каньонами. Здесь, прямо при входе жил отшельник Робе;р. Он предложил мулов, которые были очень кстати, за довольно скромную цену. Четверть поклажи удалось сложить на его животных. Хоркинстон распорядился и оставил несколько солдат в доме у Робера, хотя сам отшельник, разумеется, был против.
Идут час. Идут два. Скоро уже знакомая до тошноты жара стала напекать шлемы и кирасы. Орлы кружили над ущельем и периодически пускали дикой стрелой вдоль каньона свой надоедливый писк. В колонне по четверо строй шел тихо. Сотня Фаруха была третьей, считая с конца, поэтому им было относительно спокойно. Тем не менее все озирались по сторонам, как загнанные псы, и шли, кто боком, кто смирно, но каждый крепко сжимал горячую винтовку, заряженную красной свинцовой пулей. Серые камуфляжные костюмы ликвионеров постепенно светлели от пыли. Сапогами солдаты поднимали колоссальный туман. И, чтобы не кашлять, пришлось надевать противогазы. На шлемах развернули широкие раскаленные поля, на которых можно было, наверное, жарить яичницу или колбаски. Вода в цистернах обещала в скорости закипеть.
— Что там происходит? — вдруг спросил Петр и их сотню тут же оглушило ракетой.
Менестрель упал на землю и, слыша лишь всеобъемлющий писк, полз в красной каньонной пыли куда-то влево. Перевернулся на спину. На вершине слоеной стены стоял пулемет и колошматил неугасающим огнем по головам расстроенных рядов миссионеров. Где-то в голубизне неба летел самолет и гадил в ущелье крохотными смертоносными комочками. По обеим сторонам каньона стали появляться черные фигуры с мушкетами и пулеметно-ракетные расчеты, превращающие живое тело в потный кровавый и невкусный фарш с косточками. Петру вернулось самообладание и слух. Но со всем этим пришел и ужас. Пулеметные очереди, глухие шлепки мушкетов, крики, взрывы бомб где-то впереди. От страха сжал в руках винтовку и прицелился в сторону пулемета. Противогаз мешался и перекрывал обзор. А тут еще зрение ни к черту. "Была не была! Жри, подонок!" Пулемет прекратил тараторить. Петр обрадовался от неожиданного успеха и стал судорожно заряжать винтовку, оглядываясь на летящие еще пока слева бомбы. "Пуля странная… Хрен с ней, будем молиться, что вылетит..." И Петр, усевшись за камень, стал отстреливать расчеты.
...
Небо пустело. Кто-то слизал растопленную синь, оставив лишь белый накал, — наглый бесхребетный ворюга. Командиры вели свои сотни дальше. Место побоища, отмеченное черным дымом горящих тел, замело пылью. Ликвионеры — герои, молодцы и "вообще клёвые ребята". Командиры почёсывая зудящие шеи и спины, слали своим воинам ободряющие речи, содержащие как похвалу, так и гнусную, но держащую в боевом настрое, сапожницкую матерщину. Впереди, в конце каньона, виднелись сооруженные прямо на скалах крохотные домишки отшельников. Оттуда летели вертолеты и бомбардировщики, которых тут же сажали зенитные расчеты. Что происходило там, в этой деревне отшельников, лучше не знать простым смертным, мирно пьющим чай в большом папином кресле и качающим белыми шелковыми носками. Ликвионеры вывели всех жителей деревни на площадь, образованную перекрестком каньонов. Хоркинстон встал перед пленными, как бог: "Кто-то говорил, что вход в этот каньон означает гибель для любого смертного. Давайте проверим, есть ли среди этих молодцов, проживающих на данной территории, бессмертные. Выколоть им глаза!" Их было около восьми сотен человек и эльфов. Женщины, старики, дети… Их, слепых, отправили в каньоны, оставив лишь одного зрячего проводника. Старосту деревни между тем сварили. Проводник никого вести не собирался. Он дошел один до главного города отшельников и, таким образом, провел к нему миссионеров.
Солнце, обессиленное, грязное и вонючее, пало на горизонт и, умирая, оставляло на небе темные пятна крови. Город пылал и задыхался в дыму. Огнеметы плавили даже песок, превращая красную землю под ногами в хрупкие льдины стекла. Пулеметный расчет, встав на торговой площади, чеканил свои марши вдоль улиц. Люди и эльфы, выбегавшие из своих лачуг, тут же падали, как будто на сцене, с таким же пафосом и так же трагично. Царил солдатский смех. Служили ему крики и слезы.
У ратуши бои не угасали и затемно. Анджей и Петр, лежа в руинах языческого храма, вышибали винтовками вражеских пулеметчиков. Леркорт и Дикой по поручению Фаруха проникли внутрь здания и вырезали охрану под шумок. Скоро открылись ворота, и вся сотня смогла почти беспрепятственно въехать вовнутрь. Губернатор, запершись с верной охраной в своем кабинете, громко молился или, быть может, кричал проклятия пришельцам. В общем, подорвал ратушу… Анджей зажмурился. Взрывом его отбросило вглубь храма. Открыв глаза поутру, он увидел перед собой тушку изжаренного с расплющенной головой, ароматно пахнущего гуся.