8. Нечто большее

Есть нечто большее, чем просто смерть.
Мы все стремимся умереть. Людям повезло. Они умирают всегда первыми. Эльфы живут, пока не погибнут от чьей-нибудь руки. Смерть сама к ним не придет: не стареют, что человеческой расе кажется очень выгодным, ведь эльфы — рабы, они должны быть живучими, чтобы в полной мере удовлетворять потребности своих хозяев. Если же "остроухие" станут жить наравне с людьми, то, во-первых, кому же тогда работать и, во-вторых, они вновь, как тысячу лет назад, обретут власть над всем Эвиланом. О, что в таком случае станет с человечеством? Забвение. Однако антирасисты начинают бастовать. Эльфы кричат во всю глотку революцию. Да, была реформа. Однако волнений она даже не притупила. Указ Уолкера об отмене рабства стал первым решительным шагом на пути к апокалипсису. Катастрофа приближается и растет, как ядерный гриб. Мир затаил дыхание, и ждет.
Леркорт, по требованию Хоркинстона, снял с тачанки пулемет и зарыл его на старом кладбище в пригороде Термерта. Было темно. Осень в этом году началась до странного раньше, и листья обнялись с землею еще с первыми дождями месяца Красного Пламени. Ночь пугала, гром разил по столбам, и могильные камни взрывались от его шума яркими огнями. Леркорт, промокший до нитки, с грязными патлами стоял у могилы сломавшегося пулемета и тихо дрожал. Истерия возникала над его головой. Из чернильных пятен огромного треугольного конверта холодные слезы миллионов жен, сестер, старух, дочерей, теток, свах… падали ему на голову и катились через все тело к стопам, как мурашки; их печаль тяжким ярмом сваливалась на его плечи; и падал он на колени перед этой толпою; и просил прощения.
Вернувшись к тачанке, он увидел ухмыляющегося командира. Его мокрые власы — смола — в ночи казавшиеся пустыми, метались от бури, как искровые разряды. Он глядел сквозь Леркорта в сторону кладбища и смеялся. Так смеются маленькие дети, когда папка корчит рожу. Дикий хохот выл, обгонял грозу, и сгорал в агонии. Тучи хмурились и пугались. Становилось с каждым часом темнее, и воздух все плотнее заполнялся водою.
Утром солнце не встало. Было также темно и мёртво. В Термерте жизнь как будто угасла. Люди, эльфы, гномы — все сидели по домам. На вывесках, предназначенных для путников, писали: "Город закрыт на карантин. Чума!" Фасады вдоль грязных улиц были желты и тусклы. Вода еще стекала с крыш, и над крышами клубился дым, да каркали падальщики: где-то за домами в огромных ямах горели трупы, а странные вороны с красными глазами пожирали их изжаренные тела. Хоркинстон с горечью посмотрел на трупные пятна города — лежащие там и тут помои — и велел ехать прочь.
Еще дня два, и Леркорт с его командиром умерли бы от голода. Зерно, купленное ими за генеральский кортик на прошлой стоянке, из-за дождя испортилось. А поблизости всё было заражено: скот, хлеба, фрукты, овощи… Чего-то съедобного никто не продавал. Тем более миссионеров, да еще и без денег, нигде жаловали и гнали ото всюду.
И вот, сидят они оба у старого сгоревшего хутора. Костер. Кони. Кстати, повозка давно сломалась, и от нее оставались эти самые лошади. Оба скакуна отощали за время блужданий по пустынному Западу и давно грозились умереть. Хоркинстон отвел их на поляну, поставил обоих рядышком и тяжело поглядел в их преданные худые морды.
"Ребятушки… вы славно служили. Я буду помнить вас. Помнить буду, обещаю! Да что тут обещать, вы сами знаете. Никого ближе вас у меня не было. Никогда. Ну не грусти ты, Малышка… — Лошадь широко раскрыла глаза и глядела на хозяина, безмолвно пуская слезы. — Смерть найдет всех нас когда-нибудь. Кого-то раньше, кого-то позже. Только вот как несправедливо она судит. Ну да черт с ней. А ты все такой же гордый, Лари! — Конь тихо заржал. — Ты был моим лучшим другом… Помнишь, пять лет назад, на Кулисском поле? А? То-то было время! Ты — в красной попоне, я — в сверкающих латах. И мы — на солнечном ристалище, как два бога войны! О… Это был твой звездный час, мой друг. — В небе началось какое-то шевеление. Деревья в лесу зашептались. Запел молебен ветер. — Как же холодно сегодня. Почему вы плачете?! Я же не… Как же! Вы все понимаете. И вы все понимаете лучше меня. Что ж… Вольно! — Чарльз достал револьвер, посмотрел в последний раз в их влажные глаза и заревел… — Вольно!!" По очереди. Сначала Малышку. Потом Лари.
Чарльз возвышался над поляною, как одинокий дуб над могилой. Шептались деревья, пел молебен ветер. Небо седело на глазах. "Прощайте..." — прошептал он. И тут на зеленую траву и лежащие на ней тела лошадей белым саваном посыпался снег.