Семь губных гармошек войны

    Чем дальше, тем меньше остается воспоминаний о прошедшей войне. Медицина говорит, что 4-5 летние дети ничего не помнят из этого возраста, что природа, таким образом, защищает еще не окрепший мозг от перегрузок. Но события, которые происходили на наших глазах, вопреки теории, были настолько драматичными и трагическими, что сломали все защиты, оставшись в памяти навсегда.
Понятие «война», разумеется, тогда никак не осознавалось, но некоторые эпизоды всплывают в деталях. Помню суету, плач матери и проводы куда-то моего брата Васи и отца. Отец через несколько дней вернулся: его освободили от службы по состоянию здоровья. А Вася, для того чтобы его взяли в армию (ему было только 16 лет), прибавил себе два года, и его оставили. Мы в то время жили в хуторе Молдаванка, на самом переднем крае Голубой линии  (условное наименование рубежей обороны немецких войск на Таманском полуострове (зима — осень1943 года).
Цифрами рубеж можно представить так: это были 577 закрытых огневых сооружений, 37,5 км минных полей, шириной до 500 м, плотностью 2500 мин на 1 км, 87 км проволочных заграждений, 12 км лесных завалов, именно здесь впервые для себя противник применил мощную траншейную оборону. Вся эта масса военных заграждений возводилась с массовым привлечением местных жителей в качестве рабочей силы.
Наиболее подготовленным был рубеж между Азовским и Чёрным морями на подступах к Таманскому полуострову, где он состоял из 2 оборонительных полос, 3 рубежей в глубине и отсечных позиций. Оборонительный рубеж, состоящий из двух полос, имел общую глубину 20-25 км. Каждая полоса оборудовалась опорными пунктами, насыщенными дотами, дзотами, пулемётными площадками, орудийными окопами. Все они связывались между собой системой траншей и ходов сообщения. Главная полоса обороны состояла из трёх-четырёх позиций, которые были прикрыты минными полями и несколькими рядами (от трёх до шести) проволочных заграждений. Главная полоса обороны имела глубину 5-7 км, в 10-15 км от неё проходила вторая полоса. Вместе с тремя оборонительными полосами в глубине и отсечными позициями общая глубина обороны достигала 60 км.
   Линию обороняла 17-я армия (командующий Эрвин Густав Йенеке). Попытки советских войск преодолеть оборону весной и летом 1943 года успеха не имели. Рубеж прорван в ходе Новороссийско-Таманской операции осенью, 9 октября 1943 года.)  По воспоминаниям ветеранов, там шли самые ожесточенные сражения.
Когда и как появились немцы – не помню. Запомнились только отдельные случаи. Немец, которого наши звали «гадфельдфебель», брал меня с собой на второй этаж, гладил по голове, показывал фото, на котором были его жена с девочкой и мальчиком, таким же маленьким, как я. Он укладывал меня рядом с собой, обнимал и, показывая на фото, давал понять, что он очень скучает по своей семье, а я ему её напоминаю. Иногда он брал меня на наблюдательный пункт, который находился на чердаке, а в крыше было отверстие, в которое выставляли подзорную трубу. Однажды он дал мне в нее посмотреть, и я на всю жизнь запомнил картину: далеко по полю двигалась масса танков, а за ними бежали люди. Кто на кого шёл в атаку, для меня не имело значения. Но вот что ещё запечатлелось - в подзорную трубу это было отлично видно: на одном из зданий, где находились наши, был вывешен огромный портрет Гитлера! А рядом с «нашим» домом, где размещалась немецкая комендатура, возвышался огромный портрет Сталина! Это, как мне позже объяснили родители, была небольшая военная хитрость как с нашей, так и с немецкой стороны: в этих здания находились госпитали. Наши не стреляли по портрету Сталина, а немцы – по физиономии Гитлера. И наши, и немцы всякими правдами и неправдами, разными способами хотели выжить! И точно: ни один снаряд не был выпущен в дом, где был госпиталь под «защитой» Сталина!
   Посещения мои этого «гадфельдфебеля» закончились после случая (к счастью, все обошлось), когда я, пока немец спал, залез к нему в стол и, забрав целую кипу бумаг, отправился с ними по направлению к своему дому. В это время слышу за спиной крик:
- Матка, маленький цап-царап!
Оглянувшись, увидел стоящего на балконе разозленного немца, вид которого не обещал мне ничего хорошего.
Мать (Зеленая Зинаида Никоноровна) в это время работала во дворе. Она схватила меня и стала лупить по заднице до тех пор, пока немец не зашел в дом. Бумаги, конечно, сразу вернули, но, кажется, больше он меня в дом не брал.
Мама часто вспоминала добрым словом одного немца, лет восемнадцати, который доил корову и молоком поил «гадфельдфебеля». Этот паренек ухитрялся отливать по баночке молока и передавать его для меня. Однако кто-то из хуторских, наших соседей, доложил фельдфебелю, и парня отправили на передовую, считай, на верную смерть.
Когда наши устраивали артналеты, а мы с ребятней в это время носились по улицам, то после первых же взрывов все срывались к немцам в окопы и там отсиживались до конца обстрела. Однажды, когда я катался на трехколесном велосипеде и не успел спрятаться, то видел, как один из снарядов угодил в нескольких метрах от меня, под корень огромной груши, которую вырвало с корнем и унесло метров за двадцать. Помню, что это мне доставило радость, так как, подъехав к этому дереву, я с удовольствием стал срывать с макушки уцелевшие красивые груши, на которые часто заглядывался не я один.
   В метре от меня шлепнулся огромный осколок, я остановился и попытался взять его в руки, но он был нестерпимо горячим и колючим. Я стал искать что-нибудь изолирующее, и, сняв майку, попытался прикрепить его к рулю. За этим занятием и застала мама, которая разыскивала меня по всему хутору. Разумеется, получил подзатыльников, но тот рванный горячий осколок, кажется, мысленно цепляю и сейчас.
Однажды с отцом мы шли по саду бывшего колхоза. Вдруг послышался гул, и я увидел немецкий самолет, который стал стремительно снижаться прямо на нас, едва не касаясь деревьев и стреляя из пулемета. Отец навалился на меня, а рядом прошлепали пули, хорошо, что мимо. Мы еще полежали некоторое время, лишь помню стук сбитых очередью яблок. Понятия страха не было, поэтому с радостью, насобирав яблок, я принес их еще не пришедшему в себя отцу.
А то, что нужно чего-то бояться, мы, дети, понятия не имели.
   Чуть ли не каждый вечер все жители хутора, зачастую вместе с немцами, прятались в старом колхозном подвале. В глубине располагались взрослые, а мы, детвора, как только темнело, выползали на ступеньки и наблюдали, как с нашей и немецкой сторон навстречу друг другу летели трассирующие пули. Они чертили по небу различные огненные траектории, что нам, разумеется, очень нравилось.
   Какие черты характера, личности и т. п. закладывались в нас, 3-5-летних во время (опять-таки, как говорят педагоги, психологи) формирования основных качеств ребенка? Какими мы выросли, что в наших судьбах изменила война? И какими вырастают по сравнению с нами дети и внуки, выросшие в безмятежных условиях? Интересно, задавался ли кто-нибудь такими вопросами?
   Стоит перед глазами Коля, военнопленный, который работал у немцев конюхом. Немцы имели много лошадей, которых прятали в балке - там было русло пересохшей речки. Однажды ночью наши устроили такой артобстрел, что мы еле выжили, спрятавшись в подвале. А утром все пошли смотреть на то место, где были лошади. Они все были убиты, а некоторые просто разорваны на части. В самой же балке вся земля настолько пропиталась кровью, что даже ходить было неприятно. Мать сразу же отправила отца за конским мясом, которое уже разносили по домам чуть ли не все жители. Но когда он принес домой целое бедро, то мать выговаривала отцу, что взял не то мясо. Оказалось, это была старая лошадь, и когда мясо варили, оно пенилось и воняло конским потом. Приходилось варить его долго и нудно.
   В то же утро Коля куда-то поехал за хутор на подводе и прямо в нее угодил наш снаряд. Подводу разнесло в клочья, лошадь тоже, а вот Колю принесли на носилках к лазарету… без обеих ног. Он еще был жив, и, увидев меня, поманил к себе. Пошарив под собой рукой, он достал немецкую губную гармошку, протянул ее мне…и улыбнулся. Его унесли, и вскоре он умер…
   Поскольку жить на этом хуторе стало просто невозможно, так как он находился на переднем крае знаменитой Голубой линии и подвергался обстрелу днем и ночью, родители собрали, что было из вещей, и ночью мы пошли в Натухаевскую. Днем прятались под деревьями, шли только ночью и через несколько дней добрались до Натухаевской. Была глубокая ночь, все спали. Мы решили никого не беспокоить, и, высмотрев в дедушкином огороде какую-то загородку из кукурузы, устроились на ночлег. Чуть только рассвело, нас разбудил немец, который орал: «Рус! Шайза! Вэк-вэк!». Он приказал немедленно убираться. Оказалось, это был сортир для офицера, а денщик после него сразу же все убирал, и был, конечно, шокирован, найдя там целое семейство.
   Через два-три дня нас неожиданно разлучили: отца немцы заставили строить дорогу на Гостагай, а нас с мамой, сестрой Клавой, тетей Симой и еще со многими станичниками посадили в грузовые машины, довезли до какой-то станицы, всех с машин согнали, построили, и мы долго куда-то шли. Затем нас пересадили на судно, и вскоре мы оказались в Крыму. Определили всех работать в поле – убирать картофель, рвать сорняки, полоть грядки. Охраняли всех, как выяснилось, в основном, «полицаи». При встрече с ними мы должны были кланяться и снимать фуражки или шапки. Родители нас всех строго предупредили, чтобы обходили их «десятой дорогой» и «не огрызались» на замечания. Особенно после случая, когда Коля Любименко, наш станичник и мой одногодок, получив не известно за что подзатыльник, повернулся к «полицаю» и выдал (это в пять лет!):
 - Вот придет папка, он тебя застрелит!
   Это так взбесило «полицая», что он, пытаясь снять автомат, набросился на ребенка. Сбив на землю, стал бить его ногами, обутыми в добротные немецкие сапоги. Подоспевшие женщины, в слезах, еле упросили отпустить мальчика.
   Через много лет (точнее - 70!), вспоминая «дела давно минувших дней», Коля рассказал, что после удара сапогом в лицо, первый зуб появился у него только в 12 лет! А вот спать он больше 3-4 часов в сутки, не может до сих пор…
   Как только наши прорвали Голубую линию, немцы, румыны, «полицаи», которые руководили работами и нас охраняли, всех бросили, а сами на машинах в спешке уехали в неизвестном направлении. Наши станичники и мы с мамой в том числе, каким-то образом ухитрились переправиться через пролив и к огромной радости оказаться на своей Кубани! Помню, что мы снова шли долго пешком, пока нам не посоветовали остановиться в станице Старотитаровской, где, по рассказам, легче было жить: она располагалась вблизи лиманов, в которых в то время было полно рыбы.
   И вот там произошло, как я считаю, невероятное событие. Если рассказать о нем автору книги «Невероятно - не факт» профессору Китайгородскому, он бы засомневался. А если бы еще, согласно теории вероятности, учёный все бы перемножил, переделил и подсчитал, то сделал бы вывод, что это выдумка или «художественный вымысел», как он пишет об аналогичных случаях в своей книге. Но жизнь, оказывается, преподносит сюжеты, которые не вписываются в математические формулы.
   Мимо дома, в котором мы временно остановились, нескончаемым потоком шли и шли наши солдаты. Уставшие, измученные, небритые, в потрепанных шинелях и фуфайках, они передвигались группами, поодиночке, не соблюдая никакого строя. Некоторые с трудом несли снаряжение и даже винтовки. Наши прорвали «неприступную» Голубую линию, на которую фашисты возлагали большие надежды, и теперь преследовали немцев, удирающих в сторону Азовского моря. Мы с ребятами, такими же, как и я, простаивали днями, глядя на бесконечную живую колонну. Проходя мимо, солдаты улыбались, гладили нас по головам, отдавали на память все, что было у них самое ценное. У меня уже было шесть немецких губных гармошек, а также трофейные конфеты (мы их называли «ломпасеи», они паковались столбиками, по несколько штук в каждом), пуговицы, гильзы и даже немецкий крест, правда, с двумя отломанными концами.
   Взрослые также выходили к дороге, здоровались, благодарили за освобождение, выносили, что было из еды, желали остаться живыми. Мама долго не задерживалась, и, постояв некоторое время, уходила по делам. Ее уже назначили бригадиром в организованный колхоз. Однажды она, наклонившись рвала траву возле забора, изредка бросая взгляды на идущих солдат…Вдруг резко выпрямилась, на миг замерла, и, глядя вслед удаляющимся группам, бредущим по всей ширине улицы, закричала не своим голосом:
 - Сыночек! Васичка! Ва-а-ся!!
   Из группы, которая уже далеко отошла от нашей калитки, да еще и шла по противоположной стороне улицы, выбежал маленький, худенький солдатик в шинели, чуть ли не до земли, и бросился к матери в объятия! Вдогонку ему кто-то прокричал:
 - Василий! Через пятнадцать минут догонишь!
   Мама причитала, плакала, целовала… Это действительно был Вася, которого три года назад мы провожали на войну. Проходящие мимо солдаты улыбались, удивлялись такому случаю, надеясь в душе, что и у них впереди возможна такая же встреча.
   Вася даже не зашел в дом, его покормили, надавали чего-то съестного - все были рады и удивлялись такому случаю. Мне Вася подарил еще одну губную гармошку (уже седьмую) и несколько столбиков немецких конфет. Он попрощался и бегом помчался догонять своих.
   Через некоторое время к хозяевам во двор заскочили пять солдат (я их даже пересчитал). О чем-то они переговорили, о чем-то просили и остались в хате. Когда стемнело, хозяин открыл подвал, он был прямо перед домом, а отверстие закрывалось деревянной крышкой, и запустил туда всех пятерых. Затем крышку закрыли, а нам хозяин сказал, что утром с ними познакомит. Я с нетерпением ждал утра, но когда кто-то открыл крышку, то в подвале уже никого не было. Интересно бы узнать их судьбу.
   С Васей нам пришлось встретиться только лет через десять. Ему досталась участь многих тысяч советских людей. Закончилась война. Большинство фронтовиков, а Вася воевал с первых дней войны, которым посчастливилось выжить, возвращались домой. Все казались добрыми и близкими. Все радовались, что остались живыми, делились планами, воспоминаниями о прошедшей войне. Вася разоткровенничался и кому-то из попутчиков сообщил, что попал под Севастополем к немцам в плен, что пас у них стадо коров, при первой же возможности от них убежал и снова вступил ряды Красной армии.
   Пройдя несколько метров по Краснодарскому перрону, он был остановлен комендатурой, и получил 24 года «за измену Родине»… Как не вспомнить Высоцкого: «Мой язык, как шнурок, развязался …»
   Проходит после войны год за годом - от Васи никаких вестей. Мама уже не один раз оплакивала его гибель. И вдруг, году в 51-52-м, к нам зашла незнакомая женщина и передала сложенный треугольником лист бумаги. Это была записка от Васи! Он сообщил, что находится в городе Воркуте, в заключении, работает на шахте, скучает по дому и просит прислать посылку с продуктами, а также, если возможно, то и табак, шерстяные носки и ещё что-то. Радость нашу трудно было описать! И хотя сами еле-еле сводили концы с концами, собрали то, что просил Вася, и отослали по адресу, который сообщила женщина. Вскоре, месяца через два, пришло еще письмо, но уже официально, по почте. Вася писал, что в шахте на него упал пласт угля и сломал ногу. Теперь его перевели в кантору шахты, и стало немного легче жить, несмотря на больную ногу. Мама не находила себе места - все искала варианты, как помочь сыну. И такой случай неожиданно представился!
   Учитывая невысокую общую грамотность родителей, да и всех станичников, не говоря уже о грамотности юридической, - следующий случай также почти дотягивает до разряда «Невероятно - но факт».
   К соседям из Москвы на отдых приехал родственник. Для нас одно упоминание о Москве вызывало трепет, а человек оттуда представлялся умным и всемогущим. Мама сразу же к нему обратилась – и оказалось не зря! Мужчина был военным юристом, что для того времени являлось редкостью, и встретить такого человека оказалось большой удачей. Он сразу же нашел зацепки, благодаря которым можно побороться за Васино освобождение. Основным аргументом было то, что Вася пошел воевать несовершеннолетним и попал в плен, когда ему не исполнилось 17 лет. Да и в плену он пас коров и сбежал при первой же возможности, вступив сразу же в армию и повоевав до Победы. Он продиктовал письмо, которое адресовалось самому К.Е. Ворошилову! Более того, он взял письмо с собой и отдал чуть ли не в приемную министра! Это и ускорило все дело. Через несколько месяцев пришла телеграмма: «Приезжаю в Тоннельную. Встречайте!»
   Приехал Вася с женой Аней. Она оказалась прекрасной женщиной – доброй, ласковой, бесконечно благодарной Васе, что он увез ее от мужа – пьяницы, от бесконечной зимы, от города, наводненного уголовниками и бандитами. Пожив у нас некоторое время, Вася с Аней нашли работу в Геленджике, в санатории на Тонком Мысу, где Аня работала санитаркой, а Вася хозрабочим. Я к ним несколько раз приезжал в гости, удивляясь их библиотеке, которая пополнялась все новыми интересными книгами. В 1965 году Аня неожиданно умерла, о чем все мы очень сожалели.
   Одной из обидных материальных потерь в оккупации (я только сейчас оценил) была потеря фотоаппарата «Фотокор». Отец занимался фотографией, что для 30-40-х годов было экзотикой и характеризовало его как довольно незаурядную личность. Сейчас, в век цифровых фотоаппаратов, это сложно себе представить. А тогда для фотодела требовались рецепты, химикаты, рампы, растворы, негативы на стеклах и т. п. Благодаря его увлечению, сохранились и некоторые мои детские фотографии.
   Уже в 7-м классе, в 1954 году, на чердаке у бабушки, я нашел целую стопку негативов на стеклах, формата примерно 20х10. Там были вообще уникальные снимки. Запомнились фото санатория «Семигорье»: двухэтажные корпуса, танцплощадки, бассейны с целебной водой. После войны от всего этого остались одни руины. Все негативы я отнес в школу, отдал учителю, некоторые они отпечатали – я даже перерисовал в свой альбом довоенное здание двухэтажного санатория. Остальные негативы неизвестно где и когда затерялись. Особенно запомнился один: на склоне горы Шахан отец косит траву – молодой и красивый…
   Так вот, этот фотоаппарат со штативом был спрятан, как нам казалось, надежно – на русской печи, в самом дальнем уголке. В один из дней в комнату ввалились два солдата, как оказалось румыны, и, не обращая внимания на возгласы мамы: «Камрад – тиф! Тиф!» – бросились рыскать по всем углам. Обычно мама пользовалась хитростью: после операции на почках, которую ей сделал немецкий хирург (!), она наголо постриглась, и если немецкие солдаты заглядывали в двери, она, снимая платок, кричала:
 - Тиф! Тиф! – и немцы сматывались не раздумывая.
 В тот раз румыны, приговаривая: «Мы сами тиф!» - так все облазили, что нашли наш «Фотокор», который сразу же затолкали в сумку, и забрали даже припрятанный на черный день узелок с кукурузой.
   Так мы остались и без еды, и без техники.
   Оставшись без крошки хлеба, (а есть-то хотелось!), я занялся охотой на воробьев. Не знаю, сам ли я придумал или кто подсказал, но суть охоты заключалась в том, что во двор выносилось сито, под него сыпали какие-то крошки, с одной стороны ставили палочку как подпорку и привязывали к ней нитку. Сами прятались в хате, и ждали, пока воробей запрыгнет под сито.
   Дёргали за нитку – сито падало, и воробей – наш! Затем зарывались через снег под сито и ловили воробья. Так я наловил больше десяти штук! Их всех ошпарили кипятком, общипали и сварили. Помню тоненькую воробьиную ножку, которую с грустью рассматривала мама, и ее комментарий:
 - Бедные воробышки, и вас война достала…
   Больше мы такой ловлей не занимались, вероятно, что-то раздобыли поесть.
   После того как немцев вытурили, за станицей, мы это место называли «хмаречей», остались разбитые танки, что-то еще покореженное и даже сбитый немецкий самолет. К этому месту как магнитом тянуло всех станичных ребят, которые что-то ковыряли, крутили, отбивали. И это «увлечение» стоили жизни десяткам любопытных. О многих случаях я собираюсь написать отдельно. С первыми «сюрпризами» с которыми столкнулись именно дети, стали «лягушки». Лежит себе блестящий полу-шар, размером с блюдце, перламутровый, красный или синий – как не взять ребенку! Но стоило только поднять – раздается взрыв – и чего-нибудь у тебя нет: пальцев, рук, глаз, а то и жизни. Это немцы после ухода оставили детям «подарки». Говорят, что Гитлер лично дал задание на их изготовление для детей Кубани, в отместку за Голубую линию. С «лягушками» разобрались быстро. Научились подсовывать под нее руку (старших ребят научили наши саперы) и нажимать на лапку. Поднимаешь – и тебе ничего. Но я был трусливым ребенком и строго следовал наказу родителей – ничего в руки не брать, и это уберегло от многих неприятностей. 
   Однажды в глубине дедушкиного огорода, в какой-то заросшей яме, мы нашли целый ящик с ручными немецкими гранатами с длинными ручками. Дернешь за шнурок - бросай, а сам ложись. Стали вместе с сестрой Клавой и троюродным братом Колей, прячась за каменным забором, бросать их в свой же огород, где сразу образовалось несколько воронок. На взрывы выскочил дедушка, он гонялся за нами до тех пор, пока мы не скрылись в любимом нашем месте – на кладбище.
   Запомнилось и то, что с этими же гранатами, мы уже со старшими ребятами, уходили в «хмаречу» и искали воронки наполненные… змеями! По весне они собирались вместе, сплетаясь в живой шевелящийся клубок. За время войны их развелось «немерено»! Они ползали в огородах и заползали даже в хаты. Мы их все боялись и поэтому не испытывали ни малейшей жалости. Старшие бросали в воронки гранаты, все падали на землю и наблюдали, как вверх летели клочья от змей и даже целые змеи взлетали на несколько метров вверх, извиваясь и выделывая самые невообразимые фигуры. Такие фейерверки вряд ли кто видел. Самое удивительное, что никто от змей не пострадал! Более того. В глубоких воронках от авиабомб, когда они после дождей наполнялись водой, и которые были рядом с главной дорогой на Гостагай, чуть ли не через несколько метров, мы устраивали заплывы, а рядом с нами преспокойно плавали черные гадюки! Если они подплывали слишком близко, то, ударяя ладонью по воде, брызгами отгоняли их в сторону.
   Кладбище было нашим любимым местом: там был наш «штаб», где собирались все ребята, живущие вблизи. Здесь стояли, и сейчас еще стоят, два огромных клепанных старинных креста. Кто там похоронен, даже бабушка не помнила, но это были очень богатые казаки - не то Ивайловские, не то Задорожные. Немцы хотели кресты выкопать и отправить их в Германию, но ничего не вышло. Они были замурованы в бетонные фундаменты на глубину не меньше трех метров. Что только немцы ни придумывали, как ни ухитрялись – кресты даже не шевельнулись! Между крестами мы вырыли подземный ход, а под одним из крестов, рядом с фундаментом, оборудовали небольшую комнату, в которой был даже стол. Освещались «каганцами»: в блюдце наливалось подсолнечное масло, ложилась промасленная материя, и конец поджигался. Было не очень светло, но нам хватало. «Штаб» просуществовал пару лет после войны, пока его под наблюдением милиции, не зарыли колхозники.
   История с подземным ходом получила через лет тридцать неожиданное продолжение. Вернувшись с очередного рейса (я работал тогда электромехаником на судах загранплавания в Новороссийском пароходстве), я обратил внимание, что не вижу телефонов парной связи - американских, в желтых кожаных подсумках, хранившихся у нас с самой войны. Недолгие следственные действия установили, где их искать. Оказалось, мама отдала их ребятам из школы, за то, что они приходили помогать в огороде. Ребят я разыскал быстро и был искренне удивлен, когда узнал, куда телефоны приспособили. Вероятно, кто-то из взрослых, вспоминая свое детство, обмолвился о подземном ходе, что было тут же «намотано на ус» подрастающим поколением. Они отрыли заново поземный ход и установили между крестами телефонную связь! Прогресс! Телефоны я забрал, а ход снова засыпали. Интересно, найдутся ли еще продолжатели «дела, начатого дедами и прадедами?
   Много чего интересного было сразу же после войны: бесконечные колонны автомашин (особенно выделялись американские «студебеккеры»), наши солдаты, с которыми мы со всеми подряд здоровались, радостное приподнятое настроение! За станицей, где была МРМ   (машинно-ремонтная мастерская), стояли наши танки. Солдаты нас всех пускали внутрь, все объясняли, но чтобы заглянуть в прицел и покрутить башню, надо было заслужить. Нам давалось задание пролезть по всем закоулкам в танке и собрать грязь, которая накопилась, вероятно, с первых дней войны. Мы старались – и получали приз – смотри в прицел и крути башню!
   Просматривая программу дошкольного воспитания, диву даешься, сколько внимания уделяется развитию у детей различных навыков, умений, сообразительности, даже «развитию тонкой моторики пальцев рук»! С детьми занимаются опытные педагоги в детских садиках и специализированных центрах по многократно проверенным программам. Используются различные наглядные пособия, от игрушек, до компьютерных роботов! А мы? Вечно голодные, оборванные и неухоженные, которые за годы войны не видели ни одной игрушки (я - это точно!), ни одной книги, ни карандашей, ни бумаги. Есть над чем поработать психологам!
Создавались колхозы, началась учёба в школе (было 6 или 7 уцелевших зданий), демонстрировались по вечерам бесплатно кинофильмы, создавалась пионерская организация и многое-многое другое – жизнь возрождалась, вступая в новый волнующий, прекрасный и парадоксальный период.