Не на месте. 3. Тау

   в то же утро, на рыночной площади

   Тау Бесогон

   Сегодня у меня – бесплатный урок на пленере. Ловлю «учителей», какие попадутся, и просто глазею. В другое время чужаков за стену не пускают, особенно чернорожих всяких. В нижнем городе есть свой рынок, бордели, постоялые дворы – там пришлые и обретаются. Но в дни Ярмарки проход везде свободный.
   Глядя на все эти понаезжие рожи, понимаешь, что господь наш любит разнообразие. Простой люд, ясно, считает, что все пришлые – уроды, но я уж приморгался. К тому же многие чужаки намекали мне, что сами мы, геры – очень некрасивые люди. Морда толстая, плоская, тулово бочонком, ручищи как грабли, ноги короткие, и волосатость повышенная. Большинство моих соплеменников или ярко-рыжие, или с рыжинцой, поэтому нас называют «красноволосыми». Поскольку выгляжу я как самый герский гер, о красоте лучше не будем.
   Чаще всего попадаются рийцы. Страна Торгашей, как их в народе величают, но это от зависти. Батя говорит, если б наши купцы так мозгой кумекали, давно бы озолотились. С виду рийцы как мы, только чернявые. Носят рубахи крашеного шелка, непременно широченные, чтоб в складку собиралась, много золота и обязательно – оружие. Обожают его, наверно, и спать без кинжала за пазухой не ложатся. Рийцы признают только два занятия: воевать и торговать – по ситуации, смотря, что выгоднее. Дошлые ужасно. Нигде своего не упустят, деньги до медяка сочтут и на слово, как мы, не верят, а всякую сделку скрепляют документально. В обхождении нецеремонные, разбитные, но ухо с ними надо держать востро. К слову, корабль, на котором меня некогда чуть не умыкнули, был рийский.
   Рийцам, понятно, наша Чашинская ярмарка – так, базарчик местечковый. У них-то на Итайкских торгах покрупней дельцы собираются, там один рабий рынок – как целый квартал. Зато у нас дешево и поборы не в пример меньше.
   Торгуют рийцы всем подряд, а здесь берут в основном рабов-северян. Все лень наша: тащиться еще куда-то, подорожные выправлять – да ну! Как привезут из набега, так сразу и сплавят за бесценок, а перекупщики потом за тех рабов вдесятеро дерут. А вот вино приличное им тут не продадут, придерживают. У нас тоже не одни простачки. Вот батя мой – все ходы вызнал, завел в Рие партнера, да и возит вино сам. Говорит, у умных-то людей учиться надо, а не завидовать. Оченно их за сметливость уважает.
   С севера, из Тирии едут дылды белобрысые. Но эти нам не в диковину, своих хватает. Везут солонину, меха и злющих бойцовых псов – все перекупщики забирают сразу.
   С востока, из Великой Айсарейской Империи едет народец мелкий и чернявый. Спесивые! Волосенки прилизаны, рожа бритая, камзольчик под горло на все пуговки. Идут, кривятся, как бы во что нечистое не вступить. Товар у имперцев – для избранных: шелк расписной, тонкая серебряная посуда, снадобья, книги печатные, бумага. Все из себя культурные-просвещенные. Меж тем, на их серебряные рудники, говорят, ссылают за долги целыми семьями, даже детей, и люди там от работы чернеют и долго не заживаются.
   Заговаривать с имперцами презабавно. Так удивляются: надо же, варвар, а наш мудреный язык освоил. Ха! Да я на айсарейском и пишу, и читаю свободно! Акцент  только никак не выправлю… Но их ведь, сволочей, на выпить-поболтать не уломаешь – брезгуют. Так, здрасьте-здрасьте.
   Ближние наши соседи, из Оттору и Адрана – темнокожие. С вижу страшноватые, но миляги-добряги. Их бы мне особо надо (с торуанским у меня слабо), да перевелись совсем, не ездят: рийцы у них всю торговлю перехватили.
   А вот кто и впрямь страшный – так это соттриане. Черные, как уголь, тощие, нос крюком, глаза как плошки. Понятно, на кого похожи, да? Город у нас портовый, народ привычный, а все ж иные соттриане сразу рисуют себе святой знак на лбу – чтоб недоразумения не вышло. Носят они длинные серые балахоны поверх порток – не то рубаха не то платье, а больше на саван смахивает. Говорят скупо и не улыбаются никогда.
   На праздник соттриане приезжают больше не торговать, а на особый промысел: рыщут подвое-потрое по самым грязным трущобам и выискивают девок помоложе – на развод. У нас-то все бабы годные, а в Соттриадан через одну – тарды бесплодные. Вот и скупают всякую нищую рвань подешевке.
   Вообще народ в Соттриадан сплошь  ученый, мастерущий: машины всякие собирают, часы, весы, зрительные стекла. У нас даже жил один, фонтан нам делал. Сделал хорошо, но до того был себе на уме – слова не вытянешь. И все они такие. Так что соттрианским я владею лишь в пределах портового лексикона. Хотя по части ругани им до рийцев далеко: у тех и обычные-то слова как брань звучат – жуть-язык!
   Вот так я и практикуюсь. Полдня потолкался, к людям поцеплялся, глядишь, еще малость продвинулся. Рийцы хвалят за чистый выговор, балагурят, что-то впаривают, охмуряют – на трепотню-то они щедрые. Имперцы вежливо пошлют тебя куда подальше. Соттриане – пошлют хмуро. Но никто ведь не мешает постоять послушать их меж собою разговоры. Я ж все запоминаю, умники. Не все варвары такие тупые, как вам мнится.

   (вечером, дома)

   После ужина я засел в библиотеке. Вообще, раньше она называлась оружейной и выглядела соответственно. Но с недавних пор батя стал вхож в приличные дома и задался целью ни в чем не отставать от благородных. Он приказал разбить в саду клумбы и спрямить дорожки (их переименовали с аллеи). Поставил фонтан. Добыл документ, что мы можем носить фамилию. Не дает ему покоя, что покойный дед на Блошином рынке торговал.
   Ну, и книги – как без них! Прежде-то у нас, кроме матушкиного молитвенника, ничего не водилось. И вот в один прекрасный день батя начинает свозить отовсюду книжки. Все, без разбору. Приволочет и расставляет в особом шкафу, приговаривая: мы-де, люди солидные, не мужичье неотесанное.
   Теперь уж их набралось порядочно. Три издания Книги Книг, тяжелый фолиант «Слово Раово», писаный святым Суу-Лаа на старо-герском (читать его может только дядя Уну, он у нас священник). Несколько книженций со всякими нравоучениями.  Мой любимый «Трактат о гербах, знаменах и различительных знаках» (корявый перевод с айсарейского, да и сведения устаревшие, зато картинок много).
   А еще в заветном батином шкафу есть такая зараза, как книжки иноземные... Как я их ненавижу, божечки мои! Какой кровью, слезами и соплями полита каждая их страница!..
   Это метода другого моего учителя, веруанца. Читай и читай по сто раз, заучивая по предложению, по абзацу, не понимая и половины, плевать, зубри, повторяй, проговаривай, переписывай, пока не впечатаешь намертво. Разберешься после, главное – запомнить. Еще, конечно, надо знать, как это читается-произносится, но азов-то я уж нахватался. Однако уровень «твоя-моя-понимай» Учителя не устраивает, на языке нужно говорить культурно.
   Хотя на Учителя я зря грешу. Поначалу, конечно, подзатыльниками вколачивалось. Несколько рийских книг, с которых начинали, и впрямь закапаны кое-где моей кровушкой и политы слезушками, но дело прошлое... Потом были айсарейский и веруанский. На том, впрочем, познания Учителя исчерпывались, и можно было успокоиться, но теперь уж заело меня самого. Все наше фамильное упрямство ирууновское. Вот сдохну, а буду лучшим хотя бы в этом!
   Теперь вот точу торуанский. И поэтов тирейских терзаю…
   Корпел я второй час подряд, но в голову лезло постороннее, мимо-думное. Я взял другой лист, бегло записал, и сразу легко родилось то, заданное. Ура!
   - Как жизнь? – в библиотеку заглянул дядя Киту.
   - Изумительно, – хмыкнул я, продолжая торопливо строчить.
   Дядя поднял с пола черновик одного из стишков, что я отнес утром. Зачел вслух.

   Вечер спустится на землю.
   Птица, что кружила в небе,
   Малой точкой обратится.
   Краски смоет, мгла оближет
   Дымным языком низины.
   Солнце медное укроет
   Розовым плащом закат.

   Немного куце, в оригинале звучало протяжней, напевнее. «Тэттерювёорен элоэвестан ая таарю олто яаре…» Красивый язык, это вам не рийское хрюканье-харканье.
   - Хорошо, слушай! – дядя хлопнул меня по плечу. – Ладно, трудись, не буду мешать.
   Дядя понимает. Батя вот до сих пор и читает-то чуть ли не по слогам. И не морочится: незачем, разве документ проверить, чтоб писаря не надурили. Зато считает, что твой казначей.
   А дядя Киту практической сметки лишен напрочь, он мечтатель, обожает путешествия и готов тащиться за старшИм куда угодно. Всю жизнь на вторых ролях, на подхвате, на посылках. Дядя кое-что смыслит в морском деле, имей он характер, мог бы капитаном быть. Но – увы…
   Из последнего плаванья батя вернулся в решительном настрое: во-первых, надумал жениться снова, во-вторых – сложить часть дел на их младшего компаньона, Лаао Тойеруна, потому как брату доверия в делах нет. Пусть-де Лаао с товаром мотается, а батя не молодчик уж, хватит, пора заняться делами более солидными.
   Поездка та батю крепко разочаровала, а на дальние Южные острова ходить и вовсе зарекся. Сетовал, что дикари местные все подались куда-то, не с кем и торговать стало. Думал яду чернорыбицы выменять, кож рыбьих, того-сего, и заказ уж был на руках – ан и половины не взял. На большую землю там не сунешься – в тех краях другие племена, совсем лютые. А дальше на восток и плыть некуда – гиблые места, край мира. Дикари говорят: «земли Мертвых духов». Острова там сплошь пустые стоят, а то и выжженные, и которые корабли дальше пошли – ни один не вернулся.
   Зато на одном из таких заброшенных островов батя подобрал дикарку. Ненароком чуть в сторону забрали, глядь: плывет к ним на лодке. Подгребает – а лодка у ней доверху мехами набита, чернорыбицей, ракушками. Как нарочно готовилась. Показывает знаками: все, мол, берите и меня заодно. Ну и взяли, хоть какой навар.
   Дикарка та ростом с доброго мужика, серо-коричневой масти, вся в татуировках, а глаза – ну натурально кошачьи: раскосые и зеленущие. И имя под стать – Пятнистая Кошка. Баба-воин. У островитян бывают такие – тоже неродящие, но не заморыши, как обычно тарды, а наоборот: рослые, мощные. Со своими она почему-то рассорилась, вот и жила одна на брошенном острове.
   На корабле Кошка живо освоилась: сразу стала язык наш перенимать и с командой дружиться, помогать. Батя сперва прочил ее в свою «коллекцию» – он до экзотики оченно охочий – а вышло, что заимел бойца. И преотличного! На обратном пути случилась у них стычка с морскими разбойниками, так Кошка куда покруче корабельной охраны себя выказала: сперва из лука нескольких уложила, а следом в рукопашную кинулась и дралась, как бес. И отбились, представляете?
   У дикарки проворство звериное, прям молния. Мне самому жизнь спасло. Правда-правда. Они тогда как раз прибыли, и я встречать прибежал. Стою, глазею. А выгружались же, и что-то там у них оборвалось-отвязалось – и такая штуковина на веревке ка-ак свиснет… Я только и сообразил, что меня пихнул кто-то. Бухнулся ничком, а надо мной эта бандура с крюком качается – как есть снесла бы башку. А дикарка рядом, смеется: это она меня оттолкнула. Правду сказать, больше всех тогда дядька мой струхнул, аж за сердце схватился. Я и вовсе обалдел, а батя только выругался и работников деньгой наказал за ротозейство. Ну, и дикарку решил при себе оставить, охранителем.
   А Кошка тогда, как на меня поближе глянула – аж взвилась: «Ан-Такхай! Ан-Такхай!» Такие же, мол, зенки черные… Ну, странные у меня зенки. Ведьмовские. В детстве как только не отмаливали, в святой воде с головы до пят полоскали – не помогло. Потом привыкли…
   Дикарка у нас уже третий год, дом стережет, иногда батю в поездках сопровождает. В ее родных краях народ городит хижины на помостах, так она и тут устроила себе гнездище в саду, на дереве. Но то, что она согласилась носить рабий ошейник, ничего не значит, Кошка его за украшение считает. А с батей у них, в ее представлении, просто уговор: Кошка охраняет его и его добро, а чужак везет ее в свои земли. Так велели ей духи: уплыть далеко-далеко, на другой край мира. Там ей место. Там ее судьба.
   …Я переписал набело и отдал бумаги слуге, чтоб отнес к Псарям в дом. Смеркалось. Сквозь сонный стрекот и шелест доносило с улицы отголоски песен, но кутить сегодня не хотелось. На толстом суку близ окна сидела моя дружок-подружка. Полировала когти, скучала и явно ждала приглашения.
   - Кошка, пошли купаться! – окликнул я по-дикарски.
   - Ахха! Пошли, да!
   Сверкнула белозубым оскалом и проворно скакнула вниз. Море она обожает, а одной ей по городу ходить заказано: цепляются всякие, как бы проблем не возникло – у «всяких», в смысле.
   Мы двинулись в обход, задворками, избегая толпы, и уже в полной темноте вышли к камням у старой верфи. Разделись, нырнули разом, поплыли. Море было тихое, теплейшее и словно светилось в глубине. Поднималась белая луна, красная едва обозначалась тонким ободком. Поодаль, в порту, горели огни, змеились по воде световые полосы. Но вонь и гам относило ветром.
   Кошка блаженствовала:
   - Хорошо! Хозяин вод сегодня добрый.
   Я перевернулся на спину, качаясь на мелкой волне, попросил:
   - Расскажи еще про того, вражину своего.
   Она сердито фыркнула: все удовольствие испортил! Пробурчала нехотя:
   - Ан-Такхай – много сильный. Руками воина пополам разорвать может. Жизнь выпить может: только коснулся – и воин мертвый падает. А самого убить нельзя: рана зарастает сразу. На островах все говорили: Кхеос, Великий вождь, Избранный! Не видели, что внутри – пустой, как гнилой орех. Души нет совсем. Никто не видел, только Кошка видела…
   - А если все-таки и я такой же?
   - Ф-фа! Сказала же: нет. Глаза – просто метина, Духами отмечен. А Ан-Такхай не человек совсем, с виду человек, а внутри – злой дух… Тьфу, кхадас!
   И она ушла в затяжной нырок, обрывая разговор. Не хотела вспоминать. Дух или нет, а жизнь ей сломал напрочь…
   Насколько я понял, Ан-Такхай был родом из красных, крайне воинственных дикарей с материка. Там он подгреб несколько соседних племен, был в большом почете, и когда пришел вербовать воинов с островов, его встречали, как князя. Кошка – тогда юная дева-воин – ему приглянулась, и Ан-Такхай сделал ей предложение, по-местному: звал быть своей «Рукой», боевой подругой. А Кошка мало что отказала, еще и выдала ему при всем народе, что он-де колдун и нелюдь… Разразился скандал, и Кошке пришлось спешно драпать куда подальше.
   Отныне для всех островных племен она стала человеком вне закона, которого даже убить по-честному нельзя – а только каким-то особо гадким, позорным для воина способом. Но Кошка больше печалилась за судьбу соплеменников, которых Ан-Такхай сманил за собою на «великую войну». Она была убеждена, что вместо обещанной славы Ан-Такхай всех их обречет гибели.
   Несколько лет Кошка прожила одна, на покинутом острове, куда местные не совались, боясь «Мертвых духов», и чуть не свихнулась там, пока дождалась оказии. Говорит, знала, что оказия будет. Некие высшие силы намекнули ей, что все неспроста, что судьба ее не здесь, а где-то далеко-далеко – куда вынесет, короче. И вынесло ее к нам, в Морскую Чашу, прямиком на меня, меченого. Тоже неспроста, но это еще не все, и Кошка терпеливо ждет новых указаний свыше…
   Такой вот безумный человек судьбы.
   Мне с ней хорошо, по-свойски как-то. С тем же Громиком здорово плавать в шторм, ловя то острейшее чувство восторга и ужаса, когда каждый миг сознаешь, что можешь сейчас погибнуть. А с Кошкой – вот так, ночью, в чернильной темноте, как в небытии; и возникает, наоборот, ощущение покоя, вечности. И ты плывешь, как летишь…
   Так нелепо… Люди мечтают о богатстве, удаче, славе. Или уплыть за три моря, ища приключений, как Дылда тот же. А мне охота летать. Я часто вижу во сне, как лечу высоко над землей и кричу мысленно всему живому, каждому человеку, зверю, дереву, каждой травке: «Живите! Растите! Я люблю вас! Я так счастлив!»
   А сам боюсь высоты. Когда с пацанами прыгали на слабО со скалы, приходилось – зажмурившись, а лучше вовсе спиной вперед. И не страшно, если не глядя, то не страшно, и даже возникает на миг то чувство полета, как во сне… Кажется, сейчас раскроешь крылья, кувырнешься и взмоешь: захочешь – ввысь, а захочешь – вглубь, налету обернувшись неведомым морским гадом, разрезав воду плавниками… Но ты ухаешь со всей дури, плашмя, вышибая дыхание. Выныриваешь оглушенный, а парни смеются: вот балда! Зашибся? Нет? Ну, ладно, выиграл, с нас пиво…
   Когда я вылез, Кошка уже стояла, раскинув руки, обсыхая. Блестел в лунном свете абрис мускулистых бедер, твердого живота, едва обозначенных грудей. Почему-то у меня никогда и мысли не возникало к ней прикадриться. Кошка – дружбан, свой парень.
   Тут она вдумчиво повела носом, хмыкнула и полезла за «гадальным камнем», с которым иногда играется, – плоской галькой, половинка серая, половинка белая. Подбросила, поймала. Кивнула:
   - Да! Уже скоро.
   - Что – скоро? – не понял я.
   - Важное случится. Хорошо. Ждать надоело совсем.
   Я принюхался тоже. Да, что-то было в воздухе. Пронизывало, тревожило… Я тряхнул головой, отгоняя наваждение, и сказал:
   - Пожалуй, надо дряпнуть.
   - Ахха! Можно, да.

продолжение: http://www.proza.ru/2016/06/30/55