Как Киплинг, как Достоевский, как Шолом-Алейхем

               
    
        Птицеедов был вне себя. Опять, который раз за последнее время, он пребывал в творческом кризисе. Не писалось.  Сам он, Птицеедов, хотел, но из под пера  ничего не выходило путного. А только всякая дребедень. Годная, разве  что,  для заметки в стенгазету  поликлиники, в которой вот уже…страшно подумать, какой!... десяток лет трудился логопедом  и до которой он никогда бы не опустился. Не его уровень - светиться  на куске ватмана, к стене прикнопином.
       Птицеедов нервничал на людях. Видя, что люди замечают его нервозность, еще больше начинал вести себя странно, часто грубил, и не только пациентам и младшему персоналу, замыкался в себе, отвечал на самый простые вопросы невпопад и не по теме.
- Надо взять себя в руки, – почти приказывал он себе, ворочаясь бессонной ночью. – Веду себя так, как будто у меня…
- А что вы хотите, -  говорила  о Птицеедове подчиненным, заведующая поликлиникой, - возраст, есть возраст. И мужчины тоже проходят через то, через что проходим мы - женщины.
- Нет, - говорил себе Птицеедов, и сильно бы удивился он, если бы услышал слова начальницы, рассуждающей, как ей казалось, в правильном направлении, - нет, так дальше не пойдет. Давно говорил тебе, – сказал он себе, -  пора менять жанр. Переключись на что-нибудь другое. Вот хотя бы, начни писать сказки. Как, например…например…этот…как его?...Киплинг. Да. Пиши простые, незамысловатые, легонькие, приятные для приятного времяпровождения, сказки.
        Не желая тянуть вола в долгий ящик, он достал лист бумаги и начал, удивляясь, как оказывается легко и просто писать сказку. Фантазия скакала в голове автора как неусмерённый мустанг в струях фонтана.
      В ней, сказке, он описывал, как из леса в городскую квартиру, был принесен микроскопически крохотный,  хромавший на все четыре лапки и весь хвост, запаршививший, какавший полуметровыми глистами, зайчонок. Который, благодаря заботливому уходу дочки хозяев, превратился в крупного, здорового (по состоянию здоровья), симпатичного зайца. И как только стал входить в силу, то тут же расправился с целым кланом кобр, терроризирующим семью, ставших для Косо-Боссо-Тави (таким именем автор наделил своего героя) родной. Досталось и прочим  гадюкам, питонам-удавам,  анакондам, свившим гнезда и нарывшим норы, в соседних квартирах, подъездах, домах. Разными способами, считая и те, что изображены в "Кама Сутре", в натуре и по понятиям было показано где всамделишные раки Новый год встречают. Дальше Косо-Боссо-Тави, вместе с местным участковым очистили подведомственный участок от криминальных и погрязших в коррупции элементов. Не пощадили и дам не тяжелого поведения. Всех выгнали в соседний район. Оставили только одну, к которой участковый питал нежные чувства, нахлынывающие на него каждый раз, когда он ссорился с женой.  А ссорился он с ней по три, а то и по четыре раза.  И  это только до обеда.  В черном, с красным подбоем плаще, кидался Косо-Боссо-Тави с крыш туда, где только-только собиралось проклюнуться зло и беспощадно клевал это зло, на радость местной детворе, а больше  Совету ветеранов спортивного общества «Пищевик».  А еще он…
     Тут Птицеедов,  повернув голову, искоса посмотрел на исписанный лист. Смотрел с минуту. Затем с силой шваркнул ручкой об стол.
- Сказочник огородный, - обозвал он себя вслух. – Кому нужны эти морализмы? Тут, не сказки надо писать, а о жизни. О человеке. О его внутреннем мире, о его психологии. Тебе мало примеров? - спросил он у себя. -  Думаю Федора Михалыча, одного больше чем достаточно, - сказал один из Птицеедовых, так и не уточнившись какой именно. – Вот и бери пример. А что некого разложить и разобрать…вот, хотя бы сестры Карапузовы.  Да есть что разложить, - согласился автор, сглатывая заполнившую рот, слюну.
- Но их только две, сестры. Маловато для романа и для пьесы.
- Напиши повесть.
- Щас! Не буду я про их психологию писать. Пусть про то их психиатр пишет.
- То есть?
- А  есть то что я их, значит, буду описывать. Благодаря мне они  в классическую литературу влезут, а с кого кукурузного початка, я тебя спрашиваю? Если старшая мне, неумытым пальцем, фигу показала, а младшая язык, свой и сестры, когда я пригласил их к Егорычу на день рождения, за гаражи, где в прошлое воскресение он  гудящим гулом гудя гудел.  Не буду!
- Тебе не угодишь! Вот уж действительно ведешь себя так,  будто у тебя…
- Вот, что! – вскрикнул, подскакивая на стуле, Птицеедов. Он быстро забегал по комнате. – Я буду писать  про народ…простой.  Про его жизнь…простую…про его беды, заботы, чаяния и ещё про это буду писать …и про то тоже…как писал... Шолом-Алейхем.
    Он подошел к окну и, прищурив глаза, глянул во двор, высматривая свой народ и его простые чаяния.
- Вот козел! - воскликнул он, увидев, как его приятель и сосед в одном лице, Егорыч, нетвердой походкой отошел от лавочки, на которой в это время, обнявшись за плечи, пели, Птицеедов понял это, увидев как широко раскрывались рты, сестры Карапузовы. Из-за  дальности расстояния он, даже свесившись из окна, не мог разобрать слов.  Егорыч, сделал шаг от лавочки и уперся в ствол дерева. Постояв с минуту, он повернулся вправо, но через шаг, на его пути возник ствол другого дерева. Постояв с минуту, он повернулся налево, где наткнулся на первое дерево. Поразмыслив,  он повернулся направо и опять уперся в дерево. Сестры продолжали немо разевать рты.
- А вообще, каждый должен заниматься своим делом,  - вспомнил он когда-то слышанные слова. – И делать то, что умеешь, а не то, что хочется, - солнце опустилось за крышу стоявшего напротив дома. Свет за окном заметно посерел. Птицеедов бросил последний взгляд. Егорыч всё так же гулял от дерева к дереву, сестры все так же обнявшись, уходили по дорожке в наступающий сумрак.
- Не позвал меня, - сказал Птицеедов наблюдая за маневрами приятеля, – вот теперь и шагай по лесу один, - он высунулся в окно и завыл по волчьи, с удовольствием увидев, как Егорыч вдавил голову в плечи, увеличив скорость ходьбы.
    Он вернулся к столу. Достал чистый лист. Взял шариковую ручку, и уверенным почерком, от чего у него на душе стало сразу теплее, перебрасывая перо из одной руки в другую (делал он это потому что левой писал гласные буквы,а правой согласные, со следующего абзаца тактика менялась), вывел: - Здравствуй, глубокоуважаемая газета.  Хоть в конце этого письма ты и не найдешь фамилии автора, знай - слава для меня не главное. Главное это вывести на чистую воду предполагаемых и возможных подлецов и негодяев, мешающим нашему сплоченному обществу идти туда, куда указал президент, кабинет министров,  парламент, Международный валютный фонд, ВАДА и другие полезные организации. Надеюсь, что через тебя, газета, правозащитные, налоговые и прочие контрольно-финансовые органы обратят внимание на антиобщественную, если не антигосударственную, деятельность гражданина…
    Писалась знакомо, легко, привычно. Как и всегда.