Альтер партизан

- Альтер партизан!
Мы не понимали… То есть первое слово не понимали, а второе, которым постоянно плевались, будто ядом, наши «гости», просто не подходило к ситуации: мирный, хоть и на войне, вечер в родном доме, убаюкивающий стук дождевых капель, вязкий запах увядающих пионов, обволакивающее спокойствие. Затишье перед…

«Партизан!!!» Нет, слово это никак не подходит моему отцу – старик за книгой, уставший за день, неделю-месяц-год. Прошел ещё Первую Мировую! И он просто читал нам – трем сестрам – притчи. Та самая (та – самая простая) врезалась мне в память.
В двух словах: «дело важней». В трех – дело важней слова. Если расширить: попросил Человек помощи у двоих, один отказался, но в итоге помог, а другой согласился, но в результате – не помог. По-моему, правильней и на словах помочь, и на деле. Как – лучше быть богатым и здоровым, чем…
Бедные мы в тот момент! Ни с того, ни с сего несправедливо обвиняют.

 Обвинитель – Ханс – «приписан» к нашему дому. Устроился он в комнатке Тани – нашей старшей. Она у нас не просто сестра – медСестра на фронте. Пока он квартировал, мы стали забывать, что он Враг. Представитель фашистской Германии под одной крышей с нами ходит, смеётся, разговаривает. Иногда приносит нам – девчонкам – арахисовую пасту и хрустящие галеты. Играет с папой вечерами в шахматы… нашли общий язык, называется! И па не подыгрывает немцу – этакий бытовой героизм. Не боится, что соперник крикнет, ударит, выстрелит. «Не-а, Хансик не зверь. Это другие… Ему пришлось». Нам с его распределением ещё повезло! Не верилось уже, что наш-их Ханс может вот так просто убить. Может. Должен.

 Пауза затягивается. Ханс, как волчонок, которого мы выхаживали (Зачем перевязки только делали?!), вдруг оскалился на нас. Только теперь мы заметили, что милый щенок давно стал волком – и ему абсолютно ничего не стоит разорвать своих добрых «хозяев». Человек человеку кто?!
«Ну, как всегда, ну, крикни «шерц», что значит - шучу! – внутренне молю я, – Хансичка, ну!» Не разрушай это наше перемирие, наше мирное житье посреди войны. Но  вот Ханс неумолимо, хотя и дрожащими (от страха или гнева) руками достаёт пистолет.
Настроение нашему немцу испортили? Напугали партизанами?! Какая блоха германская его укусила? Хер Ханс, тоже мне!
Это сон! Или всё, что было ДО, сон. Самообман. Хищника нельзя приручить.

- Шиссен, дочки. Один за один, – пистолетом, будто указкой, пересчитывает нас, – Айн (Любка – красотка в свои-то тринадцать), – Цвай (Надюха – малявка всего-то пять лет), – Драй (ну, я – ни то ни сё, конечно, но жить-то тоже хочется!). Признаться!
- Ханс, – папа аккуратно откладывает книгу, – не партизан я, – говорит мягко, старается спокойно, хотя голос подрагивает от волнения, – и ничего о них не знаю…
- Люге! – (Ложь?!!) то краснеет, то бледнеет наш «гость», – Ду есть старый партизан!
Бред какой-то. Ты ему «нет», он не верит. Что теперь сказать «да», чтоб убил? Беседа зашла в тупик. А говорят, что в соседнем селе расстреляли всех Иванов - за слишком русское имя.
- Почему? – отец даже немного успокоился… от удивления.
- Мне сказать Кхристиан, ты хаст…

В общем, дружок его напел, что наш папа каждый вечер ходит за вал. И это так! Это так… мило. Глупо. И безрадостно.
Папа ходит к маме. На могилу. Но ведь всем известно, что кладбище в другой стороне! Так вот – могила самоубийцы не на кладбище, несмотря на безбожное советское время! И вроде бы на войне не до посещения могил, самим бы выжить! Но папа идёт к ней каждый вечер месяц за месяцем, год за годом… В любую погоду. В любую НЕпогоду! Так, что мы сами за него боимся иногда. Винит себя. Мы идём иногда с ним. Всё реже… Я – нет! Не могу, не хочу… простить ей. Того, что её не стали хоронить, как нормальных людей.

Знаю – бесполезно обижаться, но ведь она нас бросила! Отец говорит, что я глупая. Ну, да… Только вот проблемка у нас сейчас образовалась из-за его этих хождений. Кажется, я злорадствую… Надюха вон носом хлюпает, Любка смотрит на своего Ханса, прям сверлит. Даже дождь испуганно затих.
- Пойдём, гость дорогой, – вздыхает отец (ой, он как раз сегодня Там не был ещё), – Иначе-то не поверишь!
И мы идём… Какое-то безумие, но мы под конвоем направляемся за тот самый вал. Старшая тащит на руках младшую. «Вот семейно нас там и постреляют… Ой, Тане не позавидуешь! – прикидываю, как бы выбить у немца оружие, – Подарок мамочка нам сделала, спасибо ей!»

Помню, как два года назад, когда мать ушла, то есть сбежала в другой мир – в спокойствие, я рыдала сильней всех. Меня утешали. А я плакала от злости! Сжимала кулаки от обиды. Папа сам копал могилу… так глубоко! Не знаю, как должно быть, но мне показалось, что папочка хотел найти древний клад: сундук с монетами и ценными камнями. Не нашел.
После часто представляла жизнь без отца или без сестёр. И без себя самой. В одну секунду остаются только вещи, на которых ещё мерещится касание, дыхание, взгляд. Конечно, остается и тело – то самое, но безумно незнакомое. Честно, я мертвой мать не узнала. Чужой она мне стала!!
Вспоминала всё это, пока мы шли по грязи. Но вот на месте. Оказывается, па и крест поставил с фотокарточкой. Молодая мать тут совсем, на меня похожа. То есть, это я на ма, эх… Почему она мне не снится? Ко всем приходит, а ко мне ни разу! Разве я так плохо себя вела в детстве? Детство моё ушло с ней… Думает, ругаться буду. Не буду… Ни словом, ни взглядом! Мама, только приходи! Мне так тебя не хватает.

Вот вырасту, стану ученой. И внуков вам с отцом род… ро… гм. В общем, будут внуки. Лишь бы война закончилась. Не верю, не надеюсь, знаю – победим.
Вздрагиваю. Да, свежо. И запахи после дождя все промылись. Ханс сник. Так и хочется его передразнить: «Альтер партизан-партизан, тоже мне…» И дальше что? Казалось, всем нам казалось, что мы такие молодцы – сумели выстроить отношения. Мы-то к нему по-честному, по-человечески, а он… по одной кляузе вот так может. В своих не сомневается ни секунды, а думает, что мы – враги. А ведь так и есть (Почему я такая наивная?!) мы с Хансом – враги. Мы все с этими Хансами – враги. Не верила в любовь, а теперь – и в дружбу. 
- Думкопф, – разводит немчура руками (в одной пистолет). Дурак значит он. Так и есть!
- Все ошибаются, – па стряхнул с фото капли. Надо б стеклышко приладить, а то испортится карточка.
Плетемся обратно. Ханс даже что-то там отцу рассказывает, только па кивает? А всё-таки не совсем этот немец поганый. Партизан боится, ведь знает, что несправедливо на чужой земле. Чувствует, что мы всё равно их всех выгоним из нашей страны. И восстановим всё! Как же им будет всем когда-нибудь стыдно...

Вот такой летний военный вечер был у нас, когда папу чуть не расстреляли.
Расстреляли его днём. Зимним мирным. Наши… Полгода после Победы. По кляузе какой-то анонимной. За то, что немцам «поддержку оказывал». И это ведь тоже нужно простить?
Ничего в голову не идет. Только вспоминается: «Попросил Человек…».