архив

По радио радостно объявили, что нас засыпало снегом. Вскакиваю с кровати. За оконном, действительно, снег. На зеленой траве. Вот тебе, бабушка, и середина мая. Если б занятия отменили из-за Стихийного Бедствия!..
Разбежалась! Пед в любую погоду пед. Мне кажется, что даже при бомбежке нас бы мучили этой военной литературой!

День тянется… Три, четыре пары позади, одна «интересней» другой. А скоро экзамены! Какая уж тут экскурсия… да ещё в архив. Сбежать что ли пока не поздно? «Где ходишь, Надь?!» – Рита, с которой я три года «отсидела» за одной партой. Ну, не бросать же подругу! Рядом ещё несколько студенческих группок – у всех обреченный вид.

Нестройными рядами идем от института. Оказывается, архив не так далеко: завернули во двор-колодец, вот и неприметное здание. Двери явно не рассчитаны на такое количество жаждущих, поэтому «пробка» образовалась мгновенно.

За своими пробираюсь в небольшой выставочный зал: одну стену занимают стенды, у другой – стулья рядком. Бодрая, несмотря на, мягко говоря, преклонный возраст, служительница попросила нас занять места. Устраиваюсь рядом со столом, на котором пожелтевшие от времени документы, а рядом похожая на перезревшую сыроежку лампа.

«Товарищи!.. Студенты! Рада видеть вас в нашем архиве! Работаю здесь уже сорок лет и…». Да-да, конечно, нам необыкновенно повезло. Первый раз местный архив «приоткрывал завесу». Мои шепчутся, что у документов истек «срок годности».
«…Абсолютно всё – подлинники! И вы, как будущие учителя, должны объяснить новому поколению, кому они обязаны жизнью», – продолжает бодрая старушка. «Моя сеструха до третьего не знала, кто там с кем воевал! – шепчет мне Рита, – Но от меня эт тож далеко».

Да, у меня тоже весьма отрывочные знания, выхваченные из уроков истории, фильмов, программ, книг и даже песен. Баб-Вер моя как-то упомянула, что сёстры её (Любовь и Надежда) погибли на войне. А так о военных годах бабушка не рассказывала. А я не спрашивала. Просто как-то не до того всё… Теперь и не у кого спросить.

Как и у нас, у девушки-ассистентки довольно расплывчатые представления о войне. Конечно, она могла бы сдать на «100» любой тест по истории, но люди тех времён никогда не представлялись ей реальней серых фотокарточек, в которые она тыкает указкой. Её рассказ о каждом соотечественнике начинается с ФИО «этот человек, который», перечисление боев, наград, дат. Ответ у доски.

Украдкой наблюдаю за хранительницей. Старушка поглядывает на часы «Победа», вздыхает, перебирает бумаги. «Это летчики на встрече, слева-направо, – фотография слишком далеко, так что остается верить ассистентке на слово, – …а тут валяется Ястребков». Я как раз сдерживалась, чтобы не зевнуть, но вместо этого рассмеялась, и, пожалуй, слишком громко. Но меня тут же поддерживают скучающие однокурсники. Ассистентка безэмоционально продолжает: «Павел Александрович. Этот человек, который…». На Хранительницу я почему-то долго не решаюсь взглянуть.

Всё-таки смотрю, а она вдруг мне подмигивает! Ну, ей тоже, бедняжке, скучно на этой «лекции». А ещё ей, чувствую, обидно за ту жизнь, которую превратили в статистику. И вот, найдя какую-то неточность в рассказе, бабушка поправляет выступающую, добавляет несколько слов по теме и продолжает уже «о своём». О настоящих людях. О героях тыла. Об оккупации. О том, что даже фашисты похоронили со всеми почестями Пашу Ястребкова, настолько самоотверженно он боролся с ними.

Хранительница рассказывает замечательно, только голос иногда срывается, словно каждая история – её собственная. Она вытаскивает из кармана огромный клетчатый платок, кашляет в него для виду, а сама украдкой вытирает слезы: «Вы извините, ребята! Простыла немного».

После она ведёт нас по узким коридорам архива, таким холодным, будто они образовались от сквозняков, в «машинное отделение». Здесь между огромными трубами вентиляции приклеены фотографии из журналов и иконы. Единственный стол завален какими-то схемами, а на углу примостили лоточек с нарезкой. Пахнет пылью и спиртом. Помещение пытались продезинфицировать?.. Хранительница строго смотрит на работничков, но ничего им не говорит.

Вот собственно Архив, как мы его себе представляем: стеллажи до горизонта. На бывшей доске почета список зарплат. Проходы как раз для людей с символической зарплатой! Бабушка объясняет нам, как всё устроено. «Можете сами пока здесь походить, но через полчаса архив опечатают», – предупреждает она. «А ночь будет долгой…», – добавляет Рита страшным голосом. Но мы бесстрашно разбредаемся по архиву.

Иду и я, без особенного интереса разглядывая коробки. Они даже без красной линии, то есть их содержимое не представляет исторической ценности. При пожаре их будут спасать в последнюю очередь, если, вообще, будут. А если, допустим, не пожар, а прорвет огромную батарею в коридоре? Прямо сцена из «Титаника». «Я должна спасти ларец с сокровищами!» – внутренне восклицаю и в шутку прижимаю к сердцу самую маленькую коробку. А ларчик просто открывался… И документы просто вывалились!

Бросаюсь собирать «сокровища»: журналы, справки, листочки-листочки... Везде «довоенный», ничего не выдающий, подчерк. И вот я вижу то, чего здесь никак не может быть – мои мелкие, прыгающие буквы. Пожелтевшие листы в клетку, толстая зеленая тетрадь. Первая страница – «Дневник», внизу не моя фамилия, но имя моё – Надежда.

Так нашла в архиве я своё сокровище! И место ему у нас дома. Во мама обрадуется! Рита покрутила у виска… Хранительница ничего не заметила. Кажется.
А на улице… непонятное что-то! Майская метель. Машины крадутся мимо вымирающих троллейбусов – обесточенных и брошенных посреди дороги. Моих дома нет ещё. Ужинать никакого желания.
Устраиваюсь в своей комнате. Рядом со мной потрескивает восковой Дед Мороз, бросая на потертые листы любопытные отблески.

Открываю дневник на середине.

оповестить?!
да
1. трудно скрыть от него
2. другие могут узнать
3. помянуть бы
нет
1. тяжелый удар (плохо станет, а доктора – нет)
2. не выдержу сама (разревусь – хуже сделаю)
3. обидеться, что сразу не рассказа
4. Всё и так плохо
!4 к 8!!
Не буду оповещать. Значит:

- быть абсолютно естественной;
- не заводить разговоров на эту тему (на все связанные);
- оставаться спокойной, даже если он что-нибудь заподозрит.
***
ПОЧЕМУ? Почему Николай Николаевич завел этот разговор? Весь вечер – Аркадий да Аркадий. Что-то спрашивает, а у меня горло перехватывает, слезы на глаза наворачиваются. Как же так – самые-самые погибают?! Вот Паршины – их племя не вытравишь!
Ещё Н.Н. сказал, что я какая-то странная сегодня. Всё равно выдержала! Уже собралась уходить, а НН вдруг спокойно так: «Как Аркаша погиб?» Вот я и разревелась. Всё рассказала. Плохой из меня разведчик!..
Ночь уж на дворе, а НН всё в комнате сидит. Как же теперь к нему подойти? Если б ругался – мне б только за счастье...
***
Сеня Паршин припёрся! Ну, опять бомбить будут – и что? Авось на нашу окраину ничего не упадет. А нет, так что?! Вот Сеня орёт, чтобы я в бомбоубежище бежала с ним. Да я лучше своей… Любка тоже первые разы пыталась меня «на путь истинный», а после плюнула. Сеня этот, чтоб ему, ещё и обзывается! Вот поплачет он, когда я его сопляков учить не стану: «Спекулянт! Говорила тебе – обходи меня десятой дорогой!» Хотя дети не виноваты...
Только б война кончилась, поступлю в Пед, выучусь, вернусь сюда, замуж выйду. Но как я теперь НН оставлю, сын-то не вернется?.. Но можно, кажется, учиться «по почте»?
Узнать!!!
Мечтаю стать учительницей литературы. Стихи детям читать всякие. Гоголя, например. Я его книгу сама прочитала. И сестрам она нравилась. Верка, правда, больше смеялась – всё впечатление портила. А вот, когда пришла тот раз, будто подменили. Нравился ей Аркадий. Из-за него в медсёстры и пошла, всё ближе! Когда рассказывала – ни слезинки.
Недалеко дело было. Говорит – раненых жутко много, не справлялись сёстры. Вот Аркаша Николаевич принялся прямо на поле раны перевязывать, никого не бросил. Многие ему жизнью обязаны, даже кто-то из главных…
Мало ему работы в медсанчасти! Об отце подумал бы! Тут немцы в атаку. Вроде и герой, но сестра сказала, что он формально в плен попал – до момента смерти, поэтому ордена нам не пришлют. Да и кому сейчас до того? Наши отступают.
Хотя бы больше не слышно этих гадких самолетов! Может, обойдут фрицы нас. Вот бы наши отступили по ошибке! А лучше – это маневр такой. Хоть бы! Если так, если фрицы на нашу землю не придут, я тогда просто не знаю…
Решила – покажу НН то, что написала. Вот эти истории – с другой стороны тут записаны. Я понимаю, что всё это ерунда, но я очень старалась.
Вру – не старалась, а просто не могла их сдержать. Записывала, как под диктовку! Сама я б такое не придумала. Их бы немного… хорошенько исправить, но сама не могу. Всё хотела, чтобы кто-нибудь почитал…
!!! Числа в дневнике ставить. Забываю!!!
Нет, как-то канцелярски… Ну их! Сегодня нет числа.
***
Да что же это?! Пришла беда, отворяй!!!

На кухне я, НН – в комнате, вдруг – постучали. Нет, стукнули в дверь! Думаю, Сеня совсем обнаглел. Ломится! Ещё и не спешила. Открыла и… отлетела к печке. ЭТИ уже несли какой-то мешок в комнату. Вот семь чело… фрицев! Снегу натащили в хату – жуть! Бросилась в комнату, смотрю – не мешок, а немец. И молоденький такой... Сам белый, кровь на пол льется. Другие над ним по-своему каркают, руками машут. Тут слышу НН: «Дуреха, воды тащи!» Я в сени быстрее, а сама не пойму, почему немцам-то помогать вздумал???
***
Вот мне бы узнать, кто их к нам направил! Сеня?!! Врачей у нас, понятное дело, больше нету. Но с НН что возьмёшь? Сам больной. Раньше мог в деревню за десять километров в плохую погоду пойти, теперь – шагу не сделает. Смерть жены его подкосила. Ангелина – царствие небесное! – погасла, а он – всё мается. Но врач НН, конечно, золотой…
Вон и немчик тот выжил. Теперь я ему перевязки делаю. А лежит он в комнате Аркаши. И самое смешное, что по-русски умеет. Да так забавно! Слова у меня всё спрашивает: покажет на что-нибудь, а я ему называю. Иногда так исковеркает слово… Не рассмеяться невозможно! А мне он всё «фройлень».
Гансом звать. Совсем простой, даже не скажешь, что из начальства. Но точно из самых главных, вот у нас и штаб их засел: раненый, старичок, ещё один – никакой. Пригрелись! В карты режутся... НН «шпрехает»! Старик ему что-то всё рассказывает, смеётся. Наш кивает, словно за них! Да он бы мне только знак подал, я бы…
+ Стыдно на улице показаться. Пригрели немчуру!
***
Ганс уже ходит и всё норовит мне помочь. Излишки воспитания.
***
Сегодня к сестре пошла. Первый раз с ТЕХ пор! Только на нашу улицу повернула – Бельчик залаял. И так отчаянно, что я быстрей к хате. Я во двор, а там фриц ведро наше к себе тянет, а Любка – с другой стороны. Он на неё кричит по-своему, она по-нашему – матом его кроет. Дурная, нужно ей это ведро?!!! И тут ещё наш старина Бельчик (его ведь ещё батя принес) на фрица бросился. Вдруг хлопок. Бельчик, умри! Любка – реветь. Я с места не могу сдвинуться, но как фриц сестру пнул, меня аж затрясло. Убила б его этим ведром!! Только схватили меня за руку…
Ганс! Солдат тот от германской речи вытянулся, руку вперед выкинул и гаркнул, как у них заведено. Ганс ему такое сказал, что через секунду на месте того ведро громыхало. Меня Ганс забыл отпустить, потащил за собой, нож вытащил (Испугалась как!), что-то на двери нацарапал. А эта Любка-дура к нему! Он ведь только помочь хотел! Что она – не понимает?!
Что раненый против разъяренной бабы? Русской! На её дворе, её земле. Вот я ей, по старой памяти, такую затрещину влепила! Наверное, ей от звезд в глазах показалось, что наши наступают.
Да что-то не спешат наши-то… Ганса я домой повела, а Любка мне вслед крикнула: «Подстилка фрицевская!» Во как, сестренка. За что мне такое СЧАСТЬЕ?
***
Немцы наши совсем заскучали, собаки. Воют со скуки!
Евреев, которые цирюльню держали, первыми расстреляли. (Вот скажи мне раньше, что я так спокойно буду писать, мол, погода плохая, соседей расстреляли. Прости, Г-ди!) Жаль семью. Хорошие люди. Были. Ну, прижимистые, как без этого?.. А ещё у оврага жидовка жила – Роза. Ей бабы вслед плевали, обзывали «рыжей бестией». Теперь, говорят, она в овраге лежит.
Ещё фрицы очень коммунистов не любят. А по мне, так это потому, что разницы мало. Слава Б-гу, в комсомоле не состою.
***
Паршин прошел-то как! Морду воротит. Об этой параше больше ни строчки!!!
***
Эту вот историю я подслушала, конечно.
От «большевиков» и бабушке с дедушкой досталось. Она «кулацкая» дочь, он батрак у них. Повенчались. Родители, естественно, благословления не дали, да ещё из дому выгнали. Вкалывать пришлось, но на ноги встали – дом отстроили, лошадь купили. Только вздохнули!.. Тут и причислили их к «середнякам». Отобрали даже огород. Если б только это… Деда выслали! А у бабушки дочь родилась слабая от такого житья. Но выжила, замуж вышла и даже нас троих родила. На мне мамка и кончилась…
Просто я тут подумала, что в школу советскую меня не пустят. НН мне уж как папа, не оставить его… А я ведь ещё к «культу» сама пришла! В этом доме я хоть смогла икону в уголке повесить; посмотришь на неё – на душе легче. Любка не понимает. Ей на плакат «вождя» молиться! Дурная она совсем у меня.
Надо б к ней сходить.
***
Вот некоторые не могут спокойно полечиться! Ганс придумал – дрова мне таскать. Я раненько нарубила, а заносить думала после обеда, а тут он со своей помощью. А после слушай сплетни!.. Эх, мне так стало обидно, что я ему в спину снежком запустила. Забыла, кто передо мной. Думаю – всё, убьет! А он… зачерпнул снега – и ко мне! В снежки он играет так себе, зато, весело.
Представляю, на кого была похожа – платок сбился, вся в снегу, варежку одну посеяла. А он взял и – до сих пор не вериться! – руку мне поцеловал. И говорит, мол, «майнэфрау». Совсем сдурел, хороший мой.
***
Дошла до сестры. Картина! Во дворе тихо. Свет в хате не горит. Стучусь – Любка появляется. Начала трындеть, а на порог не пускает. Я повернулась уходить, а она: «Подожди, Надька! Что у тебя с этим?..» Об Гансе! Смех и грех… Какая ему я пара?! Ей всё этот спекулянт напел!.. Она тут тычет в немецкую надпись: «Хорошо фриц тогда накарябал! Теперь немчура какая, если и сунется в калитку, так от слова этого – как от огня! А ты заходи, сестренка!»
Лучше б я домой пошла! Хоть ночь бы спокойно спала. В общем… Захожу, там народу!.. И все на меня смотрят, я – на Любку. Она меня подталкивает: «Да не дрейфь! Партизаны мы!» И смеётся, а мне-то не до смеху от этого «мы»! Усадили меня на лавку у двери, а сами продолжили обсуждение.
Выступал наш «бывший» председатель: «Товарищи, итак, выбираем из двух объектов. Все – за? Единогласно!» Меня никто не считал. Прямо партсобрание! Я-то представляла «лесное братство» в лесу хотя бы!..
Начала тут говорить Любка. И всё о доме у сельпо. Дом-то двухэтажный, просторный, там живёт... жил Паша Ястреб. Теперь фрицев полно. Ихний клуб: музыку слушают, песни орут, культурно, так сказать, время проводят солдаты. «…да там только фашистские шавки! А мы должны брать качеством… На нас надеется советская власть!» Думаю, а к чему всё это? «А вот в доме врача всё командование. Штаб, видите ли, – сестра улыбнулась, – Гадюшник! Трое из начальства, один – из ЭСС, ну, и Николаич. Предатель». Я подскочила: «Что ты собираешься сделать?!» «МЫ, сестренка. Ты с нами! Или нет?» Они показали мне что-то, напоминающее кусок хозяйственного мыла. Объяснили – динамит. Ночью они взорвут мой, то есть дом НН. Это будет сигналом для «освободительного движения».
Сестра, конечно, убедила всех, что я за них. А за них ли я? Понятно, Родину защищать – дело правое. Ясно, что немцам здесь не место. Никакого права у них нет, приходить в наши дома, убивать. Но предать их...
То есть, нет, если всё расскажу – предам наших. Их всех расстреляют. И сестру.
Но она не общалась с ними! А я сама когда-то?! Я не верила, что они люди. А теперь…
Люди они, прости Г-споди… Плохие-хорошие – разные, чужие нам, но, всё равно, люди. Больные, да. У них эта зараза, как у наших. Кровь у них на руках, наша – точно, всякая… ещё и их соотечественников. Кровь за кровь? Нет, вот если б такое лекарство... Принял фашист порошок – и забыл об идеологии своей.
Не могу представить, что Ганс убивал. Но я знаю, что он уничтожил больше, чем снайпер – приказами своими. Может, я ошибаюсь… Полюбило одного врага, так все кажутся хорошими?!
Куда не кинься – всюду предам! Опять это «оповестить»?!
А мне ничего и делать не надо. Просто уйти из дому, чтобы с ними не взорваться. Добрая Любовь!..
Куда идти? Зачем?! Родине от меня вряд ли большой толк. Коммунистка из меня никакая… Веры нет. Люба утешится. Я буду Б-га за сестёр молить. Ближе к нему как раз.
Выходит – я слабая. Ну и пусть!

Теперь готова. Свечу зажгла перед иконой. Будет быстро – взрыв, огонь, дым. А после? На улице – так хорошо.
Скоро. Последний час. Часы вдруг стали так громко тикать!.. И никто мой «Дневник» (и те мои истории) не прочитает.
Так. Так. Так. Это я под диктовку часов. Им безразлично. Мне тоже.
Наверное, схожу с ума. Не спешило бы время. Или, наоборот, быстрей! Я уже ничего не знаю. Ничего не чувствую и чувствую всё!
Только если я так просижу этот последний час – точно свихнусь. Сама всё подожгу. А ведь самое время подумать, зачем я жила, что делала. Что сделала? Зачем прожила?!
Время смеётся надо мной: так-так-так, теперь слишком поздно, так-так. Нет надежды – Надежды нет.
***
Считать минуты больше невозможно. Решила взглянуть на Ганса. Он почему-то тоже не спал. В темноте сидел у стола. Вошла без стука. О чем говорить? Стала читать свои истории. Для себя читала. Он же не поймёт.
А когда увидела – светает, вспомнила… Почему мы ещё живы?! Почему я провела ночь в его комнате? Я хотела бежать, но Ганс за руку схватил, вывел из хаты.
У входа в сарай двое немцев, у ворот – ещё трое… Вот на двор вывели этих, называющих себя партизанами, и Любку. Но я никак не могла взять в толк, почему они оказались здесь. Ганс отдал приказ, солдаты погнали пленных на огород, приказали остановиться у бревенчатой стены. Все партизаны старались не смотреть на меня, только сестра бросала злые взгляды.
Они все – и немцы, и русские – думали, что я предательница.
Ганс поднял руку: по его взмаху должны выстрелить. До этого момента мне казалось, что всё сон. Но тут я понимаю, что не сплю, что – к сожалению! – ещё не умерла. Пытаюсь объяснить, прошу-молю, но он словно перестал меня понимать. Всё плывет вокруг, душат рыдания. Почему он сейчас такой?
Предатель! Фашист!! Убийца!!! Делает, как должен?! Бросаюсь к нему, отталкивает. Бросаюсь к русским – плюют. Как я ненавижу – себя ненавижу!
Упав перед немцем на колени, я всё ещё просила. Удар. Меня окутал коричневый туман. Вот счастье-то! И выстрел не слышала.
***
Любка выжила. Я помню её крики. Ганс не отдал приказа добить её, раненую. Её отпустили в нашу хату, на двери которой красовалось «Krankheit». Лишь бы она утихомирилась, сестра моя дурная! Хотя, я сама хороша…
***
Убитых зарыли на нашем огороде. Г-споди, Б-же… … …
***
НН предложил отпраздновать Рождество на немецкий лад – двадцать пятого декабря. Фашисты, конечно, ни во что не верят, но идея им понравилась. Даже солдатам выдали праздничные «наборы»: арахисовое масло, конфеты... Мне приказали – испекла пирог. Не понимаю, какой может быть пирог… Какай? С вареньем!! Ха-ха. Какой может быть праздник после того, как они убили… Не по-ни-ма-ююю!!!!
Наряжать ёлку ещё… Но получилось хуже – нарядили меня. «Зум Боль Вайн Аахтен», кажется. НН предложил платье жены. Свадебное! То с кружевами, к которому я всегда боялась даже прикоснуться!.. Вот так я стала Ангелом в платье Ангелины.
***
На праздничном ужине все веселились. Меня заставили кружиться с белым платком на плечах. Мне ещё и аплодировали.
Наступила полночь, и хозяин предложил поднять бокалы. Ганс тоже был не прочь попробовать настойку, которая нашлось дома, но в последнюю секунду врач ему запретил. Тогда, что-то сказав своим, Ганс поднялся из-за стола. У меня ноги стали ватными, но… он уже рядом. Мы танцевали под какой-то романс немецкий – они ж ещё патефон притащили из «клуба».
Скоро один из старших подошел к нам, и Гансу пришлось уступить меня. Мелодия веселей! За столом началось просто ненормальное веселье: пели, хлопали, топали… Я не знала, как танцевать. Конечно, наступила своему мучителю на ногу. Заорал на меня. Бросив платок ему в рожу, выбежала во двор.
И, не поверите (если кто меня читает), там была радуга! Да, на облаках вокруг луны… Раньше я такого никогда не видела, наверное, такого, вообще, не бывает. Мне вдруг стало тепло-тепло. Вокруг – зима, а я попала в май. Но оказалось, что это Ганс накинул мне на плечи свою шинель. Когда я повернулась к нему, он сказал единственную фразу, которую я понимаю не только по-немецки.
***
Страшно чувствовать Счастье. Когда вокруг война, страдания, боль, когда по его приказу расстреляли людей... Как там Любовь?!
У меня нет права на счастье. А я вижу, что за окном встает солнце, и мне хочется петь.
Кстати, Ганс признался мне, что это Сеня выдал партизан. У него теперь тут свои спекуляции, торгаш. Так бы и прибила! Но Б-г ему судья! Гаду!!!
Б-же, прости, что обращаюсь к тебе так – без молитв, но просто сказать СПАСИБО. За счастье, которое мне подарил. Пусть это один миг, но, наверное, ради него я жила. Ради него я… Готова принять всё, что дальше… будет?
***
Здесь дневник закончился. Да, вот и её истории с другой стороны тетради. И много! Но я слишком устала… Спать.
***
Хватит спать! Ганс с фырканьем умывается холодной водой. Для его сослуживцев ставлю греться воду. Иду в зал и ловлю своё отражение на счастливой улыбке.
Да уж, без нас пир ещё продолжался, да так, что почти все уснули за столом. Старик дрыхнет, словно пьяница с карикатуры, лицом в винегрете. Другой фриц, наоборот, запрокинул голову. Ох, шея у него весь день болеть будет! А тот, кто на меня орал, вообще на полу. Фу! Даже на двор не добежал, тут прямо и вывернуло. И как можно до такого свинского состояния напиваться?! И чего их с настойки так развезло?
Ещё один мой шаг по деревянному полу звучит непривычно громко. Звуков – вот чего не хватает! Дыхания, кашля, храпа, в конце концов. Тихо… Бросаюсь к Николаю Николаевичу. Открывает глаза. И улыбается. Жутко. Шарахаюсь, налетаю на немца. Он падает со стула, словно мешок с мукой.
Холодный! Николай смотрит мимо меня. За мной Ганс.
В следующую секунду Ганс притягивает меня к себе. В руке револьвер. Врач старательно проговаривает: «Вы убили моего сына. И вот приходите в МОЙ дом. Но теперь квиты».
С ужасом смотрю на Ганса, который опустил оружие и приблизился к Николаю. Опять «шпрехают». Хочу прочитать на лицах перевод. Могут они договориться? Оба убийцы. Оба самые родные для меня.
Ганс пытается НН убедить. Николай и слышать не хочет! Нет-нет, ребята, хватит убийств. Ну, пожалуйста… Вижу перекошенное от злости лицо одного. От гнева – другого. Прекратите! Я не позволю!.. Бросаюсь к ним. Слышу выстрел, но уже ничего не чувствую… никогда.
***
По радио радостно объявили, что нас засыпало снегом. Нашли день сурка!
Какой странный… страшный… сон?