Автостоп

Ночное небо казалось мне близким, чуть ли не падающим на проселочную дорогу, по которой я, пошатываясь, шел в сторону Хэнской автострады. Воздух же был враждебен до дрожи, он наполнял всю мою сущность немыслимой слабостью. Был ли это эффект выпитой бутылки дешевого виски? Я не знаю. Понимал лишь то, что идти становилось все сложнее и сложнее.

Сегодня – нет, уместнее было бы сказать «вчера» - утром мой катастрофически счастливый друг Элфер пригласил меня на вечер поэзии в Афольской деревне, на котором этот удачливый и дико мною любимый кретин должен был прочитать свою поэму, написанную где-то между пьяным экстазом и жутким похмельем. Счастлив он, разумеется, был не от своего неокупаемого  таланта: Элфер на днях женился на Луми Митвинч, девушке, с которой был знаком каждый мужчина с возрастным ограничением 16+.  И как бы мы не отговаривали его от женитьбы на шлюхе, все-таки 16 апреля Луми надела белое платье на свое видавшее виды тело, затем медное кольцо - на палец безумца Элфера, а еще через некоторое время саму себя – на член нового мужа. Их брак начался традиционно: с цветами, шампанским и межродственной дракой, но все мы, окружение Элфера, ждали продолжения другого характера.
22 апреля, примерно в 9.30 благоверный Луми и непризнанный поэт настойчиво звонил мне  на городской телефон, я же, в попытке отключить его, упал со старой скрипучей кровати. Именно в тот момент, больно ударившись левым плечом, я почувствовал острую нужду на кого-то наорать, и, бог мой, как хорошо, что звонил Элфер!
- Гребаный жаворонок, какого хрена ты звонишь мне в такую рань, да еще и не рассчитывая силу гравитации вокруг моей койки, которая по моему нескромному мнению  уж слишком аномальная для этой чертовой планеты, кипящей и остывающей 13,5 миллиардов лет лишь  ради содержания таких треклятых утырков как ты?!
Несколько секунд никто не отвечал, и мне закралась в голову мысль, что это могла быть моя мать, несмотря на невозможность ее звонка. Но после я услышал голос, тембр и тон которого говорили  мне о тяготах совмещения супружеского долга и десятилетнего алкоголизма:
- Верн, ты не поверишь! Они пригласили меня… Пригласили!
Хоть его слова прожевывались, а хрипота нарастала, я сразу уловил восторженные ноты и надвигающийся странный разговор.
- Кто и куда тебя пригласил, Эл?
- Вечер… вечер по… Черт, Луми, убери свои грязные руки от последней банки пива в этом доме! Вечер поэзии, Верн. Мой шанс прослыть  самым выдающимся поэтом своего века. Записывай: Афольская деревня, Проезд Тонны, 3\4.
Объяснять Элферу, что в Афольской деревне можно прослыть разве что безнадежным пьяницей, а это у моего друга получилось уже давно, было бесполезно, ибо свадьба с местной дамой полусвета и  вечер поэзии там, где вряд ли знают о существовании цензурных стихов, Элу казались невероятными возможностями. Поэтому я направил всю мощь своего непроснувшегося мозга в другое русло – я предпринял попытку отказаться:
-Эл, я не могу сего…
-Знаю, что можешь! Ты не работаешь ни сегодня, ни завтра. Я звонил в твое некрофильное бюро.
Сказать, что я был удивлен звонку Элфера в похоронное бюро Кинскора и Ко, на мое постоянное место работы аж с восьмого класса, значит соврать, потому что за время общения с нетрезвеющим поэтом я перестал удивляться.
-Послушай, я могу даже заплатить тебе, чтоб ты повесил трубку и больше никогда не донимал меня подобными предложениями.
-Заткнись! Завали свое мрачное рыло! И приезжай смотреть, как творится история. Этот год станет переломным в моей жизни, ты мне поверь.
-Ты так говоришь про каждый год, а ломаются только твои мозги, печень и почки…
-Верн, Олмару я тоже пригласил.
Олмара… Такое красивое, приятное имя. Имя той, которую я любил все три прошедших  года и всегда был счастлив рядом с ней, за исключением момента нашего разрыва.
-Я приду.
Так, благодаря оптимизму Элфера и  властью Олмары надо мной я оказался у границы Афольской деревни с вытянутой рукой, надеясь поймать попутку.

Отправляясь в одной машине с Луми и Элфером, я не надеялся на скуку. Любвеобильная жена старалась задеть меня любой фразой, порожденной ее отказывающим мозгом: «Олмара еще найдет себе достойного мужа, ты не волнуйся; я слышала, тебя могли уволить из бюро, хорошо, что все-таки оставили, иначе работу тебе здесь  не найти; Эл  просто протрясающий муж, он заботится обо мне даже с бутылкой водки в руках, да, жаль, что вы такие разные». Честно говоря, я мог оправдать атмосферу этого разговора, ведь именно Верн, шафер жениха, при всей добропорядочной семье (насколько они могли таковыми являться, воспитав Луми) невесты произнес в тосте такие слова: «Эл, дружище, если же твоя безумная любовь пройдет, то ты всегда можешь положиться на безумной опыт жены» Поэтому я молча ехал и выслушивал пустую женскую критику в свой адрес,  в то время как Элфер на переднем пассажирском сидении  с помощью бутылки пива и шпаргалок готовился к выступлению.
А Проезд Тонны становился все темнее и не аккуратнее. Так уж получилось, что самая главная улица деревни была по совместительству и самой грязной улицей деревни, а возможно и всего мира. Если за переулками и небольшими улочками следили местные жители, привыкшие к ухоженным садам возле своих домов, то на Проезде Тонны не было жилых коттеджей. Он отличался главной площадью, на которой находился полуразрушенный методистский храм; обочинами, даже в засуху слякотными, но, как однажды подтвердил мне Элфер, слякоть здесь не причем, а вот отсутствие отхожих мест во многих заведениях Проезда сказывается на внешнем виде тротуаров, поэтому я, бывая здесь всякий раз, старался ходить по проезжей части. Да, заведений на Проезде Тонны множество,  он из них и состоял. В начале нас всегда встречал бар «Бульдог», где бедные заблудившиеся граждане были обречены объяснять хозяину, что их машина сломалась, или карты остались дома, или телефон разрядился, когда Тафис Норон, владелец и управляющий «Бульдога», был, мягко говоря, с придурью: его часто ловили за употреблением травки на работе, он мог вывести свою жену на танцпол, разорвать на ней дорогое платье, орать, как сильно он ее любит, а потом унести ее на своих тощих руках в кладовку; хозяин бара также прославился и отъявленной жестокостью, он заводил уже состарившихся собак для охраны бара, а когда те начинали хворать, убивал их и предлагал посетителям в качестве угощения, тыкая пальцем в строку меню, где было написано имя его хвостатого друга. Самое большое здание принадлежало Доналу Пору, председателю Афольской деревни. Донал построил огромный клуб «Афо-тонна» с пятью залами и двумя этажами, когда кроме площади на Проезде был всего лишь посещаемый храм и перекати-поле. Благодаря клубу деревня и держалась на плаву, со всех близлежащих сел и городов приезжали люди, ищущие  дешевые и доступные наркотики, продажа которых никогда не останавливалась. Темное одноэтажное сооружение, похожее на большую будку пса,  принадлежало местным сектантам, которые назвали себя прихожанами Авраама. К библии они не имели никакого отношения, но оправдывались тем, что когда-то фараон вынудил Авраама отдать свою жену Сарру так, как и методисты вытеснили прихожан Авраама с их земель, но сектанты верят, что когда-нибудь Бог накажет большую часть Афольской деревни так же, как он наказал в свое время  фараона. Эл заглядывал сюда пару раз, объясняя свои странные поступки тем, что «заходил за вдохновением», но, на мой взгляд, он открывал авраамову дверь, когда все остальные двери на Проезде Тонны закрывались перед ним за неуплату долгов.
Дом 3\4 действительно был построен на 75%: его задняя стена почти отсутствовала, поэтому его часто называли «Клубом П». Местные поставили деревянный забор вместо этой стены, однако он часто падал от сильных зимних ветров, и возводили его снова в случае какого-либо мероприятия, например, вечера поэзии. Подъехав к парадному входу, а именно к той части дома, где можно было пройти через дверь, я заметил, что сегодня местные не поскупились и на гирлянды. Луми закрыла машину, нагнулась к боковому зеркалу и начала красить губы ярко-красной помадой, делавшей ее почти красивой. Я стоял, все еще уставившись на гирлянды, но потом перевел взгляд на Элфера и увидел щенячий восторг, настоящее восхищение семилетнего ребенка, приехавшего в парк аттракционов. На мгновение мне даже показалось, что сегодняшний день повернет  его жизнь в лучшую сторону, но тут он как ни в чем не бывало открыл вторую бутылку пива и обхватил плечи своей жены так, чтобы рука обязательно касалась ее груди, теснившейся под обтягивающей майкой. Я встал рядом с ними, взъерошил оставшиеся волосы, хотя скорее погладил лысину, Эла, и мы втроем вошли в новую цитадель поэзии в Афольской деревне.

Вспоминая широко раскрытые глаза Элфера и его рот в форме полумесяца при виде д. 3\4, я невольно изобразил на своем лице грустную улыбку, возможно, я бы успел помыслить, что сегодняшняя ночь была не такой уж и плохой, но вдруг дорогу осветили фары. Ко мне подъезжала старая Mitsubishi, крыло которой было помято, словно машина ездила не на колесах, а именно на своей правой стороне. Я наклонился, чтобы через окошко попросить водителя подвезти меня как можно ближе к Хэну или к Хэнской автостраде, но я даже рта не раскрыл, только услышал от своего нового попутчика: «Залезай». Я обошел автомобиль, сел на переднее сидение  и увидел перед собой мужчину средних лет с обрюзгшим животом, рыбьими глазами и улыбкой до ушей, было ощущение, что посадить к себе в машину пьяного незнакомого мужика есть самое счастливое событие в его жизни.
- Куда надумал ехать в такое время? – спросил шофер, а во мне сквозь туман выпитого алкоголя нарастало напряжение.
- Пожалуйста, довезите меня до Хэнской автострады, - ответил я, смотря, как владелец раздолбанной тачки закуривает дешевую сигарету.
- И что же ты там будешь делать? - рассмеялся мужчина, чье поведение было все более странным – Поймать там машину могут только проститутки, но даже если ты такой и есть, то Хэнская автострада на заднеприводных не слишком богата.
Я не стал спрашивать, откуда он знает статистику сексуальной ориентации у водителей, ездивших по этой трассе, да и говорить я, собственно, уже расхотел, а только почувствовал желание выйти из машины, но услышал от него слова, не затрагивающие инстинкт самосохранения:
- Я могу довезти тебя до Хэна, там ты сможешь переночевать в местной гостинице, а утром отправиться на автобусе туда, куда тебе заблагорассудится.
- Спасибо, спасибо, спасибо! - благодарил  его я. И если б кто-то видел нас, сидящих вместе в машине, то  начал бы догадываться, кто из нас более сумасшедший.
- Булинн, - представился мужчина.
- Я Верн.
- Что ж, пристегнись, Верн. До назначенного места дорога неблизкая.

Мы вошли через громадную железную дверь, и казалось удивительным то, что она до сих пор могла держаться, когда весь дом можно было голыми руками разобрать по кирпичам. Хочу заметить, что обстановка внушала мне какое-то необъяснимое тепло. Несмотря на то, что крыши почти не было, а остался только каркас и ошметки кликфальца, а забор, заменяющий стену, никто так и не смог выровнить до конца, зал словно светился, полы были начищены так, что я мог видеть свое отражение и блеск гирлянд, все стулья и столы стояли симметрично, будто бы все они были созданы специально для этого случая, дамы были в платьях или юбках с красивыми блузами и уже толпились возле стойки регистрации, украшенной белой скатертью и вазой с гвоздиками. Да и кому есть дело до недостатка крыши, ведь так мы можем видеть звезды, а это придает больше романтики, в свою очередь, немаловажной для поэтов. Так я и расхаживал бы по залу, полностью завороженный тем, что в Афольской деревне за один день можно создать такую красоту, однако Элфер звал меня уже раз десятый на регистрацию, на одиннадцатый он, наверное, кинул бы в меня вазу. Я немного недоумевал, зачем регистрация нужна для  зрителей, но раз так требовали – спрашивать не стал, а лишь назвался:
- Верниан Гитсби.
- Тот самый Верниан Гитсби?
- Что?
- Ничего.
Я уже было повернулся к Элу, чтоб узнать, какого черта я тот самый, но передо мной вырос прекраснейший образ. Олмара. Олмара. Олмара. Я готов повторять это имя часами. Она как всегда выглядела лучше всех девушек, городских и местных. Темные волосы были забраны в изысканное плетение. Черное платье было точно по фигуре, полностью закрытое атласным материалом тело спустя три года по-прежнему влекло меня. Черное… Насколько я помню, у нее не было вещей другого цвета, и я бы пошутил, что эта девушка носила вечный траур, но она как раз-таки его побеждала. Даже приходя ко мне на работу, когда Кинскор утешал посетителей или готовил труп к панихиде, она освещала собой все бюро так, что родственники умершего на какое-то время переставали рыдать.
Я вспоминал  эти моменты, всплывающие передо мной караваном, затем она подняла на меня свои большие синие беспокойные глаза и поздоровалась:
- Привет, Верн.
-Привет! – отозвался Элфер и сразу же начал рассказывать о его бесконечном везении: сначала женился на профурсетке, теперь еще и деревенский вечер поэзии.
И я был не против, потому что мне было необходимо сформулировать хоть одно предложение, которое я должен был ей сказать, да так сформулировать, чтобы  не обидеть ее.
- Почему ты меня избегала весь апрель? – ох, нет. Я ведь могу лучше! – Как ты, Ол?
Она задумалась. Наверное, не знала, на какой именно вопрос ей нужно ответить.
- Я нашла новую работу. Платят меньше, но рядом с домом.
Это ответ на первый или второй вопрос?
- Верн, я хотела, чтоб мы все забыли, наши отношения, ссору. Мы ведь можем остаться хорошими знакомыми.
Когда любимая девушка не хочет  быть со мной, но желает остаться друзьями, я еще понимаю. Но просить меня забыть о самых долгих и счастливых отношениях за всю мою проклятую жизнь, да еще и вписывать меня в круг «хороших знакомых», которые по большому счету для любого человека ничего и не значат, несправедливо даже для такого меланхоличного придурка, как я.  Но выплеснуть свой гнев на Олмару я не могу, потому что эти беспокойные глаза… Именно такими я их и запомнил, хотя бушующее волнение в них появилось два месяца назад. Раньше ее синие как море глаза обволакивали меня безмятежностью, будто бы мне снова 9, я помогаю папе в саду, а мама готовит вафли. Да, раньше ее взгляд был ласковым, сейчас же он сбивал меня с толку, сбивал меня с ног.
- Я все понимаю, тебе сложно, ты не хотел, чтобы я уходила. Но по-другому я не могу. Пойми же! Пойми! -  она уже срывалась на крик, и люди начали оборачиваться в нашу сторону.
В этой ситуации мне следовало бы обнять  Олмару и сказать, что я все понимаю и уже давно простил ее. Но я ничего не понимал и, тем более, никого не прощал. Не мог простить.
Я познакомился с красавицей Олмарой в городском парке, когда проходила ярмарка цветов, она сидела в беседке с двумя подругами. Увидев розовую камелию, она воскликнула, что этот цветок способен украсить собой любой сад. Тогда я подбежал к продавцу, купил это растение и подошел к Олмаре. По законам мироздания, я должен был засмущаться перед такой ослепительной девушкой, но в ее эйфоричных  глазах замелькали искры, и нас потянуло друг к другу. Олмара безусловно любила и принимала меня так же, как я ее. Мы ссорились, но по пустякам. Она спокойно переносила общество Элфера, а ведь до наших отношений я использовал своего друга для избавления от навязчивых девах. Через два года после знакомства она переехала ко мне. Мы быстро прижились и уже строили планы на будущее. Но потом к нам постучался невидимый гость.  Кто это был? Что это было? Она никогда не отвечала мне на такие вопросы. Поэтому про себя я называл его «человек-невидимка», когда Олмара хотела спать в другой комнате или избегала моего взгляда. За один только месяц она стала пугливой, настороженной и озлобленной. Я понятия не имел, что с ней происходит. Однажды мы съездили к психотерапевту, который вместо того, чтобы пригласить ее на кушетку, сам улегся в нее и интересовался чувствами Олмары и моей потенцией. Я всеми силами старался ее ободрить, борясь с невидимым гостем, но пропасть, которую он произвел, становилась все шире и шире. В конце марта она практически билась в истерике и говорила, что больше не выдержит, а я же крушил свой дом и не выпускал из него любовь всей жизни. Но в итоге она ушла в свой прошлый дом, а я ушел в запой на две недели, и теперь мы стояли в клубе П втроем: я, Ол и невидимка.
 Шепелявый Рарбер Онфу, каким-то чудным образом выбранный в ведущие вечера поэзии, произнес торжественную речь.  Я, Эл и Луми уселись за отдельный стол. Сначала выступали школьники со стихотворениями из школьной программы, после них дорога была открыта всем желающим. Первой декламировала свои стихи о нелегкой судьбе домохозяйки молодая мама. Узнать, что она недавно родила, можно было и не слушая ее произведения, а просто смотреть на ее футболку, через которую проступало грудное молоко, что я и делал. Вторым на сцену вышел незнакомый мне старик, он сказал, что написал свое творение еще во времена войны на западе. Но оно было не похоже ни на поэзию, ни на прозу, вообще ни на что.
И наконец, третий номер! Элфер! Я выкрикивал его имя и хлопал до боли в руках, смотря при этом в сторону Олмары, а Луми, когда Эл вышел на сцену, уставилась на него и показала непристойный жест, заведя язык за щеку. Он начал:
Мой грозный нимб,
Пылая, не стареет.
Мы ощутим
Прибрежный сильный ветер.
Когда твоя рука
Предательски нежна,
Но далека,
Ищи меня в прибрежном сильном ветре.
Я был святым,
Я им останусь,
Предать тебя? Уж нет!
С житьем расстанусь,
Но возносить я буду лишь тебя
В прибрежном сильном ветре.
Слушая эти строки, я растворялся в атмосфере своих страданий, которые я переживал снова и снова, смотря на Олмару. Уж если кто и расстался с жизнью в прибрежном сильном ветре, так это я. Чертов невидимый ветер-гость меня просто разбил холодностью и   переживаниями Ол. Сверля взглядом затылок своей бывшей, я совершенно не обращал внимание на Луми, строившую глазки молодому парню, который был похож на риэлтора, переживающего кризис недвижимости.
Красив твой лик,
Не скрыть мне,
Тебя настиг
Прибрежный сильный ветер.
Луми и я сидели каждый в своих мыслях, пока к нам не подошел этот подвыпивший риэлтор. Он наклонился к жене автора очаровательных строк, разносившихся по залу, и начал ей что-то шептать.
Прибрежный сильный… Ска, убери руки от моей жены! Урод!
Дальше я уже не смотрел на Олмару, а разнимал Эла  и  риэлтора. Они душили друг друга, били, кусали. Луми стояла и орала во всю глотку, и справедливости ради скажу, ничерта ее ор нам не помогал. Мне на помощь пришли здоровые мужики, сидевшие за столиком рядом с Ол. Держа Эла, который был полностью трезвый и яростный, я попытался увести его к забору. У меня это даже получилось, но какой ценой! Элфер, осознав, что его уводят в другой конец клуба П, стал дергаться и хвататься за все подряд, так он и взялся за моток гирлянд. Скотч, державший их, непременно оторвался, и половина огоньков упала на пол, некоторые из них даже разбились, но бессовестного поэта  это не остановило, и он начал тянуть за провод еще больше, пока тот не отклеился от забора и не свалил его. Я потерял всякую надежду привести в себя своего друга и отпустил его. Элфер направился на треклятого риэлтора, который уже был готов сбежать, но, не пройдя и половины пути, Эл был схвачен, и со всей силой его повалили на пол. Я подбежал к толпе, начал всех расталкивать,  я безумно боялся, что они могли что-нибудь сломать Элу, убить его.  Он же присел, потряс головой и посмотрел на свою шлюху-жену. Луми плакала, а Элфер спросил: «Ты этого добивалась?». Никто ему не ответил, да и, собственно, пьяный неудачник не нуждался в оправданиях, потому что знал, что сейчас его вышвырнут из клуба, где заседала  прокуренная и пропитая богема Афольской деревни и ближайших городов, что ему не вручат грамоту, пусть даже его стих был  в миллион раз лучше любых поэм, прочитанных в доме 3\4, что он не пообщается с такими же рифмоплетами, как он.  Так и случилось, его силком заставили покинуть помещение. Какие же оправдания здесь помогут?
 Я поплелся за ним, Луми, стоявшая там под давлением осуждающих взглядов, не выдержала и побежала за нами. Эл никоим образом не хотел садиться в машину, он не могут ни минуты прожить, не оскорбив свою жену, но все же мне удалось его уговорить, мы проехали до начала Проезда Тонны и вышли перед «Бульдогом». Там нас уже никто не выгонял, Тафис даже предложил нам очередной корейский деликатес, но мы были не такими пьяными и аморальными, чтоб согласиться. Я хотел было поддержать Элфера теплыми словами, но он, выпив три стопки текилы,  с набухающей ширинкой уже мирился с женой.
Булинн вел машину осторожно, долговое время не говоря при этом ни слова. Мне нравилось его молчание. Я мог погрузиться в собственные мысли. Но, приблизившись к огням Хэнской автострады,  он все-таки разболтался:
-Сегодня у меня был сложный день, очень сложный. С четырех утра я на ногах. В деревне что важно? Важно подоить коров, скосить траву для заготовки сена, почистить курятник, свинарники, накормить скот и накричать на жену, чтобы не валялась на диване без дела. Все-таки нужно мне было выбирать бабу получше, Кейз Миттерс была ничего, хоть и левая грудь немного провисала. Но мне было 18… В этом возрасте мне было плевать на хозяйственность, самая главная задача сводилась к тому, чтоб была жена, в которую можно вставлять каждый день Хотя моя мама видела эту иждивенку насквозь, она-то мне говорила всю правду. Но что я мог поделать? На моем хере нет ушей. Только спустя год тяжелых работ понял, что матушка была права. Все мы думаем до определенного возраста, что действуем разумно, но потом останавливаемся, смотрим вокруг, а в голове только одна гребаная мысль: «Родители были правы». Уверен, что и у тебя так. Помнишь родительские нотации, которые могли сто раз спасти тебе жизнь, но так и не спасли, потому что ты был молодым и беспечным идиотом?
Родительские нотации… Я уже и самих родителей плохо помнил, а наши разговоры совсем затерялись в закоулках памяти.
- Я не думаю, что человеку может кто-то помочь, пока он сам этого не захочет. Даже мать с ее чертовыми наставлениями.
-Хорошо сказано! – Видно было, что Булинну действительно понравилась моя философия, потому что он аж слюной забрызгал, когда начал рассказывать очередную историю о провисающих буферах и неблагодарном скоте.
Мои родители… Я отрывочно помнил много светлых моментов с отцом, но ни одного с матерью. Аллайа Гитсби (Луш в девичестве) была худощавой женщиной с проваленными щеками и строгим взглядом. Всю свою жизнь она носила короткую стрижку и кислую мину. Будучи ребенком, я всегда думал, что каждый день, проведенный с отцом и со мной, давался ей очень тяжело. Вышла она замуж совсем не по любви. Луши были одной из беднейших семей Хэна, в то время как Гитсби принадлежали к среднему классу и твердо стояли на ногах. Аллайа никогда не помогала мне с уроками, не объясняла мне, что есть зло и добро, не танцевала со мной, не брала в магазин, не играла. Она могла только поговорить минут пятнадцать о своем: о походе за молоком, о неудачнике муже, о своей болеющей раком сестре, которая, как бы парадоксально это ни звучало, была счастливее моей матери, и которую я в глаза  не видел. С папой все обстояло по-другому. Жао Гитсби был добр ко мне и, несмотря на свою работу, всегда старался уделять мне как можно больше внимания. Именно он привил мне любовь к растениям и насекомым, когда брал меня копаться в саду. Мы часто ловили вместе бабочек и светлячков, а в выходные гуляли по городу. Он был банковским служащим, поэтому я рано узнал, что деньги – это не только средство обмена на шоколад и чипсы, они также поднимают твой авторитет и дают свободу. Вот только эти знания ни он, ни я использовать не умели. Обладая массой достоинств, мой отец все же прослыл главным транжирой Хэна, он тратил 2\3 своей зарплаты на развлечения в самом начале месяца, а затем наша семья старалась прожить на оставшиеся деньги и уплатить все налоги. Кроме того, Жао был максимально странным. Спустя годы я понял, что всепоглощающая любовь ко мне и безответственное отношение к деньгам не так пугали маму, как периодическая замкнутость моего отца. Он мог не говорить с нами неделю, когда у него не было повода для обиды или депрессии. Однажды я подслушал телефонный разговор матери с ее сестрой: Аллайа рассказывала, что Жао все чаще встает посреди ночи, подходит к окну и с кем-то разговаривает. Мама была апатичной ко всему, но даже я в свои десять лет понимал, что она напугана. За последний год своей жизни отец становился неразговорчивым и постоянно куда-то уходил. На все мои детские расспросы, где он был, что делал и почему не взял меня с  собой, он только пожимал плечами. И казалось, что его совсем не трогают слезы в глазах его единственного и любимого сына. Один раз его лучший друг Имьям уговорил его пойти к врачу. Мы с мамой не знали о результатах его похода, но в пятнадцать лет я нашел бумаги, где было подозрение на раннего Альцгеймера, зато другая справка опровергала деменцию, выходит, его поведение так и не было обосновано.
Я помню солнечный день, когда я закончил пятый класс, мне скоро должно было исполниться двенадцать, и я уже знал, что пожелать при задувании свечей, и какой подарок попросить у родителей.  Я мечтал о роликах, потому что воображал, будто бы на них можно разогнаться до 500 км\ч и попасть в другой мир, где все счастливы, даже моя мать, незнакомая тетя не умирает от рака, а мы с отцом все также ловим бабочек и богатеем благодаря этому ремеслу. Меня вырвала из фантазий только полицейская машина рядом с нашим домом, тут же стояла и скорая. Обычно люди, увидев озабоченные лица государственных служащих перед своим порогом, сразу бегут спасать свою жизнь, от которой вероятно уже ничего не осталось. Но я так и стоял, разглядывая красно-синие маячки, пока ко мне не подошел товарищ в форме и не сказал: «Здесь не на что смотреть, поэтому беги домой, пацан, пока мы не вынесли из этого дома серый труп». Тут я зарыдал. Я уже знал, что это папа, я и мысли не допустил, что это может быть Аллайа Гитсби, или вор, забравшийся к нам в дом, или дядя Имьям, или раковая тетя. Нет, все было намного проще, вот уже больше года жизнь моего отца подходила к своему завершению;  больными и безысходными шагами он каждый день приближался к своей смерти.  Когда  увидел мать, вышедшую на крыльцо, я устремился в сторону дома. Но  никто из нас не сказал ни слова, она присела на маленькую перголу, построенную Жао еще до моего рождения, а я тем временем уже вошел в дом и продвигался семимильными шагами к ванной комнате. Рядом с ней стояло пять человек, кто-то фотографировал, кто-то писал каракулями в своем блокноте. В коридоре я увидел подтеки, как будто на нашем линолеуме  разлили разбавленную красную акварель.
Двадцать четыре года назад, 28 мая Жао Гитсби решил распрощаться с жизнью. Он отпросился с работы пораньше, ссылаясь на мигрень, купил канцелярский нож и поехал домой на велосипеде, который уже несколько лет не выносил из кладовой. Придя домой, он разделся до трусов, включил теплую воду, которая мощной струей лилась из крана прямо в ванну. Уверен, он лег  в нее, ни капли не сомневаясь, таким уж человеком был отец: если что-то делал – делал без метаний и с огромной долей решимости. Он сделал продольный надрез от локтя до ладони и искромсал вену на изгибе руки. Таким образом, на его теле  появилась длинная кровавая буква «Т». Воду он так и не выключил, она уже плескалась через край, смешиваясь с первой «отрицательной», поэтому весь пол нашей маленькой ванной и начало коридора были облиты бледно-красной водой.
Я стоял позади незнакомых мне людей, которые как коршуны слетелись на семейную трагедию, перевернувшую мое сознание. Через несколько минут меня заметила приятная блондинка в форме медсестры: «Эй, мальчик, тебе сюда нельзя». Я посмотрел на нее глазами, которые совсем недавно светились счастьем  в предвкушении праздника, и попытался что-то сказать, но меня опередил Имьям:
-Все нормально, это сын Гитсби, я уведу его, – а потом он обратился ко мне, – Верн, я очень сочувствую, мне самому больно здесь находится, но нужно быть сильными. Ради твоей матери, ради жизни, которая у нас еще осталась.
Он повел меня назад на улицу, на крыльце я снова увидел мать, которая сидела  с отрешенным лицом и поджатыми губами. Я готов был тогда поклясться, что так она будет сидеть вечно. Видно было, что Имьям говорил искренне, так как он сам с трудом сдерживал слезы. Тогда я не знал, что можно так сильно расстраиваться из-за смерти человека, который не был с тобой связан родственными узами. И не знал до тех пор, пока не познакомился с Элфером и Олмарой.
Моя мать все-таки встала с перголы в тот же день. И, видит бог, первый раз в жизни, на похоронах отца, я  увидел улыбку на ее лице. Это была кривая дуга, которая деформировала лицо, не привыкшее к каким-либо эмоциям. Второй раз она одарила меня такой улыбкой, когда сказала, что ее сестра умерла, оставив ей небольшую квартирку в находившемся за сто километров от Хэна городе, и теперь ей нужно собирать вещи для переезда. Мне уже тогда полгода как исполнилось 18 лет, я целый день работал на Кинскора, который, узнав о смерти Жао Гитсби, великодушно принял меня помощником  возрасте 14 лет. Я чувствовал, что она давно ждала этого дня, когда смогла бы разорвать последнюю связь с Хэном и ее неудавшейся жизнью. Я не стал ее задерживать, а помог собрать вещи. Наверное, в глубине души я тоже хотел, чтоб она раз и навсегда уехала.
Такими были мои родители: любящий мужчина, жизнь которого завершилась несправедливым самосудом, и женщина, два раза улыбнувшаяся за всю свою загадочную и тоскливую жизнь. Но не только у Аллайи были загадки и тоска. Никто так и не смог точно сказать, был ли мой отец душевнобольным или глубоко несчастным. Для всего чертового мира событие 28 мая было окутано тайной, которая преследовала меня всю жизнь.
Булинн так и талдычил о существовании деревенского простака, и я бы мог еще полчаса издеваться над своей памятью, если бы мой горе-водитель не пропустил съезд на Хэн.
-Булинн, дружище, нам нужно развернуться, ты пропустил нашу дорогу.
-О, я так и намеревался сделать. Вы, городские, нихрена не ориентируетесь без своих GPS и можете ездить только по накатанному пути. Не волнуйся, я покажу тебе дорогу короче.
Прежде чем ответить, я выждал две минуты, потому что дремота, воспоминания и начинающееся похмелье не давали мне сообразить, что других дорог на Хэн нет.
- Я думаю, нам все же лучше развернуться. Может, существует путь короче, но съезд на Хэн – это самый лучший и безопасный способ добраться до города, ты мне поверь, я там родился и живу вот уже больше 30 лет.
Сразу после моих слов он выдал очень странную фразу. Хотя нет, фраза была самая обычная, только при таких обстоятельствах она была абсолютной ложью и совсем не имела смысла:
-Я знаю, Верн. Хэн – это твой город.
Ложь же, не так ли? Я не говорил, что я из Хэна. Это он по своему глупому добродушию решил довезти меня туда и ляпнуть про гостиницу. Он не мог знать, что я из Хэна, мы никогда не видели друг друга. Точно не мог. Не мог, правда?
Я попросил его остановиться, но он всего лишь немного сбавил скорость, я подергал за ручку двери  - мне уже было безразлично, что придется прыгать из машины на ходу, - ручка не работала, ибо все двери в машине были заблокированы. Когда он успел это сделать? Может быть, я задремал на выезде из деревни?
Я повернулся к Булинну, чтобы накричать на него и заставить высадить и избавить меня от его перекрытого общества, но он с улыбкой, так напомнившей мне улыбку матери, которая скривила ее рот  при бросании земли на гроб отца, свернул на развилке в сторону, которая, казалось, никогда не была освещена ни одним фонарем.

В «Бульдоге» хорошего алкоголя  часто не хватало. Его транспортировка была достаточно дорогой, поэтому Тафис часто покупал местное пойло. Люди в Афольской деревне гоняли самогон на любой мерзости. Я часто отказывался от предложений Тафиса, касательных еды и напитков, но в этот день  мне было настолько все равно, что я заказал себе хайболл виски. Хозяин бара и, - как же повезло! – по совместительству бармен, потому что недавно уволил Кузно, работавшего у него за баром более десяти лет, достал из-под полы бутылку совершенно обычной формы с узкой синей этикеткой. Я попробовал разобрать, что же все-таки написано на сосуде, но Норон убрал ее так же быстро, как и достал.
-Тяжелый день? – спросил собаковод.
-Да, не из легких… - признался я.
Тут я подумал, как смешно мы втроем выглядим. Луми, мини-юбка которой благодаря ее мужу была задрана до самых трусов, потягивала коктейль, содержащий только самогон и ананасовый сок. И пусть в баре было темно, только ленивый не заметил подтеки туши на ее лице от слез и смазанную помаду от страстных поцелуев Эла. Сам Элфер с раскрасневшимся от неизвестно где добытой Тафисом текилы лицом  ворковал о чем-то со своей супругой и поглаживал ее руками, на которых проступали синяки и ссадины после неудачной борьбы на вечере поэзии. И я, мрачнее прежнего Верниан, одетый в старые рваные джинсы и футболку, уже не блиставшей белизной, сидел, ссутулившись, над стаканом спиртного и то и дело поглядывал на посетителей «Бульдога».
Все здесь были из Афольской деревни. Как я это понял? В этом случае работает простая логика:  нормальный (неотчаянный) чужеземец вряд ли пойдет в заведение, у двери которого постоянно курит дурь невменяемый персонал. А деревенские – это другое дело. Они знали о репутации бара, знали, что здесь не стоит рассчитывать на бокал Шанти Совиньон, что Тафис Норон может быть гостеприимным хозяином, а может вышвырнуть вас смеха ради. Но они также знали, что в «Бульдоге»  наливают за копейки, что можно зайти и сразу увидеть знакомые лица, что в баре, кроме пьяных драк и выходок его владельца, бывают и танцы под хорошую музыку. Жители Афольской деревни очень странные, они пропивают свою жизнь, не заботятся о главной улице, и, наверняка, каждый человек, живущий здесь, хотя бы раз имел проблемы с законом, но в то же время они трепетно относятся к своим домам, друг к другу и к истории своей земли.
Я бы не сказал, что у Афольской деревни богатая история, но она, безусловно, есть. Сорок лет назад на месте поселения были огромные Афольские просторы, нетронутая природа, здесь бывали разве что находившиеся вечно в дороге племена. Но во время западной войны, которая продлилась долгие семь лет, сюда начали толпами проникать беженцы, они жили как средневековые кочевники, строили юрты, готовили на костре. После войны многие беженцы покинули Афольские просторы, но небольшая часть людей решила остаться. Они основали здесь Афольскую деревню, строя нормальные дома и методистский храм, так как многие беженцы были протестантами. К нашему времени население разрослось до 833 человек. Они были слишком не дружелюбны к чужакам, но всегда помогали своим, а если тебе удавалось подружиться с местным, считай, что приобрел друга на всю жизнь. Афольцы - как горожане иногда их называли, - были поистине преданными.
К счастью или сожалению, я нередко бывал в Афольской деревне, моего друга Элфера всегда тянуло на самое дно, а я катился вместе с ним. Поэтому я знаю почти треть местных. Не могу сказать, что они принимают меня за своего. Каждый раз, когда я гуляю по их улицами или пью в их барах и клубах, кожей чувствую косые взгляды. Но все же моя равнодушная морда с глазами, в которых до сих пор временами можно было прочесть трагедию двадцатичетырехлетней давности, роднила меня с жителями деревни, которые отличались своей особой туманностью. И, между прочим, Имьям, который остро переживал боль потери моего отца, долгое время жил здесь.
По моей просьбе Тафис налил мне еще один хайболл. Наверное, большинство  скажет, что я окончательно сдурел, если услышит от меня, что мне нравится господин Норон. Но оно так и есть. В свои хорошие дни он был учтив со всеми сотрудниками и посетителями, а ко мне он обращался как к старому другу. Я чувствовал, что тоже нравлюсь ему. В день нашего знакомства я неимоверно надрался в «Афо-тонне», к восходу солнца нам с Элом уже надоело клянчить алкоголь и лапать подвыпивших девиц, поэтому мы пошли, вернее сказать – поползли, к круглосуточному бару «Бульдог». В это время Тафис переживал кризис среднего возраста и был агрессивен как никогда. Подойдя к бару, мы узрели такую картину: тощий мужик с длинными паклями, похожий на торчка, избивает двух высоких и крепких гладковыбритых парней в костюмах. Сначала мы подумали, что так менеджер прогоняет налоговых инспекторов, ведь от афольцев можно ожидать чего угодно. Ему действительно это удавалось, он накидывался на них с новыми силами, но в один прекрасный момент «налоговикам» все это надоело: один из них скрутил руки дрыща за спиной и таким образом держал его, а другой бил в живот и грудину. Нам, находившимся во власти алкоголя, это показалось несправедливым. Поэтому, не обсуждая друг с другом план действий, мы ринулись спасать агрессора. Я свалил с ног «фискала», который уже выдохся, так как наносил удар сотый по пузу нашего товарища, а Эл  чуть не выдавил глаза другому парню. Они нам почти не отвечали, поэтому вскоре потасовка сошла на нет. Мы отпустили «инспекторов» с миром, они побежали вприпрыжку к своему автомобилю, крикнули что-то непотребное и скрылись с наших глаз. Мы с Элфером посмотрели на нашего нового знакомого. После стольких ударов он мало того, что оставался на ногах, так еще и грациозной походкой пошел на нас. В его взгляде я не увидел ни намека на благодарность, мне показалось, что он сейчас ударит меня или Эла, и все начнется снова, только жертвами станут два пьянчука. А Тафис на полном серьезе мог так и поступить, потому что у этого человека тормозов не было. Но, подойдя ко мне вплотную, управляющий обнял меня и представился: «Я Тафис Норон. Хозяин этого «кинг-сайз-бара» и лучший кинолог планеты!»
-Ты что улыбаешься, рожа поросячья?- вырвал меня из дум Тафис.
-Вспоминаю, как мы познакомились, ушлепок, - улыбнулся я.
Норон покрывает меня сплошным матом, Луми и Элфер чуть ли не падают со стульев от смеха, и на мгновенье все становится отлично.
-По такому поводу один стакан за счет заведения.
Он опять достает бутылку виски, и мне даже удается прочитать надпись. «Холшуш» или «Холши». Видимо, тогда меня и накрыл дешевый алкоголь. Краски стали ярче и били фонтаном в глаза.
Мы, не переставая, чокались с Элом, Луми и Тафисом, который постепенно покидал реальность. Было весело, Элфер уже забыл о казусе на вечере поэзии и рассказывал свое стихотворение Норону как мог: «Исщиии мня в сильном пр…пребрежноооом етре».
Никто не задумывался о том, что Луми следовало бы оставаться трезвой, так как она должна была везти нас обратно. Но через пару часов усталость за весь насыщенный день дала о себе знать. Этикетка на виски становилось все более причудливой, буквы на ней так и прыгали: «Холшгвыг», «Ххохолш», «Хоулшош»… Я встал и подался на улицу, чтоб отлить. Снаружи была кромешная тьма, только одинокая зажженная сигарета прорезала ее. После облегчения я возвращался обратно,  вдруг сигарета сказала мне:
-Тебе пора домой, Верн. – Голос был скрипучим и неприятным, но до боли знакомым.
Я собирался подойти к обладателю тлеющего хабарика  и представиться. Однако Эл, вышедший из бара по той же причине, по которой вышел и я, положил мне руку на плечо и сказал что-то вроде: «Моя конфффетка разгорячилась, брат». Кто знал, что он имел в виду? Возможно сигарета, доживающая свои последние секунды в руках знакомого незнакомца, и поняла Элфера, но я со всем своим недоуменным видом и с пьяной головой, из которой выпала раз и навсегда идея подойти и поздороваться с мистером Х,  молча открыл дверь и вошел в здание.
Через сорок минут  мой друг-поэт и его жена уединились в кладовке по рекомендации Тафиса. Эл заранее мне сказал, что поехать сегодня никуда не получится, и нужно переждать ночь здесь. Я же разозлился, но ничего говорить ему не стал. Только ворчал себе под нос, а Норон в это время предлагал мне вызвать такси. Мысль была, по правде говоря, хорошей. Но были здесь и свои подводные камни. Во-первых, если вызывать машину в Афольскую деревню, то ждать придется как минимум час. Во-вторых, денег у меня уже почти не было, так как изначально я не рассчитывал на большие траты, а занимать у Тафиса я не хотел, потому что  побаивался его перепадов настроения: в следующую нашу встречу он мог запросто встретить меня с ружьем, требуя назад долг с процентами.
Поэтому я, недолго думая, встал и пошел на выход, предупредив любимого бармена, что собираюсь дойти пешком до Хэна. Он, в свою очередь, воспринял мои слова как само собой разумеющееся. Тафис в принципе многие вещи называл нормальными, когда таковыми они не являлись. Я шел по проселочной дороге и понимал, что мне и до ее конца не добраться, не то, что до Хэна.
Именно так я вынудил себя стать автостопщиком.

-Какого черта ты творишь?! Булинн! – Кричал я на своего чокнутого шофера. А мимо нас тем временем проносились зловещие голые деревья, ветки которых были еле различимы во мгле.
Мы проезжали пыльную  дорогу с огромной скоростью, я пару раз ударился головой о крышу машины, автомобильное дно собрало все кочки. Маньяк Булинн (каким он стал для меня несколько минут назад) сидел и улыбался, не глядя в мою сторону. Все в его виде давало понять, что он не планировал оставить меня в живых. 
Я, как и полагалось, сразу отрезвел, но головная боль при этом усилилась, виски бешено пульсировали. Мне было настолько страшно, что я не шевелился. Но, заставив себя сделать хоть что-то,  я навалился на Булинна, стараясь убрать его руки с руля и хорошенько напугать, но тот оттолкнул меня своей правой рукой и прижал верхнюю часть моего тела к сиденью, при этом спокойно держа левую на баранке. Я сделал еще несколько попыток справиться с Булинном, но он был непреклонным и невероятно сильным по сравнению с ослабевшим мной, поэтому машина лишь немного повиляла и снова поехала прямо.
-Куда мы едем? Я ничего вам не сделал! Прошу, не убивайте меня! Вы можете высадить меня прямо здесь, я не пойду в полицию и никому не расскажу, что произошло! Пожалуйста, прекратите! – я кричал как восьмилетняя девочка, увидевшая паука, но под тяжестью его руки и с перспективой мучительной смерти я больше ничего не мог поделать.
-Успокойся, Верн. Они тебя уже ждут, - по-прежнему жутко улыбаясь, сказал Булинн.
Что??? Их несколько? Целая компания? Эти они послали деревенского осла на машине вылавливать тех несчастных, кому вздумалось в столь поздний час бродить в темноте? Что они со мной сделают? Кто они такие?
И еще множество подобных вопросов вертелось у меня в голове, но ни один из них я не задал Булинну, если его, конечно, так звали, так как он опередил меня и начал говорить первым. Я же пробовал успокоить себя и внимательно слушать.
-Я везу тебя в назначенное место, потому что  ты избранный. Вижу, что парень ты хороший, но на этом все… Они так решили, не я. Будь благоразумен  и больше не дергайся, пока не доедем. – Он опустил правую руку на руль, я начал тяжело дышать, - Ну, полно тебе. Ты должен гордиться своей судьбой. Не каждому дано спасти целую деревню. Верн, мы вот-вот уже приедем, я хочу, чтобы ты знал: попытаешься сбежать – ничего не выйдет, у нас достаточно сил, чтобы остановить нетрезвого и напуганного человека, ты сделаешь хуже только себе, да и нам самим хочется оставить тебя в целости и сохранности.
-Для чего ты это делаешь? Кто ты, черт возьми, такой? – срывался на него я, но в тоже время уже не надеялся остановить гребаного террориста силой.
-Тебе все объяснят. Я Булинн, меня прислали за тобой.
-Вы убьете меня?!
-Потерпи и сам все поймешь…
Такого ответа было вполне достаточно, чтобы я просто начал кричать. Чертов Булинн, по всей видимости, только наслаждался этим. Позже я увидел вдалеке что-то светящееся. Вероятно, туда мы и направлялись. Чем ближе машина подъезжала к «назначенному месту», тем сильнее я начинал вопить и биться всем телом в дверь. Булинн уже не обращал на меня никакого внимания, он достал из кармана пачку сигарет, которая содержала последнюю штуку и красную зажигалку. Он закурил, а я, почти что плача, уже мог рассмотреть сооружение, которое светило злосчастному автомобилю, как маяк  - моряку. Это был небольшой округлый дом с маленьким количеством квадратных окон. Здание напоминало скорее амбар. Я увидел троих мужчин, судя по их комплекции. Я вцепился одной рукой в сиденье, а другой   взялся за железное крепление ремня безопасности, хотя даже в таком состоянии осознавал, что отбиться мне не удастся.
Mitsubishi остановилась перед входом в дом. Лицо Булинна выражало одно удовольствие. Он повернулся ко мне с влюбленным – да, именно с  таким - взглядом и прошептал:
-Выходи, Верниан. Прими это как мужчина.
Темные фигуры  уже подходили к машине…

-Как бы вы хотели умереть? – вопрошал расслабленный Элфер в то время, как я читал газету, а Олмара прибиралась на кухне после обеда.
Его вопрос никого из нас не поверг в шок, мы просто не хотели на него отвечать. Времена, в которые жизнь человека похожа на жизнь, а не на что-то еще, и бьет ключом, не располагают к мыслям о смерти. Поэтому Олмара, не раскрыв свой красивый рот, уселась ко мне на колени, я легонько ее обнял, поцеловал и вернулся к чтению о продуктах, вызывающих рак. Но Эл не унимался:
-Я спрашиваю серьезно. Как бы вы хотели умереть?
-Почему, когда на улице солнечный день, а тебе предоставили бесплатный обед и не дали нажраться с самого утра, ты спрашиваешь такую ерунду?
-Смерть – это не ерунда! – Вспылил Элфер. - Она наравне с жизнью. Ведь мы все живем и умираем. И обе эти вещи делаем по-разному. Людям несложно фантазировать о той жизни, которой они бы хотели жить. Но как речь заходит о смерти, все сразу зажимаются, несмотря на то, что это такой же естественный процесс. И проявлять больший интерес к смерти, чем к жизни, абсолютно нормально, так как жизнь мы можем видеть, ощущать, слышать, а смерть останется для нас загадкой до самого своего наступления.
-И скольким несчастным ты уже задал этот пресловутый вопрос? – поинтересовался я.
-Только вам и моей новой знакомой Луми. Ты представь, она сказала, что хочет умереть  верхом на своем богатом любовнике!
-Уверен, так и будет.
-Я бы предпочла умереть в одиночестве, - отозвалась Олмара, - где-нибудь в лесном домике, в котором будет камин и большая мягкая постель.
-Одна? А как же я, Ол? Разве мы не должны умереть в один день? – я улыбнулся и подмигнул ей, хотя меня немного задело, что любимая девушка не видит нас вместе на смертном одре.
-Я думаю, любящим тебя людям не стоит видеть, как ты умираешь, особенно если это сопровождается непереносимыми муками.
-Но кто-то же должен будет держать тебя за руку в столь темное время…
-Нет, любимый, я бы хотела покинуть этот свет без чьего-либо взгляда и прикосновения. В агонии все равно мало что можно заметить.
-Олмара, это как-то неправильно, - понятия не имею, почему я тогда не мог оставить ее фантазии о смерти в покое, ведь ей еще было жить и жить на этой земле, но я здорово испугался, когда представил свою Олмару старой и мучающейся в пустом и, несмотря на камин, холодном доме.
-Видимо тебе придется разориться на дом в лесной чаще, Верн. У твоей пассии выходит дорогостоящая смерть, - смеялся Элфер.
Я и  Олмара хотели было возразить, но вовремя вспомнили, с кем мы разговариваем, и тоже начали смеяться.
-Я солидарен с Ол, если честно. Без обид, брат, но умереть на глазах своих родных немного по-свински.
-Нет здесь ничего свинского, идиот! Я считаю, что ни один человек не заслуживает того, чтобы умереть в одиночестве.
-Даже серийные убийцы? – не унимался мой друг.
-Нет, они-то, может, и достойны. Только им выбирать не приходится. Их поджаривают на электрическом стуле на глазах зевак, близких людей их жертв и тюремщиков.
-А ты был бы не против умереть в такой же большой компании?
-Нет, Эл. Я был бы не против, если б ты заткнулся.
-Но, Верн, действительно, как ты видишь свою смерть? – подключилась Олмара.
-Я не вижу свою смерть, не хочу видеть. Давайте закроем тему.
Я сказал почти всю правду, за исключением того, что я точно не видел свою смерть по сценарию моего отца.
-А я бы хотел прийти домой лет в 90 после бурной пьянки с Верном, завалиться на свой кожаный диван, курнуть травки и умереть. Вот она – идеальна смерть.
-Только скорее ты умрешь лет на 40 раньше, да и кожаного дивана у тебя нет…
-Зато в отличие от тебя у меня есть воображение.
-Которое вряд ли материализуется в диван и дополнительные годы алкоголичной жизни, братан.
Так мы и спорили о жизни и смерти, об одиночестве и семье, обо мне и Элфере, не зная, что спустя полгода я буду сидеть в машине перед домом в лесу, в котором, судя по свету, мог быть камин, и дожидаться своей кончины. Только я был не один.

Булинн вышел из автомобиля и присоединился к троим мужчинам, один из которых уже тянулся к двери. Машина с моей стороны открылась, и я в истерике начал дергать ремень безопасности, чтобы плоский кусок железки на нем ранил сбрендившего человека, уже тянущего ко мне свои руки. Естественно, никому я не причинил вред своими телодвижениями, поэтому мужик с легкостью вытащил меня из авто. Я начал лезть обратно, хватался за ручку, но дверь каждый раз закрывали так, что она с грохотом входила в шов, не давая шанса снова оказаться на пассажирском сиденье.
Я чувствовал, как шею щекочет влажное и теплое дыхание громилы, который не отпустит меня даже ценой своей жизни. Я извивался и кричал, умолял и угрожал. Я слышал, как мужчина, стоявший рядом с Булинном, усмехнулся, а сам Булинн равнодушно докурил сигарету, посмотрел на пачку, дабы удостовериться в ее пустоте, смял и выкинул ее, заранее вынув зажигалку, которую сразу положил в карман, потом он покрутил брелок от автомобильных ключей и направил их туда же, куда и зажигалку. Я не надеялся вызвать у него сочувствие, которое не получил по дороге от Хэнской автострады, но все же смотрел на него и ненавидел, возможно, я даже скалил зубы. Так бы я проклинал его и дальше, если бы голос второго решившегося подойти ко мне ближе всадника апокалипсиса окончательно не сбил меня с толку:
-Добро пожаловать, Верниан!
Где я слышал его раньше? «Уважаемые друзья и гости Афольской деревни». Нет, не то. «В этом году мы проделали огромную работу!» Этого не может быть! «Я рад приветствовать Олдоффа Винса, которому в этот раз удалось побить рекорд!» Да, это был он. Мужчина, приветствовавший меня в дремучей преисподние, оказался богатейшим человеком деревни, любимым и справедливым председателем, дистрибьютором наркотиков в своем пафосном клубе, сорокаоднолетним Доналом Пором.
-Господин Пор? Что…что вы здесь делаете?! – я был настолько ошарашен, что почти забыл о Булинне и двух остальных личностях, которые, скорее всего, не желали мне ничего хорошего.
-Пойдем внутрь, я все тебе объясню, - умиротворенным голосом  попросил меня многоуважаемый Донал, который, судя по всему, не придавал большого значения происходившему вокруг нас спектаклю.
Как бы странно это не звучало, но я действительно успокоился и пошел в сторону дома, хотя человек, чье дыхание уже жгло мою кожу и становилось все неприятнее с каждой минутой, так и держал меня. Первым в здание вошел Донал, за ним, чуть ли не пританцовывая, направился Булинн. Человек, который из всех четверых так и не удостоил меня словом или жестом, недолго думая,  также свободно перешагнул порог. Выглядел он при этом хуже остальных, даже хуже Булинна: его рост не достигал и 170 см, трехдневная щетина была полуседой-полумышиной, плешь на голове обдавалась пигментными пятнами, широкие плечи были обтянуты кожей, но, казалось, мышечная ткань никак не разделяла ее от костей, майка-алкоголичка, вся скатавшаяся и в желтых пятнах, наверняка висела на нем неделями, его шорты были порваны и сзади  и спереди, а тапки, купленные или украденные на два размера больше, держались на добром слове. Но все его существо буквально светилось от счастья, поэтому из всех присутствующих этого чудака я боялся больше всего. Последними вошли мы с моим новым «другом», который уже прирос ко мне; я был бы поражен, если б он сказал, что ему не по душе тереться об меня сзади – он ни на сантиметр не отодвинулся, даже когда я покорно вошел в дом.
Причиной моей резко наступившей флегматичности являлся тихий и ровный голос председателя. Я знал, что Донал Пор не был благочестивым и отзывчивым, но был твердо уверен, что, кроме сбыта экс**зи,  он не мог быть замешен ни в чем другом. Убийство, совершенное совместно с деревенскими полубомжами? Что вы, это Донал Пор! Тот самый Донал Пор, который знал каждого из жителей своей деревни по имени, ходил в дорогих костюмах, ездил на отполированном до блеска «Ягуаре» и на всех событиях появлялся со своей молодой женой и маленькой дочкой. Разумеется, полностью доверить ему свою судьбу я не мог, ни под каким предлогом не мог. Но то, что передо мной разворачивалось действо с четырьмя сумасшедшими, которые не говорили ничего вразумительно, кроме как «объясним все после, бро», давало мне право хвататься за любую соломинку, напоминавшую адекватный мир.
Мы вошли в большую круглую хибару. Стены были разрисованы какими-то непонятными знаками, будто песочные часы рассекает знак бесконечности. На потолке, прямо по центру, висела лампа, световой поток которой был слишком сильным даже для трех таких. Само по себе здание было пустым и, несмотря на хорошее освещение, мерзким, холодным и мрачным. Свет лампы придавал такой эффект, словно весь дом болел желтухой. Все это зрелище резало глаза, но больше всего меня вывел из себя длинный стол, стоявший прямо посередине помещения. Рядом с ним находился табурет, на который был взгроможден чан с какой-то жидкостью, при определенном ракурсе она выглядела как зеркало. Чем вам  не прекрасная локация для пыток?
От былого спокойствия не осталось и следа. Я начал брыкаться, скулить, кричать, оскорблять всех собравшихся. Я не заметил только самую важную деталь в этом доме, а точнее – пятого человека. Он стоял за столом, у самой стены спиной ко всем нам. Он повернулся и заговорил:
-Я не мог по-другому, Верн, никто не может по-другому… - Лицо, освещенное желтым светом, выражало вселенское сожаление. - Прости, мы знали, что так будет, я знал это больше двадцати лет!
Я долго всматривался в его глаза, вслушивался в голос, который показался мне скрипучим  и знакомым тогда, у «Бульдога», когда моя жизнь шла так, как и должна была. Я знал его, но не мог поверить и перебирал все варианты, которые способствовали моему отрицанию.
И в самый неподходящий момент меня вновь сковали воспоминания.

Через несколько месяцев после смерти отца Аллайа все-таки нашла работу на неполный рабочий день: она стала помощником бухгалтера типографии. Мы тогда были совсем на мели. Средства, собранные с моих школьных приятелей и папиных коллег в знак сочувствия, закончились. Шесть дней в неделю мы ели консервы и супы, а по воскресеньям обычно ходили в гости к соседям, которые уже с пренебрежением стали относиться к нашим частым визитам.  Меня мало в то время волновало семейное финансовой положение, да в сущности меня вообще ничего не волновало, кроме утраты отца, но даже я стал замечать, что мама отсчитывает  последние смятые купюры для того, чтобы купить еды, которую мы растянем на неделю.
Кинскор взял бы меня на работу, не дожидаясь моего четырнадцатилетия, но по закону не мог этого сделать.  Наступали холода, а я уже вырос из своих старых ботинок, порвавшихся по бокам. Денег на сапожника не было, а на новую обувь тем более. Аллайа после самоубийства своего супруга постоянно сидела на перголе и смотрела вдаль. Однажды перед очередным ужином консервами  я так разозлился на производителей шпротов, на эгоизм своего отца, на всю свою жизнь и особенно на эту сидушку  с горшками по бокам, что с силой ударил ее своим школьным рюкзаком. Под тяжестью учебников и тетрадей в ограждении перголы образовалась дыра. Я молча уставился на сооружение, а потом начал бить его еще и еще, только теперь в ход шли мои руки. Мать увидела из окна весь мой гнев, направленный на навес, выбежала и толкнула меня в противоположную сторону крыльца. Она не плакала, но ее глаза маялись от боли. Я не видел ее такой ни в день смерти отца, ни на его похоронах. Она не кричала на меня, а всего лишь сказала ровным голосом:
-Эту перголу строил твой отец. Она последняя вещь, которую я бы отпустила. Но теперь у нас нет ни денег, ни других ценностей.
Я смотрел на нее завороженный. Мы, конечно, иногда разговаривали с ней, но это был совсем другой случай. Она как будто первый раз открылась мне. Я вдруг побывал на двухминутной экскурсии по ее душе. Она повернулась и пошла дальше готовить суп из консервированной горбуши, а ее взрослеющий сын Верниан осознал, что теперь он и только он сможет помочь своей семье вылезти из финансовой ямы.
Что бы мог сделать двенадцатилетний ребенок? Например, он смог бы раздавать газеты, играть в сотки на деньги и просить милостыню. Но все способы зарабатывания не принесли бы тех денег, в которых мы так отчаянно нуждались, и я тогда совершил поступок, который считал правильным (возможно, он таким и был). Я нашел записную книжку моего папы в гараже  спустя три дня после его бесповоротного решения и с тех пор не расставался с ней. В один из дождливых и серых дней сентября я раскрыл ежедневник и судорожно начал искать нужный номер телефона.  Я нашел его на предпоследней странице: в середине было выведено красивым почерком имя Имьям, а под ним находилось семь цифр. Я, не раздумывая,  набрал  их.
Дядя Имьям, - как я его тогда назвал – первый месяц после похорон приходил к нам почти каждый день, он часто приносил мне конфеты, чинил мелкие поломки и спрашивал у Аллайи, не нужно ли помочь чем-нибудь еще, на что она отвечала отрицательным мычанием. Да, обычно она с ним не разговаривала, а только издавала короткие звуки. Но в последний его визит она сказала, что не желает больше видеть его у нас в доме. Мать сообщила единственному другу семьи это известие так же безвкусно, как и все остальное. Я услышал и выбежал из своей комнаты, а дверь уже вероломно захлопнулась.
Имьям приехал на следующий день после моего звонка. Я отпросился из школы пораньше и с нетерпением ждал его дома. Маме тогда оставалось работать еще три часа, поэтому  я мог не беспокоиться, что кто-то снова прогонит названного брата Жао.
Я сильно обнял Имьяма, когда увидел его на пороге нашего дома. Мы прошли в гостиную и проговорили с  ним два часа без умолку. Он рассказывал мне о том, как ему живется в Афольской деревне, о своем скором переезде на запад, о своей работе, я, в свою очередь, пытался объяснить сложившуюся ситуацию, демонстрируя старые ботинки и консервы. Мы, разумеется, вспоминали самые светлые моменты, связанные с папой. Я спросил у него:
-Можешь взять меня к себе на работу? Я тогда буду получать столько денег, что смогу купить себе и маме человеческой пищи.
А он рассмеялся:
-Нет, Верн. Не выйдет. Я работаю с тяжёлой сельхоз техникой. Вряд ли ты сможешь хотя бы гайку открутить.
Я же засучил рукав, напряг руку и показал свой только-только формирующийся бицепс. Имьям развеселился еще больше:
-Ладно, убедил. Только деревня находится слишком далеко от Хэна, дружище. Ты это не  брал в расчет?
Он улыбался, а я становился все грустнее, потому что терял последнюю возможность обрести экономическое благополучие.
-Тогда возьми меня жить к себе, - уже с вызовом сказал я.
-Нет, Верн. Я же тебе говорил, что не вижу смысла оставаться в Афольской деревне. Я  скоро уеду из нее, и тебе желаю никогда туда не приезжать.
Мы еще немного поговорили. Затем он натянул обувь на свои ноги, накинул плащ  и пожал мне руку. Но прежде чем попрощаться я сделал еще одну попытку:
-Пожалуйста, дядя Имьям, не уезжай. Приходи к нам почаще, я тебе всегда рад, - я уже практически плакал. – Знаешь, у нас сломалась пергола, никто не сможет ее починить кроме тебя. Это займет где-то неделю, но мы хотя бы сможем видеться…
-Верн, мой дорогой. Все намного сложнее. Я не могу больше здесь бывать. Дело не только в твоей маме, хотя ей определенно больно видеть меня, видеть тень ее прежней жизни с Жао. Пройдет много лет, и ты все поймешь. Но пообещай мне, что каждый твой день будет наполнен жизнью. Я не знаю, встретимся мы еще или нет. Все же я всегда буду помнить о тебе и молиться за твое будущее и здоровье твоей мамы. Удачи, Верн. Береги себя!
Перед тем, как сказать последние слова, он протянул мне конверт. Я взял его чисто механически, вслушиваясь в прощальную речь и ища в ней смысл. Он спустился с крыльца и пошел к своей машине. Один раз он все-таки обернулся, а я, обессиленный и совсем поникший, всего лишь помахал ему.
Имьям сел в машину и сразу уехал, а я так и стоял в прихожей с открытой дверью. Я бы не сдвинулся и через сутки, если бы не вспомнил о врученном конверте. Я посмотрел на него, он был белым. Такие можно купить за гроши в любом киоске. Первой моей мыслью было разорвать конверт. Имьям своим равнодушием, прикрытым добротой и дружелюбием, убил во мне последнюю надежду. Но любопытство пересилило, и я раскрыл конверт. В нем лежал чек в триста тысяч на имя Аллайи Гитсби и сложенный пополам лист.  Я развернул его и прочитал одно единственное слово: «Прости». В этот момент вошла мама.
Сначала мать не хотела брать эти деньги. Но сумма была воистину большой. Поэтому через два дня она обналичила чек, и на эти деньги мы продержались еще год.

Я весь дрожал. Я не хотел верить, что человек, стоявший передо мной, пришел из прошлого, чтобы навредить мне. Наверное, когда люди видят призраков, они ощущают то же, что и я тогда, встретившись в страшном доме лицом к лицу со стариком, в котором я все больше узнавал друга.
-Дядя Имьям? – спросил я так, словно мне все еще было двенадцать.
Состарившийся Имьям подошел ко мне ближе. И теперь я мог увидеть все морщины, которых время не пожалело для его лица. Сколько ему? Семьдесят? Восемьдесят? Девяносто? Я не мог вспомнить его возраст. Да и какое это имело значение?
-Верниан, я не думал, что пройдет столько лет, и мы увидимся с тобой, - сказал он.
-Что здесь творится? – я уже перешел на шепот.
-Ты избранный, Верн. В этом вся суть, - вступил в разговор председатель.
Если раньше я был немного напуган, то сейчас внутри моего существа царил ледяной ужас, болезненно затрагивающий каждый нерв. Тем временем Донал продолжал:
-Наши предки дезертировали с Западной войны. Кто-то считал, что эта война несправедлива, кто-то просто боялся. Но все же большая группа людей была вынуждена отправиться на Афольские просторы. Поначалу, нашему народу здесь даже нравилось: никто не искал, все предоставлены сами себе. Первые жители Афольских просторов быстро научились строить жилища из ничего и добывать пропитание. Но, полностью обосновавшись, они начали слышать голоса. Иногда это мог быть голос трехлетнего ребенка в голове бывшего солдата, реже  беспрерывный гул слышали все жители будущей деревни, включая детей. Эти голоса мы слышим и сейчас…
Дезертиры, голоса… Донал Пор уже не вселял в меня уверенность в завтрашнем дне. Все здесь сошли с ума, включая меня и Имьяма.
-Новым жителям просторов в целом и моему отцу в частности раньше не казалось странным, что такая благодатная земля пустует. Не показалось странным им и то, что от всей земли буквально веет злом. Но уже по прошествии нескольких недель в коллективном разуме под сопровождение таинственных слов, взявшихся не пойми откуда,  формировалась картинка. Когда-то здесь останавливались кочевники, любившие забавляться древними ритуалами. Возможно, это как-то повлияло на атмосферу просторов. Но если б дело было только в атмосфере… Голоса выдавали несвязанные друг с другом слова, человек думал, что свихнулся и на этом все. Но потом они становились тверже, а фразы обретали смысл. «Убей его», «Убей ее», «Убей их всех»! Именно это слышали беженцы. Люди долгое время не говорили друг с другом о данной проблеме, так как боялись или стеснялись, они считали, что их случай уникален. Первым не выдержал восемнадцатилетний Гнэс Жалф. Он напал на девушку и нанес ей удар камнем по голове. Его нашли прямо на месте преступления вялым и апатичным. Никто не мог понять, за что он убил пятнадцатилетнюю дочь подполковника, который умер за шесть дней до ее побега. Выйдя из кататонии, парень во всем сознался, он упомянул и о голосах, преследовавших его чуть ли не с самого первого дня появления на Афольских просторах.  Ему все поверили, но убийц обычно никто не щадит, поэтому на следующий день его повесили. Все нормализовалось: люди не слышали голоса, жизнь вернулась на круги своя. Но через пару недель началось по новой, только уже с большей силой. Природа обрушивала на них весь свой гнев  в виде града, ураганов, холодов. Было совершенно два убийства: одно – из-за пищи; второе – по той же причине, что и у Гнэса. Затем солнце, свежий воздух, счастье и тому подобное. Не сразу, но до наших родителей все же дошло, что их благополучие имеет прямую  связь с душегубством, то есть с «жертвоприношением», как они начали называть это позже. Подходил, оказывается и скот. Поэтому у каждого деревенского, даже у меня, есть куры, свиньи, коровы. Но голоса не всегда могут насытиться зверьми, иногда они требуют, чтоб убили хоть какого-то человека, иногда они требуют конкретную персону, как в твоем случае. Мы не можем им отказать. Мы не можем даже начать новую жизнь. Ведь все, кто уехал из Афольской деревни после окончания войны на западе кончили свои жизни слишком рано и непристойно, в основном, в тюрьмах или в самых бедных районах от серьезных болезней и голода. С нами все будет точно так же, мы навеки связаны с Афольской деревней. Мы исполняем ее желания, а она дает нам защиту и процветание. Благодаря призывам голосов дезертиров никто не арестовывал. Да черт возьми, меня никто не арестовывает за всю мою деятельность. Каждый год мы собираем прекрасный урожай, мы растим здесь детей, веселимся, но что будет, когда мы ослушаемся? Голоса будут преследовать нас и, в конечном счете, отберут наши жизни самым жутким образом. Мы не можем рисковать почти тысячей человек ради одного. Вот ты стоишь сейчас перед нами, чтобы исполнить свой долг. Мы рассказали тебе нашу тайну, поведали тебе о том, ради чего ты обязан умереть. Так уж вышло, что голоса выбрали именно тебя, Верниан.
-Я… я вам не подхожу, - промямлил я, едва понимая, о чем рассказала мне Пор.
-Нет, Верн. Ты-то как раз тот, кто нам нужен. Голоса не ошибаются. Мне жаль, что именно тебе выпало это бремя, - он грустно улыбался.
-Кто вы? Прихожане Авраама? – я с трудом говорил и дышал, но не мог позволить себе замолчать и дожидаться своей расправы.
-Нет, ни в коем случае. Мы простые жители Афольской деревни, которые вынуждены оберегать свою жизнь. Мы никак не связаны с сектантами. Но, безусловно, они тоже чувствуют присутствие высших сил в своей голове. Как твой друг Элфер. Он всегда слышит неразборчивые реплики, из-за этого ему пришлось обратиться к Дьюлву Солму, главному среди наших проклятых анархистов. К счастью для него, Элфер много пьет и живет не в деревне, поэтому голоса его донимают только тогда, когда он посещает просторы. Но он знал, в глубине души всегда знал, - Донал сверкнул своими уставшими глазами. – Он знал, Верн, что когда-нибудь чертова деревня заберет твою жизнь. По своей наивности или нетрезвости Элфер предположил, что прихожане Авраама, которые уже давно бьются о стену в борьбе с голосами, помогут тебе. Однако преступники, прячущиеся по углам, никогда не победят то зло, что обитает на Афольских просторах. Твой приятель, думаю, быстро пришел к этому же выводу и перестал сопротивляться голосам. Он оставил тебя, он доверил твою жизнь нам.
Я превратился в быка на корриде, я тяжело дышал – глотал воздух, словно он был густой сметаной. Я прохрипел:
-Ты лжешь. Ты гребаный лжец, -  я не мог поверить, что Эл, зная мое будущее, притащил бы меня в клуб П.
-Нет, Верниан, мы с тобой прекрасно понимаем, что у меня нет причин врать тебе. Элфер действительно слышал голоса, всего лишь один пристальный взгляд на его дергающуюся голову, будто бы он хочет выкинуть что-то из нее, и ты бы сразу все понял. А Олмара? Неужели и в ее поведении ты ничего не заметил?
Этот вопрос заставил мои глаза выплеснуть весь накопившийся стресс. Одна слеза. Вторая. За ней и третья. Я рыдал об Олмаре, рыдал о своей жизни и ее вероятном конце в компании пяти шизофреников, рыдал об Элфере, о том, что не видел в его  душе никакого груза, а ведь он держал в себе эту страшную историю, шел против убийства, но почти сразу сдался. Эл… мне так жаль.
-Не стоит горевать о ней,  - посоветовал председатель-киллер. – Ты уже ничего не исправишь ни слезами, не разговорами.
-Что вы с ней сделали? Что?!
Сначала Донал молчал, он, по всей видимости, не понял моего вопроса. Но через некоторое время уважаемый Пор просиял:
-Мы ничего не делали, не делаем и не будем делать. Ты меня совсем не слушал?  Все определяют голоса, природу которых мы не в силах постичь. Жители деревни  - их слуги. Твоя Олмара слишком восприимчивая и нежная. Не могу ручаться, но все же именно ей досталось жить с полной картиной в разуме, показывающей твое предназначение. Ее разрушил не ты, а Афольская деревня. Мы несколько раз следили за тобой, Булинн видел, как Олмара рассыпается на части. Опять же повторюсь, в этом нет ничьей вины. Никто из нас не несет ответственность за «душу» деревни.
Мое лицо превратилось в месиво из слюней,  слез  и соплей. Я должен был знать! Я должен был! Тогда бы я понял Олмару, я бы помог ей справиться с этим наваждением! Мы бы уехали в другой город, страну, начали бы новую жизнь… Как же сожаления о былом отравляли мои внутренности, я ощущал каждой клеткой своего тела невозможность вернуться назад, снова пережить разговор о смерти, а потом собрать вещи и ехать, ехать, ехать.
Взгляд моих почти ничего невидящих глаз устремился на Имьяма. Он все также стоял напротив. Мы смотрели друг на друга и плакали. Он было протянул ко мне руку, но я замахнулся ногой и задел его плечо. Этот проступок  заставил бугая сзади меня сжать мое туловище. И я сразу же пожалел о своей вспыльчивости и заскулил.
-Верн, мне так жаль, мой мальчик, мне безумно жаль, - срывающимся голосом повторял спаситель моего детства.
- Сколько ты знал? Ты говорил об этом с моим отцом?! С Жао Гитсби, который такую гниду как ты считал своим другом!
Он повернулся в свой дряхлый профиль и задумался. Мы стояли минуту, две, три в полной тишине. Мои руки уже били тревогу и почти отваливались, так как были долгое время скручены за спиной. Затем Имьям все-таки соизволил ответить:
-Твой отец знал. Я поведал ему о твоей судьбе, когда тебе было десять.
Удар. Еще один удар. Третий удар. Нокаут. Меня избивал лучший друг отца, председатель гребаной Афольской деревни, мой сопровождающий Булинн. Они не двигались, но причиняли мне неимоверную боль. Каждое слово бередило старые раны, сыпало на них соль, а после создавало новые. Эл, Олмара, Жао… Люди, которые были мне по-настоящему дороги, не смогли мне довериться!
Имьям рассказывал третью историю, по всей видимости, заключительную. Но я почти не слушал – не было сил. Я был готов принять любую смерть: сгореть заживо, быть заколотым тысячью ножей, покормить собой это сборище невменяемых стражей богом забытой долбаной деревни. Дядя, чтоб его, Имьям старался изо всех сил оправдаться (будто бы для нашей ситуации вообще возможны оправдания):
-Он зал с самого начала… Я привел его сюда… Он хотел увезти тебя,.. но не спас. Жао был хорошим человеком, жертвенным. Он думал, что отдает свою жизнь в обмен на твою… Он так любил тебя! -  Имьям уже захлебывался в слезах, по испещренному морщинами лицу скатывались сотни слез, таящихся все двадцать четыре года в его предательских и трусливых глазах.
Он открыл мне секрет всей моей жизни. Все это время я только и ждал, надеялся на это, обдумывал каждый шаг родителя. А теперь я был равнодушен. Во мне погибали все воспоминания, вес самое светлое: любовь, дружба, надежда, счастье. Стерлось все! Я еле чувствовал свои ватные ноги и уже забыл о руках, скрепленных незнакомым исполином.
В себя я, конечно же, пришел, но как-то поздновато. Меня кинули как мешок с картошкой на стол, вокруг столпились мои провожатые в мир иной. Они стягивали с меня футболку, обсуждали свой план, а я пытался убрать от себя их руки, которых, по моему разумению, было чуть ли не миллион. Я не успевал думать, говорить, слышать. Но хуже всего то, что меня постоянно слепила раскачавшаяся над моей головой лампа. Вспышка света. Булинн достает нож. Вспышка света. Нож уже в руках у Имьяма. Еще одна вспышка. Слышу всхлипы и, по-моему, не свои. Вспышка. Лицо Донала Пора, говорящее: «Приступаем». Я теряю сознание.

Я провалился в вязкую тьму. Все мои движения были в замедленном темпе, будто бы я находился в черной-черной воде. Я падал несколько секунд, и мне показалось, что все уже закончилось: я умер, оставив круглые стены с яркой лампой в совершенно другом мире, и, вероятно, попал в чистилище.  Я лежу и поворачиваю голову. Передо мной полностью обнаженная девушка, смотрящая в окно. Я уже видел ее и уже видел это окно. Только где я? Я посмотрел в другую сторону: у стены стоял большой платяной шкаф. Прямо как… Прямо как в комнате моих родителей!  Я почувствовал себя десятилетним, тогда эта комната была наполнена жизнью, энергией моего отца. А между тем, помещение начало наполняться голосом той голой леди у окна. Нет, это не моя мать, как подумал бы Фрейд или Салливан. Я знал ее тело очень хорошо. Когда-то я прикасался к нему каждый день. Моя Олмара, остаться бы здесь с тобой. Навсегда.
Я не шевелился и ничего не говорил, потому что боялся спугнуть свой последний сон. Вряд ли когда-нибудь  я чувствовал такую эйфорию, разогнавшую тепло по всем моим кровеносным сосудам. Старался вслушиваться в каждую ее фразу, нежный голос становился все громче:
-Верн, проснись. Ты мне нужен. Что будет без тебя?
Слова ласкали мой слух. Готов поклясться, что в тот момент ни в одном из миров – моем и настоящем – не было человека счастливее меня. Как я долго ждал, чтоб услышать эти слова! Если б мне тогда предложили пережить заново смерть Жао, вечер поэзии и прибытие в дом, в котором я сейчас лежу, наверное, весь расчлененный, я бы согласился. Все еще не двигаясь, я наслаждался и смотрел в потолок, в вершину своего бытия. Я услышал, как она подходит ко мне.
-Я нуждаюсь в тебе. Не вздумай уходить. Не вздумай!
Она почти что кричала, но для меня это были всего лишь капризы девушки, которую я никогда не переставал любить. Олмара  прилегла рядом со мной, я повернулся к ней и долго всматривался в идеальное лицо, выражавшее неподдельное беспокойство.
-Борись, Верн! Ты все еще можешь что-то изменить. Мы не будем вместе, если ты сдашься, ели ты останешься здесь, в этой темной спальне.
-Я хочу остаться здесь. Мы бы были счастливы.
-Ты не счастлив здесь, ты в агонии. В пустом коридоре твоего разума, который держит тебя в ловушке. Проснись, Верниан! Проснись ради меня!
-Останься со мной, Олмара…
-Я не смогу быть с тобой, если ты позволишь убить себя.
Вспышка света.
Две маленькие ручки Ол обхватывают мою, в сравнении с ними, гигантскую. Она тянется ко мне.
Вспышка света.
-Будь сильным, мой любимый. Не забывай обо мне, когда очнешься.
Вспышка света.
-Я люблю тебя, Олмара. Мы еще увидимся?
Свет, разрывающий комнату из воспоминаний на куски.
-И я тебя люблю.
Вспышка желтого горячего света.

Теперь я четко видел заплаканное и изнуренное лицо Имьяма. Он с ножом в правой руке стоял, уперевшись в стол. Булинн находился рядом с ним  и напряженно переводил взгляд то на меня, то на нож. Донал, можно сказать, стоял во главе стола, прямо у моих ног. Он был спокойнее всех нас. Наверное, Пор в отличие от своих «друзей по интересам» представлял в своей больной голове мое жертвоприношение именно так, поэтому безмятежность окутала его, когда все пошло по безумному плану.  Детина, которому так нравилось лосниться сзади, держал мои руки. Его ничего не выражающий взгляд скользил по моим ногам. Честно говоря, тогда я начал переживать, как бы после убийства мое тело не перешло в его владение… Сумасшедший бомж, который пугал меня больше всех, улыбался и придерживал мои голени. Я пошевелил ногами в надежде скинуть его омерзительные руки, но он вцепился в них и заулыбался еще больше.
Я лежал с голым торсом  на  деревянном столе, собрав с него сотни заноз, и смотрел прямо в глаза Имьяму. Я хотел увидеть в них замешательство, негодование, силу  и доброту, покорившую меня когда-то. Но вместо этого очи его опустели и были похожи на два кое-как слепленных темных комка. Он коснулся до моей кожи холодным лезвием, и я начал кричать и извиваться. На помощь к дрыщу и афольскому Филу Хиту пришли Булинн и Донал – первый держал мои плечи, второй  обхватил левую ногу своими руками, которые сегодня наверняка считали очередной доход от наркобизнеса. Он проорал:
-Сначала масло, идиот!
Он подошел к большому чану с зеркальной жидкостью, набрал немного в ладони и вылил мне на грудину и живот.
-Это льняное масло. Благодаря ему порезы будут более точными, а для тебя -  менее болезненными.
-Какие еще порезы?! Что вы хотите сделать? Убейте меня! Убейте же! – новое помешательство председателя заставило меня вспомнить, что те, кто удерживают меня в этом амбаре, больные на голову люди, и вряд ли они дадут мне спокойно и безболезненно перебраться на тот свет.
-Видишь этот символ? – Пор указал мне на «часы-бесконечность». – Вероятно, это ключ к феномену нашей деревни. Он рисуется нам во снах. Только недавно мы дали название этому изображению. «Уендоудто». То есть «бесконечность конечна». Так выражались кочевники, жившие когда-то на просторах. Думается мне, было бы неправильно убить тебя, так и не почтив знаком отличия, во имя которого ты умираешь.
От еще одного сюрреалистичного монолога афольского наркобарона меня отвлекла боль в области живота. Дрожащей рукой Имьям все же решил осуществить задумку. Я дернулся, но сделал хуже только себя, нож вошел глубже, чем планировалось, и я вскрикнул, как будто такая травма была смертельной. Названный дядя отошел на шаг назад и начал истерить:
-Я не могу этого сделать. Пожалуйста, я не могу! Это все неправильно. Я знал этого мальчика, знал его отца! – он опять начал плакать.
Первым не выдержал Булинн. Его красное и потное рыло повернулось в сторону Пора. Он прорычал:
-Я это сделаю…
Тогда я впервые увидел своего прежнего Имьяма. Того Имьяма, который гулял с папой по городу, который увел меня из дома в самый жуткий момент, который выписал чек на имя Аллайи Гитсби, вытворившей его из дома.
Булинн старался выхватить у него нож. Когда не получилось во второй раз, «таксист ночи»  замахнулся на Имьяма.
Я зажмурился и долго не хотел открывать глаза. Я почувствовал, что хватка здорового мужика и радостного грязнули ослабла, но ничего не предпринял, так как мое тело словно обледенело от страха перед возможным фактом гибели Имьяма.
-Что ты натворил, твою мать?! Ты рехнулся? – разразился Донал.
Будь то нездоровый интерес или внезапно прыснувшаяся смелость, но я все же посмотрел на друга отца.
Все также в правой руке он держал нож, на котором была кровь, слишком много крови для небольших надрезов. Через пару секунд я понял что произошло. Для этого мне даже не нужно было видеть тушу Булинна, из которой только что ушла жизнь, хотя это можно было легко сделать, посмотрев на пол, залитый кровью из сонной артерии того самого шофера.
Имьям дрожал до стука зубов, пытаясь выдавить из себя: «Я не хотел. Он сам». Худой нищий напрочь забыл о моих ногах и направился к нему, скорее всего намереваясь совершить еще одно непредвиденное жертвоприношение. Бугай захотел его остановить, и у него это бы даже получилось, если бы не мой удар прямо в его левый глаз.
От неожиданности и боли он упал назад. К несчастью для уважаемого председателя, который и тут разыгрывал главную роль, его огромный подопечный упал прямо на него. Оказавшись в горизонтальном положении, они приняли на себя еще один сюрприз. Табурет, на котором была емкость с маслом, зашатался, а потом и вовсе упал. Преимущественно масло оказалось на Донале, левая рука которого была изогнута как-то неестественно и, скорее всего, страдала от двойного (а то и тройного) перелома,  и на его громадном товарище, так и не опомнившимся от такого поворота событий.
Я тем временем вскочил со стола и оттолкнул Имьяма. Его старое измученное тело слегка ударилось о стену. Но он этого не заметил, только прошептал то единственное слово, которое вертелось на его языке все двадцать четыре года: «Прости».
Я кинулся к Булинну, чтобы вытащить из его кармана ключи, но меня за шкирку начал оттаскивать тот умалишенный, что держал меня за ноги. Признаюсь, ударил я его с наслаждением. Прямо по лицу. Я даже слышал, как у него что-то хрустнуло. Но, как ни странно, он не свалился плашмя, а снова пошел на меня. Мне ничего не оставалось, как ударить его в живот. Он пытался увернуться, но было уже поздно, и глаза его наполнились слезами дикой боли. Он упал на колени, держась за живот, и так и стоял в такой позе.
Я снова оказался возле Булинна. На этот раз успешно: ключи от машины перекочевали из его кармана в мой. Множество  побед вскружили бы мне голову, если б краем глаза я не увидел движение слева от стола. Амбал вновь обрел свое примитивное сознание и намеревался встать. Донал так и лежал, корчившись от боли.
До меня дошло, что если сейчас что-то не предпринять, то я буду повержен, и в этом случае – навсегда. Я встал и начал отходить к стене, а мой противник, набирая скорость, целеустремленно шел ко мне. Я сжал в руке ключи, обдумывая, какой удар ими окажется наиболее действенным. Но мыслить об этом долго не пришлось. Напасть в виде нового знакомого отнесла с грохотом к стене. Я еле удержал равновесие, но вот и новый удар. Апперкот!
Где-то между ударом и выплевыванием зубов у меня проскочила мысль, что нож у Имьяма. Я даже успел повернуть к нему голову и узреть, как неудавшийся сектант  впал в какой-то транс. Чертов боксер тем временем прижал меня к стене так, что я чуть было не принял ее форму. Я начал орать, так как больше ничего не оставалось:
-Имьям! Имьям!!!  - Ноль эмоций. – Им…
Меня потащили обратно на злосчастный стол, и я впервые после катастрофы среди убийц услышал голос Донала:
-Закончи начатое! Прямо сейчас! Убей его!
А может он кричал все это время?
Пор присел на полу. Мне было видно, что каждое движение давалось ему с величайшим трудом  и мукой.  Вот я вновь в знакомой позиции, лежу, слышу истерический смех того отошедшего от дел неряхи, страшные призывы Донала Пора. Прежде чем теплые и большие руки громадного дурака сомкнулись на моей шее, я сделал последнюю попытку:
-Имьям! НОЖ!
Я почувствовал, как теряю способность дышать. Я мотал головой и дрыгал ногами и руками, пробовал убрать его руки от себя, царапая и шлепая их, но это, разумеется, не помогло, а только усилило желание гигантского каина действовать в соответствии  с приказами Пора. Поэтому чужие потные и горячие руки еще больше сжали мою шею. Я уже покидал это место, сокращаясь всем своим телом.
 И каково же было удивление моего измученного организма, когда я снова мог дышать! Бугай не просто перестал меня душить, он даже убрал свои мерзкие конечности от моей шеи. Дело было в том, что теперь у него появилась необходимость отогнать от себя Имьяма, приблизившегося к нему с ножом, который еле-еле держался в его руках. Сам он напоминал вусмерть пьяного деда. Грузный мужик в два счета выбил окровавленное орудие у него из рук.  По этой причине, Имьям не смог нанести ему хоть какую-нибудь мало-мальски способствующую моему освобождению травму.
Но так что же все-таки дало мне надежду? Я вправе считать, что выигранное время на веки вечные отдалило меня от смерти на этом громадном шершавом столе. Я понял это сразу, как в первый раз вдохнул после удушья, и это был не глоток кислорода в агонии, то  был вдох надежды…
Наконец я использовал  ключи от машины. Как только громила, окрыленный победой над стариком, который снова отправился к стене, и снова от толчка – на этот раз сильнее прежнего, повернулся ко мне с наваждением прикончить меня, заостренный кусок железа, которым уже много раз открывали багажник, вошел в его больной левый глаз.
Вопль раздался по всему дому, по  всему лесу, да что уж там, по  всему миру. Наверное, здесь так не кричал даже я. Кровь залила все его лицо, попадая в незакрывающийся рот. Он держался за щеки, крича при этом все больше и больше. В итоге, он упал на пол, по которому ползал всю свою оставшуюся жизнь.
Я не был эгоистом даже в тот момент, когда нужно было бежать, не оглядываясь. Я подошел к Имьяму, чтоб перенести его в машину и уехать вместе. Мне было плевать на все наше прошлое и настоящее, я просто хотел увезти его отсюда. Но для него уже было поздно, так как затылок Имьяма превратился в кроваво-костное месиво. Я еле сдерживал стон боли и ужаса. Но помимо звуков своей гортани, пронзительных вскриков моего душителя и всхлипов того бомжа, который и не подумал бы о том, чтобы подняться на ноги, хотя наверняка боль от моего удара уже прошла, я услышал ругань виновника этого ночного торжества.
Донал Пор так и не смог встать. Он сидел на полу с вытянутыми ногами и висевшей кое-как рукой весь красный и запыхавшийся. Я не увидел в нем слабость, а только готовность умереть.  Я набросился на него с кулаками из-за себя, из-за Имьяма, из-за его наглого решения творить страшный суд над людьми, из-за моего отца, который не смог смириться с желаниями каких-то там голосов. Я бил его самозабвенно, с той силой, о которой раньше и не догадывался. Когда уже Пор потерял сознание, я оставил его в покое.
Странно, как много мы не замечаем, когда адреналин долбит в мозг с небывалой мощью. Когда я вошел сюда почти в обнимку с мужчиной, оставшимся навсегда одноглазым, я не видел, что в этом округлом доме полно разных обломков, предположительно, от стройматериалов, что за трупом Булинна лежат два небольших стога сена. Видимо, здесь и правда когда-то был амбар. Когда я вытаскивал ключи из кармана моего личного водителя в один конец, я не заметил и зажигалки, с помощью которой он закуривал.  Многие детали казались мне ничтожными перед бойней в этом чертовом месте. Но самое главное, что сейчас они все собрались воедино.
Я раскидал сено по всему зданию, забрасывая им тела, дышавшие и недышавшие.  На Донала Пора я травы не пожалел. Честно говоря, с него-то я и хотел начать. Когда сено было распределено, я наклонился к Булинну и достал из кармана ту самую красную зажигалку. Я долго всматривался в нее, отговаривая себя претворять в жизнь свою задумку, но все попытки были тщетны: я не мог оставить все как есть, я не хотел и не позволил бы выжившему Доналу Пору снова сеять смерть на головы беззащитных людей. Я сжал в руке чикфайер, встал и почувствовал прилив сил, который указывал, что все сейчас будет правильно. Я был спокоен, как буддийский монах, достигший нирваны. Даже когда тощий бомж, вдруг вскочивший на ноги, принялся бежать к двери, так как, наверное, понял, что я не оставлю его группу душевнобольных до самого конца, я всего лишь сделал два огромных шага к нему и поступил так же, как и он минут десять назад поступил со мной: я взял его за шиворот. Он кричал что-то вроде: «Нет, не надо, я сделаю все, только не надо этого!» Да, он определенно понял, что я хочу сделать. Теперь и у меня на лице заиграла нездоровая уставшая улыбка. Я швырнул его на пол и надавил ногой на горло. Как только он начал задыхаться, я этой же ногой со всей силой наступил на его рожу.
Я подошел к председателю и хотел даже сказать прощальные слова, но быстро осознал, что на него мне растрачиваться незачем. Я повернул голову и посмотрел на уже холодного Имьяма и прошептал: «Спасибо за все». Затем сделал то, что по моему разумению и должен был.
Пламя охватило Донала Пора моментально. Когда зашипело и вспыхнуло масло, хорошо впитавшееся в него, главарь очнулся. Я ударил его со всей оставшейся силой. Он отлетел назад и поджег собой все остальное. Тогда я побежал к выходу.
Я сел в машину, когда из окон повалил дым. Машина с первого раза не завелась. Когда я заводил ее второй раз, из дома выбежал тот грязный дрыщ с обезображенным лицом. Он был весь в огне и через несколько метров от дома упал. Я подождал, прежде чем повернуть ключ третий раз. Может быть, я ждал, что этот бешеный изверг поднимется и пойдет к машине, может быть считал, что кто-то еще должен выбежать из этой полыхающей психбольницы. Но все было тихо. Тогда я начал молиться, плакать, кусать кулаки. Как же так?! Я столько всего пережил, столько прошел, чтобы оказаться в автомобиле, который не заводиться! Но следующий поворот ключа сделал свое дело: мотор заревел, а я весь заплаканный начал вывозить себя на Хэнскую автостраду.

Домой я добрался полуживым. Сначала я планировал оставить машину за триста метров, у чужого типичного панельного дома, но потом плюнул и доставил себя до своего подъезда. Я вошел в свою квартиру и, не разуваясь, поплелся в комнату, чтобы рухнуть на кровать.  Но я не уснул, совсем нет. Я разразился рыданиями. Мне снова стало страшно, одиноко. Будто бы я опять в круглом сооружении лежу на столе и жду своей участи. Когда раздался звонок на домашний, я подпрыгнул так сильно, что взлетел всем телом над постелью. Я снял трубку и отгонял от себя мысли, что звонивший мог быть кем-то из Афольской деревни. Но то была Олмара, и голос ее был, мягко говоря, тревожным:
-Верн, это ты? Ответь мне!
-Да, я.
-Слава богу, ты дома! – на другом конце провода послышались всхлипы. Теперь мы оба плакали.
-Деревня, Верн… Когда ты уехал оттуда?
Я не мог знать, когда именно я ушел ловить попутку, в каком часу Булинн привез меня к своим друзьям, во сколько я сбежал от его друзей, даже не заметив, что уже рассвело. Я даже не знал сколько сейчас времени, да и не хотел знать. Посему я ответил очень лаконично:
-Ночью.
-Там… там творится что-то кошмарное. Невероятно кошмарное! Черт! – она стала плакать еще сильнее.
-Ол, что произошло?
-Все жители, они… Я не могу в это поверить! Мне самой только что позвонила Ханлови. Ну та, что ездит в Афольскую деревню на… на подработку.
-Что, черт возьми, произошло?! – После недавних событий я не мог сдерживаться, когда разговор заходил об Афольской деревне, и даже прикрикнул на Ол, которой и так тяжело было сказать мне что-то важное и пугающее.
После минутного молчания я уже подумал, что она никогда мне не расскажет о  вести Ханлови, которую я еле вспомнил. Женщина средних лет, работавшая кладовщицей в «Афо-тонне» два через два. Я сразу подумал о Донале и почувствовал боль во всем теле, а мой желудок скрутился раз пятьдесят. Наконец Олмара заговорила:
-Верн, они умерли, все восемьсот человек! Каждый каким-то образом наложил на себя руки. В одно и то жжж… же время! Как такое возможно?
Меня стошнило прямо на кровать, Олмара, крича в трубку, вопрошала, здесь ли я все еще. А как я должен был ответить? Я и сам не знал, здесь я или все еще в том страшном амбаре, а может быть я так и остался в баре у Тафиса и теперь лежу в полной отключке. Тафис, Элфер… Мы с ними выпивали и шутили сегодня ночью, но для меня прошло года три  с тех пор. Из меня испарилось прежнее ухарство, и вряд ли я смогу жить так, как и жил до всего случившегося. Отныне мы с Элфером не поедем в деревню, не выпьем в «Бульдоге», хозяин которого, если верить словам Олмары, убил сам себя. Стоп. Элфер!
-Где Эл? Ты знаешь, где он? Может, ты что-нибудь слышала? -  я задавал каждый вопрос, увеличивая напор.
-Верн, я спрашивала у Ханлови об Эле и Луми, но она ничего пока еще не знает, - ее голос дрожал, а я живо рисовал в своей голове слезы, катившиеся по ее красивому лицу. – Но она обещала позвонить, когда все разузнает.
На самом деле, кладовщица могла ничего и не сообщать. Я и сам знал, что Эл больше не числился в живых. Он слышал голоса, он часто бывал в деревне, он приходил к чертовым прихожанам Авраама, которые халтурили вместо того, чтобы реально избавить деревню от гребаного проклятья. Элфер бы не смог выжить, он бы не спас ни свою, ни мою жизнь.
Меня скрутило от боли  - то ли душевной, то ли физической. Я больше не хотел слышать об Афольских просторах, об их жителях и зловещей истории, о своем лучшем друге. Я хотел узнать только одно.
-Ол..
-Я не могу, не могу в это поверить! Они все взяли и убили себя! У меня даже объяснения не находится. Как думаешь, замешано ли здесь правительство?
-Олмара!
-Верн, предположи что-нибудь! Пожалуйста! Мне очень страшно.
Я задал вопрос, который витал в воздухе родительской комнаты, когда я душой был с Олмарой, а телом на деревянном столе:
-Ты останешься со мной?
Последовал уверенный ответ:
-Да.