Неизбежность. Муза-сестра заглянула в лицо

*** «Муза-сестра заглянула в лицо»


Видеоролик на Ютубе https://youtu.be/bLsXXt97Q_E


В сущности никто не знает, в какую эпоху он живёт, каким опытом будет знаменательна его жизнь, какой славой или недугом порадует или разобьёт история. Не знает даже поэт, хотя прежде других прозревает неизбежность, – ведь именно эстетический факт в его стихотворной форме, преодолев темпоральную смысловую ограниченность слова, сохраняет свою ценность на все времена.
В 1905 году Инна Эразмовна Горенко, в девичестве Стогова, развелась с мужем, забрала детей и переехала в Евпаторию. Дети были склонны к туберкулёзу, а климат Крымского полуострова как нельзя более подходил для лечения и профилактики тяжёлого заболевания. Курс предпоследнего класса гимназии Анна проходила дома в отрезанном от мира приморском городке, куда отзвуки революции 1905 года доходили глухо. Юная поэтесса тосковала по Царскому Селу и писала, по её словам, «великое множество беспомощных стихов».

«Я родилась в один год с Чарли Чаплиным и “Крейцеровой сонатой” Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом? В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии – 1889. В ночь моего рождения справлялась и справляется древняя “Иванова ночь” – 23 июня (Midsummer Night).
Назвали меня Анной в честь бабушки Анны Егоровны Мотовиловой. Её мать была (чингизидкой) татарской княжной Ахматовой, чью фамилию, не сообразив, что собираюсь быть русским поэтом, я сделала своим литературным именем. Родилась я на даче Саракини (Большой Фонтан, 11-ая станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.
Когда мне было 15 лет, и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая как-то мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: “Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска”. Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась. “Боже, как я плохо тебя воспитала”, – сказала она».
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 164)



У самого моря

1

Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убежали в море,
А я сушила солёную косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зелёная рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и весёлой
И вовсе не знала, что это – счастье.
В песок зарывала жёлтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унёс бродяга,
И уплывала далеко в море,
На тёмных, тёплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»



Ей суждено было отмечать в июне рождение, в декабре – крещение, в феврале – день святой великомученицы Анны.
Каждое лето с 1896-го по 1903 год Анна проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, – «и там подружилась с морем». Семья жила около древнего Херсонеса, самого сильного её впечатления, которое спустя девять лет легло в поэму «У самого моря».


«Говорить о детстве и легко и трудно. Благодаря его статичности его очень легко описывать, но в это описание слишком часто проникает слащавость, которая совершенно чужда такому важному и глубокому периоду жизни, как детство. Кроме того, одним хочется казаться слишком несчастными в детстве, другим – слишком счастливыми. И то и другое обычно вздор. Детям не с чем сравнивать, и они просто не знают, счастливы они или несчастны.
Как только появляется сознание, человек попадает в совершенно готовый и неподвижный мир, и самое естественное не верить, что этот мир некогда был иным. Эта первоначальная картина навсегда остаётся в душе человека, и существуют люди, которые только в неё и верят, кое-как скрывая эту странность. Другие же, наоборот, совсем не верят в подлинность этой картины и тоже довольно нелепо повторяют: “Разве это был я?”»

(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 214)


Знали соседи – я чую воду,
И, если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились.
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
И проносила домой в подоле
Осколки ржавые бомб тяжёлых.
И говорила сестре сердито:
«Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтобы бухты мои охраняли
До самого Фиолента».
А вечером перед кроватью
Молилась тёмной иконке,
Чтоб град не побил черешен,
Чтоб крупная рыба ловилась
И чтобы хитрый бродяга
Не заметил жёлтого платья.



Начальные строки поэмы навеяны «Итальянскими стихами» А. Блока: «С ней уходил я в море / С ней забывал я берег». Она услышала: «Бухты изрезали, / Все паруса убежали в море» (см.: Записные книжки Анны Ахматовой. С. 743). Эти ритмические повторы А. Блока, как ветер с моря, – в перекличке с языческим детством лирической героини «У самого моря».


«Языческое детство. В окрестностях этой дачи (“Отрада”, Стрелецкая бухта, Херсонес. Непосредственно отсюда античность – эллинизм) я получила прозвище “дикая девочка”, потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень. Однако в Царском Селе она делала всё, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела, сложив по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец брал её с собой в оперу (в гимназическом платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III и на картинных выставках. Весной и осенью в Павловске на музыке – Вокзал… Музеи и картинные выставки… Зимой часто на катке в парке.
В Царскосельских парках тоже античность, но совсем иная (статуи). Читала много и постоянно. Большое (по-моему) влияние (на неё) оказал тогдашний властитель дум Кнут Гамсун (“Загадки и тайна”); Пан, Виктория – меньше. Другой властитель Ибсен… Училась в младших классах плохо, потом хорошо. Гимназией всегда тяготилась. В классе дружила только с Тамарой Костылевой, с которой не пришлось больше встретиться в жизни…»

(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 215)


2

Бухты изрезали низкий берег,
Дымное солнце упало в море,
Вышла цыганка из пещеры,
Пальцем меня к себе поманила:
«Что ты, красавица, ходишь боса?
Скоро весёлой, богатой станешь.
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, –
Песней одною гостя приманишь».
Я отдала цыганке цепочку
И золотой крестильный крестик.
Думала радостно: «Вот он, милый,
Первую весть о себе мне подал».



Поэма была написана в 1914 году в Слепнёве, имении матери Н. С. Гумилёва, где Анна простилась со своей херсонесской юностью, с «дикой девочкой» и узнала железный шаг войны.
Там же по плану, намеченному провидением, были сочинены ещё полторы сотни стихов – эстетических фактов её бытия.


«В семье никто, сколько глаз видит кругом, стихи не писал, только первая русская поэтесса Анна Бунина была тёткой моего деда Эразма Ивановича Стогова. Стоговы были небогатые помещики Можайского уезда Московской губернии, переселённые туда за бунт при Марфе Посаднице. В Новгороде они были богаче и знатнее.
Моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шёл крестный ход.
Этот Ахмат, как известно, был чингизидом.
Одна из княжон Ахматовых – Прасковья Егоровна – в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна – моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было девять лет, и в честь её меня назвали Анной. Из её фероньерки сделали несколько перстней с бриллиантами и одно с изумрудом, а её наперсток я не могла надеть, хотя у меня были тонкие пальцы».

(Записные книжки Анны Ахматовой. С. 448–449)


3

Были мы с сестрой однолетки
И так друг на друга похожи,
Что маленьких нас различала
Только по родинкам наша мама.
С детства сестра ходить не умела,
Как восковая кукла лежала;
Ни на кого она не сердилась
И вышивала плащаницу,
Бредила даже во сне работой;
Слышала я, как она шептала:
«Плащ Богородицы будет синим…
Боже, апостолу Иоанну
Жемчужин для слёз достать мне негде…»


«Херсонес – главное место в мире, и я последняя херсонидка!» – думала она, находя осколки древнегреческого поселения. Когда девочке было семь лет, она «прямо так, сверху» нашла кусок мрамора с греческой надписью. Ей заплели косу, обули и повели дарить его в музей.
«Вы и представить себе не можете, каким чудовищем я была в те годы, – вспоминала её слова Л. К. Чуковская. – Вы знаете, в каком виде тогда барышни ездили на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки – одна из них крахмальная – и шёлковое платье. Наденет резиновую туфельку и особую шапочку, войдёт в воду, плеснёт на себя – и на берег. И тут появлялось чудовище – я – в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращалась, надевала платье на мокрое тело – платье от соли торчало на мне колом… И так, кудлатая, мокрая, бежала домой». (Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 1. 22 октября 1940 года).


Дворик зарос лебедой и мятой,
Ослик щипал траву у калитки,
И на соломенном длинном кресле
Лена лежала, раскинув руки,
Всё о работе своей скучала, –
В праздник такой грешно трудиться.
И приносил к нам солёный ветер
Из Херсонеса звон пасхальный.
Каждый удар отдавался в сердце,
С кровью по жилам растекался.
«Леночка, – я сестре сказала, –
Я ухожу сейчас на берег.
Если царевич за мной приедет,
Ты объясни ему дорогу.
Пусть он меня в степи нагонит.
Хочется на море мне сегодня».
«Где же ты песенку услыхала,
Ту, что царевича приманит? –
Глаза приоткрыв, сестра спросила. –
В городе ты совсем не бываешь,
А здесь не поют такие песни».
К самому уху её склонившись,
Я прошептала: «Знаешь, Лена,
Ведь я сама придумала песню,
Лучше которой нет на свете».
И не поверила мне и долго,
Долго с упрёком она молчала.


Песня, молитва и любовь – мотивы лирики молодой Ахматовой. Ожиданием любви, как вхождения в «сад сквозной, осенний, нежный», проникнута фабула первой поэмы.
Много позже она признается, что «успеть записать одну сотую того, что думается, было бы счастьем…»: многое из прошлого настолько окаменело в памяти, что могло исчезнуть только вместе с поэтом.
«Бог мой, как я стара – я ещё помню порядочных людей!» – восклицала её подруга.


«Первое стихотворение я написала, когда мне было 11 лет (оно было чудовищным), но уже раньше отец называл меня почему-то “декадентской поэтессой”… Кончать мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не Царскосельскую гимназию, а Киевскую (Фундуклеевскую), в которой я училась всего один год. Потом я два года училась на Киевских Высших женских курсах… Всё это время (с довольно большими перерывами) я продолжала писать стихи, с неизвестной целью ставя над ними номера. Как курьёз могу сообщить, что, судя по сохранившейся рукописи, “Песня последней встречи” – моё двухсотое стихотворение».

(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 175)


Стихотворений, написанных в 11 лет, разумеется, не сохранилось, но отставной инженер-капитан II ранга Андрей Антонович Горенко, несомненно, был прав: не нарочно, шутя он разглядел в дочери декадентскую поэтессу.



Музе

Муза-сестра заглянула в лицо,
Взгляд её ясен и ярок.
И отняла золотое кольцо,
Первый весенний подарок.

Муза! ты видишь, как счастливы все –
Девушки, женщины, вдовы…
Лучше погибну на колесе,
Только не эти оковы.

Знаю: гадая, и мне обрывать
Нежный цветок маргаритку.
Должен на этой земле испытать
Каждый любовную пытку.

Жгу до зари на окошке свечу
И ни о ком не тоскую,
Но не хочу, не хочу, не хочу
Знать, как целуют другую.

Завтра мне скажут, смеясь, зеркала:
«Взор твой не ясен, не ярок…»
Тихо отвечу: «Она отняла
Божий подарок».

     10 октября 1911
         Царское Село



Первая публикация поэмы «У самого моря» состоялась в 1915 г. в третьем номере журнала «Аполлон», редактором отдела поэзии которого в 1909–14 гг. был Н. С. Гумилёв.
Самое значительное в поэзии А. Ахматовой – стилистика. Н. С. Гумилёв полагал, что в стиле Бог показывается из своего творенья, поэт даёт самого себя. Такова А. Ахматова:
«Она почти никогда не объясняет, она показывает. Достигается это и выбором образов, очень продуманным и своеобразным, но главное – их подробной разработкой. Эпитеты, определяющие ценность предмета (как то: красивый, безобразный, счастливый, несчастный и т. д.), встречаются редко» (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 182).
Н. С. Гумилёв был представителем новейшей критики, непонятной большинству русских читателей предшествующего столетия, почитал «честных народников» «просто навозом» и полагал, что современность принадлежит декадентам.
Царскосёлу Эриху Голлербаху он говорил:
«Знаете, ещё не так давно было два рода критиков; одни пили водочку, пели “Gaudeamus igitur” и презирали французский язык, другие читали Малларме, Метерлинка, Верлена и ненавидели первых за грязное бельё и невежество. Так вот, честные народники – просто навоз, сейчас уже никому не нужный, – а из якобы “прогнивших” декадентов вышла вся сегодняшняя литература». (Н. С. Гумилёв. «Письма о русской поэзии». С. 284).



У самого моря

4

Солнце лежало на дне колодца,
Грелись на камнях сколопендры,
И убегало перекати-поле,
Словно паяц горбатый кривляясь,
А высоко взлетевшее небо,
Как Богородицын плащ, синело, –
Прежде оно таким не бывало.
Лёгкие яхты с полдня гонялись,
Белых бездельниц столпилось много
У Константиновской батареи, –
Видно, им ветер нынче удобный.
Тихо пошла я вдоль бухты к мысу,
К чёрным, разломанным, острым скалам,
Пеной покрытым в часы прибоя,
И повторяла новую песню.
Знала я: с кем бы царевич ни был,
Слышит он голос мой, смутившись, –
И оттого мне каждое слово,
Как божий подарок, было мило.
Первая яхта не шла – летела,
И догоняла её вторая,
А остальные едва виднелись.



Отдельным изданием поэма вышла в 1921 г. в петроградском издательстве «Алконост». Вызванное к жизни стихами А. Блока произведение «декадентской поэтессы» породило ещё одну художественную идею – девочку Ассоль в романе-феерии Александра Грина «Алые паруса» (1923), светлая вера которой в торжество детской мечты не разбивается о прибрежные скалы.
Иное – в поэме, предвещающей конец безоблачной юности в канун поминальных дней. 


Как я легла у воды – не помню,
Как задремала тогда – не знаю,
Только очнулась и вижу: парус
Близко полощется. Передо мною,
По пояс стоя в воде прозрачной,
Шарит руками старик огромный
В щелях глубоких скал прибрежных,
Голосом хриплым зовёт на помощь.
Громко я стала читать молитву,
Как меня маленькую учили,
Чтобы мне страшное не приснилось,
Чтоб в нашем доме бед не бывало.
Только я молвила: «Ты Хранитель!» –
Вижу – в руках старика белеет
Что-то, и сердце моё застыло…
Вынес моряк того, кто правил
Самой весёлой, крылатой яхтой,
И положил на чёрные камни.



«…Пристяжная косила глазом и классически выгибала шею, – вспоминала она. – Стихи шли легко свободной поступью. Я ждала письма, которое так и не пришло – никогда не пришло. Я часто видела это письмо во сне; я разрывала конверт, но оно или написано на непонятном языке, или я слепну…» (А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 178).
«Старый Эйх», тогда ещё юный литературовед Б. М. Эйхенбаум полагал, что поэма «скорее свод ранней лирики, чем самостоятельный эпос»: в ней недаром повторяется целый ряд слов и стилистических деталей, знакомых по её лирическим сборникам, вышедших к 1915 г. И хотя белый стих А. Ахматовой звучит с автобиографической убедительностью, Б. М. Эйхенбаум настаивал, что «автобиографические намёки, попадая в поэзию, перестают быть личными и тем дальше отстоят от реальной душевной жизни, чем ближе её касаются. Придать стихотворениям конкретно-биографический и сюжетный характер – это художественный приём, контрастирующий с абстрактной лирикой символистов. <…> Лицо поэта в поэзии – маска, чем меньше на нём грима, тем резче ощущение контраста. Получается особый, несколько жуткий, похожий на разрушение сценической иллюзии, приём». (Б. М. Эйхенбаум. «Анна Ахматова. Опыт анализа». С. 146).



Долго я верить себе не смела,
Пальцы кусала, чтобы очнуться:
Смуглый и ласковый мой царевич
Тихо лежал и глядел на небо.
Эти глаза, зеленее моря
И кипарисов наших темнее, –
Видела я, как они погасли…
Лучше бы мне родиться слепою.
Он застонал и невнятно крикнул:
«Ласточка, ласточка, как мне больно!»
Верно, я птицей ему показалась.



«Эстетический факт – это форма, только форма», – утверждал итальянский неогегельянец Бенедетто Кроче (1866–1952). Искусство виделось ему высшей формой интуитивного познания, создаваемого фантазией и порождающего образы. В совершенном поэтическом произведении все моральные и житейские проблемы перерабатываются на языке образов в эстетические и – что самое поразительное – находят своё, пусть оправданное исключительно художественными средствами, решение. А можно ли их решить по-другому – на основании опыта, логики и науки? Позитивисты, экономисты, «честные народники» и революционеры уверяли, что да. Только практическое применение, с их точки зрения, могло свидетельствовать об истинности социальной теории и возможности её осуществления, впрочем, как и об ошибочности, в чём они были абсолютно уверены, чистого эстетизма. Эстеты, какие-то «французы в манжетах», между тем не скрывали, что практика может оказаться столь же обманчивой, как и целая жизнь одного, другого, третьего не самых необразованных поколений, и полагали, что в свете критерия полноценности поэзии любую духовную деятельность следует гармонически подчинить художественной интуиции.



*   *   *

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,
А как стали одно за другим терять,
Так сделался каждый день
Поминальным днём, –
Начали песни слагать
О великой щедрости Божьей
Да о нашем бывшем богатстве.

                1915



Из песни слова не выкинешь.
Измените в поэме несколько строф – и это будет иная поэма.
Тождество произведения с самим собой – порой единственный положительный критерий литературной критики. По мнению Б. Кроче, именно это изначальное тождество обусловливает познание неповторимого лирического своеобразия произведений искусства. Лиризм, как замысел Абсолютного духа, итальянский философ находил даже в архитектуре. Автору «Манифеста антифашистской интеллигенции» и основателю Института Исторических исследований в своём доме в Неаполе, казалось, было известно, что живо и что умерло в философии Гегеля к началу прошлого века.
В 1914-м же к моменту написания поэмы «У самого моря» Н. С. Гумилёв отнёсся к стихотворному опыту А. А. Ахматовой как к безусловному эстетическому факту и даже просил посвятить поэму ему.
– Белые стихи писать труднее, чем в рифму, – сказала она и поэму никому посвящать не стала.



*   *   *

Все души милых на высоких звёздах.
Как хорошо, что некого терять
И можно плакать. Царскосельский воздух
Был создан, чтобы песни повторять.

У берега серебряная ива
Касается сентябрьских ярких вод.
Из прошлого восставши, молчалива
Ко мне навстречу тень моя идёт.

Здесь столько лир повешено на ветки,
Но и моей, как будто, место есть…
А этот дождик, солнечный и редкий,
Мне утешенье и благая весть.

Осень 1921
           Царское Село



«В сущности никто не знает, в какую эпоху он живёт. Так и мы не знали в начале 10-х годов, что жили накануне первой европейской войны и Октябрьской революции. Увы!
С конца XIX века (то есть за 60 лет) меньше всего изменилась одежда и больше всего – способы передвижения. Человек (в особенности, бедно одетый) может кое-как надеть костюм и пальто 90-х годов, но выехать в шарабане вместо “Победы” или “Москвича” невозможно.
Мне было десять лет, и мы жили (одну зиму) в доме Дауделя (угол Средней и Леонтьевской в Царском Селе). Живущий где-то поблизости гусарский офицер выезжал на своём красном и дикого вида автомобиле, проезжал квартал или два – затем машина портилась, и извозчик вёз её с позором домой. Тогда никто не верил в возможность автомобильного и тем более воздушного сообщения.
Когда (в прошлом году) ставили в кино горьковскую “Мать”, никому не пришло в голову справиться, как в самом деле одевались участницы революционного движения того времени, и нарядили их в парижские модельки 60-х, кажется, годов. Очень интересно было бы посмотреть, как барышня в таком виде пришла бы агитировать рабочих и что бы они ей сказали. Я пробовала протестовать, но Алёша Баталов, который играл Павла, только рукой махнул: “Ну, это вы одна помните!”
Почему я одна?»
(А. Ахматова. «Pro domo sua». С. 164–165)


– Срезневский говорил, – рассказывала она, провожая подругу до дверей коммунальной квартиры, – такие маленькие ручки, что на них нельзя надеть наручники. А вот и надели, и не на руки только, а на всю мою жизнь. (Л. К. Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой». Т. 2. 2 июля 1960 года)



В сумерки я домой вернулась.
В комнате тёмной было тихо,
И над лампадой стоял высокий,
Узкий малиновый огонёчек.
«Не приходил за тобой царевич, –
Лена сказала, шаги услышав, –
Я прождала его до вечерни
И посылала детей на пристань».
«Он никогда не придёт за мною,
Он никогда не вернётся, Лена.
Умер сегодня мой царевич».
Долго и часто сестра крестилась;
Вся повернувшись к стене, молчала.
Я догадалась, что Лена плачет.
Слышала я – над царевичем пели:
«Христос воскресе из мёртвых», –
И несказанным светом сияла
Круглая церковь.



Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/wGhRoUe1-0c