***
;;;;Бывают в жизни каждого человека этапы, когда, гуляя по улице без цели или по какой-то надобности, желаешь просто затеряться, исчезнуть, уйти так далеко, что влияние общества просто перестанет тебя волновать, как метеор, вошедший резко в гравитационное поле космического тела, и вышедший так же резво и быстро. Чувствуешь, как все твое наполнение будто вынули, изъяли, как улику, взамен залив всё горячим битумом и оставив как есть, дескать, сойдет и так. Когда наступают такие падения, я обычно занимаюсь чем-то отвлеченным, как-то: рукоделия, рисование, и, самое важное для меня - отправляю посылки и письма в разные страны. Часто приходят ответы, причем самые различные; из Португалии, например, в ответ на мое письмо пришла бумажка, очевидно, оторванная от газеты, с единственной надписью: "Оставь нас". Хоть я и продолжал чаще всего переписку, но тут решил не делать ничего, то есть последовать предписанию. Из Южной Кореи пришла целая бандероль, набитая всякими сладостями: бисквиты, конфеты, леденцы и прочее. Впрочем, ближе к делу.
;;;; Там, где я сейчас живу, то есть в одном со мной доме и в одном подъезде, но двумя этажами выше, жила, еще в советское время, одна женщина, лет тридцати двух или тридцати трех (об этом рассказали соседи). Позже она уехала в Америку на постоянное место жительства. Был у нее брат, душевнобольной, находившийся тогда в глухой деревне у бабки (говорили мне по-разному), и он писал письма своей сестре, рассказывал о своей жизни и справлялся о ее делах. Был он, как очевидно, полностью отрезан от общества, изолирован и запечатан, будто на каком-то тихоокеанском острове, поэтому узнал о переезде сестры спустя только восемь лет, и все это время, то есть восемь с лишним лет, писал он в никуда, в пустоту, на старый адрес сестры. Писем накопилось за это время немало, и представьте, каково человеку, с которым не общается даже бумага! И думаю, что не откройся случайно соседский ящик, когда я проверял свою почту, то и письма его остались бы никому не известные, запечатанные и... Да, хоть и не хорошо смотреть чужую почту, да ведь конверты уже пожелтели! Я кое-как, из информации на конвертах, узнал сначала имя женщины-адресата, а потом уже, путем долгой беготни по острию бюрократии, нашел наконец ее номер в Америке. Так, созвонившись с ней, я получил разрешение на прочтение всех писем, что, дескать, ей это уже не понадобится, а я, в силу своей занятости (писатель), должен ознакомиться с ними. Скажу также, что за время, когда я общался с иностранцами по переписке, да и вообще с людьми, вживую и нет, с иностранцами и земляками, я не встречал более интересной личности, чем Свидригайлов (так подписался он под последним письмом), и не встречу, вероятно, во всю свою жизнь.
;;;; Всего писем было около тридцати штук; кроме этого, мне пришлось отсеивать их, отбирая всякую рекламу, неактуальные счета и прочее. Первое письмо датировалось 1980 годом и было примерно следующего содержания:
;;;; Письмо первое.
;;Здравствуй, Лиза (имя женщины, сестры Свидригайлова). Я не видел тебя уже несколько месяцев и даже не знаю, сколько еще придется пялиться на других людей, на природу и старый дом, где я оказался, пока ты не приедешь, пока я по сути один, отвергнутый всеми из-за диагноза - юродивый, отщепенец, считай, последний человек, ниже свиньи может. Я чувствую себя хорошо, хоть зимой, когда ты приезжала, я и болел, и приступы участились, так что застала ты меня в ужасном состоянии - это всё прошло давно. Я по-прежнему не могу влиться в общество, да и какое тут общество? старая изба, а за сотни километров - никого, только старуха, которой, по-хорошему, уже помирать пора, да смерть никак не дойдет. Не знаю, случилось ли что с тобой, хорошо тебе или нет сейчас, но обычно ты отвечала довольно скоро. Теперь уже прошло довольно много времени, и я боюсь, как бы ты не заболела (тьфу-тьфу-тьфу) или еще чего.
;;;; Что касается моей жизни, то все относительно хорошо. То есть хорошо относительно моей прошлой жизни, когда жил считай в казенном доме, среди больных, по-настоящему больных людей. Я же себя больным не считаю, разве что происходят со мной иногда эти приступы, я становлюсь зол и мрачен; но тогда я отворачиваюсь и ни с кем не говорю, ни на кого не смотрю. Конечно, повторюсь, ты приехала не вовремя, поэтому застала меня таким вот. Я думаю, больным меня считают за то что говорю правду - из-за этого и посадили в мягкие стены. Похоже чем-то на историю Чацкого или князя Мышкина.
;;;; Хотя я не писатель, но времени для совершенствования письма целая прорва, а заговариваю с кем-то я не так часто; да и с кем говорить? поэтому и видна эта разница со стороны, между языком моей руки (когда я пишу тебе) и разговором языка, который уже вполовину атрофировался и не так ловко двигается.
;;;; Ах, Лиза! Я скучаю по тебе, как по нормальной жизни - и даже больше! Ты, одна-то ты единственная не бросила меня в таком положении, не огородилась железным занавесом, а держишь меня еще человеком, пусть и скатившимся до примитивизма - а всё из-за чего!
;;;; Догадался же я писать стихи! Дернуло меня! Глядишь, не исписывал бы бумагу до, не пришлось бы писать и сейчас, после, когда что-либо изменить уже никак нельзя. В моих глазах был огонь, Лиза, а теперь - безумие. Мне нужно было ехать из страны, не ждать кары, действовать надо было! Прости, конечно, что так сразу и так резко начал... В конце концов до всего этого, то есть до признания меня душевнобольным и заточении в больнице мы с тобой не общались и почти не знали друг друга. И ведь бывает, что родным-то людям идет второй, третий десяток лет - а знать друг друга не знают! Я был поэтом, Лиза; думаю, теперь уж можно об этом сказать; хуже точно не будет; я писал стихи, и пока не срифмовал лишнего все было хорошо. Не помню, что именно за стих написал (додумался, черт его!), но после все как-то помрачнело в какой-то момент, точно я погладил кота где не надо, и он озлился на меня.
;;;; Нет твоей вины, Лизонька, в том, что я оказался где-то с краю жизни, клейменный и изолированный: не вини себя. Родители решили все без тебя, так что теперь я все равно что в ссылке.
;;; Из окна видны Уральские горы, воздух здесь свеж и прохладен, хоть и имеет привкус несвободы. Здесь красиво на самом деле, хоть и тягостно. Бабка эта, с которой меня поселили родители, скажу без утайки, довольно мерзка: она постоянно жалуется на испорченное поколение, хоть сама не видела людей, может, еще дольше меня (удивляюсь: откуда она достает еду?). С ней говорить совершенно не о чем. Горы тут совсем недалеко, так что иногда я выхожу на прогулку и прямо-таки лезу в них, наслаждаюсь видом и перманентным уединением, словно находясь в Тартаре. Ты, вероятно, и сама видела горы: красиво.
;;;; Я все чаще разговариваю даже не с самим собой, а придумываю себе собеседников, с разными мнениями и взглядами; так и провожу время. Из книг тут только любовные романы; их всего два, и оба я выучил уже наизусть.
;;;; На самом деле город не так уж и далеко, как я писал выше; по крайней мере иногда мимо избы проходят грибники или еще какие люди. С каждым днем у меня возрастает желание убежать из этой избы, как-нибудь ночью, когда старуха уснет, взять вещи и побежать, побежать, побежать по дороге! пока не упаду без сил. Такая жизнь не для меня, Лиза.
;;;; Как твое здоровье? В порядке ли все с тобой? Я жду твоего ответа, как не ждал никогда и никого.
;;;; На этом письмо кончалось. В конверт также была вложена фотография молодого мужчины, гладко выбритого и в очках. Он имел довольно приятные черты лица и судя по всему это был автор писем, то есть Свидригайлов. В углу фотографии была подпись каллиграфическим почерком: "Так стоит ли слать приветы с обратной стороны солнца?"
;;;;
***
;;После первого письма осталось столько вопросов: кто такой - этот Свидригайлов? Что с ним и почему он не здоров? Наконец, жив ли он? Сестра его, Лиза, по телефону была очень кратка и ответила лишь на самые главные вопросы - впрочем, вполне удачно. Кроме того, о чем я у нее спрашивал, то есть, конечно, просил я разрешение на издание этих писем, - больше она ничего не ответила. Конечно, вынимать насильно ответы я не буду.
;;Письмо второе.
;;1980г. Сентябрь
;;Я, Лиза, всерьез думаю бежать. Ты посуди: есть город, буквально километров пятьдесят - это день пешком; но стоит того? Там я могу найти работу, а если не допустят - так сделать фальшивый паспорт; в общем, хочу начать заново. Вступить, например, в какой-нибудь государственный клуб поэтов - или что там?- и в целом приобщиться к новой жизни. Мне не терпится уже бежать, побыстрее бежать, пораньше - эта старуха, она... она сумасшедшая, пожалуй, еще больше моего. Я так жить не могу, то есть не могу я прозябать в бревенчатой коробке, посреди таких же, только вертикальных бревен! Ах, чёрт дери эту зеленую пустошь, эту Клавдию Евгеньевну с ее облезлой кошкой! Из вещей у меня есть тулуп на зиму, брюки, сапоги да пальто. И долго ли жить мне с этим? Я, Лиза, хоть и дикий, но все же человек! И имею человечьи потребности, нужно мне тепло, комфорт, другие люди... Как, как могла ты не помешать родителям отправить меня в эту могилу? Но ты все равно единственная у меня осталась; я сохранил еще все твои письма, и по ночам иногда, лежа на треклятой этой печке, я беру эти бумажки, к которым только прикасалась твоя рука, и читаю их заново, вгрызаюсь в каждое слово, как бродячий пёс - в булку хлеба, и слезы пускаю, слезы, слезы...
;; Нет, вероятно, это от болезни моей. И чем только не заболеешь, если от людей отделят! Приходят в голову мысли, что не сплавь меня сюда мать наша, а оставь в городе, с людьми, то и вел бы я себя нормально, без выходок, без опасности и, наверно, выздоровел бы в какие-то недели или месяцы. Ты, наверно, не знаешь, как меня отправили сюда, в эту деревню? Меня, Лиза, обманом сунули в машину, сказали, в Свердловск едем, потом... потом... к бабке этой заехали - вот что потом. Ты представляешь? И уехали. Оставили меня, как котят оставляют или щенков: увезли подальше от дома, отвлекли моментом - и уж след простыл.
;;А старуха эта со мной так же и обращается, как родители обращаются. Это, наверно, бабка моя, мать отца или нашей матери - впрочем, и не говорю я с ней. Она тоже ни слова, будто я кот такой же, только большой и еще больше облезлый. Я человек, Лиза! Че-ло-век! И я чувствую, что умру как домашний кот, если отправлюсь своевольно в город - а лучше такая смерть, умру бродягой, на воздухе! В избушке же тут воздух такой спёртый, что иной раз видишь то, чем дышишь. Умирать в гробу среди леса - и это поэт должен так жить!
;; Я ей всё скажу, матери твоей и моей; я выберусь, бегу - назло ей! Пусть знает, ведьма, что от меня избавиться сложнее, чем от чумы!
;; И тебя-то единственную люблю, сестру, люблю и жду твоего ответа. Что же ты сейчас? Как ты?
;; Свидригайлов.
;;
***
;;Разум Свидригайлова.
;;Трели сверчков за стенками. Осточертевшие интерьеры квадратной избы, пять на пять метров; в углу печка-буржуйка: на ней-то я и сплю. Пол весь пыльный, что если спрыгнешь с печи, то и поднимется облако - вот хозяйка запустила! В углу же, только в другом, жестяная миска кошачья, а рядом и Алёнка, то есть сама кошка, спит. Пахнет мышами, все темно, ободрано, сгнившее все - нельзя тут жить больше. Ну не могу я, ни минуты, ни секунды более! И еще рядом, вот метрах в двух от меня, старуха эта спит, мерзкая, грязная, постелила под себя шинель - и спит.
;; Я аккуратно слезаю с печи, но все равно поднимаю облачко пыли; а на столе, на столе лежит топор. Им я на зиму колол дрова. Я смотрю на топор, и все больше желания кончить эту старую женщину, ведь видно же, что ей самой тягостно жить, чувствует она свою ничтожность, даже перед кошкой с лысым хвостом. Я могу взять топор и просто... я боюсь. Что, если рука дрогнет? Или если она вдруг откроет глаза, посмотрит на меня своими бельмами, пронзит душу? Другого не боюсь. Никто не узнает, никто не увидит. Ведь мы живем в заброшенной деревне, и только я и эта бабка, причем у одного жизнь уже почти загублена (я надеюсь, не до конца), а у нее - что за жизнь это? Мне двадцать девять лет, я, я... многого еще не успел совершить, и думаю: ведь еще не слышал я самых смешных шуток; не знаю лучшую песню, не читал лучшую книгу. Да я сам могу сделать историю, как иной мужик долбит скворечник! А в руках я уже сжимаю топор...
;; Ну что, что же теперь, а? Теперь я чувствую силу в руках, какой не было ни когда я дрался в детстве, ни вообще в жизни, и скорее всего уже не будет такого прилива, резкого и сиюминутного. Теперь я - палач, я - смерть, Джек-жнец, могу одним ударом раскроить этой рухляди череп. Ведь у нее точно тонкие кости, поди, ей восемьдесят пять или восемьдесят шесть лет, может и бумагой насмерть порезаться...
;;Я уже заношу топор, смотрю в ее сонное лицо, выпяченную челюсть, эти длинные волоски на подбородке; я убью ее. Я убью ее! Я закрываю глаза, глубоко вдыхаю, и... она плачет? Я вижу, как слезы скатываются по руслам ее щек, точно по высохшей пустыне разлился ключ; она плачет тихо, будто и не замечая меня. И я вижу ее страдания, и в руках держу средство от них; ну не благое разве это дело - убить старуху, которая сама страдает, может, и жаждет своей смерти? Она как старый футбольный мяч; она уже сдулась, теперь лежит на чердаке, даже не вместе с другим хламом, а как бы отдельно, в самом грязном и потаенном углу, где даже паук паутины не стелил.
;; Я уже зарос бородой, и если б не волосы, то видно было бы мою дрожавшую губу. Я еле сдерживал себя сам. Держал от того, чтобы спустить руку; держался перед слезами этой безграничной жалости. Я положил топор рядом со старухой. Не могу. Никогда и ни за что. Даже самая мелкая тля, самая гнилая травинка заслуживает место в жизни, и пусть эта женщина сама решает свою участь. А я уйду.
;; Я взял заготовленный с вечера вещмешок, накинул его на плечо и вышел из избы по направлению к городу.
Свидетельство о публикации №216080901466