Последние письма Хельги Геббельс

  Рассказ

Эпиграф:

Гете 
Uber allen Gipfeln
   ist Ruh
   in allen Wipfeln
   Sp;rest du
   Kaum einen Hauch.
   Di V;glein in Walde.
   Warte nur, balde
   Ruhest du auch...

Михаил Лермонтов
Из Гёте

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;
Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты...

Это  произошло  на  исходе  самой  страшной  по  своей  жестокости ,  по  нечеловеческой  ненависти  к  друг  другу,  по  той  неотвратимой  мести  которая  клокотала в  душе  каждого солдата  Красной  армии   дошедшего  до  немецкой  земли, немецких  городов  и  деревень.  29  апреля  45-го года наш  ,  3-й  взвод  7-ой  роты,   142 стрелкового  полка
  9- ой  армии  после  ожесточенного  боя  в районе  восточнее Куммерсдорфа 
отвели  на  короткий  отдых  и  пополнение .Смертельно уставшие, озверевшие  от крови,от  пота,  от  звериной  жестокости  рукопашного  боя,  мы   , точнее  те пятнадцать  бойцов,  что  остались  от  стрелкового  взвода,  молча   сидели  в  тени  подбитой  немецкой  самоходки  и  также  молча  наблюдали  за   сценой, которая  происходила  у  каменного  сарая  с  добротным , крытым  красной  черепицей  сеновалом  метрах  в  двадцати  от  нас.  Там,  в  диком  , детском крике  захлебывалась темноволосая  немецкая девчушка  лет  14. В  разорванном  белом  платьице,  с растрепанными  ,  грязными  космами  волос,  с  исцарапанными  до  крови  подростковыми  коленками,  она  вопила  нечеловеческим,  звериным   визгом   и  вцепившись  обеими  руками  тщедушного   тела  в  мундир  пожилого  немецкого  капитана  в  эсэсовской  форме,  не  давала    оторвать  себя  от  него   здоровенному  сержанту  с   типичным  лицом  русского  солдата  из  Брянщины.  Сержант   Васька  Стриж,  еще  неделю тому  назад  прибывший  к  нам  во  взвод  из  штрафного  батальона,  по  давнишней  привычке  отпетого  урки   проверяя  на  наличие  продуктов  сеновал, нашел  там,  под  ворохом  сена  спрятавшегося ,  дезертировавшего  офицера  Фольксштурма  и  выволок  того  на  свет  божий  ,  и  пинками  ,  избивая  на  ходу  прикладом  ППШ, с  грязными  матами  поставил  его  на  колени  возле   кирпичной  стенки,  собираясь    размазать  его  мозги  и  потроха  на  глазах   его  обезумевшей  от  страха  дочери. Немец,  как  видно  раненый  еще  в  начале  войны  и  повторно  призванный  на  службу,  покорно  , не  сопротивляясь , стоял  на  коленях  с  дрожащими  губами  и  только  пытался  оторвать  руки дочери и  оттолкнуть  ее  от  себя. Пожилой,  лет  45,  с посеревшим  от  унижения  и  страха лицом  ,  эсэсовец  отдирал   детские  руки  от  мундира  и с  силой  отталкивал  плачущего  ребенка  от  себя  и  очевидно  в  последней  надежде  спасти  ее  от  гнева  Васьки  Стрижа,  от  нашего одобрительного  молчания  и  равнодушия , и  судорожно  шипел  через  разбитые в кровь  Васькиным  прикладом   губы«   Sie ist nicht meine Tochter!  Nicht meine Tochter…!  Nein! Nein! Schie;en Sie nicht auf...Bitte.. Schie;en Sie nicht auf...! Sie ist nicht meine Tochter!
Нам  конечно  было  понятно,  что эта  немецкая  девчонка,  судорожно  цепляющаяся  за  своего  отца,  плачущая  от  боли, страха,  всеми  силами  пытается  спасти  единственного  оставшегося  ей  родного  человека,  но  после  того  ,  что  мы  видели   под  Минском в    разрытых  могилах  с  тысячами  растерзанных  тел  еврейских  женщин,  детей, стариков,  было  трудно  и невозможно  разбудить  в  наших  душах  сочувствие  и  сострадание  к  этим  попавшим  под   горячую руку  Васьки  Стрижа    отцу  и  дочери. Наконец,  когда  потерявшему  терпение  Ваське  надоело  возиться  с  ними,  он  передернул  затвор  ППШ  сказал «  Ну,  суки, подыхайте  оба»  и , отойдя  на  три  метра,  поднял  автомат,  и  не  целясь  направил  на  замерших  людей. Если  бы в  это  мгновение,  на  счастье  и  немцев,  и  самого  Васьки  Стрижа  во  двор  не  влетел  виллис  нашего комбата  ,  и  прямо  на  ходу  из него не  выпрыгнул  старший  лейтенант  Ильин  , все  закончилось  бы в секунду. Мы  лежа  в  тени,  только  успели  услышать,  как от  дикой  боли  взвизгнул  и     , поднявшись  всем  телом , полетел  Васька  Стриж  , а  его  ППШ  чудесным  образом оказался  в  руках  комбата.
«Что  разлеглись  в  бога  душу! В  бога  мать! Под  трибунал  захотели  сучье  вымя!»  тут  наш  комбат  старший  лейтенант  Ильин,  родом  из  Калуги, сыпанул  таким  отборным  калужским  матом,  что  все  кто  находился  во дворе,  ползком , на  четвереньках, зная  вспыльчивый  характер   старшего  лейтенанта поползли  в  разные  стороны, лишь  бы  не  попасть под  горячую  руку  Ильина. Через  полчаса, как  будто  ничего  не  произошло,  взвод  уже  деловито  делил подвезенные  боеприпасы,  с  руганью  разбирал  патроны и гранаты,  суматошно наполнял  вещмешки  консервами   и  свежевыпеченным ,  теплым  хлебом. Васька Стриж  с  опухшей  челюстью  и  красными  соплями  под  носом   ,  пытаясь  не  попадаться  на  глаза  комбату, сидя  на  карачках,  старательно  набивал  диск  ППШ  тупорылыми  свинцовыми карандашами и  в  безуспешных   поисках  нашего сочувствия,  жалобно  сопел  под  нос,  вытирая  грязным  рукавом гимнастерки  кровавые  подтеки  под  носом.  Уже  шагая  в  шеренге с  правого фланга,  я  видел,  как  немецкий  офицер  волочился по  траве   на  коленях  за нашим  комбатом,  пытаясь  целовать его    грязные , кирзовые  солдатские сапоги,  а  опухшая  от  слез  темноволосая  девчонка  бежала  за  своим  отцом  , все так же  не  отпуская  его из  своих крохотных , ободранных рук,  до  конца  еще  не  веря,  что  смерть обошла  их  стороной
Через   пять  дней , 3  мая,  сидя  во  дворе  Рейсхканцелярии,  в  разбитом  и  сожженном  Берлине , те  из  нас,  кому посчастливилось  выжить,  не  вспоминал  ни  про  того немца,  ни  про  его  дочь,  ни  даже  про  погибшего  в  уличном  бою  на  Фридрихштрассе  Ваську  Стрижа.  Каждый  из  нас  молча  смотрел  смертельно  уставшими глазами,  не  веря  что  война  закончилась  ,  и  что  мы  остались  живы.
Благодатное настроение  оборвала  команда  комбата,  с  иссеченным  осколками  перебинтованным  лицом.
«  Чураков! Ваня , возьми  бойцов  и  в  бункер. Помогите  вынести»  Недоумевая,  кого  там  надо  вынести ,  мы вместе  с  остатками  взвода  медлено озираясь  и  спотыкаясь  на  ступеньках   спустились  вслед  за  Ильиным.
Через полчаса  я поднимался  наверх, осторожно  прижимая  к  себе  тело  мертвой  девочки,  еще  не тронутое  разложением, в светло-голубом костюме, а  за  мной  в  гробовом  молчание поднимались  старший  лейтенант  Ильин  который  нес  труп  ребенка  лет  5,  и  еще   несколько  бойцов  с  мертвыми  детскими  телами. Я и  сейчас  помню тот  яркий, словно след  метеора,  солнечный  свет  на  выходе  из  бункера  Рейсхканцелярии,  то  высокое  голубое  небо в  дыме  от  пожаров  в  Берлине , которое  ударило  меня  по  глазам  вместе  с  тонким, еле  уловимым  запахом  какого-то  растения  , которое  шло  от  мертвой  немецкой девочки. « Рассстелить  ппплащпалатку  и на  нннее , братцы,  ллложи»  шепотом,  как  мне  показалось ,   одними  губами ,  заикаясь  от  свежей  контузии и  волнения проговорил  Ильин. Мы бережно, стараясь не  касаться лишний  раз полуоголенных,  сжатых  страшной , предсмертной  судорогой  детских  тел  положили  их рядом  с друг другом  в  тени  уцелевших  деревьев  дворика  перед  бункером. Осторожно  укладывая  ту  девочку .,  которую  я  нес,  судя  по  возрасту  она  была  старшей  из  них,  я  нечаянно  задел  ее  раненой  рукой  и  от  моего  прикосновения  у  нее  из  кармана  выпал  конверт  , тщательно  заклеенный  с  красивым  и  аккуратно  подписанным  детским почерком.  Автоматически,  по  привычке  разведчика,  я  открыл  письмо. Оно  начиналось  с  обращения  к  какому-то  Генриху  ,  дальше,  не  зная немецкого  я  не  мог  прочитать   и  потому  передал  его  Ильину. Комбат ,  бегло взглянув,  недовольно  поморщился  и отмахнулся
« Выброси. Девчонка  писала  какому-то другу.  Детская  ересь.» и  потом  подозвал  к  себе  переводчика  и  пленного  немецкого  офицера,  который показал  ту  комнату  ,  где  находились  как  потом  сказал  Ильин   умерщвленные  дети  Магды  и Йозефа Геббельс .
Я  , аккуратно  вкладывая  белый,  словно  первый снег   листочек  письма  в  конверт,  краем  уха  прислушивался  к  непонятной  мне  немецкой речи  пленного  офицера  и  пытался  понять,  о  чем  его  упорно спрашивал  комбат.
Старший  лейтенант  Ильин  еще  и  еще  раз  нахмурившись,  резко,  о  чем-то  переспросил  немецкого  полковника  и потом      махнул  на  него рукой. Немец,  не  обращая  никакого внимания  на  тела  мертвых  детей  устало и  равнодушно      стоял    , покорно ожидая  своей  участи.
Ильин,  снова  подойдя  ко  мне  ,  жадно затянувшись  папиросой  промычал
«А ввв   комнате, где лежали отравленные дддети, ааабсолютно ничего не было, кроме постельной ппппринадлежности». Теплое, черное   от  дыма  пожаров,  но  такое  нежное  солнце  ласкало  наши  лица  мирным  светом  и  теплом, мимо  нас  суетливо ,    колоннами  проходили  пленные  фашисты,  с  такими  же  равнодушными  и  уставшими  лицами  ,  медленно  ,  но  верно  наступал  мир   и  только  здесь,  во  дворе  Рейсхканцелярии,  среди    воронок   и  гнетущего  молчания  возле   детских, беззащитных  и   бездыханных  тел, среди  еле  ощутимого  запаха  миндаля еще  ощущался  смрадный,  тошнотворный  запах  войны  и  смерти…Всем кто  смотрел  на мертвых детей Геббельса  было страшно  видеть  как ярко  горел  румянец  на  их  бледной  коже  лиц,  казалось  они  просто  спят,  всем  нам,  бывалым  в  боях  солдатам  и  офицерам  было  непривычно  и неловко  смотреть  на  то  как  медленно  тускнели  под солнечным  светом детские  глаза   ,  как  еле  уловимо  под  легкими  порывами  майского   ветра    вздрагивали  их  белые ночные  рубашки  и тонкие пряди  волос…
_________________________________
Берлин
Рейсхканцелярия
май 1945г

 «Мой дорогой Генрих!
Я, может быть, неправильно поступила, что не отправила тебе того письма, которое написала в ответ на твое. Но я перечитала свое письмо, и мне стало смешно и стыдно за себя. Ты пишешь о таких сложных вещах, о которых нужно много думать, чтобы их понять, а я со своей вечной торопливостью и папиной привычкой всех поучать отвечаю совсем не так, как ты, наверное, ждешь от меня. Но теперь у меня появится время обдумать все; теперь я смогу много думать и меньше куда-то торопиться.! Мы сегодня днем переехали в бомбоубежище; оно устроено почти под самой рейхсканцелярией. Тут очень светло, но так тесно, что некуда пойти; можно только спуститься еще ниже, где теперь кабинет папы и сидят телефонисты. Берлин очень сильно бомбят и обстреливают из пушек, и мама сказала, что тут безопасно, и мы сможем подождать, пока что-то решится. Папа мне сказал, чтобы я была готова помочь маме быстро собрать маленьких, потому что мы, может быть, улетим на юг… Мои сестрички и брат ведут себя хорошо и меня слушаются. Папа велел разучить с ними две песни Шуберта. Я пела им твою любимую; они повторяли, на слух. Еще я стала им читать на память из «Фауста»; они слушали внимательно, с серьезными лицами. Мы стали загадывать, кто и о чем бы попросил Мефистофеля! Я и сама стала загадывать, а потом опомнилась. Я им объяснила, кто такой Мефистофель и что не нужно ни о чем просить, даже если он вдруг сюда явится. И я решила с ними помолиться, как учила бабушка. Когда мы стали молиться, к нам зашел папа. Он ничего не сказал, только стоял, молча и слушал. Я раньше не понимала, почему люди вдруг молятся, если не верят в бога. Я не верю; в этом я тверда. Но я молилась…
Если бы мне с тобой поговорить хоть минутку! Мы бы придумали что-нибудь. Ты бы придумал! Я точно знаю, ты бы придумал, как убедить папу и маму отослать маленьких, хотя бы к бабушке. Как мне их убедить?! Я не знаю. Мне удалось прийти к твоему отцу на минутку вниз и спросить: нужно ли мне сказать тебе в письме что-то такое, что говорят, когда знают, что больше не встретятся? Он сказал: «На всякий случай скажи. Ты уже выросла, понимаешь, что ни фюрер, ни твой отец, ни я — никто из нас уже не может отвечать за свои слова, как прежде. Это уже не в нашей власти». Он меня поцеловал. Я все поняла…
Я на всякий случай с тобой попрощаюсь. Сейчас мне нужно отдать письмо. Потом пойду наверх, к маленьким. Я им ничего не скажу. Раньше мы были мы, а теперь, с этой минуты есть они и я….»
Хельга
____________________________
Мое  отношение  к  этим  письмам  менялось  постепенно,  и  вместе  с  ним  менялось  и  мое  отношение  к тем  событиям,  людям  и  к  той  войне  со  всеми  ее  трагедиями. И  чем  дальше  уходила  война  с  ее  ужасами  и  жестокостью,  тем  чаще  я  перечитывал  письма  той  немецкой   хрупкой девочки,  которую  я  выносил  мертвой  из  бетонного  полумрака  Рейсхканцелярии  на  своих  руках  вместе  с  остальными  детьми  Геббельса. Как  это  ни  странно,  но   с  каждым  днем, который  приближает ко мне  то  время  ,  когда  и  я  уйду  в  небытие,  также  как  и  миллионы  людей  погибших  в  этой  войне,  все  отчетливее  и  четче  память  возвращает  меня  в  тот  майский  день  ,  когда    в  стихнувшем  от  артиллерийской  канонады  Берлине,  на  изрытой  воронками   от  снарядов  , опустошенной  площади  перед  Рейсканцелярией  мы  положили  на  землю  тела  детей, найденных в  бункере. Я  снова  вижу  как  колышутся   мягкие   волосы на лице  старшей  дочери  Геббельса  Хельги , как  темнеет  кровоподтек  на  ее  белом  лице, очевидно  перед  тем  как  умертвить  ,  ее  ударили  , а  уже  потом  вложили  ампулу  с  ядом  в рот. Уже  после  войны  я  узнал подробности,  которые  всплыли  на  судебном  процессе  над  доктором  Кунцем  и   то ,  в  чем  он  признался  американскому  журналисту  Герберту  Линцу, настоящее  имя  которого  Генрих  Лей,  тот  самый  Генрих, к  которому  в  своих  последних  письмах  на  этом  свете  обращалась  Хельга  Геббельс. Тот,  к  кому  и  были  обращены  самые  удивительные  и  нежные  признания  той  хрупкой,  с  нежной  детской  кожей, и  волосами  пахнущими  сладким  вкусом  миндаля  от  цианистого  калия девочки   которую  я бережно  и  осторожно  положил  рядом  с  ее  сестрами  и  братом. За  всю  войну  мне  не  раз  приходилось  держать  на  своих  руках  умирающих  и  погибших  однополчан,  слышать  последние  хрипы  и  стоны,  прощальные  слова  и  молитвы,  но   лишь  дважды  на  войне  я  испытывал  то  невыносимое  чувство  лютой  ненависти  к  немцам  и  к  войне. В  первый  раз это  было  под  Ригой  ,  когда   случайно,  роя  окопы , мы  наткнулись  на  место массовых  расстрелов  евреев  и  тогда,  когда  мы,  после  боя,  начали  по  приказу  особого  отдела вскрывать   братскую могилу  и  я  увидел  под  спиной  поседевшей  за мгновенье  до  смерти  молодой  женщины, со связанными  за спиной  колючей  проволкой  руками,  ребенка  в  ворохе  ржавых  от  крови , простреленных  пеленках,  которого  до  последнего  пыталась  укрыть от  пуль  немецкого  пулеметчика  его мать,  то  впервые  за  войну  дикая  судорога  бешенства  , злобы  и бессильной  ненависти  захлестнула  все  мое  тело  и бросила  меня  на  землю,  захлебывающегося  от  воя  и  пены  на  губах.Тогда,  во  дворе  Рейсканцелярии, пока  офицеры  составляли  акт  опознания,   на  меня нахлынуло  такое  же чувство  бессилия  и  ненависти. Чтобы  скрыть  начинающую  бить  дрожь  в  руках, я  негромко  попросил  у  удивленно  посмотревшего  на  меня  старшего  лейтенанта  Ильина,  чтобы  он  разрешил мне  выпить. Тот  очевидно поняв  мое  состояние  достал  свою офицерскую  фляжку со спиртом  и  дал  мне отхлебнуть   пару  глотков  сказав при  этом 
« Я ссспросил через пппереводчика, почему отравили детей, они не вввиноваты».
Тот  Берлин,  который  лежал в  руинах  уже  не  мог  вернуть  обратно  то  время,  когда  эта  девчонка  с  такими удивительно  беззащитными  глазами   шагала  одна ,  ночью , под  бесчисленными  мириадами  далеких  звезд  и  созвездий,  босиком,  по  густой  влажной   от  росы траве,  шагала , с    новым,  впервые  проснувшимся  чувством   любви  и  счастья, с  надеждой и  бесхитростной  детской  верой в  самое  лучшее  и  доброе  на  свете, с  единственным  желанием  жить  и  видеть  этот  мир  своими  чистыми как  это  голубое небо  глазами.
________________________________________
Берлин
Рейсхканцелярия
май  1945г

«Генрих, ты помнишь, как мы с тобой убежали в нашем саду, в Рейхольсгрюне, и прятались целую ночь… Помнишь, что я тогда сделала и как тебе это не понравилось? А если бы я это сделала теперь? Ты тогда сказал, что целуются одни девчонки… А теперь? Можно, я представлю себе, что опять это сделала? Я не знаю, что ты ответишь.., но я уже… представила… Мне так хорошо, что у меня это есть, очень уже давно, с самого нашего детства, когда мы с тобой первый раз встретились. И что это выросло и теперь такое же, как у взрослых, как у твоей мамы к твоему отцу. Я всегда им так завидовала!
Не думай, что я предательница. Я люблю папу и маму, я их не сужу, и это так и должно быть, что мы будем все вместе …
Я слабая… Но у меня есть Гете…
Нельзя и некуда идти,
Да если даже уйти от стражи,
Что хуже участи бродяжьей?
С сумою, по чужим, одной
Шататься с совестью больной,
Всегда с оглядкой, нет ли сзади
Врагов и сыщиков в засаде!
Генрих…
И вижу я живо
Походку его,
И стан горделивый,
И глаз колдовство.
И слух мой чаруя,
Течет его речь,
И жар поцелуя
Грозит меня сжечь.
Где духу набраться,
Чтоб страх победить,
Рвануться, прижаться,
Руками обвить?
Генрих,  я…..( эти два слова тщательно зачеркнуты)
Хельга. »
___________________
Эпилог

В 1954 году в ФРГ был принят Закон об амнистии. По этому закону «за некоторые преступления, совершенные во времена национал-социализма», преследовать далее  либо запрещалось, либо предлагалось «снижать меру пресечения при наличии смягчающих обстоятельств». Но в то же время власти ФРГ инициировали  расследования, призванные создавать видимость принципиальной позиции власти, выраженной фразой канцлера Аденауэра: «Ничто не будет забыто». Одним из таких расследований стало в середине 50-х годов «Дело об умерщвлении шестерых малолетних детей супругов Геббельс». 18 октября 1958 года в Мюнхене по нему состоялось первое судебное заседание.
 Судья Генрих Стефаниус  допросил главного свидетеля, бывшего обершарфюрера СС Гарри Менгерсхаузена. Свидетель сообщил, что в предполагаемый момент смерти детей с ними находились их родители и доктор Штумпфеггер, который погиб в начале мая 1945 года.  Гербер Линц, представитель левой американской прессы показал судье копию протокола допроса дантиста по имени Гельмут Кунц, которую якобы получил «по каналам русских». Кунц сообщает, что 29 апреля он находился в бункере и оказывал помощь Магде Геббельс.
Перед вторым заседанием американский журналист Герберт Линц нанес Кунцу визит и показал  ему копии допросов от мая 1945 года, на которых Кунц признался следователям СМЕРШа,  что лично сделал детям Геббельсов усыпляющие уколы морфия, а затем присутствовал при том, как Магда Геббельс своими руками давала своим детям яд. «Таким образом, если я попрошу моих русских друзей представить подлинники ваших признаний от 1945 года, вы станете не свидетелем, а соучастником преступления, убийства детей», — сказал журналист  Кунцу. — А если хотите, чтобы этого не случилось, расскажите правду мне». Он показал Кунцу еще один документ — протокол осмотра советскими врачами тел детей Геббельсов. В протоколе говорилось, что на лице старшей, Хельги, имеются следы физического насилия.  И Кунц сделал последнее признание:
Кунц: После того, как тела Геббельсов подожгли,  бункер стал наполняться удушающим смрадом, началась паника… Произошло страшное... После смерти моих девочек во время бомбежки в 45-м это было самое страшное, что я видел в жизни. Она... Хельга... очнулась.. ..Хельга проснулась  и встала …Ей сказали о смерти родителей.  Но она не поверила.  Ей показали и якобы умерших сестер и брата, но она снова не поверила. Она стала их трясти и почти разбудила Гельмута.  Все дети действительно были еще живы.Но  в бункере никому уже было не до детей!  .Доктор Штумпфеггер  сказал  мне, что Борман велел не оставлять Хельгу в живых. Эта рано повзрослевшая девочка — слишком опасный свидетель.Мы  оба   предложили Борману взять детей  с собой и  использовать их для создания образа бегущей от обстрелов многодетной семьи, но Борман приказал не молоть вздор. По его мнению, волю родителей должно было выполнить! «Я пытался помешать. Но Штумпфеггер  ударил  меня,  а затем нанес  и Хельге удар по лицу, затем вложил ей в рот капсулу с ядом и сжал челюсти. Потом засунул в рот по капсуле всем остальным детям».

p.s
Генрих Лей ,  он  же  американский  журналист Герберт Линц   умер в 1968 году от тяжелого нервного расстройства. В возрасте 36 лет.
 Останки детей Геббельсов в 1945 году были захоронены в пригороде Берлина. В ночь на 5 апреля 1970 года могилы были вскрыты, останки извлечены и сожжены. Пепел развеяли над Эльбой.

________________________________________________
 
 09  августа 2014 г