Пустота под звездами

Моей Анечке-Мыслям, за то, что ты подарила мне Джека и просто за то, что ты у меня есть. И за постер, этот и все прочие шедевры, спасибо!

Приквел к "Дыму", за пять лет до тех самых событий, Лондон, 2039 год.

Еще один полнометражный фильм. Попкорн за ваш счет.





1.Триста пятьдесят фунтов

Я могу ошибаться, но мне кажется, этим утром у Лексы жвачка в волосах. Райан даже не заметил, у него все по-деловому, знаете, а я уставился на этот липкий розовый шарик и даже забыл, зачем пришел. А Лекса, она такая, ей палец в рот не клади.

- Гилл, - говорит. - Либо выкладывай, чего надо, либо вали.   

А я ей показываю на волосы, ну так, в воздухе рукой провожу, как если бы у меня тоже были длинные пряди, а в них жвачка. А она такая: чего? А я молчу, потому что это Лекса, а при ней я почти всегда молчу. Пока не хлебну чего-нибудь, ну вы поняли. А вот если хлебну, тогда совсем другое дело: могу заявиться к ней, перегнуться через прилавок и начать рассказывать про наши с Райаном дела-делишки, и тогда она смеется и, кажется, даже флиртует. Я могу ошибаться, но, по-моему, пьяным я ей куда интереснее.

Уже на улице я вспоминаю, что так и не взял сигарет из-за ее чертовой жвачки, разворачиваюсь, но тут Райан хватает меня за плечо. Говорит: я тебе тоже купил. Райан говорит:

- До каких пор ты будешь так при ней теряться? Она тебе все равно никогда не даст.

А я ему: почему это? А он:

- Да потому что ты при ней мямлишь. Не даст, поверь мне. Ну, разве что, все вымрут, а ты останешься. Или если все планеты сойдутся в ряд. Или если ты напишешь ее имя на крыше башни Провиденс своей…

Тут я бью его легонько в челюсть, чтобы заткнулся, и Райан хватается за лицо и ржет. Он все время ржет, Райан, его не заткнуть. Знаете, есть такой тип людей, которые считают, что они всегда ко двору, всегда в тему, их мнение всегда решающее. Вот это Райан. Ей-богу, ни черта в нем красивого нет, но девки пристают к нему, как мухи к липучке. Потому что он все время что-то говорит, улыбается и смотрит на них как-то так… По-особенному, что ли. Я не уверен, но, думаю, у него это в крови. Такому не научишься.

Мы блуждаем по Южному, не зная, чем себя занять. Пинаем пустые жестянки и болтаем с бродягами. Старик Винт зарылся в картонные коробки и жалуется на артрит. А еще делится сплетней, что скоро введут комендантский час. Он хоть и бездомный, но верить ему можно. По телеканалам такого не передают, но Винт говорит, что ему нашептали знающие люди. Одна женщина знает другую женщину, которая знает мужика, у которого есть друг, чей сын работает в Новой Полиции. И черт его знает, существуют ли все эти люди, но Винт клянется своим единственным пальто. Если все правда, нам с Райаном будет очень тоскливо и тяжело без ночной жизни. А вот Ма, наоборот, обрадуется. Как не стало отца, она вообще с катушек слетела, до такой степени меня бережет. Иной раз, знаете, встанет у двери, грудь вперед, глаза горят, и такая: Джек, ты никуда не пойдешь. И плевать ей, что там, на улице, есть хоть какой-то заработок, что завтра холодильник будет снова пустым, что аванса у Зака до следующей недели не выпросить, и что мне уже двадцать лет, и я сам могу решать. Не пойдешь и все. Честно, Ма – самый странный человек из всех, что я знаю. Иногда так раздражает, что хочется всю посуду перебить, да жалко.

Я помню, как Винт преподавал литературу, как заставлял меня читать унылого Диккенса. «Холодный дом», скучнее ничего в мире нет, ей-богу. Другое дело, Сэлинджер. Про парнишку над пропастью я за ночь прочел, и никак не мог понять, отчего же он взрослеть не хочет. А потом понял. Когда сам повзрослел. Все дело в ответственности, знаете. Вот когда Эми хочет новые джинсы, из тех, что показывают по телеку, копит на них, собирает по пенни и не просит помощи, ты сам понимаешь, что обязан что-то сделать. Я, конечно, не специалист, но, думаю, детей надо любить, даже если вокруг никто никого не любит. Это ответственность. 

У Райана мать еще более чокнутая, чем моя. Наверное, поэтому они лучшие подруги. Сядут за стол и начинают жаловаться на жизнь по сто часов к ряду. И не устают ведь. У мамы Райана нет ноги: еще когда шла война, здесь, в Южном, взорвали магазин игрушек, в котором она работала. Границы еще были открыты, и деньги у мамы Райана были, но она не стала уезжать из страны, а поставила себе протез, чтобы снова работать. Наверное, это тоже ответственность, хотя я не уверен.

Вечером мы заходим к Рэймонду и выпрашиваем по пинте пива в долг. Особо уговаривать не приходится, Рэймонд знает: мы, может, молодые и бедные, но умеем быть полезными. В прошлом месяце сюда забрел парнишка, не из местных. Что уж он тут забыл, не знаю, но пил ведрами, постоянно звонил кому-то и сильно нервничал. Почему не из местных? Да потому что, во-первых, местных мы всех наперечет знаем, а во-вторых, одет уж слишком хорошо. Рубашка отглаженная, джинсы, как те, что по телеку, часы, телефон, все дела. Сидит такой в углу, виски глушит, а у самого руки трясутся, и глаза странные такие – светлые, бесцветные, а в них слезы стоят. Жуть, честно. Помню, как мы с Райаном тогда понимающе переглянулись, мол, это ж готовый клиент, не зря ведь такой пьяный, упакованный и с побрякушками. И тут смотрю, к нему Найл с Томми подсаживаются, окружили, чтобы никуда не делся. Втирают ему что-то, а он не слушает, как будто вообще их не замечает. Найл с Томми – парочка ублюдков. Не то, чтобы мы с Райаном их боялись, не то, чтобы мы с Райаном вообще кого-то боялись, но если была возможность обойти их стороной, мы обходили. Так вот, парень на них никакого внимания не обращает, будто они мусор, а Найла это тогда дико завело, и он хватает парня за воротник и замахивается. Все напряглись у Рэймонда, но никто не вмешивается. И вот Найл бьет этого парня в лицо, а тот вскакивает и рывком достает откуда-то нож, жутковатый такой, кривой, и острие прямо к найлову горлу приставляет. Тут мы с Райаном и кинулись, растащили всех, а парень этот так с ножом и стоит, а на лезвии кровь, засохшая уже, непонятно чья. Мы с Райаном его из пивнушки вывели, спрашиваем, откуда он, далеко  ли ему ехать, а он все этот нож в руках баюкает и бормочет, мол, парни, вы не представляете, что я сегодня сотворил. Я, говорит, ведь тут родился, я такой же, как вы. Псих, одним словом. И вот я вроде как его выслушиваю, киваю, в глаза смотрю, а сам наблюдаю, как Райан из его заднего кармана уводит бумажник и телефон. Когда в автобус его впихнули, он ожил как будто, и говорит: спасибо, когда-нибудь еще увидимся. Да не дай Бог. Короче, Рэймонд знает: на нас с Райаном, если что, можно положиться, поэтому и отпускает выпивку в долг. Но главное, чтобы пиво не разбавлял, а то можем и психануть.

Лето только началось, вечерами еще прохладно, и мы сидим у Рэймонда, у самого окна, молчим в унисон и думаем, как все изменить. Ладно, как хоть что-нибудь изменить. Безотцовщина и нищеброды, мы хоть и разные, но понимаем друг друга на уровне мимики. Райан кладет голову на сложенные на столе руки, уютно, будто спать собрался, и черт возьми, у него в волосах тоже жвачка. Нет, я знаю, что у него с Лексой ничего нет и быть не может, мне просто забавно. Я смеюсь и говорю, что ему, наверное, придется побриться наголо. А он вдруг вскидывает голову, смотрит на меня, как на привидение и говорит:

- Чувак, я совсем забыл! Чувак, я идиот!

И выбегает из пивнушки, будто его ошпарили. Черта с два я следом побегу, у меня и здесь дела найдутся, тем более, что пришла Берни, и пришла в кои-то веки одна.

Вообще Берни – это отдельная песня. Я могу ошибаться, но Берни должна была родиться парнем. И дело даже не в том, что ей нравятся девчонки, она мыслит, как мужик. Не Бернадетт, а Бернард, если вы меня понимаете. И при этом она очень, по-женски, красива. Если бы не Лекса из табачного, я бы запал. У нее темно-синие глаза, короткая стрижка, которую однажды она обязательно сбреет под ноль, и татуировка на шее. Она, кстати, классно делает татуировки, и я давно уламываю ее набить мне большой крест на ребрах, но у нее вечно нет времени.

- Ладно, - выдыхает Берни, нахально разваливаясь на стуле напротив меня. – Гилл здесь. Где вторая половина?

-Снова вспомнил, что он идиот, - отвечаю я, прикуривая ей сигарету. Сегодня на ней открытая майка без лифчика, и все видно. Вот вообще все.

- А он об этом забывал? – Берни затягивается и просит у Рэймонда пинту светлого. Пьет она тоже, как мужик. – Опять мутит что-то с Эйденом?

- Да я без идей, Берн. С другой стороны, а чего такого? Он хоть что-то мутит, а мы с тобой, как в болоте. И где вообще твоя Джемма?

-У нее месячные, и она хочет всех убить.

Я тоже закуриваю и думаю об Эйдене. Есть у нас в Южном один молодой отморозок, вхожий во все двери. У него кто-то из родни в центре Лондона, поговаривают, что даже в полиции. Эйдену лет двадцать шесть, может чуть больше, а связей у него, как будто он все шестьдесят прожил. Сам он мелкий, как девчонка, смазливый, аж тошно, зато за его спиной всегда человек пять таких, что и в штаны наложить не грех. И Райана в эту компанию, как магнитом тянет.
Подъезжает Рори Тензор. Точнее, подходит, потому что машины у него уже лет пять, как нет. Ну, вы знаете Рори, так ведь? «Радиоактивного Рори», который взорвал вонючую бомбу возле Вестминстерского Аббатства восемь лет назад. Подумать только, я еще учился умножать, а он уже знал, как делать вонючие бомбы. Его даже по телеку показывали, Рори. Ну, не совсем его, а последствия его «вонючки». Леди из Правления тогда с ума сходили, а отец мой ржал, как конь возле экрана. Ну, надо же, говорит, Рори, умник. Так он и стал «радиоактивным». Потому что дамам химикаты впихнул.

- «Джек-Парняга» собственной персоной, - говорит Рори, усаживаясь рядом с Берни.

Я вам поясню, если что.  На правом предплечье у меня набито «Джек-Парняга». Это Берни придумала. Мы, помню, тогда сидели с ней и ее Джеммой, пили что-то, и тут она выдает: Гилл, а давай я тебе что-нибудь набью? Я такой: ну, давай, только не морду. Думали-думали, все не то. И тут Берни говорит: ну ты ж парняга, давай так и напишем. Так и сделали.

- Тебе случайно никто не звонил, мол, есть интересные поставки из центра? Ну, бухло, сигареты, всякое?
Я смотрю на Рори, как на идиота. Ну, вы поймете, если вдумаетесь. «Радиоактивный Рори», который вонял на весь центр, вдруг говорит о поставках из центра! Где логика-то? Мотаю головой – нет.

- А Райану, видимо, доложили, - говорит Рори. – Потому что он на Энхолм-Драйв в машине Эйдена сидит. Даю сотню, что клянчит денег.

- Денег у Эйдена, - говорю я, вроде как и вопросительно, но вроде и не очень. – Бредятина.

-Ну, так, Гилл.  Сам посмотри.

Мне даже не приходится вставать, потому что в дверях возникает Райан, счастливый настолько, насколько может быть счастливым человек, получивший пачку денег от Эйдена. Уже в сортире он достает пачку и показывает мне.

- Триста пятьдесят фунтов, чувак! Триста пятьдесят, чувак! Триста, сука, пятьдесят, наших с тобой английских фунтов сраного стерлинга, кем бы он там ни был!

Мы обнимаемся и визжим , как девчонки, прижимаясь к потертой и загаженной кафельной стене. Крепко и горячо, и я попадаю пальцами в жвачку в райановых волосах. Отстраняюсь и говорю: ладно, и что теперь?

- Что теперь? – Райан подпрыгивает на месте, будто к нему подключили электричество. – Теперь мы пропьем десятку, на десятку купишь кулон своей Алексис…

- Лексе.

- Да кому хочешь! А остальное в бизнес! Как мы хотели! Эйден поддержит.

Вы поймите, нам по двадцать лет. Это вам там по сорок, и вам все ясно. А нам по двадцать, и мы верим всем эйденам и вообще всем. В бога мы даже верим, только не смейтесь. Я верю в Райана, он в меня, я верю, что куплю Лексе кулон, а он, что будет жить в центре. Мы такие еще, вы поймите. Вы не поймете.
Люди, которые зашли в пивнушку нищебродами, и которые выходят из нее богатыми – это разные  люди. Я подхожу к Рэймонду и такой:

- Сделай-ка мне, брат, американский «Лонг-Айленд».

А сзади меня обнимает Райан и кивает:

- Рэй, делай, чувак. Он может себе позволить. Это мо-о-й пацан!

И мы пьем «Лонг-Айленд» на двоих из одной соломинки, и мы смеется Рэймонду в его вечно опухшее лицо, потому что готовы отдать ему все долги. И потому что мы дети.
Когда я досасываю последние капли, Рэймонд делает мне этот знак. Мол, подойди сюда, в подсобку. Я, пьяный уже, чего уж там, напоминаю Райану, что ему надо обриться, и топаю в подсобку. Я могу ошибаться, но, кажется, Рэймонд ценит меня больше, чем Райана.

- Малец, если деньги Эйдена… - у Рэймонда старая астма, и он всегда говорит с придыханием. – Если деньги ублюдка… Верните, я тебя умоляю. Джек. Джек, ты вменяем. Черт бы на него, на Райана, это потерянный пацан, но ты… Джек, верни Эйдену деньги. Ему час просрочишь, и он голову отрежет. Джек, будь мудрее…
Деньги Эйдена, и да, он отрежет голову и не только, но, знаете, мне в тот момент плевать.

-Милый Рэймонд, - говорю я в подсобке. – А иди-ка ты в жопу со своей мудростью.
В ту ночь мы с Райаном лежим в кукурузном поле и смотрим на звезды. На свои триста пятьдесят фунтов стерлингов-кем-бы-он-ни-был. Мы можем купить весь мир.



 2. Флойд , виски и немного крови

Я могу ошибаться, но мне кажется, что я все же нравлюсь девчонкам, и не только. У Ма есть унылый кавалер, который постоянно мне что-то предлагает. Старый хрен, чтоб его черти драли, он постоянно говорит мне, как я удался на лицо и на фигуру, и к чему это все – пойди, пойми. Я ему пару раз морду бил, ну вы понимаете, а как еще? Меня бесят все эти полупедики. Ну, вы либо туда, либо обратно, ей-богу.
Речь не об этом. Райан считает деньги. Говорит, что Эйден дал неделю. И у меня, честно вам говорю, яйца поджимаются. Мы в райановой спальне – единственном месте, где мы одни, и мы лежим на деньгах.

- Кулон с буквой «Л»? – говорит Райан.

Он говорит: с буквой «Лекса»? Я говорю, Александра. Она Александра, королева Александра Единственная. Я, знаете ли, читаю слишком много комиксов и слишком мало трахаюсь. У нее очень светлые глаза и улыбка, от которой хочется умереть.
Мы лежим, Райан и я. Райан говорит, что  если купить на двести пятьдесят ящик нормального виски и продать его Рэймонду за четыре сотни, то мы будем в большом плюсе. А я опять натыкаюсь на жвачку в его волосах и говорю: давай. Я говорю, давай, но только, чтобы Эйден не предъявлял. Я, знаете, боюсь, Эйдена, потому что он слишком уж хорош и непредсказуем. Он всегда мне улыбается и говорит» «Джеки». А я ему ни хрена не Джеки и все такое. Я более того, видел его мать-наркоманку в подворотнях, поэтому черта в два я ему Джеки. Я его, конечно, уважаю, потому что он выбился хоть в какие-то люди, но, Боже, Эйден… Это же красивая девочка с телохранителями. Это же Уитни Хьюстон и Кевинами Костнерами, да простит меня классика. А он всегда такой: Гилл, у меня всегда есть для тебя фронт работы на Уэстерли-Драйв. Знаю я его Уэстрели-Драйв, пусть сам туда идет, он сам там более чем в пору.

Я, честно, не в курсе, знаете ли вы что-либо о Уэстерли. Там ничего хорошего, сразу предупреждаю, и не ходите туда, если вы приличный семьянин, ибо вас не так поймут. Там – ну, как это… - там мальчики зарабатывают деньги тем… Ну как это.. Тем, чем обычно мальчики денег не зарабатывают. Короче, блевотина. 
Мы ждем Флойда, и он приезжает только к полудню. По-другому и быть не может. Сто пудов, вы слышали о Флойде. Мужик в длинном плаще и с километровой седой бородой, что, реально не слышали?  Ну, про него многое говорят, и что его сожрали аллигаторы в американском Новом Орлеане, и что Новая Полиция сделала из него своего агента, но только мы с Райаном наверняка знаем, что Флойд наш и никому не сдался. Потому что он нас вырастил.

Ему черт знает сколько лет, и он такой, знаете, ретро-стайл. Сигарета в редких зубах, нет принципов и бездонные глаза. Если вы смотрели фильмы о семидесятых годах прошлого века, то поймете. Ну, там, где Шевроле Импала, крутые парни и девчонки с темной помадой. Вот такой Флойд. Говорят, он жил в индейской резервации в Колорадо, и ел там койотов. Такой вот Флойд, но это только сплетни. Он вообще не видел Штатов, но я могу ошибаться.
И вот он приезжает, человек-легенда. Вы не поверите, но именно на Шевроле Импала одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года! Такой выходит на пафосе, кожаный плащ шлейфом, сигарета в зубах и сразу наезд на моего Райана:

- Ты, сучонок, знаешь, что я не буду говорить, пока ты деньги не покажешь.

А Райан мой, не будь дураком:

- Слышь чего? Ты уже говоришь, так что понты твои  - говно.

Флойд, он крутой и он готов уже брату моему засадить, но Райан вытаскивает нашу пачку фунтов. И Флойд успокаивается.

Если вы не видели американских постеров в стиле пин-ап, то хрен вы меня поймете. Кофейного цвета девушки с большой грудью и нарисованными губами. Им там в черт - те  каком году  эти губы рисовали. Именно такой к нам подходит Билли-Энн, официантка, заправщица и единственная моя знакомая, кто реально владеет техникой «глубокая глотка». И глаза у нее черные, как пуговицы.

- Ух и ни фига себе, - говорит Билли-Энн. – Это, правда, сам Флойд?

- Отсоси и узнаешь, - плюю я ей, потому что она мне совсем не нравится.

- У него без проблем, - отвечает мерзкая Билли-Энн. – А ты перетопчешься еще лет пятьсот. Потому что у тебя в штанах…

Она не успевает договорить. Ребят, вы поймите только правильно, ни один мужик не стерпит. Я запустил в Билли-Энн пивной кружкой. Мне по сей день стыдно, но представься мне еще один такой шанс, я бы снова запустил. Ну, нельзя так парней оскорблять, ну, правда.

Билли-Энн приносит Флойду лучшего пива, что есть у Рэймонда, стоит и смотрит на него, будто он звезда какая. А он ее даже не замечает. Глядит на нас с Райаном по очереди и говорит:

-Вам «Джек Дэниелс» или «Блэк Лейбл»?

Мы оба пожимаем плечами, ибо черт его знает. Давай, говорим, Джека. Флойд прячет деньги во внутренний карман своего плаща, залпом допивает пиво и уходит, а Билли-Энн так и стоит, будто завороженная. Я поясню вам: границы закрыты, и настоящего американского виски днем с огнем не сыщешь, только по подпольным каналам. У Флойда этих каналов полно, не то, что у нас с Райаном. И еще кое-что: если тебя сцапают с контрабандой, ты имеешь все шансы загреметь в Уандсворт. Нам это не надо, а Флойд там был раз тысячу, и ему плевать.

Флойда и виски мы ждем завтра вечером, а пока надо договориться с Рэймондом, и я перепрыгиваю через стойку бара и направляюсь в подсобку. Заглядываю на кухню, где вечно что-то подгорает, в кладовую, где воняет бытовой химией. Рэймонда нигде нет, черт бы его побрал. Через заднюю дверь выхожу на улицу, туда, где обычно разгружается машина с продуктами, и вижу такую картину.

Когда Эйден где-то появляется, ей богу, надо музыку включать. Чтобы он в бит шагал, ну вы поняли. Потому что пафоса у этой мелочи непомерно много. При этом одет хуже нашего Винта – кеды времен сериала «Доктор Кто», линялая футболка, кольцо в нижней губе. Посмотришь, никогда не скажешь, что у него денег, как у самого дьявола. И голову он все время так вскидывает, что кадык видно. Наверное, хочет казаться выше, но не получается. А лицо, как у девчонки, правда. Глазищи огромные, ресницы, как у куклы. И улыбка такая наглая, что все время хочешь ему дать леща. И вот я вижу, как крошка Эйден  и его неандертальцы о чем то говорят с нашим Рэймондом. Гориллы-то, ясное дело, молчат, а Эйден возникает и орет. Только я половины не понимаю. У него, знаете, акцент такой, будто он все время во рту леденец катает. Вроде красивый акцент, но смешной. А Рэймонд ему:

- Да ладно тебе, мы не так договаривались!

А этот пальцами щелкает, голову задирает, и говорит, мол, он помнит все договоренности. И тогда Рэймонд посылает его так грубо, что одна из обезьян валит его на землю. Рэймонда, конечно, не Эйдена. А мне, знаете, обидно до соплей. Вот, правда. Рэймонд за всю жизнь и мухи не обидел, а они с ним так. И я подлетаю такой и, наконец, даю самому Эйдену по щам. Смачно так, прямо в нос. У него кровища, он пополам складывается, нос зажимает. Вся его линялая майка теперь в кровавых пятнах и потеках. А пещерные люди меня тоже валят на землю и начинают пинать. Сильно, под ребра, так, что аж хрустит. И мне вроде больно, но в то же время очень смешно, от того что я так Эйдена уделал. А эта кроха вдруг останавливает своих бойцов и такой:

-А это был залет, Гилл. У вас с Райаном больше нет недели. У вас три дня.

Разворачивается и уходит. А я лежу такой в пыли, провожаю его и телохранителей взглядом, и мне снова хочется включить аранжировку. Я тогда еще просто не понял, как встрял. И даже когда осознал, не пожалел о том, что ему врезал. Кто-то должен был хоть раз испортить лицо этой кукле.
Райан говорит, что я мудак. Отряхивает мне пыль с футболки, со спины, и говорит, что я мудак. Говорит:

- Ты руки свои в карманах держать не можешь, вечно кому-нибудь в табло бьешь, а другие потом страдают! И как я тебе теперь за три дня обернусь?

- Да выкрутимся, Рай, - говорю я ему и вытираю губы. Во рту соленый привкус, когда я только успел получить по зубам? – Флойд приедет завтра, за день скинем Рэймонду вискарь, вернем Эйдену все, как обещали, и больше с ним связываться не будем.

Райан, конечно, не верит, но кивает: ну-ну. Мы садимся на скамейку возле пивнушки, я плюю на асфальт, и да, во рту действительно кровь. А Райан прав вообще-то, не надо было влезать. Черт. Разминаю между пальцев сигаретку, закуриваю и говорю:

- А знаешь, что. Он просто ссыкло тупое, вот он кто, твой Эйден. Хрен он когда сунется один на один, потому что знает, ему причиндалы отрежут и в глотку запихнут.

- Кто? Ты? – Райан отбирает у меня сигарету и затягивается. – Прежде чем ты рыпнешься, его дикари тебя порвут. А один на один он никогда и не выходит.
- Потому что ссыкло.




3. Райан пытается

Я могу ошибаться, но мне кажется, что Ма меня ненавидит. Ну, или она ненавидит весь мир, а я чаще всех попадаюсь ей на глаза. Как не стало отца, знаете, она постоянно то злая, то безразличная. Мне приходится напоминать ей, что Эми еще ребенок и иногда ее надо кормить. Эми и сама уже умеет готовить что-нибудь несложное, омлет там или сосиски, но разве это еда для ребенка? Я, конечно, не специалист, но в двенадцать лет дети должны получать хоть какие-то витамины. Выбирать у нас тут особо не приходится, но для Эми я всегда могу притащить что-нибудь вкусненькое. Может, Зак и замечал когда-нибудь, что я выношу из его магазина кое-какие продукты, но всегда молчал. Понимает он, наверное. У него тоже сынишка растет.

А Ма, она так погружена в себя, что замечает нас, только когда мы поздно приходим. Я не психолог, ясное дело, но думаю, у нее остался только инстинкт выживания. Она не говорит с нами, не спрашивает, как прошел день. Я могу часами ходить мимо нее взад-вперед, а она даже взгляда не поднимет.  Сидит перед телевизором, глаза пустые, стеклянные, все ей по барабану. Хуже, когда я прихожу в крови, после какой-нибудь потасовки. Ну, знаете, из-за девчонки там или просто слово за слово. Тогда Ма бросает свои телешоу и устраивает истерику, мол, мы ее доведем до припадка, мы не думаем о ее чувствах и себя не бережем. А о чем там думать, когда у нее чувств нет.
И вот этим утром я сную по нашей крошечной квартире-норе, ищу хоть одну чистую футболку, то и дело, натыкаясь либо на тапочки Ма, либо на ее ноги, а она даже не смотрит. Я говорю:

- Ма, стиральную машину починили?

В ответ ни слова. На экране разыгрывают сотовый телефон. Если сложишь спички в математическое равенство и дозвонишься до студии, получишь приз. Звонят туда одни имбецилы, которые два и два-то сложить не в силах, что уж про спички говорить.

-Ма, где моя синяя футболка, ну ей богу, Ма! Опаздываю же!

Тишина. Кто-то выигрывает мобильник, а я ношусь полуголый и копаюсь в горах вещей. Наша квартира до потолка завалена хламом.

- Ма, накорми Эми завтраком, когда проснется. Черт.

Из кучи выпадает светло-бирюзовая футболка с воротничком, которая производит впечатление чистой, и я, не раздумывая, натягиваю ее и запрыгиваю в потертые джинсы. Уже на улице благостно закуриваю первую сигарету и бегу в магазин, перепрыгивая лужи. Вчера из центра привезли много всякой всячины, в основном, тухляк и «просрочку», конечно, но кто-то должен это раскидать по полкам. Райан, как всегда, проспал, и заявляется он уже тогда, когда я, весь в мыле, стою на стремянке и заполняю верхние стеллажи.

- Да ты заколебал уже спать по полдня! - Кричу я ему сверху, а он носком кроссовка легонько бьет по ножке стремянки, и не схватись я за стеллаж, точно бы рухнул прямо на него.

-Придурок, лучше беги, - ору я ему, а он ржет, показывает мне средний палец и скрывается в подсобке.

Я, конечно, не уверен, но иногда мне кажется, что Райан и правда с головой не дружит. Когда-то в детстве он упал с качелей во дворе, с тех пор, наверное, и не в ладах с мозгами. Нет, я его, конечно, люблю и все такое, но порой он бывает слишком уж непредсказуемым. Меня обвиняет, мол, я бью всех направо и налево, а сам, если влезет в передрягу, то держите его семеро. Сколько раз ему и нос ломали и ребра, а он, один черт, угомониться не может. Вся голова в шрамах, а ему все мало. Так и с Эйденом:  никто же его не заставлял занимать деньги у этого ублюдка. Жили же как-то до этого. А Райан, он считает, что из любой ситуации есть выход, а то и два.

Когда он возвращается из подсобки и предлагает, наконец, мне помощь, в магазин заходит Рори Тензор. И весь он на нервах, сразу видно. Я смотрю сверху, со стремянки, и от того, как Рори себя ведет, мне неуютно. Знаете это чувство, когда еще не знаешь, но уже догадываешься: что-то случилось. Рори спрашивает у нас с Райаном, где Зак. Мы пожимаем плечами. А что? Рори озирается, убеждается, что рядом никого нет и полушепотом так:

- Флойда завалили.

Райан выдыхает: «Да ладно», а я случайно роняю на него коробку с крекерами. Так я обалдел, ну, вы поняли, что руки сами разжались. Я спрыгиваю со стремянки, и мы с Райаном подходим к Рори вплотную.

-Кто это сделал? – спрашиваю.

-Легавые, кто еще. Говорят, изрешетили всего. Уж за что, без понятия, но Флойда ведь всегда есть за что. Вы, парни, ведите себя потише, пока все не уляжется…

-А мы-то что? – хорохорится Райан.

-Просто предупреждаю, мелкий ты дебил! – кричит на него Рори. – Ты особенно тихо себя веди, понял? Джек, следи за ним.

И он уходит, а я так завожусь, что валю Райана под стремянку, хватаю за шиворот и бью затылком о кафельный пол. Честно, так он меня тогда взбесил, словами не передать. Я брызжу слюной и ору, что он тупой урод, что теперь не видать нам ни денег, ни вискаря, что теперь Эйден нас с говном сожрет и живого места на нас не оставит, и я бью Райана в нос, а сам почти плачу от обиды и безысходности. И я понимаю, что Флойда не он грохнул, и что жизнь полна фатальных случайностей, но мне надо на ком-то сорвать зло, вы поймите. А Райан пихается, толкается, гремит этой чертовой стремянкой, а я, когда вижу кровь, размазанную по его губам, замираю. Не буду я извиняться, хоть и зря на него набросился. Не дождется. Я просто поднимаюсь и выхожу на улицу.

Стою, курю мрачно. Подходит.

-Я с ним поболтаю, - говорит. – С Эйденом. Объясню ситуацию, правда.

Не смотрю на него, делаю такую такую глубокую затяжку, что блевать тянет.

-Джек, я договорюсь, обещаю. Джек, ну, я же не виноват, что так…

-Виноват, не виноват, все равно мы с тобой в полном дерьме по самые уши.

Поднимаю взгляд на Райана, а он себе под ноги смотрит, из носа струйка крови ползет, а он ее даже не вытирает. Сильно он призадумался, конечно. Передаю ему свою сигарету, берет, затягивается, все так же, не глядя. Хлюпает носом.

-Сегодня же к нему пойду и все объясню. Попрошу отсрочки или что он там еще предложит.

Я достаю из кармана скомканный носовой платок и кидаю Райану. Морду, говорю, сначала вытри, а потом подумаем.

Весь Южный Рубеж потрясен гибелью Флойда. Он, конечно, нечасто здесь появлялся в последнее время, но его все любили. Он был вроде как нашим символом, а теперь его нет, и на каждом углу бродяги пьют бормотуху в память о старике. Его даже не привезли в Южный, чтобы похоронить. Кремировали где-то в центре, потому что родни у него нет. Обидно до соплей, ей богу. Я, может, чего-то не понимаю, что думаю, людей надо хоронить по-христиански. Уж точно надо дать друзьям возможность проститься.

Вечером на углу Стейтфилд и Понд-Стрит я вижу Лексу с Мейси Данем. Мейси из тех подружек, на фоне которых любая девчонка будет выглядеть красоткой. А Лекса особенно, потому что ей и фон никакой не нужен, она сама по себе безумно горяча. Я же говорил вам, что она огненно-рыжая, как коренная ирландка. А глаза светлые, как стеклышки. И когда она рукой так делает, чтобы волосы назад откинуть, сердце перестает стучать. А я тем вечером тусуюсь с Берни. Мы с ней пьем эль, который я сегодня спер из магазина, и говорим о Флойде. Берни кто-то подогнал новую джинсовку, и теперь она все время в ней расхаживает, как бы жарко ни было. И тут я вижу Лексу и Мейси Данем, а Берни, сучка, проследила за моим взглядом и такая:

- Гилл, вон, твоя огненная дева куда-то чешет. Или ты ее лисичкой зовешь. А, Гилл?

Берни, она ведь знает, что меня нельзя бесить, но все равно бесит.

- Или, - говорит. – Ты ее никак не зовешь, потому что при ней рот открыть боишься?

А Лекса в этот момент машет мне рукой. Точно мне, а не Берни, потому что Берни она как-то недолюбливает. А я в ответ руку поднимаю и замираю, как олигофрен какой-то.

-Да не тушуйся ты, подойди, - бубнит мне на ухо Берни.

И вы знаете, что. Я бросаю окурок, встаю, и на ватных ногах подхожу. Мейси Данем глядит на меня во все глаза, потому что я ей давно нравлюсь, и все такое. А Лекса улыбается  и спрашивает, почему я сегодня не пришел. Я же к ней почти каждый день в табачный магазин захожу, а сегодня мы с Райаном уперли у Зака целый блок сигарет на двоих. Я говорю, что завтра зайду. Хотя мне и не надо. А она говорит: «Ну ладно тогда, пока». Берет Мейси Данем под руку, и они уходят. А Мейси потом оборачивается и мне подмигивает. Мерзость какая.

Звонит Райан и говорит, что в девять встречается с Эйденом на Истхолм-лейн. Собирается уговорить его на больший процент, но с отсрочкой хотя бы в пару недель. А за пару недель мы уж как-нибудь выкрутимся. Я прошу его быть очень осторожным с этим говнарем, и если дойдет дело до драки, то лучше отступить, чем позволить эйденовским быкам проломить себе череп. Райан обещает и говорит даже, что наденет отцовский армейский жетон на удачу. Отец Райана погиб во время гражданской войны, а его именной жетон Райан хранит, как реликвию, и надевает только когда предстоит важное событие. Вроде переговоров с Эйденом. Берни предлагает побродить где-нибудь в районе Истхолм, чтобы подстраховать Райана, если все станет совсем плохо.

Чтобы вы знали, Истхолм – это жуткая дыра, узкий переулок на самой окраине города, а за ним пустырь и автомобильное кладбище. На Истхолм, прижатые друг к другу, будто озябшие, стоят многоквартирные дома из темно-красного кирпича с пожарными лестницами зигзагом. Больше половины квартир уже не жилые, потому что все эти дома еще до войны готовили на снос. Местечко крайне неуютное, почти безлюдное. А если и попадаются здесь люди, то лучше их обходить стороной. Я на всякий случай достаю из внутреннего кармана куртки кастет, надеваю на правую руку, а левую перевязываю платком. Раскрываю нож-бабочку и сую за пояс джинсов. Берни достает из своей куртки перцовый баллончик и перекладывает поближе – в боковой карман плащевых штанов. Даже если в переговоры с Эйденом вмешиваться не придется, в этой клоаке надо быть вооруженным.

Я, конечно, не уверен, но, как оказалось, переговорщик из Райана никудышний. Мы с Берни сидим за мусорным баком на большой деревянной коробке, и я вижу Райана, который трется на углу дома, переминаясь с ноги на ногу. Я кричу ему:

- Эй! Если что, мы тут!

Он кивает и делает нам знак присесть пониже, чтобы Эйден не засек. А потом появляется Эйденова тачка – ярко-оранжевый двухместный Бристоль «Файтер» модели две тысячи тридцать девятого года, низкий, как детские санки, и пафосный, как сам Эйден. Следом заезжает черный Воксхолл с мордоворотами. И опять мне хочется включить музыку - так забавно это все выглядит. У Эйдена, кстати, есть ручной хорек, и он таскает несчастную зверушку на поводке. За каким лешим брать милого питомца на встречи, одному Эйдену известно. И Господу Богу, наверное.

К вечеру здорово похолодало, я застегиваю куртку до самого подбородка, Берни кутается в шарф, а Райан подпрыгивает на месте, то ли от холода, то ли от нервов. Эйден вываливается из своего спортивного болида: на голове творческий кавардак, подмышкой обезумевший от страха хорек, а на переносице ссадина – мой вчерашний подарок. И мне слышно, как он говорит Райану: «Выкладывай по-быстрому, не хочу торчать в этом днище». Можно подумать, каков принц Датский.

Райан подходит к нему, а гориллы уже из внедорожника вылезли и напряглись. Вот честное слово, как будто Райан сможет хоть чем-то навредить их хрупкому хозяину. Райан бормочет что-то, Эйден кивает, наклоняет голову то в одну сторону, то в другую, то скалится, то хмурится, черт его разбери, что у него на уме. А потом заявляет на весь Истхолм:

-Да ни хрена подобного, Райан! Ты все вот это моему Энджи расскажи!

И тычет Райану своим вонючим хорьком в лицо, как тряпкой. Райан даже опешил от такого. Ну, думаю, сейчас он Эйдену за хорька влепит, потому что это, как минимум, унизительно. Я кулаки сжимаю, потираю кастет, а Берни хватает меня за локоть, мол, не торопись. Ну, и точно: Райан замахивается и Эйдену в челюсть, а тот аж хорька своего выронил. Парни его подскочили, готовые Райана до смерти забить, а Эйден им жестами показывает, мол, не надо. А сам ржет, скотина. Два дня подряд от нас в морду получает, самому смешно. Его ребята Райана под руки держат, тот вырывается, а Эйден подходит, долго на него смотрит, вдруг срывает с его шеи отцовский жетон и швыряет на асфальт.

-Гилл! – орет Эйден в никуда. – Я знаю, что ты, крыса, где-то тут! Завтра до полуночи приедешь ко мне в клуб на Стрэнд, привезешь деньги. А иначе я тебе твоего дружка верну в очень недостойном виде. Понял меня, Гилл?

Я хочу уже подорваться и бежать к нему, но Берни меня крепко придавила к коробке и шипит: «Молчи, идиот». Я понимаю, что она права, молчу и наблюдаю, как Райана заталкивают в Воксхолл, а когда обе машины покидают Истхолм, я выхожу из укрытия, подбираю жетон с земли и долго грею его в руке.

4.Я пытаюсь

Я могу ошибаться, но мне кажется, что если ты за добро и если хочешь, как лучше, тебе должно хотя бы иногда везти. Я, конечно, не священник и не праведник какой-нибудь, но часто думаю о Божьем промысле. Я хочу сказать, что у всего должен быть какой-то смысл, так ведь? Не ради прикола же Бог там все так устроил. А когда я смотрю на этот армейский жетон с порванной цепочкой, мне вдруг кажется, что все это не более, чем идиотский розыгрыш. Нет, правда. Такой большущий «фак» мне с неба прямо в лицо.

До полуночи завтрашнего дня мне надо из какой-то чертовой задницы достать триста пятьдесят фунтов и принести Эйдену в зубах. А иначе… Я много где заблуждаюсь, но уж в чем я уверен, так это в том, что Эйден - отморозок, и покалечить Райана ему ничего не стоит. Он даже покайфует. Даю сто к одному, что этот извращенец в глубине своей тухлой душонки слезно молится всем бесам, чтобы я не принес деньги вовремя. Тогда у него появится обоснованный повод отрезать Райану что-нибудь. Чтобы вы понимали: на триста пятьдесят фунтов можно купить побитую тачку без мотора. Или золотую цепь в палец толщиной. Или ящик отменного вискаря, которого мы, к слову, так и не купили. Короче, это действительно большая сумма, неподъемная для оборванца вроде меня. А в особенности за такой короткий срок.

Голова трещит так, что в глазах темно, и я сломя голову бегу к Рэймонду, пока у него еще открыто. Распихиваю забулдыг у входа, врываюсь в пивнушку, перемахиваю через стойку бара, влетаю в подсобку со слезами на глазах и чуть на колени не падаю. Рэймонд смотрит на меня так, будто на мне куртка горит.

- Джек, за тобой кто-то гонится, что ли? – а сам тянется за тяжелой сковородой, на случай, если придется обороняться.

А я никак отдышаться не могу и заговорить. Во рту пересохло, как в пустыне Гоби. Мотаю головой только и рукой машу, мол, положи свою сковороду, никого тут нет.

- Рэймонд, - выдыхаю, наконец. – Я в таком говне-говнище… Я никогда ни о чем таком не просил…

- Да успокойся ты, сядь, - говорит он мне и ногой стул подвигает.
Плюхаюсь на стул, откашливаюсь, рукавом вытираю пот с лица.

- Короче, - говорю. – Мне деньги нужны. Сколько сможешь. Триста пятьдесят.

- Сколько? – Рэймонд чуть свою сковороду из рук не выпустил. – Ты умом рехнулся или как?

- Рэймонд, пожалуйста! Сколько сможешь. Хоть сколько! С процентами! Пожалуйста, ну, пожалуйста, умоляю!

А сам, знаете, зареветь готов, как представлю отрезанное ухо Райана. Или палец, или что похуже. Рэймонд садится передо мной на корточки, заглядывает в глаза.

- Сынок, ты меня знаешь, я безотказный, но я, правда, сейчас больше семидесяти не могу. Ну, максимум сотню, это предел, Джек. Да что случилось-то? Проигрался?

И тут я реву. Вы поймите, я не сопля какая-то, просто перенервничал дико. Роняю голову на колени и скулю, как щенок. А Рэймонд меня по макушке треплет и все расспрашивает. И я рассказываю ему про виски, Флойда и Эйдена. Зачем-то приплетаю сраного хорька. И Рэймонд говорит: «Плохи дела».  И дает мне сто двадцать.

Зак выписывает мне большой хрен, да еще припоминает старые долги.

- Ты, Гилл, - говорит. – В конец оборзел. И так вы с Райаном у меня полмагазина вынесли, а я слепым притворяюсь, жалею вас, говноедов. Косячите постоянно оба. Да и с прошлого года ты мне двадцатку торчишь, а я прикидываюсь слабоумным, опять же из жалости к тебе, недоноску. Сказал «нет», значит, нет. Иди спать.

Еще минут двадцать я стою у него в дверях и унижаюсь, как умею, обещаю хоть полгода работать бесплатно, а потом выходит его жирная миссис и бесцеремонно захлопывает перед моим носом дверь. И, правда, я обнаглел: на часах уже за полночь. У меня осталось меньше суток.

Дома все спят, а я долго-долго сижу на балконе, курю одну за другой, подвываю на луну, скриплю зубами и думаю, думаю… Утром обзваниваю всех, кто есть в списке контактов. Вот вообще всех, кроме, разве что, техподдержки и плотника. Берни дает десятку. Совсем не густо, но спасибо ей и за это. Колин Честер одалживает двадцать пять. Спасибо, чувак. Лиллиан Майлз, бывшая подружка Райана – еще десятку. Благодарю тебя, детка, целую, куда позволишь. И на том все. У меня есть сто семьдесят фунтов, если считать те пять, что лежат в моей копилке. Сто семьдесят из трехсот пятидесяти. Это даже меньше половины. Впереди рабочий день у дурацкого Зака, а это значит, что все кончено. Продать мне нечего, украсть негде, просить больше не у кого, и я звоню Райану на мобильный в надежде, что удастся поговорить с Эйденом. Сейчас он нужен мне даже больше, чем сам Райан.

Все выходит, как я и рассчитывал, трубку берет Эйден. Ну, разумеется, черта с два он позволит нам с Райаном шептаться за его спиной. Говорит:

- Джеки, Джеки, какие успехи на любовном фронте?

- Ты, - отвечаю. – Упоролся там опять? О чем ты вообще, Эйден?

А он такой:

- Денег, говорю, мне еще не насосал? Ты там поактивнее давай, время-то идет.

Фоном я слышу голос Райана, правда, слов не разбираю. Плюю Эйдену:

- У хорька своего отсоси, ублюдина, - и жму «отбой».

Зря я ему нахамил, конечно. Не в моем положении себя так вести, но, верите, не могу сдержаться. Стоит только увидеть или услышать эту дрянь, меня всего трясти начинает. Бесит он жутко, Эйден. Дешевка смазливая.

Я, может, и не специалист, но понимаю, что банковская система в нашей стране после войны работает только для избранных. Полдня я пытаюсь получить крошечную ссуду. Ради такого случая я даже надеваю рубашку и нормальные брюки, а не свои обычные, виды видавшие джинсы. Еду на сто тридцатом автобусе в Сити. Нет, вы представьте себе только: Джек Гилл в Сити. В банке! Это как какаду на Северном Полюсе. Или как рыба с малиновым пудингом. Или как покосившийся штакетник вокруг Вестминстерского Аббатства. Неуместно, короче.

Я иду по Стрэнд, зная, что к ночи мне опять сюда возвращаться. Здесь, в исторической и деловой части города, в подвале нескромно приютился клуб Эйдена. Как уж он его выкупил, одному черту известно, но клуб существует, и мы с Райаном там пару раз бывали. По дорогам летят чистенькие машины, шпили на крышах домов упираются в пушистые белобрюхие облака, а я иду, натыкаясь на людей, потерянный и мрачный. Наудачу заглядываю в небольшой Гордон-банк, коммерческий и не очень именитый. В таких может быть хоть какой-то шанс.

Помещение небольшое, но очень светлое, бетон и стекло. Девушка в белоснежной рубашке и с красными ноготками рассматривает меня с головы до ног. Улыбается, конечно, но я–то понимаю, что кроется за ее улыбкой. Ничего ты не получишь, парень, вот что. Вертит в тонких пальчиках мои документы и мою судьбу, щелкает клавишами, а потом сообщает, что мой среднемесячный доход… Как бы это вам так поприличнее озвучить. В общем, что я нищеброд, и никакие кредиты мне не светят в ближайшие лет двести.

Выхожу из банка, закуриваю и хочу порвать свою чертову рубашку, как будто она в чем-то виновата. Слегка успокоившись, снова прыгаю в сто тридцатый и еду домой. Сто семьдесят фунтов и ни пенни больше. Теперь даже меньше – проезд-то не бесплатный.

День подходит к концу, и мне все страшнее. С воображением у меня неплохо, поэтому все чаще я представляю, как Эйден вскрывает Райана от горла до пупка. И мне становится холодно, а ладони потеют. И я говорю себе: думай, Джек, думай. А думать-то уже не о чем. Вариантов нет.

И тогда, вы знаете, я решаюсь на самый отвратительный поступок в своей жизни, но самому себе не признаюсь, насколько это мерзко. Я сейчас вам скажу, только вы ничего такого не подумайте. Я еду на Уэстерли-драйв. Серьезно, не воображайте себе лишнего, я еду туда, потому что мне вообще больше некуда ехать. А себя, конечно, убеждаю, что оттуда просто ближе до эйденова клуба. Ну, центр все-таки. И когда я натягиваю белую майку и приспускаю джинсы на бедра – это тоже только потому, что еду в центр, не надо ничего такого думать. Центр, он вам все же не Южный Рубеж, там надо выглядеть по-человечески, ну вы поняли. А еще у меня есть новые кеды, которые я не хотел трогать до осени, но не удержался и достал. Центр, как-никак. Черт бы его...

Автобус номер двести, и я сижу у окна, а небо совсем темное, и луны нет. Прохладно, люди кутаются в теплые кофты, а я в этой майке и старая кожанка нараспашку, да и плевать мне, слишком я отчаянный. Отчаявшийся. Сижу, прислонившись лбом к стеклу, и от дыхания мутный овал. Если бы только Эйден согласился взять пока половину денег, но это же Эйден, и он скорее удавится, чем пойдет кому-то навстречу. Руки дрожат, и бешено хочется курить, и я кусаю губу и нервно стучу ногой по полу. Чернокожая тетка, сидящая рядом со мной, вежливо просит перестать, а я такой:

-А?

А она:

-У тебя все в порядке?

А я говорю, что нет, не все, и спрашиваю, выходит ли она на следующей остановке.

Если что, я расскажу вам про Уэстерли. Из всего центра только там не бывает полицейских патрулей. Потому что там все куплено и контролируется полицейскими капитанами. Даже если шлюхи затевают разборки с наркодилерами, то делают они это тихо и даже интеллигентно. Все боятся лишнего шума. Если ты появляешься на Уэстерли, значит, ты хочешь либо купить, либо продать. Третьего не дано. Никто просто так не гуляет там, никаких вам парочек, мамашек с детьми, пенсионеров.
Только покупатели и продавцы. Я не знаток, но в этом уверен, потому что несколько раз сам покупал тут дурь для Райана.  Чтобы вы понимали: это никакой не элитный «район красных фонарей», там не крутые дилеры и дорогие проститутки. Там дети толкают метамфетамин, а шлюхи зачастую потрепаны, как эйденовы кеды. А фонарей там совсем мало. А еще магазинчик со спиртным и сигаретами. И грязные обочины. Вот такое дно практически в центре Лондона. Место, куда кроме клиентов и капитанов никто не суется.

Под ногами потрескавшийся асфальт и лужи, я бреду вдоль дороги, взгляд то и дело выхватывает помятого вида девок и грязных подростков, и меня так тошнит, что хочется кому-нибудь голову размозжить. Руки в карманах, в зубах сигарета, шея втянута в плечи, и я впервые жалею, что на моей куртке нет капюшона. Набросить бы его и скрыться вообще от всего мира. От долгов, Эйдена, даже от Лексы, потому что узнай она, где я сейчас ошиваюсь, даже здороваться со мной не станет. Подошвой кроссовка наступаю во что-то липкое – огромная жвачка, и я шагаю, а она чавкает и чмокает. Наклоняюсь, чтобы отлепить от кроссовка эту дрянь, а когда поднимаюсь, то вижу слева автомобиль, которого еще секунду назад здесь не было. Астон-Мартин. И, главное, вокруг никого. Я многого в жизни не понимаю, но я не идиот, и сразу смекнул, что к чему.

Опускается стекло, справа за рулем мужик лет тридцати пяти, может, чуть больше. Нормального вида, не пьяный, не обдолбанный. О таких говорят «представитель успешного среднего класса». Какой-нибудь торговый агент или страховщик. Офисный планктон, короче. И он смотрит на меня, я на него, и оба молчим. Дичь какая-то, ей богу, а у меня мурашки по спине, и даже кожанка не спасает. Он смотрит на мои приспущенные джинсы, а я инстинктивно их потягиваю. Зря, ой, зря я все это затеял. Я так нервничаю, что меня сейчас вырвет прямо под колеса его Астон-Мартин, а мужик вдруг говорит:

- Ну, и сколько?

А я… Вы не подумайте, что я совсем кретин, но я отвечаю:

- Чего «сколько»? Времени? Пол-одиннадцатого.

А мужик этот улыбается. Знаете, не сально и не мерзко, просто улыбается и говорит:

- Необычная картина. Девяносто устроит?

Я не идиот, правда. И не думайте обо мне плохо. Я просто так нервничаю, что готов задохнуться. Знаете, такая паника, когда отовсюду выкачали воздух, и в глазах темнеет.  Но я понимаю, что это реальные деньги. Настоящие фунты, которых мне больше никто не даст. Делаю последнюю глубокую затяжку сигаретой, чтобы хоть чуточку успокоиться, и говорю:

- Не устроит… - а потом набираю полные легкие воздуха и выдаю, - Двести.

Мужик улыбается еще шире.

- Ты не в себе, что ли, парень?

- Да, - говорю, ибо мне уже нечего терять. – Я не в себе, и двести.

- Как занятно, - отвечает мужик. – Считай, что заинтриговал. Сто восемьдесят и все по полной программе.

Даже думать не хочу, что он имеет в виду под «полной программой», но я, как зомби на деревянных ногах обхожу машину, сажусь слева и говорю:

- Пойдет. А выпить есть?

Мужик тянется влево к бардачку, а я стараюсь на него не смотреть. Как ребенок, который думает, что если закрыть глаза, то все страшное пройдет само собой. Знаете, как в кино: начало сцены, потом экран затемняется, а когда снова становится светло, сцена уже кончилась, и переживать ее в деталях не надо. И вот я сижу и надеюсь, что так случится. Сел в машину, а потом вышел уже с деньгами. И все.

Он достает из бардачка початую бутылку белого Бакарди и кладет мне на колени. Я бы ее всю выпил до последней капли, только чтобы заглушить страх перед неизвестным. Открываю, делаю огромный глоток, такой, что изо рта на майку проливается. Мужик смотрит, одобрительно кивает, хотя чего тут одобрять. Горло будто сводит и скручивает, а в желудке просыпается вулкан.

-Запить нечем? – хрипло на вдохе спрашиваю я мужика, и ожидаю в ответ чего-нибудь хамского, вроде «может тебе еще и стол с закуской?» Но мужик пожимает плечами и говорит:

-Увы, дружок. Хочешь, до магазина доедем, куплю тебе газировки?

Я мотаю головой, хотя, конечно, хочу. Вместо этого делаю еще один гигантский глоток, а потом еще и еще. А потом мужик отбирает у меня бутылку. Не грубо, просто говорит:

-Тебя же стошнит, не перебирай.

И, в общем, я с ним согласен, потому как тошнота подкатывает, но я все же снова отбираю у него бутылку и отхлебываю еще целый литр. И вот тогда мне становится лучше. В голове мягкий гул и жужжание, ноги ватные, перед глазами все мерцает. А мужик этот говорит, мол, давай отъедем подальше. А я говорю, да пофигу. Я так мертвецки пьян, что почти не понимаю, что здесь происходит. Я громко икаю и думаю, что так лучше, так надо.

Мы куда-то едем, но поскольку у меня перед глазами все прыгает и плывет, я не разбираю дороги. Потом останавливаемся, паркуемся как-то набекрень, или мне это только кажется. А потом меня опять накрывает осознанием, что это не фильм. Мужик этот смотрит на меня долго, как будто изучает, а я опускаю взгляд и почти перестаю дышать.

Он кладет руку на мою шею, аккуратно, но жестко. Не могу сказать, что мне противно, но и что приятно тоже не скажу. Я поднимаю на него глаза, смотрю, как волчонок, знаете.  Жутко мне все это. Мужик он, видно, нормальный, но все это против правил Джека Гилла. Как-то так.

У него в зрачках черти пляшут и жарят барбекю – я это вижу. Глаза темные, даже красивые, правда. Он, мужик этот, вдруг давит мне пальцами на хребет и тащит на себя. Может, он и аккуратно это делает и медленно, черт его знает. Но поскольку я пьян в хлам, мне кажется, что он мне вот-вот голову оторвет. Но я не сопротивляюсь, опять же, потому что слишком пьян. Потом какая-то непонятная возня, и я слегка трезвею, когда обнаруживаю себя сидящим на нем сверху. Мама дорогая, думаю, ну вот.  И я пялюсь на него во все глаза, и не знаю, что мне делать, куда деть руки, потому что они как будто лишние. И от меня наверняка невыносимо разит алкоголем, и вообще вид у меня самый дурацкий из всех возможных.

А он вдруг говорит:

- Красивый ты.

Спокойно так говорит, не пошло, не грязно, просто констатирует. Я нервно улыбаюсь, знаете, как будто сквозь лицо прошел разряд. А он проводит пальцем по моим губам медленно и влажно. А я опять глаза опускаю, ну потому что, честное слово, не знаю, куда смотреть.  Серьезно, с девчонками такого ступора никогда не бывает, ты всегда при деле, а тут просто паралич какой-то, ей богу. И я спрашиваю:

- А можно еще рома? Меня не стошнит, клянусь.

Мужик с улыбкой вручает мне мою бутылку, я отпиваю и отдаю ему обратно. И тут он сбрасывает с моих плеч кожанку и тянет за рукава, чтобы я руки вытащил. Куртка моя оказывается на полу, а мне вдруг становится дико холодно, и я начинаю ерзать и случайно задеваю задницей клаксон.  И в этот момент мужику, видимо, надоедает со мной нянчиться, он скидывает меня со своих коленей и тычет лицом в сиденье своего Астон-Мартин. Сиденье пахнет кожей и средством для чистки салона. А я лицом упираюсь туда, куда обычно упираются попами, и мне, Господи, так обидно, что я реветь начинаю. Нет, правда. Я реву.  До чего я докатился, думаю.
Мужик наверху жмет меня больше и больше в сиденье, и пальцы его на ремне моих джинсов, и тут он слышит, как я всхлипываю. Говорит:

-Эй, малыш.

Говорит: «Как, малыш, тебя зовут»? Говорит: «Малыш, не реви, а»?  Я всхлипываю: «Джек».  В сиденье это ною, и мне дико стыдно за все, что происходит. Говорю в сиденье: «Я Джек. И не надо». А мужик этот шелестит мне в ухо жарко: «Все хорошо, Джек. Все хорошо, мальчик, ничего не бойся». А я пускаю сопли в кожаное сиденье Астон-Мартин и хнычу, как четырехлетняя девочка-аутист. Нет, говорю, не надо. А он, мужик этот, дышит мне в ухо, и мне щекотно и даже тепло. Он говорит:

- Пусть будет двести, Джек. Только не реви.

Он сует в задний карман моих джинсов что-то хрустящее – купюры. Чувствую, что много. А мне нужны деньги, вся эта куча денег, что он дает, и я продолжаю сопеть в кожаное сиденье. Вскидываю голову резко, будто мне шею сломали, говорю:

-Долго это все?

Он улыбается, не злобно, не обиженно. Не знаю, как. Говорит:

- У тебя  это что, в первый раз?

А мне так противно и стыдно, и я киваю, часто-часто. Говорю, ага. Ага, говорю и начинаю опять  хныкать, как девочка-аутист.

Я говорю:

- Пожалуйста, слезь с меня, я не какая-то шлюха, ну, правда.

Он говорит:

- Да я знаю, что ты не шлюха, знаю.

В машине все стекла запотели, ничего не видно, и я вижу только его глаза и приоткрытый рот.  И он говорит:

- Я Норман.

А я киваю: ясно. Из меня как будто весь ром выветрился, я трезв, как стекло, и меня кидает в жар.  А потом он, Норман, меня целует. Глубоко, долго, влажно и приятно. Так, что мне кажется, будто это девчонка.  Значит, не так уж я и протрезвел. Я постанываю даже, вот как я пьян. Я стонаю Норману в рот, вы понимаете? Мужику, на глазах у которого так позорно разревелся. Я  мычу ему в рот, а он снова укладывает меня вдоль сидений, только теперь на спину, и рука его снова в моих штанах. А мне, знаете, так приятно целоваться, и я так отчаянно думаю о Лексе, что даже не замечаю, как ширинка моя расстегивается. Его рука вверх-вниз, у меня уже колом стоит, и я стонаю, как шлюха в дорогой потолок Астон-Мартин. Прикрываю глаза, прикусываю губу, в общем, ужас, что творю. Мне плевать, что кто-то сверху шепчет: «Хороший мальчик, умница».  Мне так давно никто не делал хорошо, что мне, правда, все равно. Да, я хороший мальчик, только дайте кончить.  Этот Норман, или как его, старательно дрочит мне, а я шумно дышу в потолок, стискиваю зубы, когда совсем уже хочется кричать, а Норман этот шуршит на ухо: «Хорошо, маленький»? Я киваю и дышу еще громче, и вот уже чуть-чуть осталось, зажмуриваюсь, готовый к взрыву, как вдруг норманова рука пропадает. Я разочарованно ною в потолок, и тут же чувствую теплые губы на своих. Как шелк, как топленый шоколад, как сливки. Приятно, что бы вы там себе не думали. Откидываю голову и позволяю себя целовать, просто так, да. А Норман этот шепчет мне прямо в рот: «Ты ведь не против, если я сделаю тебе самую капельку больно»? И я тогда мотаю головой – не против, чего уж там. И теперь вот думайте обо мне, что хотите.

Этот Норман опять переворачивает меня лицом в сиденье Астон-Мартин, и пальцы его оказываются…  Ну, вы поняли, где. И мне так больно, черт, что хочется орать. Но у меня есть его двести фунтов, целых двести, и я просто скулю в сиденье. А он их пропихивает дальше и дальше, пальцы свои, а я сжимаю зубы и думаю, когда это кончится. И у меня уже все лицо в слезах и соплях, а он трахает меня пальцами и смотрит мне, главное, в глаза. Тянет меня за волосы на затылке, чтобы глаза видно было, и смотрит. И говорит все время: «Все хорошо, мальчик. Скоро будет лучше». А лучше оно, сука, не становится. А потом он пихает в меня свой член, и я начинаю орать и ползти вперед. Ну, потому что это уж слишком. Это реально так больно, что пока не почувствуешь, не поверишь. Как будто тебя разорвало ко всем чертям. Как будто в тебя раскаленный прут вогнали. А еще это чудовищно обидно и унизительно. Надеюсь, вы не поймете, но когда ты парень, грубый, хамоватый парень, и вдруг кто-то тычет в тебя членом, это непередаваемо. Как будто тебя дерьмом окатили. А Норберт этот или как его там, зажимает мне рот, не пускает вперед и все бубнит: «Джек, все хорошо, ты молодец. Потерпи чуть-чуть, все будет хорошо. Расслабься, дыши и больно не будет. Дыши, Джек». И я бы убил его одной левой рукой, если бы не двести фунтов. Клянусь всем святым, левой бы задушил. А теперь дышу под ним, как рожающая мать. Кстати, если дышать и расслабляться, то, правда, не так больно. Норфолк дело знает. Только я вам этого не говорил.
И вот этот Нортон, зажав мне рот, наяривает размашисто, а у меня хоть и слезы на глазах, но, я стараюсь не вопить, а то глотку сорву. Просто дышу, что есть сил. Он часто тянет меня за волосы на затылке, ему прикольно смотреть, как у меня кадык ходит вверх-вниз, как появляются капельки пота между ключиц. Нравится кусать мочку моего уха, точно в тот момент, когда я хрипло выдыхаю от проникновения.  Вот так, говорит Ноктюрн, и кончает. Вот так. Вот, что такое «по полной программе».

Я мало что в этом понимаю, но, наверное, так надо, и этот мужик еще пару минут лежит на мне, прижимая своим весом. Нет, он не тяжелый, но мне почти нечем дышать, а когда он поднимается, я выскальзываю и натягиваю джинсы. Он спрашивает: ты как? Я ничего не отвечаю и вываливаюсь из его дорогой тачки. Мне так холодно, странно и противно, что словами не передать. И тут он возникает рядом со мной, набрасывает мне на плечи мою кожанку и проводит рукой по моей щеке – слезы вытирает. Мне становится еще противнее, и я смотрю ему в глаза и плюю. По-настоящему, плюю в него, честно. Хрен его знает, зачем, просто мне кажется это правильным. Норман этот не обижается и не дает сдачи, просто кивает. Говорит:  «Все в порядке, Джек. Все в порядке».



5.Под звездами

Я могу ошибаться, но мне кажется, я больше никогда и ни с кем не пересплю. Даже с Лексой. Даже если она сама попросит. Я ухожу к чертям от этой машины и от этого Нормана, тяжело и медленно, будто по мне проехал грузовик. Я больше не плачу, и я почти не пьян. А у ближайшего же куста я останавливаюсь, сгибаюсь пополам и спазмами выблевываю весь ром. Выпрямляюсь, вытираю губы, достаю из кармана двести фунтов новенькими десятками, с омерзением смотрю на них и складываю к остальным во внутренний карман куртки. Теперь у меня даже больше, чем надо, но меня это совсем не радует. Прислоняюсь спиной к фонарному столбу, закуриваю и устало прикрываю веки. Кто-то проезжает мимо и сигналит, а я, не глядя, показываю им средний палец. Катитесь все в ад. Все-все в ад. И вы, кстати, тоже.

До улицы Стрэнд я иду пешком, время от времени усаживаюсь на скамейку или бордюр и просто гляжу перед собой. Вперед. Неважно на что. Все разошлось по швам, раскололось вдребезги, все кругом такое грязное и липкое. Как чужая сперма. А мне самому лет пятьсот, так я устал и так мне все безразлично. У меня в запасе еще полчаса, и я звоню на телефон Райана и сообщаю Эйдену, что деньги есть. Он что-то щебечет, выделывается на том конце провода, но я просто сбрасываю вызов.
На перекрестке, недалеко от Трафальгарской площади меня чуть не сбила машина. Я настолько невменяем, что просто иду, не глядя по сторонам. И эта тачка, такси, кажется, вдруг оттормаживается до скрипа, всего в паре дюймов от моих коленей, из нее выпрыгивает бородатый мужик и орет:

- Ты что, дебил, обкуренный?

А я стою посреди дороги, киваю ему и иду дальше. Я не обкуренный, со мной все гораздо хуже. Лучше бы я, вашу мать, был обкуренным. В витрине бутика «Эскада» в вычурной позе стоит голый манекен. И я зачем-то стою и смотрю на него. Его просто забыли одеть, но столько смысла в этом розовом пластике, в этом пустом взгляде искусственных глаз. Я прижимаюсь к стеклу и смотрю вверх, на лучи подсветки, на нейлоновые волосы, на символическую округлость грудей. Как будто это человек, знаете, только такой же пустой, как я сейчас. Изнутри все вырезали и кинули в корзину с отходами, переплавили на игрушки детям в страны Третьего Мира. Такой я сейчас, бессмысленный, бесполезный, выброшенный. И знаете, мне себя даже не жаль. И упаси вас бог меня тоже жалеть. Это отвратительно.
Ветер становится порывистым, начинает капать дождь, а я все иду и иду вдоль по Стрэнд, и мне не холодно, не промозгло. Мне никак. Я, конечно, не специалист, но сейчас я, кажется, понимаю свою Ма. Чувствую ее пустоту. Ей тоже никак. Она просто уставится в свои телеигры со спичками и не думает. Где мне найти такие спички?

Ухожу с проспекта чуть вправо, по диагонали, там темнее, и из окон квартир доносится музыка. Люди где-то живут. Люди чем-то живут. А я существую прямо здесь и сейчас, пустой брошенной куклой, манекеном в витрине бутика шлюх. Вы знаете как это – хотеть вывернуть себя наизнанку, настолько, что готовы вспороть себе кишки? Потому что чувствуете себя настолько грязными внутри, что не можете терпеть. Нет? А я знаю. И я останавливаюсь где-то в районе Бейкер-Стрит, закуриваю уже миллиардную за сегодня сигарету, сажусь на асфальт и смотрю на часы. Хрен ты угадал, Эйден. Я приду минута в минуту, но ни минутой раньше.  Я приду, и будь уверен, тварь, отдеру тебя так, что мало не покажется. А потом, гори все оно… И вы, кстати, тоже горите. Черт, как я невменяем.
Я будто случайно, будто во сне набредаю на клуб Эйдена. На самом деле, это настоящее дно, просто находится в центре. Гаражные ворота в подвальном помещении. Назвал он его «Энджи», прямо как своего хорька. Кретин без капли воображения. В дверях стоит очередной амбал, смотрит на меня, будто намерен сожрать. Говорю:

-К Эйдену. Назначено.

Звонит кому-то, кивает, и говорит мне:

- Оружие сдай.

А я такой: «Чего, блин»?

Он хватает меня за ребра и шмонает, хамло. Находит и кастет и бабочку, ясное дело. Рассовывает по своим карманам, обещает при выходе отдать. Да мне все равно, как ты, урод, не понимаешь.

Открывается эта подвальная-гаражная дверь, и мне надо пройти вниз ступенек тысячу. Вдоль кирпичных стен мигают неоновые лампочки, то фиолетовые, то красные. Так они часто мигают, что голова начинает кружиться, и я держусь за шершавые стены и спускаюсь. Там еще одна дверь, только стеклянная. Толкаю ее ногой и оказываюсь в полумраке холла. Неоновые лампочки-тянучки, как жвачки, по потолкам, уже не мигают, просто светят зеленым. Дурацкий цвет, всегда ненавидел зеленый. Общий вход прямо, но я-то знаю, что Эйден никогда не появляется в зале и в чилл-аутах. Он всегда у себя, а значит, мне направо, в металлическую дверь. Я стучу в нее, долблюсь и ору: «Это Гилл, сука!» Долго тарабаню, потому что музыка на пределе громкости. Наконец, открывают.

Я их, ей богу, не различаю, этих его обезьян. По мне, так все на одно лицо. И вот такое лицо сейчас стоит передо мной и бубнит: «Че за Гилл? Че хотел?»
А мне, понимаете, опять везде больно, и тошно и еще этот зеленый неон кругом, и я почти оседаю в дверях, но хватаюсь за косяк, собираюсь, как могу и прямо в рожу ему:

-Джек Гилл! Эйден где? Эйден, мелкая вонючая дрянь! Наверняка, ты слышал.

Ему я выдаю весь остаток своей бравады, а больше у меня, правда, нет сил. Думайте обо мне, что хотите, но я прямо в дверях закатываю глаза, и только этот амбал удерживает меня в вертикальном положении. Заметил, наверное, вовремя, что я падаю, и подхватил под локоть.

- Эй, - говорит. – Пацан, ты как вообще?

Душевный такой амбал, смотрите ка. А я ему: «Нормально, чувак. Просто отведи к Эйдену и все».

А он мне знаете, что говорит? Давай я тебе воды принесу. Нет, серьезно. Подпирает мною железную дверь и тащит мне стакан воды. Я жадно пью и тут понимаю, что ром и вопли меня прилично обезводили.  И обезволили.

И когда перед глазами снова четкая картинка, я вхожу в прокуренное помещение, где низкий потолок, куча подвесных фонарей, диванов и столов. Я здесь не впервые, но никогда не понимал, что тут к чему. Из дыма ко мне выходит Эйден. Мне уже лучше, знаете, но улыбаться я этой сволочи я не буду ни за какие деньги.  На нем опять линялая майка и какое-то дранье, вместо джинсов. И он опять склабится своими пирсингованными губами, и опять у него в руках полумертвый хорек.

- Ну, надо же, - говорит. – Добрался. Дай ка угадаю, жопой отработал?

А я его почти не слышу, в ушах какой-то гул, но, тем не менее, я пытаюсь на него броситься. Тот «шкаф», что меня впустил, держит меня за плечи и бормочет: «Да угомонись ты уже». Я перестаю биться в его хватке, тихо прошу отпустить, достаю из кармана деньги и показываю Эйдену. Он протягивает свою тощую ручонку, но я тут же прячу деньги обратно.

- Неа, - говорю. – Не так быстро. Сначала отдай мне Райана.

А Эйден опять улыбается. Черт, как меня раздражает, что он все время улыбается. И говорит мне:

- Базара ноль. Ты сам его спроси, хочет он домой или нет.

Эйден берет меня под локоть и тянет за собой в дым. И тогда я вижу все то, что вижу. И тогда я забываю, как говорить.
За столом в центре комнаты, за столом под зеленым фонарем, среди кучи девчонок с голой грудью и крупных парней, с веером карт в руках, с задумчивой улыбкой и без единой ссадины на лице, пьяный и счастливый, сидит мой Райан.
И он говорит: «Парни, я пас». Кладет карты на стол рубашками вверх, наклоняется к рядом сидящей девчонке и губами обхватывает ее розовый сосок.  А я смотрю.

А один из парней говорит: «Я выхожу». И сбрасывает карты. А я смотрю.

И мой Райан смеется ему в лицо: «А понтовался больше всех, Котрелл».

А я все смотрю, честно, и не знаю, как мне быть. Стою с пачкой денег в руках и смотрю, как довольный жизнью Райан играет в покер с Эйденом и его дружками. А Эйден все видит, он не идиот. И говорит мне: «Твой Райан еще сегодня утром отыгрался. Так что можешь идти с миром. А на деньги купи себе шоколадок».

А я подхожу ближе к столу, встаю за спиной у Райана. Он меня не видит, но это и неважно. Мне вдруг становится безудержно смешно, и я ржу в голос. Ржу так, что складываюсь пополам и бью себя по коленям. Так что слюной брызжу прямо Райану на плечи. И никак остановиться не могу, до слез смеюсь, понимаете, до горячих. А когда голову поднимаю, вижу черные глаза Райана и его смятение, и неловкость и горечь какую-то, но мне от этого еще смешнее. И тогда я беру эту пачку денег и кидаю ее на игральный стол. Рассыпаю, как конфетти. Как фантики, понимаете. Сыплю и смеюсь. А когда купюры кончаются, я крепко целую Райана в затылок и говорю:

-Вот тебе. Еще поиграешь.

И я ухожу, ребят. Я просто ухожу. Райан бежит за мной, а мне его даже бить лень – так я устал сегодня. И я закрываю за собой железную дверь, поднимаюсь тысячу ступенек вверх, киваю амбалу, что стоит у выхода, прохожу темными дворами пару кварталов и вдруг падаю. Где-то среди домов, возле детских качелей, я падаю на влажную землю и смотрю в небо. Только мне не видно звезд, то ли потому что тучи, то ли потому что слезы.

Я могу ошибаться, но мне кажется, что человеческая жизнь почти ничего не стоит.
Где-то там холодные звезды, где-то здесь холодные люди. Где-то развеяли прах Флойда. Где-то Зак мучается от бессонницы, а Винт от артрита. Где-то Ма глядит в экран, а кто-то угадывает спички. Где-то Эми снова легла спать голодной. Где-то Лекса расчесывает свои рыжие волосы перед сном, а Берни в очередной раз решается сбрить свои. Где-то кто-то счастлив и слушает хорошую музыку и читает уютные книги. Где-то кто-то живет. А ты лежишь такой под небом и ровным счетом ничего не значишь. Ни для кого, даже для самого себя. Ты просто дышишь, потому что если дышать и расслабляться, жить становится не так уж и больно.  И я, конечно, многого не понимаю, но пошло бы оно все…

И думайте обо мне, что хотите.