Глава 8 Юрий

- Они делятся на латинские, венгерские и датские дома, а на востоке на персидские и тюркские. Это не обязательно означает национальную принадлежность. Например, латинские дома это не итальянцы, как можно бы подумать, а большей частью очень родовитая французская аристократия, времен Хлодвига и Меровингов, так что их бы следовало называть, скорее, «галльскими». Настоящий Латинский дом пришел в упадок еще в эпоху нашествий готов, которые разрушали старую Империю. В Темные Века некоторые римские патриархи перебрались в свои имения в Аквитании и Лионской Галлии, и там смешались с одним из германских племенных союзов, которые именовали себя «франками». Точно так же, Датский дом, это не столько Скандинавия, сколько Британия, а называется он так, потому что расцвел в Нортумбрии при датском владычестве.

- А Берта?

Версидский скорчил какую-то гримасу. Его коробила фамильярность, которую сам себе он позволить не мог или, скорее, не хотел. Он поднялся и направился к стене, где, покопавшись в груде томов, нашел форматный сборник фламандской школы живописи. Этот альбом у него был заложен на нескольких страницах.

- Вот, посмотри…- сказал он, шелестя листами, переложенными папиросной бумагой,- «Портрет неизвестного дворянина» кисти Якоба Дейонга.

- Это же…

- Нет, это, конечно, не монсеньер,- сказал Версидский,- Но один из его предков… возможно, сразу после конфирмации. Странно, что этот портрет вообще попал в какую-то общественную коллекцию. Может быть, его не выкупили у художника…



 «Портрет неизвестного дворянина» на самом деле изображал подростка немного старше Берты. Но разлет бровей и ресниц, закругленный подбородок, чуть опущенные уголки губ, прямая линия носа и глаза, особый блеск которым художник смог придать правильными цветными бликами - все было узнаваемо. Если убрать длинные завитые локоны и испанский воротник, этот мальчик почти не отличался от того, что спал в двух шагах от меня. Разве что выражением лица…

- Взгляни на панцирь…

Портрет был парадным. Для него мальчика одели в трехчетвертной детский доспех, по моде семнадцатого века. На вороненой кирасе насечный рисунок читался с некоторым усилием, скорее, просто подразумевался, но Версидский достаточно уверенно очертил его ногтем мизинца.

- Видишь, между геральдическими зверями… Это вовсе не хризма Константина Великого, как сказано в описании, а «Анкх» или «коптский крест», изначально египетский иероглиф, означающий «Ключ Нила» и «Узел Жизни». Присутствует как обязательный атрибут божественной власти на любых фресках с Древнего Царства… Такую символику ты не встретишь ни в протестантском, ни в католическом искусстве, а здесь она подчеркнута дважды. На панцире и вот тут, гораздо заметнее, на эфесе меча. Это полотно не предназначалось для взглядов простых смертных. А под его рукой драгоценный кубок с изображением сердца, но он, обрати внимание, опустошен и перевернут. Это подразумевает чью-то впервые взятую кровь и жизнь… Здесь есть еще подсказки. Попробуй, найди сам…

Он развернул ко мне альбом, но я не хотел искать никаких крестов или кубков. Я не мог оторвать взгляд от лица. В нем каким-то загадочным образом перемешивались девственность и жестокость. Если не вглядываться в глаза, то его можно было бы назвать непорочно-мягким, почти младенческим. Даже припухлость щек и вообще некоторая округлость черт здесь были не данью живописному канону, а скорее признаками невинности. Но стоило только погрузиться в эти влажные блики глазного белка, в хищное цветение красок радужки, как по спине бежал холодок от предощущения какой-то невнятной опасности. Мне показалось, что губы сейчас сами раздвинутся и за ними обнажится пещера рта, которую сторожат знакомые белые клыки, только уже не молочные, как у Берты… 

Версидский, наверное, догадался, что со мной происходит, поэтому захлопнул альбом.

- Монсеньер, судя по всему, принадлежит частично к Латинской, а частично к Венгерской ветви, которую здесь неправильно называют Византийской из-за русских споров о греческом влиянии. На самом деле патриархи этих домов переселились в Среднедунайскую равнину с мадьярами тысячу лет назад и оттуда распространились по Балканам до Константинополя, а не наоборот. «Венгерскими» эти дома называют потому, что их кастеляны возводили первые патриарьшьи крепости на территории от Пешта до Трансильванского Тыргу…- он повертел пустой стакан и полез под стол за второй бутылкой,- Но эти замки спустя два столетия почти все пали под монгольским нашествием. Сохранилось, может два-три… Так что нынешние «венгерские» дома это, по сути, и есть южнорусские и румынские семьи, поддержавшие большевиков. А северорусские дома, соответственно, Гардарикская часть Датской ветви… В девятьсот семнадцатом они или эмигрировали или были уничтожены… Дзержинский не смог справиться с ними средствами ЧК, это был слишком заметный расход «живой силы», поэтому в Петрограде латышским стрелкам помогали воины, которых туда отправили венгерские кланы. Я так понял, вы как раз видели одного такого сегодня в метро. Это их гвардейцы, лично преданные своим господам, нечто вроде самураев. Они вырастили их после Батыя, чтобы такого больше не повторялось, а за основу взяли преторианские отряды давно забытых италийских домов. Это охотники-людоеды в буквальном смысле слова, настоящие машины смерти… Вот они-то и вырезали почти все изнеженные питерские семьи, защищавшие своих патриархов. Поэтому «датчане» и «венгры» не очень-то ладят друг с другом, особенно в нашем веке…

Он ухмыльнулся и кивнул на Берту.

- Это все так называемые «тысячелетние» или «правящие» дома. Famili Imperialis. Очень старые, и в основе своей, очень воинственные… Они, знаешь ли, вообще любят возводить великие империи и сталкивать их в войнах…

- Почему?

- Война это время жатвы,- пожал плечами Версидский,- Чем кровопролитнее, тем лучше. Они расцветают в войнах, много даровой пищи, не нужно охотиться… А империя это твердая вертикальная иерархия. Кланы взрастают вдоль правильной решетки власти, наподобие ядовитого плюща или полипа…  Да и люди раскассированы по кастам, сословиям и классам, нами так проще управлять. В разных культурах это могло очень далеко заходить… С другой стороны это именно они, видимо, дали человеку государство и церковь. Они мало в чем проявляют таланты и, в общем, скорее паразитируют на нашей культуре, но в строительстве сложных иерархий им равных нет. А без этого не состоялась бы даже самая ранняя аграрная цивилизация, не говоря о городах. Это, на самом деле, некий симбиоз… хотя он может принимать и очень уродливые формы.

Он помолчал, словно чего-то испугавшись. Потом махнул рукой и наполнил стакан…

- И когда это…

- Это было всегда. Современные европейские дома заложены от поздней античности до раннего средневековья. Они ведут летоисчисление с начала сидерической Эры Рыб…- Версидский встретился с моим непонимающим взглядом,- Они используют такой календарь. Это наша зодиакальная прецессия, начавшаяся примерно в сотом веке до Рождества Христова… Монсеньер говорит, что он принадлежит к третьему поколению, но вряд ли сам понимает, что это не поколение в привычном смысле. Это что-то вроде третьей династической линии их патриархии, эдак времен короля Иштвана Арпада… А есть дома, уже давно находящиеся в упадке, которые восходят к Эре Овна и помнят жреческое могущество Вавилона, Мемфиса и Фив… От них теперь, пожалуй, сохранилась только персидская ветвь… Вот тот же Алишер, которого вы встретили. Они подчинились венгерским домам, но не сразу, и не без крови.

Мне стало не по себе. Я тоже, вслед за ним, посмотрел на Берту, дремлющего на дряхлом диване.

- Сколько же они живут здесь?

- Среди людей? Если верить их собственным легендам, то…- Версидский сделал крупный глоток коньяку и зажмурясь, тяжко выдохнул,- С Эры Змееносца…

- То есть?

Он свел брови и принялся загибать пальцы, что-то бормоча себе под нос. Затем кивнул:

- То есть двадцать две тысячи лет, примерно с середины верхнего палеолита... Сами про себя они, конечно, любят говорить, что пришли оттуда,- он ткнул пальцем в окно, где мерцало две или три тусклых звезды,- Научили человека огню и земледелию и вообще являются культурными героями наших эпосов и предтечами языческих богов… Но я так не думаю - это чепуха и сказки… Антропологически они такие же кроманьонцы, как и мы с тобой. Ну, пусть боковая мутация. Входят же они, библейски выражаясь, «к дщерям человеческим»… Один палеонтолог, которого они сразу взяли к себе,- я заметил его сардоническую ухмылку,- Считает, что в те времена Европа освобождалась от Скандинавского ледяного щита, оледенения перемежались короткими оттепелями, льды двигались, вскрывая горные массивы, и тому подобное. Вот в некоей безымянной каверне в карстовых отложениях миллионы лет мог дремать, скажем, какой-нибудь мезозойский ретровирус… И племя, о котором уже никто не помнит, наткнулось на эту пещеру и поселилось там…

- И они живы с тех времен?!

- Нет,- сморщился Версидский,- Это тоже миф. Они живут дольше нас, но не вечно, разумеется. Может быть, лет двести или триста, на манер ветхозаветных старцев… Благодаря своему метаболизму они через поколение впадают в летаргический сон, отсюда и эти легенды о бессмертии… они просто дремлют в своих склепах, меняясь время от времени, а стареют так же, как и мы, только медленнее… В конце-концов люди возводят для уходящего патриарха роскошную гробницу, в которой он засыпает в последний раз… Но сами они будут считать его вечно живым…

- Вроде…

- Именно,- оборвал меня он,- И хватит об этом.

- А почему люди не восстали?

- Люди? - переспросил Версидский, пьяно хмурясь,- «Трудящиеся» что ли?

- Вы их тоже «трудящимися» называете?! Вы же человек.

- А-а,- протянул он и нагнулся над столом,- Ты этого еще не понял, вот оно что… Да, я человек, и ты,- он указал на меня,- Человек. Мы именно «люди»! С их точки зрения мы относимся к резерву популяции, потому что наша иммунная система уникальна, она пропустит вирус. А у подавляющего большинства, если я правильно помню всю эту медицинскую кабалистику, гематоэнцефалический барьер не позволит инфекционному агенту добраться до нужного участка нервной системы. Мы можем стать такими же, как они. Остальные нет. Поэтому мы для них «люди», а остальные - «трудящиеся», «кормовое стадо». Они это распознают по запаху, абсолютно безошибочно, иначе ни ты, ни я, поверь, бы не сидели здесь в безопасности, рядом с ним… А он, разве, тебе не говорил о том, что людей мало в этом мире?

- Говорил…

- А ты, видимо, думал, что это такое философское обобщение,- закудахтал Версидский, и мне сразу захотелось швырнуть в него чем-нибудь тяжелым,- Это, милый Юра, просто их хозяйственная онтология…

Берта немного пошевелился во сне и Версидский побледнел, умолк. Я встал и подошел к дивану. Он просунул руку под сложенную куртку и чуть приоткрыл рот, тихо дыша. Под веками немного двигались глазные яблоки, и ресницы мягко вздрагивали. Берта видел сон. На щеке отпечаталась вмятинка от пуговицы. Я не мог поверить тому, что только что слышал…

- Монсеньер просто ребенок. Такой же как ты,- полуобернулся ко мне Версидский,- Он повторяет то, что ему говорят взрослые, не особенно вдумываясь, и пытается понять мир, исходя из собственных впечатлений… Что ты там пытаешься разглядеть? Чудовище? Его там нет… пока…

- Значит, я «человек»… А те хористы… Они?

- Трудящиеся… Не смотри на меня волком… «Трудящийся», кстати, не несет издевательского подтекста. Это ведь марксисты полуграмотные так переиначили, а «proletarius» имеет совсем иное толкование. Изначально, «производящий потомство», т.е. человек, чья единственная общественная функция - размножаться. Кроме того, термин включает корень «letum», то есть, «окончание», «смерть». «pro letum» это, буквально, безо всяких вторых смыслов - "смертные". Масса, предназначенная на убой. Они их так называли за века до торжества самой передовой идеологии, может, поэтому кстати и прижилось… Так что, когда я говорю, «кормовое стадо», здесь нет никакого… хмм… семиотического лукавства…

- И поэтому их сегодня убили?!

- Разве их убил монсеньер?- жестко спросил Версидский,- Он ведь знал, что произойдет. Ну, хотя бы догадывался. Это же ты туда забрел, разве нет?

- Все равно это была скотобойня.

- Но не его, и не твоя! Он ведь защищал тебя там. И сейчас защитил, притащив сюда. Иначе бы этот Алишер загрыз тебя сегодня вечером. Понимаешь? Ты уже был бы мертв, потому что увидел то, чего видеть не должен. Как эти твои хористы.

- Они были живы…

- Они были мертвы,- покачал он головой и выпил,- Они были мертвы в тот момент, когда решили присоединиться к этому самому «молодежному почину». Когда «инициатива первичной комсомольской ячейки», «братский призыв» и все такое… Юра, у войны и просто у жизни есть статистика, и эти трупы вписываются в нее. В противном случае ни один партийный орган не дал бы такой директивы. Ты думаешь, это было спонтанно? Они убили их потому, что такое-то число добровольцев из гражданских специалистов должно было погибнуть в таком-то отчетном периоде, на таком-то участке фронта строительства мирной жизни. Вот и все… А им нужно было накормить такое-то число функционеров…

Я не знал, что сказать. По отдельности я понимал все, но сложить вместе, в одну картину не мог, потому что от одного ее вида мне хотелось убежать куда-нибудь очень далеко…

- Сядь сюда,- похлопал Версидский по сиденью стула, и я подошел и сел, опустив руки между колен,- Не впадай в глупую панику... Смотри на это свободнее…

- Не могу,- я нащупал перекладину под сиденьем и сильно сжал ее пальцами.

- Подумай, это все-таки лучше, чем, например, мезоамериканские культовые жертвоприношения на празднике маиса и «войны цветов»… Рассказать тебе?

- Не надо… Я все равно не смогу.

Версидский замолчал.

- Так можно оправдать, что угодно,- тихо произнес я.

- А что здесь нуждается в оправдании-то?- удивился Версидский,- Кроме твоего страха?

- Убийство. Эти люди были живыми…

- Они были живыми лишь потому, что ты их такими застал. На завтрашних памятных табличках и в газетном некрологе они будут уже мертвы. И в умах огромной массы людей, которые впервые об этом узнают, они будут присутствовать уже мертвыми героями, сразу, как если бы не жили вообще… Этим «трудящиеся», между прочим, от нас тоже отличаются. Они помнят и пропускают через себя только то, что нужно для сегодняшнего выживания.

- Я вас понимаю, но в том, что вы говорите…- начал я, но не смог закончить.

В том, что о чем мы говорили, в самой глубине лежало что-то изначально нездоровое, неестественное, но что именно я понять не мог. Может быть потому, что это было не в словах, и даже не в смыслах, а во мне самом.

- В том, что я говорю, нет ничего такого, чего бы ты не знал сам. В тебе, на самом деле, нет никакой жалости к этим людям. Есть жалость к себе. Это тебе страшно не за них, а за себя, потому что это в твоей личном представлении о мире что-то треснуло… Это твой мир стал беспощаднее и жестче, а мир за границами твоего понимания не поменялся. Он всегда был таким. И еще более беспощадным, чем ты себе можешь представать. Вот эту нарушенную хрупкость в себе ты и жалеешь, когда говоришь об убийстве.

- И вы жалеете себя! - вскинулся я.

- Жалею,- легко согласился Версидский,- И даже больше твоего. Но я не развожу по этому поводу этических антимоний. Мир таков, каков он есть. В нем много смерти. Этика ему чужда, и он живет по своим правилам… А моя или твоя личная печаль по этому поводу, это только сумма претензий, которые, в сущности, даже некому и нечему предъявить…

- Это неправильно…

- Правильно или нет… У этого нет никакого нравственного оттенка, на самом деле. Точнее, он зависит от того, из какой культурной среды на него смотреть. Странно такое слышать от человека, читающего «Старшую Эдду». Ты помнишь, например, что такое Блот*?

Я кивнул.

- Но сейчас не языческие времена!

- Да? - насмешливо поднял бровь Версидский,- А зачем ты тогда таскаешь с собой руны в мешке?

Я растерялся. Версидский стал необычно торжественен. Он раскраснелся и встал, затем дважды обошел стол, посматривая на Берту. Наконец он остановился за моей спиной и возложил мне на затылок руку, будто пророк новой веры.

- Нам с тобой, Юра, не нужен никакой «нравственный кодекс строителя коммунизма». Он уж слишком расписан под хохлому. С этим, я думаю, ты и так согласен, нет? Конечно, согласен… Но я пойду дальше и скажу, что вообще никакие общечеловеческие шаблоны нам не нужны. Мы должны руководствоваться только внутренним чувством!

Я понял, что он перебирает пальцами мои волосы.

- Внутренним инстинктом, внутренним содержанием… Мы должны искать свободы и превзойти в этом поиске даже их, потому что они такие же рабы своего «пролетариата», если подумать... А мы не такие! Мы сможем построить собственный мир, в котором не будет никаких догматов, никаких запретов... Это будет мир свободной силы, творчества и любви…

- Я не понимаю, что вы хоти…

- Зато я понимаю, чего он хочет,- раздался сонный голос Берты, и руку Версидского буквально сдуло с моей головы, как сухой лист,- Когда это прекратится?! Вы мне надоели, я вас выдам когда-нибудь! Возьмите свою бутылку и марш за дверь! Там можете мечтать о своем мире свободной любви… А мы устали, дайте нам выспаться,- он приподнялся на локте и зевнул, не моргая,- Ну! Брысь на чердак, Версидский!   


* Блот - ежегодный языческий обряд жертвоприношения у скандинавов. Совершался в Старой Уппсале. Включал человеческие жертвы.