У музыки есть душа. Часть 1

Осень в этом году в Париже выдалась удивительно теплая. Солнечных дней было непривычно много, и совсем по-летнему припекало. Сами парижане, равно как и туристы, не могли нарадоваться такому подарку природы. Казалось, что в городе царит всеобщая эйфория, всем было радостно, все улыбались.  В тот день была пятница, и большинство горожан с особой надеждой предвкушали грядущие выходные, погода обещала быть прекрасной еще как минимум пару недель, если верить прогнозам.

По бульварам, площадям и проспектам неспешно прогуливались туристы, или просто праздно живущие, кому не надо было заниматься делом сегодня. Некоторые бежали, торопливо оглядывались, деловито разговаривали по телефонам, прижимая трубки плечом - сразу понятно было, что рабочий день для них в разгаре.  Были и другие, совсем юные, стайками фланирующие от одного кафе к другому – студенты или школьники, беззаботные, счастливые уже от одного лишь предвкушения субботы. И каждый из прохожих выглядел довольным, каждый ощущал ненавязчивое чувство благости, порождающее улыбки то тут, то там.

И только для одного человека солнце сегодня не светило, не пробуждало в его душе никакой там радости, и он один ничего не предвкушал и ничего не ждал от предстоящих выходных. Он и в принципе ничего не ждал от будущего. Теперь оно виделось ему смутно, утопая в тумане неопределенности.
Как и многие сегодня, он тоже бесцельно бродил по улицам, но в отличие от остальных, прогулкой не наслаждался. Она служила ему отвлечением, способом забыться, перестать думать. Сам он жил в пятнадцатом округе, на улице Камбон, и выйдя из дому часа два назад, просто шел, шел вперед, ни о чем не думая, никого не замечая. Так, выйдя на бульвар Гренель, он медленно побрел в сторону набережной, и в конце концов оказался на мосту Мирабо. Внезапно он почувствовал, что прогулка ему надоела, и остановился. Он стоял так уже около часа, оперевшись на зеленоватые ажурные перила, свесив голову вниз, глядя на проплывающие изредка теплоходы и катера.

 Хотя день был на редкость солнечным, все же воды Сены казались бурыми, и выглядели весьма недружелюбно. Редкие суда вспарывали ее темную толщу, и тогда грязно-белые борозды пены разбавляли ее суровый темный лик, но вскоре они распадались, таяли и бесследно исчезали, будто их и не было только что.  Он наблюдал за этим, и каждый раз думал, что его жизнь, будто водная пена, стремительно тает, и вот-вот от нее не останется и следа. Ни одного воспоминания, ничего.

Ему было чуть за тридцать, и еще недавно он сам себя считал вполне состоявшимся и счастливым человеком. Но то был сон, от него ничего больше не осталось. Слегка подняв взгляд, он уставился на кольцо на своем пальце – золотое, хорошее, с ободком бриллиантовой россыпи. Обручальное кольцо. Вспомнил, как потратил первую же заработанную крупную сумму на кольца, новый смокинг, платье для жены, тогда еще невесты. Образ Катрин вдруг снова всплыл в памяти, сначала юной, во времена, когда они только познакомились, затем их последняя встреча. Она тогда заявилась забрать свои оставшиеся вещи, выглядела жутко уставшей, раздраженной, постаревшей. 

Вообще, последние несколько лет он подозревал, что разлюбил свою жену. Не то чтобы она ему надоела, или опротивела. Но куда-то исчез восторг, в который он приходил раньше при одной только мысли о ней. Она его больше не вдохновляла. Однако мысль о разводе его ни разу не посещала, все же ему было с ней комфортно, уютно, что ли. Так что когда Катрин подала на развод, для него прогремел гром. Она даже не хотела ничего объяснять мужу, с которым прожила пятнадцать лет. И только однажды, когда он совсем уж к ней пристал с расспросами, она вывалила на него целый пласт новой информации. Оказывается, он никогда не оправдывал ее ожиданий, и более того, он вообще не мужчина: и характер у него идиотский, и амбиций у него недостаточно, и денег мало. И если с первыми обвинениями он хоть как-то примирился, то против последнего отчаянно протестовал – человеком он был совсем не бедным, и жили они в хорошей квартире, ни в чем себе не отказывали, объездили полмира. Но видимо Катрин было этого недостаточно. Она всегда тяготела к роскоши, мечтала о личном вертолете и яхте где-нибудь в Италии, а с таким мужем все это так и останется мечтой, несбыточной и далекой.

Все эти годы жена молчала, он даже не подозревал ничего. Но буквально полгода назад один из ее поклонников – ах, да, она была балериной, танцевала в Гарнье, вдруг получил от нее благосклонный ответ. Она дала его, как только выяснила, что он холост и сказочно богат. Ни преклонный возраст кавалера, ни его, прямо скажем, скромные внешние данные, ни наличие у нее самой супруга не воспрепятствовали их роману, и спустя полгода Катрин все-же удалось выцарапать у нового возлюбленного предложение стать его женой, а значит и обладательницей несметных богатств, высокого статуса светской мадам, которыми она всегда тайно грезила.

Расстались они плохо, очень плохо. Он не хотел опускаться до оскорблений, на которые не скупилась она, не предъявлял встречных претензий, но Катрин не ушла с миром. Каждая встреча с тех пор, как она переехала, неизбежно завершалась скандалом. То она упрекала во всем мужа, перечисляя по нескольку раз одни и те же претензии, то плакала и обвиняла его в том, что она из-за его вялой мягкой натуры вынуждена продавать себя, то накидывалась на него словно коршун, колотя об пол фарфор и выкрикивая бессвязные унизительные эпитеты. Истеричка, что с нее возьмешь. Поначалу он еще пытался наладить разговор с женой, но после того, как она назвала его ничтожным и убогим, он сменил замки на входной двери. С него было уже достаточно.

А ведь начиналось-то все совсем по-другому. Он до сих пор помнил тот день, когда увидел Катрин впервые. Она тогда была совсем молоденькая, хотя и старше его на пару лет. Она как раз оканчивала балетное училище при Гранд Опера, и была полна надежд, вся светилась мечтой о месте в Гарнье. Такой он ее и увидел – тонкой, как тростинка, с огромными лучистыми глазами, трепетной и беззащитной. Влюбился-то он сразу, с первого взгляда, но подойти к ней все никак не решался, предпочитая тайно восхищаться ею на расстоянии. Так, может быть, все и осталось бы, если бы сама Катрин однажды не обратила на него внимания – юношей он был симпатичным, хотя и не красивым, как многие, с кем она предпочитала дружить. Они были молоды -  он более, она менее, и невинны - он совершенно, а она частично, и охвачены любовью -  он трепетной, чистой, возвышенной, она же более земной, страстной, практичной. Так или иначе, сомнений в том, что они поженятся, ни у кого не было.
 
Теплые воспоминания расшевелили было в нем нежность, и он даже простил ей все то, что было потом – измены, злые слова, но лишь одного он не мог ей простить. Предательство. Да, для него даже измена не была тем предательством, которое он не смог бы оправдать. Но то, что жена бросила его в самый тяжелый момент, что не была рядом, когда он так нуждался в поддержке, чьих-то теплых словах, понимании, он простить не мог.

В памяти снова всплыл этот жуткий эпизод, и он точно вновь ощутил на себе всю тягость, весь стыд, что мучили его так долго с тех пор, как он с треском провалился в Вербье этим летом. Никогда с ним не случалось ничего подобного, он не допускал ни запинок, ни малейших помарок никогда, всегда был идеален, но это был полный крах. Катастрофа в его жизни. А все из-за внезапной судороги в руке, которая настигла его так не вовремя. Он еще пытался игнорировать боль, сосредоточиться, но в итоге в одном месте сбился, здорово отстал от оркестра, и так и не смог отыграть концерт до конца – рука буквально скрючилась в деревянную колоду, неподвижную и отяжелевшую. Тогда он извинился, наспех поклонился залу и буквально убежал со сцены. Конечно, его давно знали и любили, и, безусловно, легко простили ему единственную неудачу, но сам он себе простить этого не смог.

Ничтожный. Так назвала его Катрин, когда он видел ее в последний раз. В самое больное ударила. Ведь знала же, как он мучается бессонными ночами, изводя себя самоуничижением, переживая заново, секунда за секундой, тот злополучный концерт. Все старался понять, где он допустил ошибку, в чем промахнулся, как вовремя не заметил перенапряжения. Множество мрачных мыслей охватывали его, лишали сна, аппетита. Еще и эти унизительные заголовки в газетах вроде «Вернется ли на сцену Стефан Руа?», или «Почему Стефан Руа разучился играть на рояле?». Он приходил в ярость, когда видел эти газетенки, писаки которых жадно накидывались на любое событие в жизни хоть сколько нибудь известного человека, как гиены на падаль. Однажды он так рассвирепел, что одним ударом перевернул стойку в журнальной палатке, когда прочел на первой же полосе: «Стефан Руа  не оправдал звания лучшего пианиста года».

Прежде он никогда не пил, даже в праздник, разве что символический бокал вина на приемах, но последние месяцы он погрузился в омут пьянства. Пил, пил, и не пьянел, хотя так надеялся во хмелю забыться, избавиться хоть на миг от этого ночного кошмара, которым обернулась для него реальность. Он и сейчас был выпившим, хотя и вовсе не пьяным. Вобщем-то, выглядел он довольно прилично – в чистом отпаренном пальто, наглаженных брюках, начищенных ботинках. Он с раннего детства не терпел неряшества, и считал себя обязанным всегда быть хорошо одетым. Так что даже сейчас, когда все потеряло свой смысл, он все еще продолжал тщательно следить за собой. Наверное, у него это получалось машинально, на автомате.  Наряжаться особо было не для чего – жена ушла, с друзьями он перестал видеться, на сцену после Вербье больше не выходил, а о женщинах он вообще думать не мог. Он вообще ими не интересовался особо, кроме Катрин у него никого и никогда не было. Зато они, бывало, влюблялись в него – не то за одаренность, не то за одухотворенный взгляд, обаятельную улыбку.

Иногда у Стефана мелькала все же мысль гульнуть, не из желания, а так, для вдохновения, особенно если рядом вилась какая-нибудь молоденькая скрипачка с восторженными глазами или пианисточка, томно вздыхающая ему вслед.  Обычно первой его реакцией на очередную влюбившуюся барышню было удивление: он хоть и нравился девушкам, но все же меньше, чем другие мужчины, и хорошо это понимал. Но иногда, вечерами разглядывая себя в зеркале в ванной, он приходил к выводу, что, в общем-то, он весьма не дурен. А что? Хорошего роста, худой, но широкоплечий, с рельефным лицом. Вообще, особо мужественным он не был, скорее даже напротив, отчасти женственен – носил опущенные до плеч волосы, которые от природы слегка вились, тщательно выбривал не особо густую щетину, не терпел всякой брутальщины вроде джинсов или кожаных курток, предпочитал классику и нередко украшал наряд изысканным шарфиком или цветком в петлице. Был всегда опрятен, предельно чистоплотен, в отличие от большинства мужчин. Может, поэтому женщинам нравилось в его обществе – культурный, воспитанный, приятный глазу. На лицо он, кстати, тоже был неплох, и хотя его черты были, пожалуй, мягковаты, будто не до конца прописаны, их уравновешивали рельефные скулы и четкий овал лица. Особенно хороши были у него глаза – большие, открытые, с крупными радужками.

 Да, пожалуй, в него и впрямь можно было влюбиться. Пару раз он даже позволял себе комплименты одной девушке, ассистентке, которая настолько сильно влюбилась, что даже не могла это скрывать и всякий раз с придыханием переворачивала для него страницы, когда он играл. Когда он поцеловал ей руку, она чуть не грохнулась в обморок от счастья. А когда один раз тайком подмигнул на репетиции, она сделалась вся такая пунцовая, и руки у нее задрожали. Одним словом, готова она была на все для него. Но Стефан так и не смог пойти дальше – как-то ему не хотелось ввязываться в роман на стороне, скрываться, терзаться угрызениями совести сразу перед двумя женщинами, и вообще это отвлекало бы его от музыки. Наверное, он и впрямь был «мягкотелой соплей», как часто в последние недели называла его Катрин.

Постоянные воспоминания о жене причиняли одну лишь боль. Сама Катрин была для него не сколько потерей, сколько напоминанием о собственной несостоятельности, и ее уход словно подтверждал – он неудачник, выброшенный за борт жизни. С ее уходом окончательно рухнула вся выстроенная годами, налаженная, уютная жизнь к которой он так привык, которую знал, к которой был приспособлен. Да и к жене он тоже привык, она была постоянной частью этой устоявшейся жизни, его спутницей везде и всюду. Он доверял ей, она была ему нужна, и даже последние годы, когда ему все тяжелее становилось понять, любит ли он ее еще, Катрин оставалась для него единственной близкой душой.

 Надо сказать, что Стефан был довольно замкнутым и скромным человеком, и несмотря на то, что в определенных кругах он был достаточно известен, вел он скудную жизнь. По-настоящему он жил только музыкой, и был настолько ею глубоко охвачен, что не мог разглядеть и половину того успеха и статуса, что она ему принесла. Уезжая в турне, участвуя в международных фестивалях, давая концерты и снимаясь в отчетных документальных фильмах, он целиком и полностью посвящал себя своему делу, мало обращая внимания на сопутствующий светский успех, не осознавая своего положения в полной мере. Миллионы мечтали быть на его месте – иметь его известность, получать выгодные контракты и постоянные интересные предложения. Ему исключительно, просто сказочно повезло, и если бы Стефан был другим, то мог бы извлечь из всего этого намного больше выгоды. Однако его балластом тяготила необходимость светских тусовок, периодические вспышки репортерского внимания, нужда отвлекаться от основного своего занятия – музыки. После многочисленных поездок он прямиком стремился домой, мечтая отгородиться от всего внешнего, чуждого, грубого, и если выпадала неделя-другая передыха от концертов, то он мог все это время провести в квартире наедине с Катрин. Их бесхитростное домашнее существование было ему милее блистательных вечеринок бомонда, на которых к его неудовольствию временами все-же приходилось показываться.

А теперь Катрин ушла. И разом их маленький уютный мирок, который для Стефана был реальнее и значительнее всего остального, разлетелся на осколки, оставив его один на один с действительностью, которой он боялся, от которой постоянно бежал. Однако теперь бежать было некуда. Он хорошо это знал. Ему потребовалось много времени, чтобы осознать – прежняя жизнь кончена: он разведенный, надломленный, выпивающий бывший пианист, и изменить ничего нельзя. И если он хочет продолжать существовать на этой Земле, то нужно примириться с этой невеселой трансформацией в его жизни.

Эти последние недели пролегли жирной чертой между его прежней счастливой жизнью и нынешним влачащимся существованием. Мог ли он представить себе тогда, три месяца назад, что он стоит на краю пропасти, в которую вот-вот упадет? Возможно, для кого-то другого эти две катастрофы – развод и творческая неудача – и не были бы так фатальны, но Стефан был буквально парализован ими. Страх сцены, повторной неудачи настолько прочно вцепился в него, что за эти месяцы буквально принял форму паранойи.  Его телефон разрывался от звонков – импресарио наперебой предлагали контракты, новые проекты, его личный агент настойчиво требовал появиться на репетиции Парижского оркестра, но Стефан настолько боялся хотя бы прикоснуться к прежней жизни, такой страх она ему вселяла, что он малодушно, совсем как трусливый мальчишка, не снимал трубку, лишь прослушивал вечерами автоответчик. Нет, он не вернется, никогда не вернется…С выступлениями покончено, умер пианист Стефан Руа, его больше нет. Он все еще не оправился, все еще не был готов сделать новый шаг, и предпочитал прятаться в мрачной тени собственного страха, упиваясь им с каким-то изощренным мазохизмом.

А что до Катрин, то с этим ему пришлось свыкнуться гораздо легче. Нет, он по-прежнему страдал, ему все еще недоставало былой жизни с ней, но он наконец поверил в то, что она осталась в прошлом, и больше никогда не вернется. Все случилось в один день, внезапно, как озарение, будто вспышка молнии. Было это буквально несколько дней назад, через пару недель после официального развода. Этот день так отчетливо помнился им, так врезался в память, отрезвил его, заставил выдернуть занозу из сердца, оставив рану затягиваться.

 Был это четверг, и этот самый четверг ничем не отличался от какого-нибудь другого его дня за последнее время. Стефан как обычно проснулся к полудню, с похмелья у него болела голова, и пребывал он в мрачном озлоблении. Кое-как позавтракав, он наспех собрался и отправился гулять, так же, как сегодня. Ничего необычного с ним во время прогулки не стряслось, и он уныло возвратился в квартиру. Сел играть, ушел в музыку до вечера, и не заметил, как стемнело. То ли от того, что свет он позабыл включить, то ли из-за долгого, медленно убивающего одиночества, на него нахлынула печаль, и он вдруг ощутил непреодолимую тягу к Катрин, тоску по ней, желание поговорить, как это бывало раньше, вечерами, когда они подолгу пересказывали друг другу события этого дня, делились впечатлениями, планами. Он рассказывал ей о работе, о других музыкантах, с которыми совместно репетировал, пересказывал в подробностях рабочие нюансы, нередко сопровождая свой рассказ иллюстрационными подыгрываниями на рояле. Катрин в свою очередь демонстрировала сбитые ноги, жаловалась на усталость, или радовалась, если спектакль удался, и она чувствовала, что выложилась по полной. И они сидели вдвоем на диване в гостиной, она как обычно прикладывалась головой к его плечу, лениво перебирала каналы по телевизору, что-то там бормотала, а потом нередко засыпала. Как нехватало ему этого, как нехватало!!! Это сейчас он уже твердо знал – она не вернется. Но сложно отвыкнуть за неделю от человека, с которым бок о бок прожил почти полжизни – пятнадцать лет из своих тридцати трех. Он все еще продолжал ее ждать, по привычке. Даже прогуливаясь вечерами, по старой памяти машинально проходил мимо служебного входа в Гарнье, где жена обычно ждала его после спектакля и они вместе шли домой.

 Катрин хоть и собрала свои вещи, но кое-что все же осталось. Например, книги, которые она покупала, ее коллекция журналов, шпильки для волос, так что у Стефана еще какое-то время сохранялось ощущение, будто они по-прежнему живут вместе, и вот-вот раздадутся ее шаги, вот-вот она позовет его из другой комнаты, попросит о чем-нибудь, или просто пройдется по квартире, улыбнется мимоходом, скажет что-нибудь. Но в доме было пусто, Стефан был один: в одиночестве играл, в одиночестве читал, спал, пил по вечерам. Этим же утром он обнаружил едва начатый флакон ее любимых духов – Сахарин Ив Сен Лоран. Даже сквозь закрытый флакончик запах распространялся чуть ли не по всей квартире, и в доме пахло ею. Аромат духов подпитывал иллюзию того, что она где-то рядом, удерживая его в хрупком мире заблуждений и иллюзий. Он по привычке перенес духи в ванную, чтобы Катрин не пришлось их искать.

Этой же ночью с ним случилось откровение. Вечером он не пил вина, только кофе, и никак не мог заснуть. Было душно, и почему-то тесно, в голову впился край прикроватной тумбочки, но он терпел это неудобство – он всегда спал с этой стороны кровати, совсем на краю, потому что Катрин любила раскинуться едва ли не поперек, так что ему оставалось немного места. Вдобавок ко всему у него разболелась голова – из ванной удушливой волной доносился запах ее духов и в комнате, которую он давно не проветривал, повис их знойный аромат. Так он провертелся на своем краю кровати около часа, и вдруг на него со всей отчетливостью обрушилась действительность: кровать  пуста, Катрин больше нет, и он теперь всегда будет спать один. Словно во сне, он нерешительно протянул руку на ее половину и осторожно ощупал матрас – пусто, холодно, никого. Она ушла, навсегда.

Подорвавшись, словно от ночного кошмара, он отбросил одеяло и рывком спрыгнул.  Прошелся по комнате, оглядел ее беспристрастным взглядом реалиста. Только теперь он заметил, как она опустела: без ее вещей, без целой батареи кремов и косметики на ночном столике, без картин, которые она тоже забрала, и вместо которых теперь на стенах красовались яркие пятна невыцветших еще темно-синих обоев. Ее не было, не было больше в их квартире, она больше не его жена, ее нет в его жизни.

И тут его накрыло. Разом, мучительно, беспощадно. Смутные подозрения полностью подтвердились наяву, страшный сон стал реальностью. Его реальностью. Стефан, словно безумный, принялся прохаживаться по всей квартире, не включая свет – из окон падали лучи желтого света уличных фонарей и лунные блики, так что все было видно. Всюду встречались маленькие напоминания о ней – забытые безделушки, ненужные вещи. Все это мучило его, и теперь при каждом взгляде на ее брошенное барахло его пронзал болезненный укол, как очередное напоминание – ее больше нет, нет. 

 Стефан принес из кухни упаковку мусорных мешков и лихорадочно принялся наполнять их вещами жены. Все, что хоть как-то напоминало о Катрин, ожидало уничтожение.  Он торопился, нервничал, часто промахивался, руки у него сильно дрожали, и губы тоже. В голове отчего-то произвольно заиграла темная, попахивающая сумасшествием мелодия – драматический момент из адажио концерта Равеля соль мажор. С ним так часто случалось – какой-то особый внутренний голос, будто талантливый звукооператор, накладывал на его действительность музыку. Как правило, она всегда соответствовала случаю, и сейчас особенно, как нельзя точно совпадая с его внутренним безумством, блужданием в темных коридорах реальности.

 - Прочь, прочь с глаз. – Бормотал он, хватаясь за очередную вещицу и засовывая ее в черный пакет.  Чем скорее он избавится от этих напоминаний, тем скорее зарубцуется его рана.

Он полночи провел за этим занятием. Наконец, все было собрано, все мешки завязаны, так чтобы ничего не было видно, и он, взвалив их на плечи, прямо в пижаме и ночных тапках бегом спустился на улицу и выбросил их в мусорный контейнер. Вернувшись в квартиру, он обвел ее взглядом – теперь она окончательно оскудела, исчез последний, хоть какой-то уют. Полуразоренная, точно брошенная, она встретила его голыми неуютными стенами, пустыми шкафами, столиками, грудой грязной посуды на кухне и кучей несвежих вещей, разбросанных по полу. Все это время он не замечал этого, но теперь смотрел на свое жилище по-новому, отрезвленным взглядом, с горечью утраты. В груди что-то разрасталось: давящая боль, непостижимая мука, бессилие, невозможность изменить реальность, вернуть ту жизнь, к которой он привык, которой ему так недоставало. Тут снова он почувствовал навязчивый запах духов, и точно обезумев, зло ворвался в ванную, схватил флакон, затем распахнул в спальне балкон и, сжимая в руке духи, истерично выкрикнул:

 - Прочь!!!

Затем он замахнулся и швырнул флакон вниз на тротуар, где тот тотчас же разлетелся вдрызг. В ярости захлопнув двери балкона, он отвернулся и припал к стеклу спиной. Опустошение разлилось по его телу, и в то же время какой-то болезненный тягучий дурман обволакивал его. Стефан обессилел, и безвольно сполз на пол, упав на колени.

 -Ее больше нет. Нет. -  Все повторял он, и с каждой секундой к его сердцу приливала очередная волна горечи, ядовитой действительности, которую он не хотел, не мог принять. Стало больно, невыносимо больно, и тогда он заплакал. Это был даже не плач, скорее беззвучные рыдания, от которых все его тело било судорогой. Ему нехватало дыхания, и он хватался рукой за край кровати, будто за спасательный круг. Боль лилась из него наружу, и он не успевал сделать вздоха в этом сумбурном потоке безысходного отчаяния. Слезы душили его, не давая возможности исторгнуть крик, который застрял где-то в середине горла и комом сдавливал его.  Он был брошен, покинут, предан, никому не нужен. Даже самому себе.

Он плакал так наверное впервые. Прекратить он не мог, более того, ему даже не хотелось останавливаться. Боль наконец взорвалась в нем, нашла хоть какой-то выход, и вместе с этими слезами некая часть тяжкого отчаянья покидала его тело, принося желанное облегчение, даже освобождение. И вместе с тем он обрел то знание реальности, которого был лишен все это время. Теперь он знал всю правду, она предстала перед ним обнаженная, лишенная эфемерных надежд, заблуждений.

Вспоминая свои недавние ночные рыдания, Стефан даже улыбнулся, провожая взглядом маленький катер, бороздящий реку своим резким корпусом. Затем снова глянул на кольцо, отрешенно покрутил его на пальце, задумался на секунду, а потом снял его, еще раз погладил пальцем по золотому ободку – в последний раз – и, сжав ладонь, замахнулся и выбросил  в Сену. Оно далеко улетело, так что Стефан не видел, куда именно оно упало, да и булькающего звука не было слышно. Оно будто вмиг исчезло, перестало существовать, растворилось в воздухе, стирая все воспоминания о Катрин, об их браке, о разводе…Обо всем, что с ней связано. И ему  было ни капли не жаль этого кольца, напротив, вздох облегчения вырвался из его груди, когда он вновь окинул взглядом свои теперь уже свободные, не окольцованные руки.

Он решил, что постоит здесь еще немного, а потом было бы неплохо пообедать – в одном ресторанчике неподалеку подавали превосходные морепродукты и восхитительно готовили рыбу. Можно будет заказать бокал сухого белого, а может, и бутылку…Да, пожалуй, это символичное освобождение стоило отметить. А потом снова побродить по Парижу, ловя последние отголоски летней ласки.

Так он размышлял, оперевшись на замысловатую, резную решетку ограждения моста, все еще глядя вслед катеру, который становился просто белой точкой на сером полотне реки. И вдруг неожиданно его кто-то потянул за рукав пальто, очень осторожно, вероятно, из страха быть бесцеремонным, но все же весьма настойчиво. В недоумении, Стефан обернулся, и тут же понял – чудеса еще могут с ним происходить, потому что та, кого он перед собой видел, была ни больше, ни меньше – самый настоящий ангел. Незнакомка показалась ему неземной красоты, несмотря на то, что лица ее он толком не рассмотрел – все оно утопало в солнечных лучах – он был уверен в том, что ничего прекраснее он еще никогда не видел. Вся она стояла в столбе яркого света, отчего ее светлые волосы буквально искрились, сияли фантастическим блеском, мерцали, точно бриллианты. На незнакомке было что-то белое, длинное, и она, слегка склонив голову, улыбалась какой-то отрешенной, мифической улыбкой нимфы. Нет, обычная, земная женщина не может быть такой прекрасной, физический мир просто неспособен породить нечто столь совершенное, и в голове его мелькнула мысль – вот у него уже начались галлюцинации, ему мерещатся нимфы, и он сходит с ума. Пожалуй, от вина за обедом лучше отказаться. То, что он в последнее время много пил, ему и самому не нравилось, но он и подумать не мог, что все может оказаться так серьезно. Нет, и речи быть не может о вине. Ни сегодня, ни вообще больше никогда.

Но как реально, а главное, как прекрасно было это видение! Как сладок этот нежный взгляд, как чарующа, заманчива эта полуулыбка на невинном лице!  Ему даже было жаль, что это всего лишь видение, мираж, рожденный в пьяном, спутанном сознании. И главное, этот сладостный, дурманный мираж никак не рассеивался – нимфа все еще улыбалась ему, все еще держалась своей изысканной ручкой за рукав его пальто. И вот она заговорила с ним, на идеальном французском… «Все очень плохо, Стефан, все очень плохо. Ты сходишь с ума, ты спятил» - только и подумал он.