Память

Закрываю глаза. Передо мной наш маленький двор. Гаражи на две семьи, трубы, замотанные стекловатой и осклабившиеся ржавым железом и проволокой, домики двухэтажные, однотипно побеленные в зеленый и краснокирпичный цвет,  и тополиная аллея. Дорога в облака. Когда идешь по основной, да и, наверное, самой главной односторонке,  хоть туда, хоть обратно, облака всегда видны сквозь кроны тополей. Пуха тьма уже в конце июня. И черные мертвые островки от жженого виднеются почти возле каждого дерева. Детские садики на периметре пяти одноцветных домов, качели-карусели, на которых самое «зыбое» было - кататься возле семнадцатой школы. Они были более «вертлявые», и мягко шли для раскачки.
А вот и дом. Зеленого цвета, с покосившимися  буро-красными ступенями.  Раз, два, три… Теперь прямо. Квартира с темно-зеленым почтовым ящиком, прикрученным к двери. Кнопка звонка вдавлена встык между стеной и дверью. Ее знают лишь те, кто у нас бывали постоянно. Кто не знает - стучит. Поэтому всегда осторожно всматриваешься в глазок и медленно изучаешь пришедших.
Можно достать ключ, металлический, самый обыкновенный. И открыть.
Здравствуй, дом! Ты все так же приветливо  встречаешь меня скрипом своих половиц.  Раздеваюсь.
 Вот стоит дед, возле стола в прихожей, облокотившись и куря Приму. Глаза покрасневшие – опять не спал, одышка, лоб чуть покрылся испариной. Волосы скошенной чёлкой спадают на брови – он никогда не стригся под машинку, всегда был с модной причёской. Сейчас же некий щеголеватый вид придавала седина. Высокий, статный, добрый. Он мне был за всех – за отца, за деда, за брата. Баловал неимоверно. С возрастом деда отрастил себе усы, как у Будённого, и всегда прибавлял – «А зовут меня – Николай Васильевич, как Гоголя!». Когда я была совсем маленькой,  ходила с ним на праздничные демонстрации, детским, коверканным языком, я повторяла, – «Мой папа – Гоголь!».
 Стол, за которым обычно стоял мой деда, -  как буфет. В нем много вкусного и интересного. Там бабушкин тайник от меня – сладости. В детстве переев, я покрывалась диатезом, а бабушка, охая, мазала меня мерзкой, липкой мазью, и говорила – « Больше ни-ни, а то животик заболит!».
 Как я тогда легкомысленно относилась к этому! К заботе, вниманию, чрезмерному уходу.… Сдирала шапку, стоило только повернуть за угол дома, когда шла в школу, пила холодную воду из-под крана, не надевала колготки под штаны, отпарывала варежки от резинки, которая как хомут, резала шею.…  Сейчас бы вернуть всё это – я бы надела пятьдесят платков и колготок, и толстый шарф, и дедушкины рукавицы, и валенки с калошами!
Над  буфетом - антресоли. Их сделал очередной мамин друг. Сделал красиво, на совесть. С клубничными трафаретами и разноцветными створками шкафов. Там стояла наша с дедой фотолаборатория, лежали его таблетки, а в другом отсеке – пахучие, пропитанные соляркой от моли, валенки.
Бабушка мельтешит на кухне. Если бы не та коварная инъекция, то мне кажется, она бы еще бегала и бегала… Она была очень мягкая, домашняя, настоящая бабушка. С добрыми глазами и запахом «бабушкинности» - пирожков, сдобы и тепла. А ещё у нее можно было нахвататься разных словечек, ибо сленг у бабули был особенный. Старшая двоюродная сестра даже решила вести словарик, куда записывала само выражение и перевод. Бабулина забота – всех домашних встретить, накормить…
 Наверное, через многие годы осознаешь, что ты не так себя вел, не то говорил… Тогда это было твоим оружием. Против себя же самого. Якобы защитой. Коконом. Что это дало? Лишь горечь осознания, что ты так и не смог сказать то, что так хотел. Так и не смог признаться в том, в чем хотел признаться.
Осторожно вхожу в комнаты. Вот -  моя  и мамы.
 Мама… Больше старшая сестра, чем мама. Лучшая подруга. Я была поздним и единственным ребёнком, и когда стала подростком, нас многие принимали за подруг. Один рост, один размер одежды, одно выражение лица. Только вот внешне я не была похожа на маму. Все время была пухляшом, и только в седьмом классе, пойдя в рост, неожиданно постройнела. А лицо так и осталось круглое. Однажды, когда уже почти заканчивался день, ближе к вечеру, мама листала старые альбомы с фотографиями. После чего вдруг замолчала и глазами позвала сесть  рядом.  «Смотри, что нашла» - обронила она. На меня с фотокарточки смотрел круглолицый молодой человек. «Ведь вылитый Юрка в молодости» - как выдох, услышала я.
Полированный стол, тумба, лампа. Моя любимая книжная тумба! На верхней полке еще стоит и пылится  проигрыватель «Россия», рядом стоят колонки и радиоприемник.
Заглядываю внутрь этой деревянной подруги. Огромные книги с картонными страницами. Они были как отголосок времен, толщиной своей застилающие всю внутренность, все ее содержимое. Дух того времени. Книги, расставленные в ряд с моими неумелыми каракулями на титулах. Мы играли в библиотеку, и я так помечала «своих».
Рыбки вымерли, тумба вздулась…Покрывала на кроватях  бордовы и тонки. Но меня всегда в этом доме грела любовь близких. Моих родных. Без них он стал пуст и холоден. Невыносимо холоден. Мама. Так хочется хотя бы еще на миг прикоснуться к рукам!
Но почему так жарко снятся сны, где я до сих пор думаю, что ты жива...
Вот я во дворе. Низкие лавочки, требующие ремонта,  опять накрыты кучей бумаг. Это мы с подружкой решили достать всех своих бумажных кукол с домами и одеждой и вспомнить тот сюжет, на котором остановилась
 наша история.
  Еще тогда я знала, что мой герой - это он. Высокий и мудрый, с поволокой седины на волосах, самый красивый мужчина во Вселенной. И я, с кокетством, а иногда и с вызовом, даже маме, называла его имя. Человек-мечта. Человек-стремление. Человек-мотивация. Тогда я хотела уехать в эту далёкую страну, выучить его родной язык и выйти за него замуж. Я любила его по-детски, по-щенячьи, выискивая только положительные качества. Но, боже мой! Мне тогда было десять лет. И это, как мне казалось тогда, было нормально. Детские мечты…
Мама усмехалась, наверное, в глубине души, но всегда меня понимала. Ее такая детская «капризность» была Ален Делон.
И тогда, когда мне было десять, уже все сломалось, уже тогда все стало не то. Все мечты превратились в хлам. Все то, что мы хотели когда - то возродить — превратилось в прах. В навсегдашний прах.
 Я начинаю вспоминать тот период дефицита. Талоны в серванте лежали   боком с краю, чтобы,  когда их достаёшь, не задеть и  разбить главную фигурку - оленя из стекла, наполненного жидкостью, такого статного, что вся семья боялась его потревожить.
Я помню свои первые джинсы. Мама, получая второе образование, и учась в  медицинском училище, принесла «гуманитарку».
Там были «варёнки». Настоящие. И «Ливайс», которые она отдала мне, рассказав перед этим историю, как они носили в семидесятых брюки-дудочки...
Я помню каждую трещинку на стене. Каждый рисунок. Каждый скрип. И окно, когда я относила  шоколадное масло, привезённое тетей в 90-м году  из далёка-далека, и те непонятно-скупые слезы, когда я поняла, что я уже давно сама по себе…
Обида, как лавина, застала меня неожиданно и бесповоротно намного позже.
Когда я уже жила одна и не думала о том, сколько шагов от крыльца до квартиры...
Я и хочу, и не хочу вернуться в то время.
Хочу скорее запомнить ощущения рук родных. Их теплоту. Радость от прогулок с ними.
Ощущение спокойствия и умиротворения. Как будто так будет всегда.
Заглушить в себе то чувство вины, что было потом, намного позже. И эти ответы на вопросы: почему так?
Жить с этим. Быть с этим.
С той окровавленностью сердца слушать внутренний голос и понимать, что ты бессилен.
И просыпаться от голоса, что ты слышал 20 лет…
Ощущения не обманывают...
Я же веду себя сейчас, как последняя мразь.
Все тяну. Все придумываю кучу всяких причин.
Куда ехать- то? К 4-м крестам? Или все-таки к тому, что еще дышит вами?
Усыпите меня. Как собаку. Чтобы не помнить. И не вспоминать. И не выть, вспоминая...