Тамара спектор. беженцы

             Тамара Спектор               
              Б Е Ж Е Н Ц Ы
               
"Хождение по мукам "                                (Алексей Толстой)
               

В июне 2014 года Кнесетом  был принят закон, согласно которому люди, подвергшиеся гонениям нацистов и пережившие Катастрофу европейского еврейства (1939-1945гг.), получили статус беженцев(*.               
Уже после написания вчерне моих воспоминаний мне удалось перечитать роман А.Толстого «Хождение по мукам», читанный мной лет пятьдесят тому назад. Как известно, действие его происходит в России на фоне Первой мировой войны (1914-1918гг.), войны против кайзеровской Германии. Перед нами предстают не только картины боевых действий, но и чувства человека,  волею судьбы вовлечённого в эту кровавую мясорубку.
А я вспоминанию отступление Красной Армии в 1941году, то есть в начале Великой Отечественной войны. Один и тот же враг, одна и та же территория, только время другое и характер войны тоже.  А вот беженцы – это всегда беженцы. Правда, появилось новое страшное обстоятельство: уничтожение евреев  -  Холокост. Листая страницы «Хождения по мукам», я была глубоко взволнована и даже потрясена похожестью военных ситуаций, эмоциональных нагрузок человека в стрессовом состоянии.  Не могу устоять перед искушением включить в ткань моего повествования небольшие отрывки из романа советского классика. Поверьте мне, что делаю это не с целью сравнения, а только для того, чтобы показать пронзительную  похожесть ситуаций, разделённых временем. Итак…Война застала нашу семью в самом начале одесского дачного сезона. Домик, который снимали мои родители, был самым ближним, и от него пылилась дорога на городскую электричку.  Мне десять лет. Воскресный день 22 июня. Жарко, солнечно. В природе царят мир и тишина. Синее-синее небо, ни облачка. Я первой увидела, как одинокая фигурка приближается к нам со стороны железной дороги. Это была моя кузина. Она торопилась, чтобы сообщить нам дурную весть: «Германия внезапно напала на СССР, началась война, уже бомбили Киев!» Это известие трудно было осмыслить сразу. Мы на несколько минут превратились в «соляные столбы».

*) «Беженец – это человек, оставивший место своего жительства вследствие какого-то бедствия или гонения». С.Ожегов
С началом бомбардировок города и закончилось моё детство с его радостями, печалями, несправедливостями, отсутствием жизненного опыта. Настал период новых, суровых и беспощадных знаний и условий жизни.
Первую ночь войны мы провели на даче под открытым небом и пережили массированный налёт авиации. Мы ушли подальше от домиков и лежали на земле, подстелив под себя какое-то тряпьё. Самолёты, тёмно-серые, с крестами на крыльях, летели группами, очень низко и сбрасывали листовки. Те кружились в воздухе, словно злобные белые птицы, и покрывали землю белым налётом. Самолёты приближались медленно с нарастающим «злорадным» гулом. Казалось, что это гудит и низвергается на землю небо, а самолёты превращаются в больших железных чудовищ, которые вот-вот всех нас накроют собой и раздавят. Это было страшно-страшно, очень жутко-жутко. Забыть такое невозможно…
Небо потемнело, сразу исчезли звёзды, будто не захотели  освещать это безумство. Лучи прожекторов встречались и пересекались – и вся эта фантасмагория становилась похожей на гигантскую игру в «крестики-нолики». Захваченный в «крестик» вражеский самолёт расстреливался из наших зенитных орудий и падал через всё небо, как огненный хвост чудовища, которое издавало свой последний надрывный вой перед падением и взрывом. В 10 лет такая ночь могла только «сфотографироваться» в моём мозгу, а сейчас я «проявляю» эту плёнку.
«…рычали орудия, поднимались длинными червями ракеты, и огни их, медленно падая, озаряли тёмную сырую землю. Небо буравили, рыча и ревя, снаряды…сосало в животе от тошного страха, съёживалась кожа…» Алексей  Толстой.
Когда мы вернулись,  Одессу  было не узнать – она стала как бы другим городом: исчезли улыбки на лицах людей; не слышно неповторимого одесского юмора; появились первые жертвы среди мирного населения – убитые и раненые; около военкоматов возникли очереди отправляющихся на фронт; появились очереди  за продуктами. Даже дома стояли, как слепые – окна-глаза были заклеены бумажными полосками крест-накрест.
В ночь на 24 июня немцы бомбили уже вовсю, сирены выли беспрестанно и душераздирающе. Бомбы со свистом летели с небес, разрушая всё вокруг, земля содрогалась, город стонал. Казалось, что наступает конец света. Дети моего возраста и старше были «призваны» в дворовые отряды, подчиняющиеся дворникам. Нам выдали повязки дежурных. Ребята с полной ответственностью относились к своим обязанностям, и мы гордились своей ролью защитников Родины. На крыше дома стояли ящики с песком. Упавшие зажигательные бомбы сразу начинали дымиться, и надо было быстро засыпать их песком. В бомбоубежище мы помогали старым людям, плачущим детям и всем, кому помощь была необходима. Однажды я увидела, как бомба попала прямо в центр соседнего дома и прошла через все этажи. Стоявшая на балконе женщина кричала, размахивала руками и её длинные волосы развевались на ветру. Она, наверное, сошла с ума, ведь зайти обратно в квартиру было невозможно – квартира исчезла. Это было ужасно!!! Стоит ли удивляться, что дети, пережившие такой стресс, остались на всю жизнь с травмированной нервной системой.
Так, в угаре войны, прошли десять дней июня, весь июль – и наступил август. Со стороны моря пароходы с мобилизованными на фронт и эвакуированными также подвергались ожесточённой бомбёжке. Многие судна, получив пробоины, шли ко дну. А с железнодорожной станции «Сортировочная» возвращались эшелоны с раненными и убитыми. Город всё туже затягивался вражеской удавкой. Выехать из Одессы стало невозможно ни по суше, ни морем. Пошли слухи, что в город должны войти румынские войска, и евреям советуют временно выехать. Так я узнала впервые, что мы – евреи, и нас убьют в первую очередь. Поняла, что быть еврейкой – плохо. И осталось это понимание ребёнка на всю жизнь…
Мой отец был мобилизован в ополчение. Ему удалось включить нас в последний обоз с гражданским населением, который был присоединён к войскам, отступающим через единственно доступный коридор, по узкой, обстреливаемой, очень пыльной дороге (давно не было дождей). И мы стали «беженцами». Я намеренно пишу это слово в кавычках, так как в действительности мы не были эвакуированы. Мы бежали из родного города с узелками, оставив свои квартиры, имущество, налаженную жизнь. Бежали от уничтожения,  массового расстрела. Да, мы были беженцами!
Обоз был длинный: от его начала не было видно конца. Нас всех погрузили на телеги (их называют арба). Нашу арбу тянули две лошади: Ганзя и Бурчик. Ганзя – крупная норовистая кобыла, костлявая старая кляча буро-коричневого цвета. Я её вспоминала, когда читала роман «Дон-Кихот» Сервантеса. Ей подошло бы имя Росинант. Она оставляла после себя кучи навоза, и я помню до сих пор этот запах, преследовавший нас весь долгий, тяжкий двухмесячный путь. Она так же долго опорожняла свой мочевой пузырь, останавливаясь при этом. Моя мама успевала помыть лицо этим «косметическим лосьоном». Бурчик – был скорее похож на мула (помесь осла и кобылы), но всё же оставался лошадью. Тёмно-коричневого цвета, значительно меньше Ганзи, очень мускулистый, упрямый, молодой и своевольный.
Ситуация осложнялась тем, что немцы преследовали отступающие войска и обоз с беженцами, и на бреющем полёте обстреливали всех из пулемётов. Наши войска отвечали из артиллерийских  орудий. Лошади замирали от испуга, уши у них вытягивались и заострялись, они становились на дыбы и истерически ржали. Люди прятались под телегами, в канавах и зарослях по обочинам дороги.
Во время длительных спокойных остановок лошадей распрягали, и они свободно бродили, щипали траву, пили из каких-то луж и канав. Бурчик резвился, как собака, ложился на спину, чесался всем своим лошадиным телом о дорожную пыль, дрыгая при этом всеми четырьмя ногами. Он фыркал, разбрызгивая слюну, прыгал на стареющую уставшую Ганзю, а она отбивалась от него своим длинным хвостом. Меня это смешило, и  я взывала к взрослым посмотреть, как «лошадки веселятся».
Однажды случилась непредвиденная беда. Возглавляющий и отвечающий за обоз человек сбежал, прихватив телеги с продуктами, живыми свиньями и питьевой водой. Это была катастрофа! Наш путь лежал вдоль немецких поселений – их называли колониями. Многие жители с готовностью ждали прихода оккупантов и к нам относились враждебно. Ждать помощи было неоткуда. В таком безнадёжном положении Всевышний послал нам шанс: в осаждённую Одессу мчался мотоциклист. Моя бесстрашная мама перегородила ему дорогу. Одной рукой она держала младшую двухлетнюю дочку, а другой – вцепилась в старшую. В истерике она взывала о помощи, и он остановился. Этот неизвестный записал, что ответственный за обоз сбежал и что старики, женщины и дети остались без воды и продуктов. Гонец обещал донести мольбу о помощи куда следует, если Одесса ещё не будет сдана врагу.
Мы продолжали медленно тащиться к переправе через Южный Буг, что под Николаевом, где шли ожесточённые бои. Наши лошади были замучены, а люди ещё больше. Город уже был в осаде, и нам предстояла опасная переправа. Когда мы до неё добрались, застали там форменный ад:  мост взорван, в городе немцы.
«До 13 августа Красная Армия прикрывала понтонную переправу через реку Ингул и Южный Буг. Оказывала поддержку артиллерийским огнём частям 9 Армии. 12 понтонов было потоплено. 16 августа Николаев был сдан врагу» (Википедия).
Переправа на понтонах была ещё в руках нашей отступающей армии. Гражданское население переправляли в очередь с войсковыми частями, ранеными и орудиями. Соблюдалась строгая дисциплина очерёдности. Гул голосов и звуков содрогал воздух: военные команды через мегафон, стоны раненных, крики людей, плач детей – всё перемешалось.
«Воздух сотрясали разрывы тяжёлых снарядов, слабо лопалась шрапнель над рекой, катился громовой грохот со стороны линии фронта. От шума ломило в ушах, давило грудь, тошнота подкатывала под сердце».(А.Толстой)
Днём шла погрузка на понтоны, а ночью работала переправа. Обстреливали нас с небольшими перерывами круглые сутки.
«При въезде на понтоны лошади приседали в оглоблях, цеплялись копытами. Очередной залп рванул воздух. Шарахнулись лошади, затрещали телеги, завыли женщины, завизжали детские голоса» (А.Толстой).
Когда наконец наша арба с лошадьми оказалась на понтоне, всем велели сойти с телег и лечь ничком на резиновый плот. Я оказалась на краю понтона и вцепилась в его правый борт. А мама с младшей дочкой находилась по другую сторону телеги. Я прижималась всеми силами к мокрой холодной резине, меня охватил страх свалиться в реку, и никто  не заметит моей беды.
«Вода в реке кипела от множества падающих снарядов и взлетала фонтаном»
Сейчас, когда я вижу Средиземное море, надувные яркие матрацы с женщинами в бикини и очаровательных радостных детишек, думаю: «Какое счастье, что на воде мир, радость и красота жизни!». Но громадные чёрные резиновые понтоны на переправе под Николаевом вновь и вновь проявляются и проявляются в моей памяти.
Во время переправы лошадям завязывали глаза. А когда их, уже без повязок, сводили на берег, они становились невменяемыми. И невозможно было их запрячь, чтобы как можно быстрее стать в колонну и начать движение. Я уже не помню, как мы вышли из вражеской петли и направились в сторону Мариуполя. А за нами вся территория уже была занята врагом.
Состояние бегства ощущалось ещё острее, чем месяц назад. Память моя из-за пережитого временно «впала в кому». Подтвердились слухи, что евреев немцы расстреливают. А моей маме и сестре (обе светловолосые и сероглазые) говорили, что «они не похожи, а, вот, старшая – сразу видно, что еврейка, да и имя какое-то нерусское». Так в свои десять лет я окончательно поняла, что я еврейка, и что это плохо, что меня расстреляют в первую очередь. Когда спрашивали моё имя, я отвечала: «А мою сестру зовут Светлана». У меня начал формироваться комплекс национальной неполноценности, усиливающийся в дальнейшей жизни.
На дорогах стояла тревожная суета: Одесса, Николаев, Херсон, Мелитополь уже были оккупированы, Мариуполь защищался, к Сталинграду подтягивались войска. Мы продвигались по бесконечным, безводным Сальским степям. Беженцы снова смешались с военными частями. Каждый раз возникали изматывающие пробки.
«Телеги, покрытые  брезентами, санитарные повозки, покачиваясь и скрипя, двигались по широкому, залитому жидкой грязью шоссе. Не переставая лил дождь, косой и мелкий. Канавы с боков дороги были полны водой…Под крики и ругань и щёлканье кнутов…в грязи и дожде двигались сплошной лавиной обозы наступающей русской армии…Иногда в этот поток врывался военный автомобиль. Начинались крики, кряканье, лошади становились на дыбы…»(Алексей Толстой)
При чтении «Хождения по мукам» меня потрясло географическое совпадение дорог нашего продвижения, событий,  происходящих в мучительном пути, погодных условий, хотя между войнами прошло почти тридцать лет…
…У нас случилась беда: умерла Ганзя. Упала по дороге и больше не поднялась. Нужно было похоронить её при свидетелях и зарегистрировать происшедшее. Сделать это было совсем непросто.  Бурчик стоял понурый, и казалось, что он плачет вместе со мной. Я видела его слёзы и запомнила, что лошади плачут и страдают, как люди. На всю жизнь у меня осталась любовь к этому благородному животному. Недавно я узнала, что по восточному календарю я и моя дочка родились в год Лошади…
Мы медленно приближались к Сталинграду. Бурчик, одинокий и уставший, в ответ на кнут останавливался, понурив свою гордую лошадиную голову. Заканчивался сентябрь, по ночам было уже холодно. Как мы не простуживались – не понятно. Закутывались в шали и одеяла, неизвестно как попавшие к нам. Голод сосал изнутри, тупо и болезненно. На въезде в уже осаждённый Сталинград всех долго проверяли, так как в обход города мы бы попали в плен к немцам. Ситуация сложилась напряжённая и тревожная. Нас обстреливали. Было тяжело  морально , физически. И очень страшно. Удивительно, как в этом хаосе, именно здесь нас смог найти отец.
Он находился в военной машине с группой мужчин. Помню, что радость при встрече была какой-то неправдоподобной и драматичной. После тщательной проверки нас впустили в город. Вожжи в руки взял отец.
Сталинград выглядел как фронтовой бастион: жилые дома зияли пустыми окнами, бетонные и металлические конструкции казались скелетами чудовищ. Город, готовясь к длительной обороне, укреплялся всеми доступными средствами: выстроены  баррикады,  навалены мешки с песком, закреплённые наискосок брёвна, сооружения из досок, мебели, больших каменных глыб.  Во время боевой тревоги всё движение останавливалось. Я только спрашивала, почему мы стоим, так как мне казалось, что надо скорей ехать или бежать. Страх пронзил меня и эхом отзывался потом всю жизнь.
Наконец, отец зарегистрировал свой военный билет, и нам дали пропуск на выезд из Сталинграда. Мы продолжили свой путь вдоль Волги на Камышин. Надо было сдать телегу с Бурчиком, как государственное имущество, получить официальный документ, который отец хранил как зеницу ока, и погрузиться на пароход, который следовал до Уфы. Прощание с Бурчиком стало для меня тяжёлым испытанием. Я его целовала, плакала, а он, только что не становился на задние ноги и не клал передние мне на плечи…
На камышинском речном вокзале нашлось для нашей семьи место в тёплом помещении. Казалось, что все ужасы и невзгоды прошедших почти двух месяцев позади. Очередь на рейс до Уфы казалась безразмерной, и мы  с нетерпением ждали, когда подойдёт наш черёд, не подозревая, какая неприятность ждёт нас на пароходе. В течение суток от нашей эйфории не осталось и следа: мы начались чесаться до изнеможения, как впрочем, и остальные пассажиры.  В Уфе нас ожидали распределитель эвакопункта, радикальная дезинфекция и карантин. Опасались эпидемии сыпного тифа. Помню, что местные жители – башкиры – сострадали нам, относились с сочувствием, жалели.
Наконец мы продезинфицировались, отмылись, получили еду, обогрелись и ожили. В помещении было тепло и чисто, а за окном красивыми хлопьями падал снег. Наступила зима. В один из этих дней мне исполнилось одиннадцать лет, и я почувствовала себя взрослой и умудрённой жизнью.
Нашу семью включили в группу, которую отправляли в теплушках на юг, в столицу Узбекистана Ташкент.
Но это уже было «бегство на колёсах».