Ледяной кубик

   
Ольга Мартова



Ледяной кубик



 

               
                Ромео в капкане

               
Два оленя – белый, из Норвегии и серый, из России, полюбили друг друга. Он простоватый, но добрый  (русский валенок), она просто ангел в ризе совершенства.

Диверсанты страсти нарушают границу, пробиваются через рвы и колючую проволоку, рискуя шкурой, чтобы повидаться.

Нелегалы людской породы, ломясь через кордон, привязывают к штиблетам лосиные копыта. Ну а олени обуваются в мальчиковые (девчачьи) ботиночки.

Но голодные, как волки, пограничники, волки позорные, хотят живого мяса. На мушку поймать не удалось. Тогда они вырыли на Ромео и Джульетту яму. «Возлюбленный в капкане».

И все звери – серые, белые и черные, желтые и красные, даже голубые (песцы) и розовые (лисы), а  уж  зеленые, само собой – вступились за лирических олешков.

Рать зеленых, кипя и свирепея, разрушила наворочено-дизайнерский и всячески передовой Удыдайский заготпункт по производству оленины. Этот звериный Дахау, вставший районной администрации в копеечку.

На сервелат дорожный и бэкон подкопченный звери лесные грозятся пустить маскулинных секьюрити. А их шкурами (особо ценные - в лагерных татуировках) украсить свои логова.

Сперва жаждали отмстить, а потом простили: одна из тату на груди у cтаршего охранника изображала нагую герлу с крыльями, сидящую на шаре и надпись – «ЛПЭМ-6» («любовь правит этим миром», что означает верность любимой, но и смерть ей, если изменит, а цифра «6» под картинкой – срок на зоне).

И секьюрити любить умеют.

Люди и олени обнялись, рыдая.

Стрелок заготпункта может оказаться Ромео. Или, на худой конец, Отелло.

«Любовь и мясо» (название в норвежском прокате: «Нежность и плоть»).

Любовь пошла атакой на Голод («есть два Царя, что правят этим миром - голод и любовь»), в отдельно взятом приграничном регионе.

О-лэ, коррида!

Любовь победит!

                Ничья земля

Межграничье оплетено колючей проволокой, с прыгающими лягушками-минами во рвах и древними противотанковыми, в ржавых иглах ежами на болотах.

Часовые в ватниках, валенках и шапках-ушанках, а также в натовских ихтиандровских смарт-скафандрах - сменяются круглосуточно.

Тут сходятся земли пяти стран. Норвегия, Швеция, Финляндия, Россия и растворенная в них всех Лапландия, она же Биармия, она же Саамеедна

Столетия сменяют друг друга, а река Лыбдын все так же, русалочьи плеща и хохоча, вьется и всячески выделывается, протекая по долине Ляпси-Дрябси.

И очень разные существа приходят к ней испить водицы.

Вся наша жизнь происходит в Межграничье, и податься нам отсюда особо некуда (умереть разве).

Направо пойдешь – будка, вышка, не влезай, убьет.

Налево пойдешь –  сторож и шлагбаум.

Прямо пойдешь – видеоглаз, государево око.

И всюду нельзя (низзя – тут главное слово).

Закрой деверь, покажь пропуск, паспорт предъяви, и чтоб со всеми печатями и штампами в отведенных для них графах. И без бумажки ты букашка, но и с бумажкой букашка тоже, хоть и обумаженная. Стой-стрелять-буду, шаг вправо-шаг влево приравнивается к побегу. Лежать! Бояться!

Кто это придумал, что шлагбаумы полосатые? Зачем они как зебры: черное, белое, черное, белое? А если сесть верхом на эту зебру и поскакать, поскакать!

Можно до Белого моря доскакать на заборе! Нельзя до черного горя доскакать на заборе!

Мы живем не по ту сторону границы и не по эту.

Везде живем.

И нигде.

Наша земля - ничья.

Нейтральная полоса.

А на нейтральной полосе, как известно - цветы необычайной красоты.



                Домик-крошечка, в три окошечка

С вышек хорошо просматривается архангелами-полицейскими  домик картонный, самострой незаконный, вечная времянка.

Низзя тут строиться.

Низзя, но ницшего.

Поставлю тебя на ладошку, маленький домик счастья, и буду любоваться.

Домик-крошечка в три окошечка, на прицеле у всех часовых, стоял на краю света при всех политических режимах. И жили в нем, поживали, Кукушка и Петух. Власть выбирала мишени покрупнее. Ни у богов, ни у супостатов, ни у родных начальников до Кукушки и Петушка руки (ружья) не дошли.

За что же, не боясь греха, петушка хвалит кукуха – за то, что хвалит он петушку. И никаких  «как им не стремно друг дружку хвалить?».

Хвалит, потому, что любит, и правильно делает, только так и можно жить мужу с женой.

Разбирают-критикуют пусть тебя другие, неродные, чужие, и тем уже неправые. А семья нужна, чтобы кто-нибудь тебя всегда хвалил. Ну, хоть кто-нибудь да должен всегда тебя одобрять и ободрять, широко признавать и высоко возносить, в мировом масштабе и даже выше.

Хоть один, да пусть найдется, для кого ты гений и принц Юниверс. Восхищение, вот что нам реально нужно. Без него мы хиреем.

Кроме шуток, тут в Межграничье стоит избушка, а в ней живет Кукушка со своим Петухом (про них уже фильм сняли и премию получили). У них на дворе золотой век.

Вот что у нас у всех общего — домик за забором.

Мало-помалу (недостаток финансирования, бардак в военном ведомстве и вообще - завтра апокалипсис) противотанковые ежи переродились, стали живыми ежами.

И даже лирическими ежиками в тумане.

Противопехотные мины превратились в прыгающих лягушат, а колючая проволока – в змей, и не так, чтобы очень ядовитых.

Кордоны не то, чтобы снесены, но уже не такие железные, и валенки у служивых, приглядитесь, не такие серые.

Пограничник Иван, уже не голодный после смены, как волк (голодный, но не как волк), взял шинель от Коко Шанель и пошел домой, а там его ждет возлюбленная повариха гарнизонной столовой,  в труселях от Труссарди.

Любовь смешивает в Межграничье крови человеческие, сбивает в коктейли.

Пять государств, как пять чудовищ разных видов, взирают друг на друга с любопытством, переходящим в любострастие.

В чужом селе девки всегда краше, чем в родном. Соседа тянет к соседке, со сверхъестественной какой-то даже силой.

Народы взаимопроникают и сливаются.

Кого только не встретишь в одной компании.

Вот шведофинн.

Рускоми вот.

А вот саамонор.

Карелы -лекари (лекарь — это тоже своего род национальность).

Нанайцы — подались в концерн на-на.

А теленгиты — в теле-гиды.

Прошу ненцев не путать с немцами. Впрочем, встречаются и немцы-ненцы.

Горячие финские парни.

Финансисты.

Финн-инспекторы.

Финь-шампань.

Коми-ссары.

Коми-вояжоры.

Комикадзе.

Народы шведской семьи.

И народы шведского стола.

Варяги-русь, в общем.

Веники (по-фински Россия - Венья).

Сами себе саами.

Самоведы (на каждого самоеда - по три самоведа).

Дамы:

Норвежские лыжи.

Шведские спички.

И добавят в ром перчинки,
Как велела Лезбия -
Финки, стройные, как финки,
Два точеных лезвия.

А также беженцы-ливанцы, сирийцы, иранцы, афганцы, курды…

Ливосвеи, курдовепсы, сиронорги…

Русско-евреи, а где их нет.

Укро-китайцы.

Гремучая смесь.

Сложные, знаете ли натуры.

Мульти-личности.

Евразия, Азиопа, о-па.

Западо-восток, северо-юг, востоко-юго-северо-запад.

Все новое мировое возникает на границе, на стыке, на пределе, на грани.

На красной линии.

На Полюсе, да.

Откуда уж некуда податься.


                Белый чум любви


На обломках заготпункта тундровые воины света возвели Белый Чум Любви.

Эпохальную меховую пирамиду, из народного эпоса, двенадцать кристаллов вечного полярного льда, окошки из двенадцати белых ночей, с занавесями из двенадцати метелей.

На потолок пошел вырубленный кусочек неба со Стожарами и Плеядами.

На очаг – маленький вулкан с острова Врангеля.

И лучшим серебряным ягелем устлали полы блистательного жилища. А перины набили гагачьим пухом  и лепестками белой пушицы.

Ах, если б была я Сари Юккель, саамская царица Европарламента, украсила б я Белый Чум еще нетающими нана-снежинками (ни одна по узору не повторяет другую) и длинными порочными русалочьими ожерельями из речного жемчуга… Но это, может, уже и черезчур. Черезчум.

Госфонды бюджет урежут. Калькуляция не пройдет. Главбуся возбухнет.

Разве не любовь – все, что нам нужно?

В Белом чуме все влюбленные найдут себе пристанище. Влюбленным-то для полного счастья нужен ведь только теплый угол. Одеяло да подушка. Ну, еще бутылка вина «Либерфраумильх» и коробка конфет «Мерси».

Хотя я лично предпочитаю привет от Надежды Константиновны - шоколад фабрики имени Крупской.

А государству в лице полиции, налоговой, паспортного стола и так далее – на территорию любви вход строго запрещен!

Да,  и воткнуть в сугроб хорей — палку , погоняющую оленью упряжку! Чтоб издали было видно: не беспокоить возлюбленных!

И написать стихи хореем.

Накиньте полярной иве
На голые плечи манто.
Купите жгучей крапиве
Билеты в цирк-шапито.

Не пренебрегайте месяцем,
И месяц хочет участья,
О жизни судите вместе с ним
За стаканчиком чая.

Облако, встаньте в очередь!
Женщины, воробьи,
Не напирайте очень!
Хватит на всех любви.


                Тайная пружина мировой политики

А вы думали, почему начались перестройка с ускорением, пал железный занавес и упростился процесс оформления шенгенских виз?

Вот поэтому. Любовь взбунтовалась!

И все твари Межграничья прониклись друг к другу нежностью, либо страстью: два мальчика (из Мурманска и из Тромсе), два зайчика, два подосиновика, две теннисных ракетки, две дирижерских палочки, две полицейских дубинки, две тюремных заточки, два хакера, два чайника (один для кипятка, а другой в компьютер играть), два танка (НАТОвский и Краснознаменного Северного флота), два вертолета…



                Моя вертолеточка

«Моя вертолеточка, приди ко мне. Побудем минуточку наедине…»

Вертолет и вертолетка гонялись друг за другом, как влюбленные стрекозы, вальсировали в облаках. От их гудящих призывно пропеллеров разносились по эфиру, во все стороны света, электрические послания любви.

Это было возвышенное чувство, ле нюаж, облака, теперь таких чувств и нет.

Лишь однажды возлюбленные решились поцеловаться, на лету коснулись друг друга фюзеляжами, прильнули иллюминатором к иллюминатору, какое счастье! – и оба упали вниз с большой высоты.

Ромео и Джульетты, по молодости лет, не знают, что для полетов души смертным назначена одна стихия, а для плоти – другая. А употребить небо с землей «в одном флаконе» еще никому не удавалось.

Не мучьтесь понапрасну, все обошлось: хмурые военные механики собрали их тела заново, из обломков, и они поженились.

На заброшенном военном аэродроме времен Челюскина и Чкалова.

Гостями на свадьбе были дедушки и прадедушки – дырявые бомбардировщики военной поры, с красными звездочками на помятых фюзеляжах, сбитые немцами и поднятые из болот местными краеведами.

Законные отцы и мамаши – респектабельные Ту-134. Свадебный генерал –  МИГ.

И преуспевающий столичный племянник – в серебристом кителе, в алюминьевых штанах на болтах, астрально-брутальный СУ (для близких  приятелей Сушка).

Исторический проржавевший ангар ради такого случая весь задрапировали белым парашютным шелком, а невеста – вся  в нежной дымке, с ромашковым веночком на пропеллере.


               
                Ультима Туле


Крайний Север, он же бескрайний, он же света край.

Это, если кто не знал, и есть Ультима Туле, последний остров.

Заполярье (за Полюсом, то есть).

Похиола - страна чародеев, чудодеев, чудо-юд.

Гиперборея, где север на нулевом градусе внезапно переходит в юг.

Гипер — сверх, борей — север.

Супер-север, то есть.

Он же  (Гиперборея-то)  – колыбель Аполлона.

Вот-вот. Аполлон и Артемида, божественные брат с сестрой, как неоднократно сообщалось в прессе, родом из ПГТ Удыдай Дырдыгирского района.

Бог искусств вообще-то в Греции проживает, постоянно прописан.

На ПМЖ как бы.

Но он прилетает к себе на  географическую родину, за Полярный Круг, каждую весну.

На упряжке из белых лебедей.

Тут прозябает под незаходящим солнцем, средь лишайников и мхов классическая лоза Публия Овидия Назона.

Музы водят хороводы на стратегических высотах.

Кипит священным безумием Кастальский ключ.

А посреди гранитных скал восседают на треножниках пифии, укутанные (холодно-таки) в роскошные самоедские меха, вдыхают природный газ и пророчествуют.

Каждому хочется узнать, что с ним будет, хоть каждому это известно. Каждый сам себе Сивилла. Постареем и умрем, вот что с нами будет.

А пока живы (изреченье над входом Дельфы): никто не гарантирован ни от чего.

И Пифии, надышавшись пропан-бутана, который тут кое-где просачивается в трещины скал из глубин земных, посоветуют адепту познать самого себя.

Того, чего я не нашел во мне, бесполезно искать и вовне.

Пропан-бутан – пропал бутон. Сгинул человек. Бутон на дереве бессмертия.

А умирать-то не хочется.

Хочется, чтобы от тебя на этом свете хоть что-нибудь осталось. В память и назидание потомкам.

Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет, и тленья убежит.

Жизнь коротка, искусство долговечно.

Оттого-то тут, в Межграничье, все в Аполлоны лезут.

Всё пляшут и поют (но не пашут и не куют).

Исполняют руны под арфу, или блюзы под гитару, или частушки под балалайку.

Врут враки, плетут сплетни, постят посты.

Живо пишут живую пись.

Некоторые даже ваяют, или хотя бы, валяют (валенки; дурака).

И актерствуют, актерствуют с утра до ночи.

Меж собой просто так не поговорят – а непременно этюд поставят, мизансцену, Станиславский и Немирович нервно курят в углу. Прямо Дом ветеранов сцены (но не столичный, а Мценского уезда).

Пьянствуют, конечно, пей за жисть, пейзажист!

Северная палитра, она же поллитра.

Розово-крапчатые мухоморы викингов, для экзистенциальной храбрости.

Пропан-бутан – русские называют его пропил-бутил – для прозрения тайн мира.

Вытяжка из желез болотной выпи - выпей, ради примирения с жизнью.

Финское чухонь-шаманство.

Саамское оленье хвостовое чутье.

Варяжская боевая норд-хитрость.

Шведское, удачно замаскированное под прагму, сван-безумие.

Российская во все стороны беспредельность.

Эта гремучая смесь дает в итоге супер-нацию: ультиматульцев.

Ну или гиперборейцев.

Жизнь у них, еще бы, о-очень интересная: не сеют и не жнут, но Отец небесный (Аполлон Зевсович) их питает.

А главным образом питают их программы социальной компенсации для жителей отдаленки, надежные, добротные скандинаво-коммунистические программы.

Чтоб нам с вами так жить.

Натурально, здешние ваятели с особым рвением лепят горбатого, а певцы – поют лазаря, для ревизоров, европейских и местных, больших членов и важных органов.

Биармия – би-армия: двойная армия, двойственных людей: 1) социальщики, живущие на пособие и они же  2) верховные жрецы солнечного бога.

О, как они напиваются и распеваются после каждой ревизии:

Э-эх!
Мамин Шар, Югорский шар!
Прокукуем гонорар!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Кукареку, земношар!

Не ёрничайте, коллеги, ёрника не хватит.

Ерником, объясняю тем, кто не местный, называются кусты полярной ивы и веники из них.

А это древняя оймяконская песнь (ловта, сага, частушка, закличка, заплачка):

Лыбдын, Лыдбын, Ляпки-дью!
Догоню, женюсь, убью!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Мордыяха, ай лав ю!

И дыр и пыр.

Как их называть прикажете: бохема, интельная генция?

Любовники муз? Жокеи Пегаса?

ХЛАМ: художники, литераторы артисты, музыканты?

Серапионовы братья и сестры?

Мастера культуры (с кем вы?) Куртуазные маньеристы?

Серпентарий единомышленников.

Председатели Земного Шара, принцы Юниверс.

Пациенты творческой палаты имени Кащенко Петра Петровича. 

Богема, но не с парижского чердака, а из самоедской кибитки.

Здесь, на крайнем севере, в тьмутаракани, (вернее, тьмумошкарани) с белыми ночами и эффектом полярного психоза их - половина населения.

А куда еще деть себя за 70-й широтой, где десять месяцев зима, а остальные два, в рамках утвержденного бюджета, подготовка к зиме.

Женщины в Ультима Туле самые лучшие. Возьмем, например, Жизель, вилиссу нашу: из писательниц она, факт, самая красивая, а из красавиц – пишет лучше всех.

Или Эву-Карен, валькирию: видели вы у какой-нибудь живописицы такие ноги? Зачем, зачем так боги строги!

Грушеньку, Аграфену с Вологодчины. Просто из Достоевского роковая инфернальница. И главные роли в спектаклях мирового репертуара исполняет.

Имеются, конечно, на свете и другие длинноногие бэби: секретут-массажистки, пусси-референты, кис-кис-вайзеры.

Они, может, и всем хороши. Но не живописуют они вам на полотне мокрую сирень, яблоки Гесперид, хороводы фей, цветок Гильгамеша, джина в бутылке, райских птиц Гамаюна и Сирина, оленя Серебряное Копытце...

Не сложат песню (ловту, сагу, балладу, канцону, сонет, верилэ...)

Нет, женщина-художник – это самое оно.

Ультиматульцы обходятся без переводчиков. Все ведь и так друг друга понимают. Ничего ни от кого никто не скроет. И не надо менял для прекрасных Лал. Не треба америко-британского волапюка.

Когда ультиматулец говорит, над головой его сгущается облачко, перламутрово-лимонное, как пыльца орешника, и плавно перемещается по направлению к ноздрям собеседника.

А тот, почувствовав  аромат речи, ловит смысл сказанного. И над его головой, в свою очередь, возникает розово-лиловое облачко пыльцы, как от иван-чая, донося ответ.

О, эти запахи слов: хвойные, медовые, вересковые, можжевеловые!

Душистый их душ, дыхание их души. Подушка с отдушкой, для сладких снов моей душеньки!


               
          Водопад Кивач (он же четырехстопный ямб)


И стоит в Карельской земле водопад Кивач, как памятник им всем.

Из-под спуда тектонических адовых плит пробивается он на свет. И летит, играя, сверкая, искрясь, по четырем своим порогам, четырехстопный ямб русской поэзии.

Державный ямб, Державиным воспетый. Сколько уж он вынес на вечной, гранитной, с четырьмя горбами спине своей!

Строптивый дракон! Джин пойманный! Поэтом оседланный! Вынесет на себе в страны неведомые. В пыль рассыплется, и вновь воскреснет.

…Мой дядя, самых честных правил, когда не в шутку занемог…

…Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал…

…Ах, если бы живые крылья души, парящей над толпой,
    Ее спасали от насилья безмерной пошлости людской…

И никогда он не иссякнет, астральный водопад этот, весь в живых радугах и веселых звездах.


Ультиматульцы мира, соединяйтесь! Сопрягайтесь! Парами, тройками, четверками- квадригами  и т. д.

Купите (если денег маловато, крон, марок, рублей, то хоть бы вскладчину, одну на всех) сову – совершите совокупление.

Приезжайте к нам на Колыму (лучше мы к вам).

На светлячковую Лотту, на колокольчатую Колу, на бенгальскими свечами утыканное, конфетами и конфетти усыпанное озеро Ляпси-Дрябси.

В бешено-крапчатую Югорию и Лаппонию роскошно голубую.

В чудную Чудь, лешую Лопь, людоедскую Самоядь, непроглядную Неясыть.

На Маточкин шар, где свихнувшаяся стрелка компаса пляшет вокруг своей оси.

В бухту Флора, с ее вечной весной, с горькими ивами в лихорадке, в струпьях желтых сережек.

В соленым пеплом занесенный, звездными угольками прожженный насквозь Баренцбург.

На берег залива Белого Безмолвия.

Где морж, лысый дядя, выполз на льдину, погреться на июньском солнышке.

Заходите! Накроем поляну, выставим нектар и амброзию. Будем пить бальзам вечной юности, приворотным зельем опохмеляться. Дни любви посвящены, ночью царствуют стаканы, мы же – то смертельно пьяны, то мертвецки влюблены.


               
                Что есть литература


Это способ жизни насолить,
Будь она хитра, как сто китайцев,
И с любовью-ведьмой поквитаться –

Ведьме плюй на хвост, как нам велит
В зипуне со смушкой голубой
Сорочинский ушлый заседатель.
               
Только все напрасно. Ах, издатель,
Ты книгопродавец и предатель!
Обаял и кинул.
Шут с тобой.

Верьте, драгоценные коллеги,
В ремесле своем мы не калеки.
               
Выпьем, пушкины, за сбычу мечт!
Но, увы, в журнале нету мест.

Это способ счастье засолить
Впрок на зиму, как арбузы в бочке.
               
Ах, читатель, добрый сателлит,
Где-нибудь во Фриско иль в Опочке
Мы возьмем с тобою верный тон.

Над Кощея стужей неживою.

Я тебе всего лишь камертон,
И стою в шкафу, вниз головою.

Это способ труса застрелить,
Что засел внутри, слепой от вою.

Это голубятни голытьба –
Тигры пусть смакуют моцареллу.

В горле щучьей косточкой судьба,
И донос на самого себя.
Близких подошьют к тому же «Делу».

Никому ты, лирик, не судья –
Жук в ночи, сплясавший тарантеллу.

Мало, Муза, в небе наследила,
Но хоть съешь со шкурой крокодила –
Критик снова примется, как тать,
Собственное брюхо щекотать.

Это способ тундру заселить
Дружественным племенем кентавров,
Щи сварить с венком из горьких лавров,
Да в озоне дырочки сверлить.

Мы гуляли с миленьким в саду,
А литература – просто ду…

Что стоишь и плачешь, деточка,
В руках у тебя дудочка?
В голове у тебя дырочка,
Дурочка ты, дурочка!

Я поэт, зовусь я Цветик,
От меня вам всем приветик.

Ой вы, сочинители и чудики,
Вы торчали бы на клумбах в садике,
Починяли б старенькие видики,
Вышивали бы по шелку батики!

Не гоняйтеся в ночи за призраком,
Угощайтесь под простынкой прозаком.

Вам в бессонных совах оставаться,
Вам бы вовсе к людям не соваться.
               
А не то, потопчут вас подковами,
Галстуками наградят пеньковыми!

…Это способ смерти насолить.

       

                Свинья под дубом вековым
               
               
Не стреляйте в пианиста, он играет, как может. Вернее, он играет потому, что не может не играть (а кто может, тот пусть немедленно бросит это дело вовсе, вырвет клавиши пьянино, флейту об колено хрусть).

Лучше вы не рубите
Сук, на котором сидите,
А не то нам не побить МамаЯ.

Аполлоноведы! Бель-ведёрские!

С полными ведрами бабла.

Музоначальники!

Каменотесы Камен!

Не рубите артиста, не рубите штукаря, не рубите прозаика – который все про заика белого и пушистого, и прочую интельную генцию.

Вы отбили себе места, кто похуже, кто получше (и местов больше нет, заняты) на берегах Большой Реки, вы сидите на ее берегах, вы ее воды сосете – а сквозь него эта речка течет, он ее струйка, пусть маленькая.

И никогда, никогда не станет он никем другим, ему так назначено.

Русло речки продолбили давным-давно такие же, как он, субъекты, малоадекватные многосамовлюбленные, дивиантные, пограничные, нищие и пьющие, – и ему некуда деться, надо струиться.

Ток по его нервам бежит, и мучит. Ему хуже, чем вам. Всем нам плохо, но ему еще хуже. Все, что есть у него хорошего, вымывается из его жизни. Стекает, как гамма, вниз по клавиатуре. Все лучшее, что имеет, он вкладывает в свое искусство, а жизни остается то, что забраковано текстом.

Талант, мы же видели сто раз, это же просто харакири.

А вы, Пьеро и Арлекины, не рубите Панталоне в панталонах (в итальянских офисных смарт-костюмчиках), у которых вы отбиваете Коломбин.

Начальникам департаментов комедии дель арте – им ведь тоже из себя не выпрыгнуть.

Цензору не стать цезарем, как он наизнанку не выворачивается.,

Редакторам (секаторам, сократителям!) – мертвой-живой водой не сбрызнуться, о землю челом не удариться и ясным соколом не обернуться (впрочем, челом в грязь – это можно).

Материала на них не хватило, дефицитного: с повышенным содержанием драгметаллов, редкоземельных элементов, феерических ферментов (или что он там добавляет, Бог, в кровь избранника).

Их попроще слепили, малым бюджетом обошлись, эконом-классом. Они, если б и захотели стать поэтами озерной школы или там, писателями-фантастами, звучит элегантно – да никак, и знают это про себя, и не рвутся (хуже, если рвутся). Остаются коллежскими асессорами (ассенизаторами) литературы областного подчинения.

Кто, впрочем, и в тайные советники выбьется. Каково! Из Мордыяхи, да в Брюссель. Из Худобеи, да на Манхэттен!

А ведь бывали случаи. Но мало таких, это ж как надо себя выдрессировать.

Самого себя надо водить носом за куском сырого мяса, – и хлыстом сечь, и не факт еще, что высечешь искру. На подкидной доске надо самого себя подкидывать, силой мысли – и не факт, что приземлишься там, где метил.

И говорит художник бюрократу:

- Свинья (пардон за выражение) под дубом вековым, наевшись желудей досыта, до отвала... Это текст из школной программы, на всякий случай.

Наевшись, выспалась под ним, затем глаза продравши, встала, и рылом подрыать у дуба корни стала.

В общем, когда бы вверх могли поднять вы ваши, извиняюсь, классик сказал, рыла, то вам бы видно было, что эти желуди на мне растут!

– Нет, на мне! –  возразит бюрократ. - А подрывную работу в культуре вы ведете!

Вот вам классовая ненависть, буржуа и пролетарии новой эпохи, элои и морлоки, Стрекоза и Муравей, Уж и Сокол (Соколом-то, конечно, элегантнее отрекомендоваться), людены и нелюди, унтерменши и белокурая бестия, квартирант и Фекла, Мужик и Медведь, вершки и корешки.

Неизбывно разделение на тех, кто пляшет и поет – и тех, кто на это деньги выдает.


               
               
                Граница миров
               

Граница тут – сакральное место, вроде пристани Харона, а река Лотта – наша Лета.

Минуя ее, вещи и люди перестают быть самими собою, а делаются чем-то другим.

Шаг, и вот ты в инобытии.

Еще не болезнь, но уже и не здоровье, с ума пока не сошли, но уже и не в своем уме.

Не в уме своем, но в своем чуме.  В Коми, но не в коме. В чУме, но не в чумЕ, ведь!

Пограничная, короче, ситуация.

Воздух другой, со всеми ветрами и запахами, земля другая, со всеми красками и оттенками, ум людской другой, с иными в нем законами.

Прощай, Норвегия, нежная ундина, печальная Сольвейг!

Здравствуй, родимая сторонка.

Дым Отечества, горький, но сладкий.

Страна людей несчастливых, но счастливых.

Как плохо в России. Как сильно я ее люблю. Двойная мысль-чувство.


О, воспойте, Камены, легендарную хижину на контрольно-пропускном пункте Лотта – Лета.

Национальная классика: щелястая избушка, очко (око в ад), на стенах народные граффити.

Встань ко мне передом, а к лесу задом, май бэби блу. Дверь не закрывается – крючок давно отвалился и затерялся.

Не плачь, my sweet and hоnеy. Надо просунуть в дверную ручку шарфик, и, присев, держаться за него.

А если другой страждущий дернет за ручку снаружи, то вылетишь, орел (орлица), из будки, пропахав носом сугроб.

Решкой или орлом приземлишься, это как на роду написано.

Такая вот орлянка.

Орел, известно, славой берет, пиаром и паблисити, а решка – наличкой предпочитает, но в данном случае все едино.

Самый первый в истории человечества толчок.

Первотолчок Вселенной, так сказать.

Очко, как символ государева ока.

Диверсантов и шпионов четырех государств, наркоманов и валютчиков, террористов и мафиози – будем что? в сортире мочить.

В горби-тайм (горбатое время), точную дату надо бы красным числом в календарях, на КПП построили и презентовали вековую мечту пролетариата: Лестницу, Ведущую в Небо.

Мини-дворец, с двенадцатью королевскими тронами и ароматом искусственного ландыша (карломаркс обещал, что при коммунизме унитазы будут из золота – вот, получите).


               
                В Милане жил Джузеппе Верди

Кому-то для счастья оперу подавай, кресла алого бархата, античную руину на заднике, колоратурную руладу, брильянтовую росу, Розину, Россини.

Там упоительный Россини, Европы баловень, Орфей. В строку, в самую середку словно зеркальце вставлено: евро, орфе…
      
    В Милане жил Джузеппе Верди,
    А в Удыдае – Женя Жердьев.
    Один создал семнадцать опер,
    Другой же был по жизни опер.   

Туриста из ПГТ Удыдай ведут в оперу. Опера в подарок (ну, почти). Орфей в аду.

Спустился, поэт, за своей Эвридикой.   И всего-то за один килоевро. То есть, спустился он бесплатно, а вот ты, за то, чтобы на этот ад-рай посмотреть, входную таксу плати.

В аду тебе руладами расплещутся ангельские арфы.

Увы, у солиста ангина, ОРВИ. Споет визави. Евро урви!

Слаще меда итальянской речи для меня родной язык, потому что в нем таинственно лепечет чужеземных арф родник.

О, эти сливочно-хрупкие, лилофейные эти  конфеты «Рафаэлло», достойные кисти Рафаэля.

Шоко-барокко, шокирующие и роковые.

Сигареты «Дольче вита».

Ликер «Амаретто» (амор!), любовный эликсир.

Ботильоны-бутылочки, о которых мечтают босые Весны Ботичелли.

Воздушная кукуруза, памяти Карузо.

Масс-медиа имени масона Медичи.

Вести о путче, памяти Америго Веспуччи…

Беллини-то соблюли ли?

В секретную комнатку дайте отлучиться, посмотреть, какова она у вас тут в театре. Что бы кто ни говорил, валидность фирмы определяется уровнем гламурности (и дискурсионности) секретной комнаты.

Вам тут Россини, а нам там в России… Вам туалет от кутюр, а нам бы туалет сор-тюр, без сора, тю-тю сор.

Вам «Севильский цирюльник», а нам бы цивильный серюльник.

Мини-трон со встроенным водопадом.

Опер (обладатель цветущего итальянского тенора, подкопанного, увы, под корень, клубом самодеятельной песни) потрясен больше им, чем оперной Ниагарой. Опера нам тоже нужна, но не так срочно, во вторую очередь.

И высвистывает он в бельэтаже, певчим дроздом, нечто музыкальное: Юж, твою уж! Хули-юли!

Конечно, причина всему не розовая вода дезодоранта, не бумажка консистенции розовых лепестков, а рыженькая Розина с редкой колоратурой.

Ах, Розина, хрустальный колокольчик мой!

Исцеловать вдоль и поперек сцену, по которой ты ступала! Я умру за тебя, честный опер, как последний петух, с пером в горле.

Но могу ли я сделать тебя счастливой, белисссима, я, приличного персонального аль-трона в жизни не видевший? Смой меня, водопад! Распыли меня, смарт-распылитель!

Хочу стать ландышевым ароматом ее лона!

Лондоколором и Лондотоном радужной, радостной ее души!

Хоть фильм снимай.

«Самоедский цирюльник».

               
                Пришло биде, отворяй вороте

И взошли в черном небе звезды Аль-Пиар и Аль-Джиар, и мы увидели все небо в болидах, сателлитах и лакалютах, в полисах-ливайсах-белизах, в эксклюзивных кристаллах сваровски.

Дорогой, многоуважаемый евро-сортир! По случаю вашего двухсотлетнего юбилея…

Примите поздравления с позиций элитарной духовности.

Процесс пошел, сливной бачок мурлычет все нежней, бордюр по периметру завивается все чудней (мотивы помпейских фресок), бумага целует все бархатней. На такой бы, консистенции лепестков, печатать девственные избирательные бюллетени для урн (не зря они урнами называются!).

И чтобы смывались с них волшебно все знаки судьбы, простой чистой водой.

А Петрарка и Китс, водами Леты не смываемые…

А Петрарка и Китс, их лирические вены,  на розовых лепестках растительным узором проступающие…

Соловьиные их трели, записанные на  вечную магнитофонную ленту майской ночи…

О, их царство на вечном Полюсе этого шарика, огненного внутри, летящего по эллипсу, вокруг Солнца, вписанного орбитой в сумасшедшую Юниверс.

Недалек тот день, когда в населенном пункте Умчувадск (умчу в ад – песня, а не название) Подгеенского района появится смарт-лупинариум-де-люкс со всеми положенными цацками, цепками, фантиками и фанатиками.

Там, глядишь, в деревни Выледь и Выкомша, где «осадки в виде мокрого снега и дождя», завезут, наконец, фарфоровые сливные морские раковины с эффектом бриза.

И родятся из них Венеры.

А следом уж выстроят ватер-супримо-плюс «Наталья Водянова» и на Ганимеде, вечном кроссвордном спутнике планеты Юпитер.

И сказала мне гиена: вот что значит гигиена.

Друзья познаются в бидэ.

Бидэ одно не ходит.

Пришло бидэ – отворяй воротэ.

Ельцин был, помните? – еще до биды.

А Путин уже после.

И заржади цурикаты: нас сажали в тюрьмы каты!

–  Как ты живешь?

–  Да, как Кай.

–  ?

–  Пытаюсь из букв: д, е, р, ь, м, о  – составить слово ЩАСТЕ.


               
                Цветочек аленькай


А в общем, скукота вся эта их Европа.

Ничего, ницшего в ней офигенного нет, кроме сортиров нефиговых.

Скукота полная и фиглета.

В Норвегии скукотища из всех щелей лезет.

В воздух подмешана, будто тайный газ.

В каждом магазине, в каждом ресторане стоит, разлитая по миленьким таким бутылочкам.

Как они там выживают, не знаю. От такой скукотуры, конечно, в петлю полезешь.

У нас нету гэлэкси-клозетов и нана-водотронов, но у нас хоть не так скушно.

Европа-гейропа. Хочу в ЕЭС и кружевные трусики.

Тут дороги моют шампунью и занимаются эскюйсством.

Свободный рынок. Знаем, кушали. Скучно, хоть повесься.

Прозрачные урны для голосования. Скушно!

220 телеканалов по телебачинью. Скучно до одури. Мухи дохнут на лету.

То ли дело у нас: каждый день революция, война, Большой Взрыв, Отечество в опасности, Родина-мать зовет, конец света.

А может, правда, он в кока-коле содержится (и в пепси, и в фанте) – какой-нибудь там, Е-11222, подсаживающий на скуку?

Вызывающий тоску и одновременно, стойкое к ней привыкание.

Какой-нибудь амфито-феромон, эндокрино-кокаин, мета-серотонин.

Eternity-фермент.

Продлеватель вкуса forever.
 
Е, Е, Е — что за дикое слово.

Может, это и есть страшная тайна западного мира?

Coca Сola Zirro. Ну, это уже прямое оповещение о конце света.

Впрочем, все это уже было – вампиры, которые у людей из мозга (не из крови) отсасывают радость. И наваривают на нем бабло-с.

Фиг тебе, Лета. Фиг-летт, новый инструмент музыкальный, вроде флажолета, только вместо серебряного горлышка, певучих струнушек .

Сакральная фигура из трех пальцев. Лучшая защита от встречных бесов.

Бени-люкс! Суперфлю на тебя.

А ёкарный бабай, вернувшись из загранкомандировки, войдет в свою нетопленную избу, ляжет на лавку, укутается стареньким одеяльцем, и ёшкин кот ляжет у него в ногах, и замурлычит – и, поплакав немного, уснут они оба сладким сном.

А утром проснутся, готовые к новым астральным путешествиям, сакральным преображениям, инкарнациям, в крутых фирмах собеседованиям.

Викинги, в большинстве своем среднестатистическом, на вопрос о России выскажут, вероятно, то же самое, но с другого конца – мол, у-у-у – уродство-убожество-ужас (кроме тех мест, где потрясающе красиво),  и п-п-п – позор, проблемы и пытка; однако, нескучно.

У-у-у (с угрюмостью кружки Эсмарха).

П-п-п (младенчику пальчиком по губкам).

Но (с нежной интонацией Аксакова Сергея, не Ивана) что может понять о России иностранец?!

Это ведь заколдованное царство, за семью печатями, которые заезжему человеку так просто и не сломать.

Силой не вскрыть сии замки и хитростью ключ не подобрать.

И вообще, быть может, за всю жизнь и все силы прилагая, не отворить Карабасу тайную дверцу.

Не выкрасть купцу аленький цветочек.

Не каждому она дается, Россия (и почему, собственно, она должна каждому даваться?).

Семь печатей:

Печать Дракона (он же Змей-Горыныч),

печать Буйвола (Бурой Коровушки),

печать Волка (с волчьим билетом),

печать Лисы (всему свету красы),

печать Зайца (русака, беляка, косого, заиньки-длинные ушки, короткий хвостик),

печать Индрика (сказки),

печать Сирина (рая).

Можно о каждой из них долго рассуждать, исписать горы бумаги. Но тому, кто не здесь вырос, все равно не объяснишь, а нам и так ясно.

Любит  Чудище свою Настеньку. Любит и она свое Чудо-Юдо.

И Цветочек Аленькай не высох, не завял.

Горит он, горит в русском сердце алым огоньком.

Ничем доказать я этого не могу, но знаю, и мне довольно.

               

                Ёксель-пиксель


Они сидят на зеленом дубу, на золотом крыльце, на Емелиной самоходной печи – эти семеро, полу-звери, полу-бесы, полу-таракашки: Юж-твою уж, Екарный бабай, Ёкэлэмэнэ, Ёшкин кот, Зведец, Трындец, Хули-ули.

У каждого своя мордочка, своя повадка. Свесили ножки и хихикают, и тяпнуть за ногу свободно могут, кого хотят.

Мы матом не ругаемся, мы им разговариваем.

А других слов нет. На текущий момент не осталось, исчерпаны.

Нет у нас, товарищ Жданов, для вас других писателей. И других читателей нет. И даже – просто других, говорящих слова.

Чистый мат, он, конечно, честнее и благороднее. Аристократичнее и гламурней. Суровей и элегантней.

Несокрушим, сакральная твердыня, кулак речи, цитадель языка!

Чем его победить, и то ли он еще видел?

Русмат сильней диамата, сильней истмата, сильней сопромата и матриархата.

Материя первична.

У каждого мать есть.

Прощание с Матёрой. И новая встреча.

Евразия это материк.

Математика - царица наук.

Матчасть списанию и ликвидации не подлежит.

У матросов нет вопросов.

Произвел захват – вали на мат.

Всех своих завоевателей русские победили матом – надо обложить им врагов, как следует, послать туда, откуда они уже не смогут вернуться, хотели бы, да никак.

А без мата мы бы войну не выиграли.

ДнепроГЭС и Байконур, и БАМ не построили бы.

В космос бы не полетели.

Учи матчасть!


               
               
                Время сбывшихся желаний

Россияне!

Братья по менталитету!

Однополчане перестройки! Комрады по дефолту, деноминации, гласности и приватизации!

Выпьем, сограждане, за сбычу мечт.

Это время еще никто не назвал временем исполнившихся желаний, а между тем, оно такое и есть: финь-шампань и финтифлю на любой вкус.

И если вы мечтали ребенком, друг-читатель, найти цветик-семицветик – лети, лети лепесток через Запад на Восток, лишь коснешься ты земли, быть по-моему вели! – так вы его нашли.

А то, что всем всегда хочется всего, и свербение в сердцевине вызывают те, кто выманил, выцарапал, выдолбил из жизни что-то супрефлю, смарт-маст, не такое, как у тебя.

И никакими примочками эту крапивницу не унять.

И только устаешь от вечной гонки в мешках. Запатентованной каким-то продвинутым массовиком-затейником, гением баланса, с одной ногой, но с двумя лицами.

В страну желаний не доскачешь на одной ноге. И двум господам одновременно не угодишь.

И вправду, что ль, Бог наказывает нас, исполняя наши желания?!

Пожелайте, люди, чего-нибудь иного!

Несказанного: чистого, безобманного, чего не было никогда на свете, и нет, и не бывает.

– Не умеем, – отвечают люди.

Я еще помню (с интонацией ветерана, приглашенного на классный час) время, когда русские, встречаясь на КПП, вместо «привет» и «пока» повторяли друг другу две коронные фразы первого и последнего Президента СССР, два ударных лозунга эпохи: «Главное – начать!» (с фрикативным «ге» и ударением на первом слоге) и  «Процесс пошел!».

Воистину, пошел. И даже – пшел! Только вот куда? Никто до сих пор так и не выяснил. «Если б знать, если б знать!»

Не наврал провидец Ельцин-сан: «Жить будете плохо – но недолго».

Сегодня мы живем хуже, чем вчера. Но лучше, чем будем жить завтра!

Ведь юность-то улетучивается, как душа, как духи.

А эликсир бессмертия все никак не выпустят в продажу.

Еще бы градусник для измерения любви сердечного друга, бойфренда, МЧ.

И арифмометр, преумножающий богатство.


Главные, как ни крути, слова эпохи.

Все пройдет, а это останется: начать, облегчить, углубить.

Аппетит приходит во время беды.

В харизме надо родиться.

Или гениальное: тогда когда тогда.

Эпоха укладывается в несколько скверно, но мощно зарифмованных фраз (кто эти частушки срифмовал? уж точно, не я).


                Конец эпохи


То ли время по своей природе гуттаперчево, то ли пространство одного отдельно взятого стихотворения может неограниченно расширяться (стихи, как модель пульсирующей, растущей, а потом сжимающейся до точки, до нуля, Юниверс).

Главное это начать, чтобы процесс пошел.
Начать, облегчить, углубить.
Молодежь говорит: прикол.

ССС…  ну вы помните, была такая страна.
Я в ней искал консенсус, но не нашел ни…
Но помешал Сатана.

Россияне!
Соотечест-веники!
Гыраждане!
Сыновия!
Дырузья!

В городах и деревнях ПэГэТэ и ЗАТО жить вы будете плохо! Но недолго зато.

Абыкак!
Абычо!
Абыхто!

Мы выясним кто есть ху, вокруг одни ху есть кто.

Живем мы сегодня хуже, чем жили еще вчера. Но лучше, чем будем жить завтра. И это уже ура.

Наши внуки и правнуки позавидуют нам, а Бог есть! Вот такие вот пряники. Молодежь говорит: жесть.

Только взялся за яйца, сразу масло пропало. Всю Европу обуем, всю Европу обставим, всю Европу умоем, и нам все равно будет мало.

Жители нашей Республики – отойди папарацци! – будут кушать нормальные человечески яйцы.

В этой стране А и Б сидели всегда на трубе, так почему ГБ не может сидеть на трубе?

И почему вы решили, что каждый может иметь?

Кто это постановили, что каждому надо давать? Умные, бенина мать!

За девственность электората якобы плачет медведь. А мы свое дело делали, будем делать и впредь.

Но вылезать-то надо, надо нам вылезать. Как вылезать я не знаю, но надо нам вылезать. Вы ж лучше меня понимаете, что надо ж нам вылезать.

Когда нам выдернут ядерный зуб, мы, как дохлый лев, будем голые. Вот и думайте, головы, про бесплатный суп.

Такая вот загогулина. Такие вот три рубли. Такое вот харакири, ты понимаешь ли.

Не тот это орган правительство, где можно лишь языком. Раздуют жабры политики, каждый стучит хвостом, стоишь дурак-дураком.

В харизме надо родиться. Тебю у нас нет в меню. Пусть я стану как старая дева, но народу своему не изменю.

Аппетит приходит во время беды, а в рекламу я влез из нужды.

У России есть три союзника, армия флот и я.

Лучше вы не рубите сук, на котором сидите, а не то нам не побить МамаЯ. 

Хотели сделать как лучше, получилось, как всегда.

Будем мочить в сортире.

Тогда когда тогда.

Если есть сапоги и фуражка, будет выпивка и закуска. Если мозги утекают, значит, есть чему утекать.

Это вам офицеры, это вам командиры, а не какие-нибудь пуськи-рият.

Кто спрятался по пещерам, пусть и сидит по дырам, а кто не спрятался, я не виноват.

Терроризм и мать его коррупцию, иранский след, выковыряем со дна канализации, и чтоб проверено, мин нет!

Чем занят пролетариат? Одно лишь пусси-рият? Ну, пусть их, поговорят.

Пашу как раб на галерах, а кто-то кайфует в гаремах. Подводная лодка сгорела.

Сижу в бронированной банке, как в авто таракан. Стерхи летают в Афган.

Это же трагедия, один такой на свете я.

Один я демократ, остальных не подымет домкрат.

Вся собака в России зарыта, а не в Штатах и не в Уганде.

Больше не с кем и поговорить-то, как не стало Махатмы Ганди.

Как это, Махатмы Ганди? Почему Махатмы Ганди? Не его ведь одного не стало, мало ли их, от Гильгамеша начиная, Зарастустры, там, Платона… Булата Окуджавы, наконец.

Много еще кого. Не знаем, не ведаем. Тайна сия велика есть. Стало быть, так: именно вот, Ганди, Махатма. Мог бы все спасти, да не вышло. Не успел, восхищен был на огненной колеснице в миры горние. Не стало Махатмы.

…Некая Маха Тьмы за ним проступает, стоит за плечами, полупрозрачная, вся в черном…

Маха Тьмы против Махатмы. Кто победит?

А еще говорят, постмодернизм писатели придумали – что его придумывать, его в жизни хоть ложкой хлебай.


               
                Тундра


Легкая, сверкающая, словно только что сотворенная из легкой златой  праны тундра.

Она вся в крошечных колокольчиках черники, звездочках морошки. По ней ходят счастливые звери, птицы.

Она декорирована излишне подробно, даже вычурна, чудна, от лебяжьего силуэта на границе неба и озера, до замшелой в камне неизбывной какой-то печали.

Зачем и кому понадобилась эта красота, – в самоедской полярной глуши, на краю света?

На безлюдье, в отсутствии нас? Красота, которую никто, кроме нас, оценить неспособен?

Может, уже и тогда кто-то знал, что рано или поздно придет зритель? Или старался лишь ради себя самого любимого (как, впрочем, и каждый истинный дизайнер).

Значит ли это, что Всевышний существует – такое вот «седьмое доказательство» бытия Божия, неизвестное школярам и святошам?

Седьмое и последнее доказательство существования Бога – это красота. Он создал нас, чтобы мы любовались.

А иначе, зачем все эти чудеса: и маленькие, как след оленьего копытца, озера, в которых живут крошечные крылатые существа, и карликовые березки, бегущие под ветром  на цыпочках?

Вся эта так легко ускользающая от тебя жизнь?

Магия здесь сквозит из всех щелей, окутывает реалити и пронизывает идентити.

Приходится все время делать усилие, чтобы не замечать ее, а то крыша съедет.

Тронешься, с резьбы соскочишь, с глузду съедешь, белены объешься, ну не белены, она за полярным кругом не произрастает, а какого-нибудь свинячьего багульника, он же болиголов арктический.

Крыло белой гаги служит опахалом Учуку, сидящему на берегу озера в кольской бочке-сельдянке и ловящему рыбу на веревку, привязанную к пальцу.

Если встретите Учука в тундре, подарите ему блесну: из солдатской пуговицы, из осколка зеркальца, из дамской пудреницы, из лунного камня, из глазного протеза, из пера неизвестной науке птицы, Сирина там, или Феникса. Он любит такие няшки.

У каждой зверушки свои погремушки.

Каждый тирхен имеет свой плезирхен.

Узнать Учука легко, он похож на ожившую болотную кочку с шестью или семью лишайниковыми бородами. Лицо его выкрашено оранжевым соком морошки, и по нему бегают муравьи.

Учук вылезет из бочки и примется  учить вас, учить.

Через плечо у него подвешена метелка из прутьев ёрника, которая более всего пригождается ему раз в год, в так называемые отпускные дни, когда исчезнувшие с погоста родственники возвращаются в свою деревянную, на журавлиных ногах самоедскую избушку, тупу.

Ступу, где вся печаль пелемелется.

Они теперь жители заоблачных нереальных городов. Но на период отпуска слетаются, рассаживаются по шесткам, и вспоминают то, чего никогда не было.

Семья ссорится, дерется, плачет, мирится – а потом уж их без метлы никак не вымести из дому, не хотят они возвращаться назад, в свои заоблачные, евроремонтом неземным сияющие чертоги.

Ёрниковой розгой хлеща, можно еще наказывать ветры: водный ветер – летающие родники, огненный – крылатые огни очагов, и ветер земли, который движет горами и болотами, перемещает страны с места на место, и домашний ветер, который переносит любовь и ненависть от одного человека к другому.

Ему больно, ветру любви-ненависти.

Любомудр ловит ветер в свой сыромятный охотничий мешок.

Запрягает его в свою повозку:  бочку-сельдянку.

В бочке-сельдянке, Учук перекатывается по земле и по небу, из конца в конец Юниверс.

Но есть еще ветер – голубые лучи. Летят они по миру, проникая в каждый дом, освещая его священным огнем с экранов. Это ветер судьбы, ветер жизни смерти. Он несет от небесного начальства распоряжения всем нам.

И даже Учук-философ, потомственный интеллигент, либерал-романтик, смиряется перед этим ветром. Его никакой метелкой не отгонишь.

Селения здесь похожи на кладбища, а кладбища на селения, и называются они одним словом – погосты. На погостах в люльках из оленьих брюшин лежат предки современных  народов. Лежат тысячи лет.

Пока другие народы, надрываясь, толкали вперед историю, перли на плечах цивилизацию, изобретали порох, часы, бумагу, оперу «Фауст», душевую кабину – наши, северные люди, видели сны.

И есть где-то в тундре магический погост Сон-Хель (Сон русской былины и Hell «Старшей Эдды»).

Живет там племя сонгелов.

Сонных ангелов.

Не живут они, а только мечтают. Вернее живут так, как другие только мечтали бы жить.

Просветитель Лешей лопи св. Теодорит Кольский в своих проповедях называл их спящими наяву, упрекая в смертном грехе дзен-буддизма и ереси солипсизма.

Но сонгелы однажды могут проснуться.

И не заснет ли тогда наш уставший от вечного бодрствования, на страже сновидений стоящий мир-часовой? В серых казенных валенках и ушанке.

Так вот и прокачаться в люльке, под брюхом мамы-тундры все отведенное тебе время.

И слагать саги да выпевать эпосы.

Другие выбрали День, Явь и Поступок, а они – Лень, Сказку и Ночь.

Спи Аленушка, спи красавица.

 

                Sleep my baby
               

Sleep my baby, sleep my sweet and honey.

Глянь-ка, зажглися звездочки, месяц плывет на лодочке. Там нас с тобою серый кот в санках на небо увезет.

Я спою тебе колыбельную песенку. I will  sing you lullaby.

Не плачь, май бэби. Не грусти, мой свет, my sweet.

Хвостик на подушке, на простынке ушки.

Баю, баю, баиньки, в поле ходят заиньки.

Hush, little baby, don't say a word.

Придет серенький волчок и ухватит за бочок.

Вы вспомните, как мы этот хвостатый мир расчехвостили. 

А как он расчесал, вычумил и расчеркизил нас! Не лучше ли в колыбельку?

Учук учит, что вся вселенная, бескрайний Юниверс – всего лишь сон Юммеля, пожилого бога высоких широт, с грустным человеческим лицом и телом оленя.

Если не хочешь ипотеку платить – усни. Только вот, где? Дома-то нету.

Съём, съём, будь мой дом! - Я тебя съем — отвечает он.

Можно, конечно, поселиться в чукотском чуме, в юкагирской яранге, в кукушкиной куваксе с квасом. В самоедской ступе на журавлиных ногах и  в костяной ступе бабы Яги, в Ступе бабы-йоги.

В иглу можно (модно) жить (и на игле). В эскимосском эскимо на палочке.

В ледяном кубике – без него мировой коктейль не так легко пьется, чего-то в нем не хватает.

А полумесяц лимона в коктейле – это вечно кислые мы. Лимон в коктейле Европы… нет, шире бери (шерри-бренди), в мировом коктейле – это мы, со всей нашей грустью.

Оскорбительная кислота.

Витамин С., необходимый для активной жизнедеятельности. Особенно в условиях Крайнего Севера и приравненных к нему территорий.



               
                Плясунья Алех-альм и аптекарь  герр Варан
               

В прикольной Коле на горе Соловарака танцует Алех-альм, мама счастья. Всею собой выпестовав пляску, голые колени выбрасывая из-под подола, такого розового, что аж в синь отдает.

О, не глядите на нее, девственницы! Сомкните веки! Закройте глаза ладонями!

Пляшут плечи Алех-Альм, и груди ее, и чресла. В глазах ее – голубые звери и все безумие пробуждения от зимы.

Алех-альм означает Синее Небо. Божья лазурь. Душа высоких широт.

Господи, когда небо синее –  это значит, что у тебя хорошее настроение?

Когда рыбак пронзает гарпуном семгу в реке, она выбрасывается из потока в воздух, в иную стихию. Так и Алех-альм. Ей не страшны все остроги и капканы жизни.

Из смерти выпрыгивает, выпархивает она  – в вольную прану!

Увы, летучие рыбы
До берега не долетают.
Им воздуха не хватает.

Но ледяные глыбы
От дыхания тают!

От дыхания Алех-альм тают льды и снега долгой зимы. И если она перестанет танцевать на горе Соловорака – весна к нам не придет.

Воцарится – вечная мерзлота, в земле и в человеке.

Не так ли и ты, поэт, выбрасываешься из одной стихии в другую.

Песни, слетаясь стаей,
Нас облагают данью.
Бросишь стихи – настанет
Глобальное похолоданье.

А Варангер-фьордом правит герр Варан в зеленом фраке, со стразами, с полосатым галстуком-хвостом, полу-господин, полу-ящерица.

Он сидит на своем каменном троне, на самой высокой скале фьорда, и обозревает течение прибившихся прибоем народов, как то пристало царю.

Выпучены телескопические глаза варана – всё он видит, обо всем составил понятие.

В славной столице Варагер-фьорда, на старинной улочке есть у герра Варана собственная аптека. А в ней – лекарства, в коробочках и скляночках. И вечные часы. И точные весы.

Вылечит Варан от всех крайностей человеческой натуры. Языком своим липким причешет всех под полит-корректный стандарт.

Но напитка бессмертия и в его фармации нет.

Они – с часами и с весами. А мы – вон из времени и пространства.

Мы – вне  веса и материи!  Рамок и ограничений!

В этом разница между Россией и Европой.

У них средства от миллиона болезней: порошки, микстуры, капли.

А нам подай эликсир бессмертия.

У них законы прежде всего. Буквы, параграфы, разделы и подразделы.

А наша правда выше законов.

Душа русская требует то, чего нет на свете, чего нет на свете.

               
Их замечали иногда в укромных уголках Баренц-региона, герр Варана и Алех-альм.

Прогуливались под ручку. Беседовали. И не нужны им были переводчики.

Общались меж собой танцующая Кольская царица и астральный император  нордической Норвегии на языке запахов.

Когда герр Варан говорил, над его макушкой  постепенно сгущалось облачко, перламутрово-лимонное, как пыльца сережек речной ивы, и плавно перемещалось по направлению к ноздрям собеседницы. 

Алех-альм, почувствовав ведьминский, ивовый, аромат речи, точно ловила смысл сказанного. И над ее головкой, в свою очередь, возникало розово-лиловое облачко пыльцы, как от иван-чая, донося ответ кавалеру.

О, эти запахи слов: хвойные, медовые, вересковые, можжевеловые, багульниковые! Душистые их души! Подушка с отдушкой для моей душеньки!

Мужчина и женщина выбирают друг друга по запаху. Ведьминской пыльцой от сережек речной ивы – пахнет Алех-альм.  Бешено-розовым багульником – герр Варан.

Поженить бы их, герр Варана и Алех-альм, хоть через брачное агентство "Замуж за викинга".

Вот бы пара была, что за дети могли б у них получиться – истинные цари Лаппонии.

Но не поженятся они никогда, хоть одно время часто встречались.

Рестораны посещали, отели, эти ваши конгрессы, фестивали и симпозиумы.

Ворковали. Вздыхали.

Разные там проекты презентовали и гранты осваивали.

Ученые беседы вели: в чем смысл жизни, что есть суть любви и какова конечная цель мироздания, в таком вот духе.

А также священные права человека, принципы демократии и столпы государственности. Немало сладостных часов провели они в этих беседах.

Теперь что.

Не то теперь, совсем не то – амор перде, завяли помидоры.

Разошлись Алех-альм и Варан по одному очень тонкому богословскому вопросу: о соборной душе России.

О ее сакральной сущности.

Алех-альм как-то высказалась слишком в лоб, что Мурманск, мол – Третий Рим, и спасение растленной Европе придет отсюда.

Североморск — космический Щит мира.

Варзуга — ключики от рая.

Архангельск — столица Воинства Небесного.

Петрозаводск — Петров Завод по производству Силы.

А герр Варан плечами пожал неосторожно.

А она обиделась.

А он на нее обиделся.

И всё.

Свидания, которые браком не закончились.

Нет, врагами они не стали.

Но похолодало до холодной войны.

Пожелезнело до железного занавеса.

По-прежнему при встречах обнимаются троекратно и чмокают воздух возле щеки.

Но о бракосочетании по взаимному чувству уж речи нет.

Впрочем, пресса писала, что не поделили Варан и Алех-альм, собственно, зоны прибрежного рыболовства и арктические шельфы с газовыми в них конденсатами.

«Дырдыгирка-трибьюн» прямо намекала, что назло друг другу договорные стороны заморозили Штокмана.

Шта-а?


                Ну што, Штокман?


Ибо главный Голем, верховный Гоблин и генеральный Вий этих мест – Штокман, Шток-ман, цилиндрический человек.

Он стоит в Баренцевом море, одной ногой на норвежском берегу, другой – на Российском. Широко расставил ноги, как Колосс Родосский, как Гулливер в лилипутском ландшафте.

Такой вот мост между двумя мирами. Злющее у него него и обветренное, как скалы, лицо, все в морщинах от морской соли и норд-веста. Но вместо сердца пламенный мотор.

А тело – титаниевый цилиндр, не просверлишь его и нефтяным буром Газпрома, только, разве что,  гиперболоидом инженера Гарина, лазером лузера.

Мощным шлангом своим, вставленным на всеобщее обозрение, дразнит Штокман и тех, и других.

Ибо исторгает (мочеиспускает) он из этого шланга голубую энергию Юниверс (часть ее прикарманили гей-голубые, нежные голубки, голубчики, отсюда их власть).

И долго пытались стороны конфликта разными хитростями опутать и закабалить цилиндрического человека  (как лилипуты Гулливера – волосяными петлями).

Но только мешали друг другу.

И плюнули – не доставайся же ты никому! 

Развийся, Вий!

Блин тебе, Гоблин!

Тебе голить, Голем.

Заморозили Штокмана глубокой заморозкой, из вечной мерзлоты, из холодной войны двух систем, из сказки «Морозко» и из сказки «Снежная королева» синтезированной.

А «Удыдайская правда» писала, что национальные олигархи, они же западные геополитичские партнеры, не пришли к соглашению по вопросу о высасывании из России последних соков и вампиризации трудового народа.

Увы.

То есть, наоборот, ура.

К огромному сожалению.

К нашему большому счастью.


      

                Пасу народы. Недорого.


Много пришельцев из разных земель стекаются в Варангер-фьорд:

Красивые коряки – крабы, с золотыми руками-клешнями,

Нежные  ненцы с руками-лопатами и сугробами, приросшими к спинам,
 
Юкагиры с головами-шарами, полными летучих радуг,
 
Вепсы с песьими, умными, волшебными головами,

Тунгусы, умеющие метать во врагов смертоносные глаза-лезвия,
 
Эвены, ледяные цветы,

Англичане – железные дровосеки  в чертовой коже,

Норвежцы, ведающие нордом-севером,

Шведы – сведующие,

Финны – острые, как финки, и финансы умеющие считать.

И мифические лица неназванные, сущности неведомые, спонсируют бал. Костюмы, весь прикид, вплоть до чертовой кожи и ведьмачьей рожи.

А трансфер и проживание с кофе-брейками берет на себя муниципалитет.

В деревянно-кружевной Мангазее, большом магазине русских, имеются всевозможнейшие товары: мятные пряники, козловые гармоники, айпад тоже есть (отпад!), выходные костюмы адидас, оловянные кружки с портретом Его величества, лосины черные  с люрексом для наших длинноногих лосиц, голубые бессовестные глаза, уши мохнатые, свитера с оленями и бархатные головные ободки.

Кто чем торгует в Мангазее.

Коми – комиксами.

Последние могикане – мокасинами.

Самоеды – самоедскими лайками.

Кельты -кольтами.

Саксы - саксофонами.

Готы – кожами-лайками и в блогах лайками.

Русские – те мечут на прилавок полыхающие полушалки, шкатулки с тройками да ватных баб, на чайники. Продают еще толстые книги Толстого и приятно пахнущую нефть.

Норвеги - хрусталь со сваровской искрой и с зернистой икрой, а кто побогаче – пусть купит у них вечный кожаный диван (из кожи ихтиозавра) и музыкальный ящик.

Кошка – гламурная кисса! –  прелестный зверь, и самый дорогой, тоже ихний, его еще братья Гаральд и Суно из Египетского викинга привезли, вместе с мумией сестры-жены фараона.

Шведы, те выдумали разные стиральные машины, кухонные комбайны – вещи бесполезные, но солидные и прекрасные.

На Югорском Шаре можно, на шару, диссертацию защитить (черных шаров не накидают).

А уж трески натрескаться – на всю оставшуюся жизнь.

А на Маточкином Шаре ждет тебя твоя покойная матушка. Давно ждет, все глаза проглядела, все слезы выплакала.

Там у местных алхимиков можно мамонтенка заспиртованного в склянке приобрести, или живого олененка с человеческой головою, радугу говорящую, звезду, сидящую в хрустальном шаре.

…Манси (женский народ) и ханты-мужики, пришитые друг к дружке попарно, суровыми нитками.

Чукчи – с виду темные, но смарагдовые изнутри.

Усердные студенты-ительмены, стесняющиеся своих хвостов.

Белорусские лирические русалки.

Украинские разбитные мавки.

Немцы – ученые цапли в долгополых сюртуках.

Французы, пингвины в смокингах с белыми манишками.

И еще другие.
 
На фолькcвагенах, фокус-вагенах – фольклорных вагонах, опелях-жопелях (пригляделись: это ж опель!) и в вольвяшниках, вольных ящиках, вошебойках гигиенических.

А русские – на дрожащих оленьей нервной дрожью, женственных ладах, на неновых нивах, на бодливых своих козлоджипах.

Иностранцы того мнения, что в каждом русском сидит по семь разных людей.

Сегодня один высунет голову, чудно-нежный, а завтра другой – зверский, огненно-неумолимый; то дурковатый лох, весь нараспашку, а то хитрый бес.

На подвиг и подлость, на божеское и убогое, на ясный свет и сивый бред он способен, причем, в любой миг.

И даже не то беда, что в любой – а то, что в миг один и тот же.

Убить тебя, или жизнь за тебя отдать, ему без разницы.

Все душа его, дикая, тонка, жестокая, милосердная вмещает.

Они такие: змеи семиглавые, одно слово, русские.


               
                Явление антигероя      


В Ночь перед рождеством убийца С.  с женой и трехлетней дочкой, смотавшись от жертв своих (могут и у меня быть каникулы!) путь держит из Мурманска в веселый город Лулео (название, как леденец).

Убийца, ликвидатор, технический исполнитель, снайпер, киллер.

Ничего личного, просто бизнес.

Ходячая (едущая на колесах) Смерть.

Доктор Смерть, как он сам пафосно себя называет.

Просто С.

Красивый парнишка. Лет 30. С голой, стильно обритой головой.

Головой, похожей на сову, летящую в тумане.

И очень зоркими, как бы заплаканными глазами.

Глазами, полными равнодушного горя.

В армии отслужил, в танковых войсках.

Я тебе два раза объясню, как танк водить, - говорил сержант, - два раза, а потом, если не поймешь, бить буду.

До армии успел на филфаке Полярного университета проучиться три семестра.

Стихи любит (улитиматулец!).

Жена вылитая Мишель Мерсье в юности.

Когда женщина так хороша собой, все остальное уже не столь важно.

Доча Лялька, три года.

Ребенок-то уж точно ни в чем не виноват.


                Метель (либретто балета)

Вот развязка нашего детектива (начнем с развязки, а кончим завязкой):

Где-то на подступах к контрольно-пропускному пункту Лотта, за рулем открытого кабриолета по автостраде несется в никуда мурманский  снайпер С. (живой; еще не мертвый, но уже не живой; не живой и не мертвый; мертвый).

С дыркой от почти невесомой, бесшумной последнего поколения пули (так называемой «пробки точечного поражения») в левом виске, не вписавшемся в угол зрения пассажиров.

Глядя в никуда, с непогасшей сигаретой в губах, мертвый киллер ведет машину по стратегической автостраде Лулео – Лотта – Лета, на дозволенной скорости 130 км/час.

На заднем сидении жена с трехлетней дочкой возятся, смеются, листают книжку, купленную в Тронхейме, русскую книжку детских считалок, красивую, с картинками.

Кто-то, прицелившись из разрешенного к продаже населению ружья, мчась в арендованном «Опеле корса» вслед за навороченным кабриолетом, по магистрали Лотта-Лета, с дозволенной скоростью 130 км/час, совместил в прицеле мушку и голову киллера С. И нажал на спусковой крючок. И  пуля, бесшумная и практически невесомая, совершенно неощутимо для сторонних глаз и ушей, пробила его голову.

Кто это был?

Кто-то, вписанный жалким своим, скандальным, эпическим сюжетом своим в Ледяной Кубик из 24-х граней.

Дайте всем им поиграть, посверкать, прежде чем они исчезнут!

Прежде чем доктор Смерть умрет.

Но мы с вами, увы, не обретем бессмертия.

Все люди смертны. Кай человек, следовательно...

Ладно, это еще не сейчас.

Умереть ведь сейчас страшно, а когда-нибудь — ничего, ницшего.

Мы  еще прокатимся верхом на черте в ночь перед Рождеством.

В крошечном домике своем, в три окошечка, по шоссе ледяному, последнего поколения асфальтом крытому (на фундаменте из самих этих поколений), мы летим к контрольно-пропускному пункту Щасте.

– Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка.

– Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

Таможня, предъявите паспорта, напряг.

Пробурят ведь тебя насквозь своими поисковиками, буркалами своими из тяжелого металла просверлят.

Лучами жесткими отсканируют на экране твой повинный в чем-то скелет.

Вывернут тебя всего наизнанку, до последней запятой в бумажке, до трусов и носков.

Чемоданы вытряхнут.

Отберут ремень поясной, крест нательный, шнурки от ботинок.

И пойдешь ты, босой, с пластмассовым тазиком в руках, понесешь на суд собственную голову, черепушку с сомнительными в ней мыслями.

Вертухаю видней, он сверху.

Доктор знает, кого резать и как резать.

Солдат по осени считают.

Вскрытие покажет.

Можно выдохнуть.

Привет демократической Европе.

Свобода приходит нагая, бросая на сердце цветы.

Хэлло, либерте!

Хау ду ю ду, эгалите?

Найс ту мит ю, фраттелите!

Си ю лэйтер, алигэйтер!

Он сказал: Поехали!

Он махнул рукой.

Словно вдоль по Питерской, по Тверской-Ямской, с колокольчиком.

За рулем своего кабриолета С. упивается дозволенной скоростью 130 км в час; качественный асфальт обледенел, машина летит по образцовой автотрассе, как фраер на салазках…

Как пух от уст Эола…

Тут поневоле самое унылое сердце усмехнется вдруг.

И в небе над тобою зачирикает пташка весенним голосом россиниевской Розины.

И в усталых твоих лопатках почувствуешь приятную дрожь, как намек на то, что и они однажды могут обрасти перьями.

Вираж!

Удар!

Полет!

Не вписавшись в поворот, юзом, под скрежет тормозов, машина С. вылетает в кювет, заваливается набок, крутя колесами.

Анжела!

Доча!

Живы.

Вина кометы брызнул ток.

Вина...

Кометы...

И к чему вдруг вспомнился Пушкин из школьной программы?

Сто лет не вспоминал, и вот, с чего бы?

Свободы тебе захотелось.

Волю почуял.

Не пробка тебе в потолок, а пуля контрольная в затылок.

С отчетливой ясностью представляет С., как лежал бы на керамитовых плитах пола той проклятой забегаловки, лежал, с свинцом в груди…

С винцом в груди лежал недвижим я. Глубокая еще дымилась рана. По капле кровь точилася моя.

Лежал бы себе, руки распластав на керамитовом полу, обняв земной шар, среди всех этих рыл, среди закружившихся в жутком вальсике столиков с шампанским.

Нет уж, не дождетесь!

Жив! Жив!!!

Жив. Тошнит только.

Отстегнулся и вылез.

Белый, белый пушистый снег.

И по нему белые песцы шныряют, вьются, друг о друга трутся, как наши  судьбы.

Пушистый снег спас: все были пристегнуты, все живы, и поломок почти что и нет, пара царапин на правом крыле.

Да, а кто машину тащить будет, Пушкин?

С. бессмысленно толчется в сугробе, увязая по пояс; дочка хнычет, жена плачет.

Время позднее, кругом заполярная пустыня.

Ветер завыл, сделалась метель. Владимир с ужасом увидел, что заехал в незнакомый лес.

По лицу киллера, мягкому, округлому лицу барина, выбритого с утра парикмахером, вспрыснутого кельнской водой, больно секла снежная крупа.

Он укусил в досаде уголок заледенелого воротника тулупа.

Человек, заносимый метелью, смотрел из сугроба на колыхавшийся перед ним стебель чернобыльника и думал, что это где-то далеко гнется под ветром большая сосна – но когда обман рассеялся, и он увидел, что это чернобыльник, то больше не смог представить его себе сосной.

Весь ужас, веселый, первозданный ужас смерти и вся ее нагая красота открылись перед ним.

Беда, барин, - сказал Савельич.

У каждого в жизни свой песец – ходит за тобой, невидимый, неслышимый, прячется, но пасет, чует твой каждый шаг, и порой, в сумерках, хвост его мелькнет у тебя за спиной – разглядишь боковым зрением,  а то перед рассветом, когда уже не спишь, но еще не проснулся,  в глаза тебе заглянет, на секундочку, глумливыми своими глазенками… И подкрадывается он незаметно.

Не побережешься, отвлечешься, разнежишься – и вот, он наступил.

Час прошел – никого, два часа – никого.

В этой пустыне лишь вихри метельные бродят, обнявшись и воя, как пьяные однополчане в день ВДВ.

Очень крупные, страшные в своем превосходстве над тобой звезды.

Странно видеть их после всех этих городских ночей, когда звезд вовсе не было, потому что не поднимал он глаза к небу, не до того было.

Глядеть надо было во все гляделки – в дуло ствола, граждане. Чтоб не звездануться.

Голубая, юш твою уж, Вега. А эта, красноватая,  кажется, называется сумасшедшим словом Альтаир.

Горючего для автомобильной печки на всю ночь не хватит (морозец российский), – не пора ли, по-русски, доставать запасную покрышку, обливать бензином и жечь?

Полярная звезда горит зеленым коряко-чукотским огнем над самым горизонтом. Она одна вбита в небо, как гвоздь, и все остальные звезды ходят вокруг нее, надежно привязанные.

Двенадцать главных созвездий и двенадцать тайных, невидимых, и еще другие, несть им числа.

И все-то мы – полярные звезды (прям, как местные «полярные звезды», эстрадные селебрити Нарьянмара и Игарки).

Каждый – в центре мира, принц Юниверс, председатель Земного Шара и его окрестностей. А другие все люди, им что, они пусть вокруг нас вращаются, Раки пучеглазые, Скорпионы кусачие, Тельцы на заклание, Девы на выданье. Они и на периферии как-нибудь обойдутся.

Они – не мы. И этим все сказано.

О себе подумай, дядя.


                Пожар во флигеле или подвиг во льдах

Наконец, шум мотора.

Хэлп! Хэлп, люди добрые! Альтаир и Вега, твою мать!

Остановились.

В стареньком вольво шведские старичок со старушкой.

Из теплого салона безропотно вылезают на мороз: хэлп – это у них святое.

Тонюсенькие, ветром качает, в дошках каких-то сэконд-хэндовых, на рыбьем меху.

Цепляют трос, газуют. Еще!… Е-ще!

Кое-как, навалившись гурьбой, буксуя, топча снег, толкая в задок капризный кабриолет, вытягиваем красавца на шоссе.

Скажите пожалуйста, оно им надо – в 70 лет, такие заморочки.

Просто Нансен какой-то с Амундсеном, пожар во флигеле, подвиг во льдах.

Жмем руки. Сергей, Анжелика.

Серж с сережкой в ухе и его красивый молодой Ангел. Нечто среднее между ангелом-хранителем женского рода и Анжеликой, маркизой ангелов, (которой она воображала себя в детстве, вырядившись в кринолин из старой тюлевой занавески).

Серый волк, санитар леса. А жена его называет – Серенький.

Ян, Мия.

Ян – это Иоанн. Богу самое близкое имечко.

И Мия, мамочка родная. Мамма Мия.
         



                Ночь перед Рождеством   


Самаритяне везут спасенных к себе домой.

На маленькую Ляльку, натерпевшуюся холода, Мия накинула свою вязаную шаль – заячий тулупчик дядьки Савельича.

Крошечная, утонувшая в рождественской неге деревушка.

Снег лежит на крышах и заборах пышными голубыми пуховиками.

Свята нощь, тиха нощь. Мир и изобилие, и в человецех благоговение.

Игрушечные домики; электрические семисвечия в каждом окошке (кто зажжет их, тот готов дать приют под своей крышей деве Марии с младенцем – натурально, все зажгли, вперед всех агностики).

Незапертая дверь.

Запахи лаванды, хорошего кофе.

Сауна отделной строкой.

Ужин: пойманная в ближнем ручье форель, выращенная в собственном огороде экологическая протестантская честная картошка.

Ночлег в бывшей детской (дети выросли и улетели из гнезда).

Позолоченные ангелочки на комоде.

Голубые атласные одеяльца.

Старенький, застиранный плюшевый медвежонок Тэдди.

Мишка он! Русский!

Рано утром Ангеличка, выйдя на крыльцо, плачет, от сложных чувств (ей 22 года, она из бедной семьи, с пьющим отцом и затюканной матерью – красавица, жена бандита).

Дочка тоже в слезах: «Не хочу никогда уезжать отсюда».

Вбегает в бывшую детскую, хватает с комода Мишеньку, прижимает к груди, целует, целует, целует.

Такой вот пожар во флигеле.

Жалко, что не объяснишь им, шведам, ничего.

То есть, самого-то главного не объяснишь: как вошел – и пробка в потолок, вина кометы брызнул ток, и как в полдневный жар в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я. 

Или как эники-беники ели вареники, и вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, и на золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… Кто ты будешь такой?

Все дело в стихах этих проклятых, выжженных на твоей шкуре, которые ты знаешь, непонятно откуда, выучил неизвестно когда, из которых ты теперь отчасти состоишь.

И никогда, никогда не поймет тебя никто, кроме таких же, как ты русскоязы… языкорусских.

Поэтому и жить (а не притворяться) нельзя нигде, кроме России.

Иначе сам свалил бы давно.

Да, я учился на филфаке, на филологическом факе Заполярнинского педуниверситета.

Факологический фил.

Два курса, пока в армию не забрали, и что такое полдневный жар в долине Дагестана, знаю не только по хрестоматиям.

А также  изучил в натуре, феню, по которой ботают.

Я змей двуглавый.

Если честно, то даже семиглавый, и сам не скажу, какая моя голова завтра высунется, отодвинув подальше остальные шесть.

Бедная моя и страшная, как сизая сова, голова, наголо обритая, по законам криминального жанра.

Когда лечу я в ночи на охоту, крутится она вокруг шеи, по часовой стрелке, на все стороны света, и глаза мои полные равнодушного горя, видят все вокруг, и от когтей моих не укроешься.

И если спросят на каком-нибудь высшем суде (на седьмом небе местного бога богов Юммеля), что меня погубило, я отвечу честно – стихи.

Невидимый стрелок, у которого я на прицеле.

Не добивай меня, сотым до сотни!

После всего этого, дорогие россияне, торнадо, самума, смерча, после этого психоневрологического, граждане соотечественники, диспансера, где каждый день революция, холивар или еще какой-нибудь  дефолт, где страшно телевизор включить («утренние хреновости», «вечерние хреновости»), где все издерганые, дыбом вставшие…

Словосочетание «конец света» уже не впечатляет никого.

Вам, Иван Абрамыч, в газовую камеру – сегодня в газовую камеру, завтра в газовую камеру, у меня от вашей газовой камеры уже голова квадратная.

У нас уже голова квадратная от вашего Апокалипсиса, нам уже все равно, пусть он давно наступил, как пишут в блогах.

А тут – фарфоровый ангел на комоде все-все тебе прощает.

Я ждал тебя, Анжелика, говорит он. Я всегда ждал тебя. Не плачь, мой свет, утри слезки, май свит… 

И белье …. в ящичке-е-е …. лавандовыми лепестками …. усы-ы-па-но-о-о… (рыдает).

Муж с утра прогуливается по сhristmas-деревушке, где никто не запирает ни домов, ни машин.

Где в магазинчике (продавец отлучился олениху подоить) все добро лежит без присмотра – телеящики, компы, джинсы и вообще всё… 

С., в силу привычки, выстраивает «схемы», просчитывает «варианты»…

Край непуганых птиц!

Заповедник имени Виталия Бианки.

Их, дроздов царя небесного, и грабить-то западло!

Брезгую я, господа-товарисчи, шведов грабить.

Пусть себе нюхают свои полярные орхидеи, лилофеи свои обоняют и венерины башмачки, и лепестками их осыпают свои шелковые простыни, в полном покое и демократическом великолепии.

Впервые в жизни ничего воровать не хочется.

За благорастворение воздухов помилую я вас, викинги, за аромат ванильный, кофейный, орхидейный, медово-молочный, мятно-лимонный, нездешний, райский.

Прощу я все за кроткий запах дома, рождественского гнезда, которым пропитался плюшевый мишка детей ваших.

Надо было нам раньше вдохнуть этого волхования, но нюхали мы всё порох да хлорку, дуст да клопомор, сапоги да портянки, мазь Вишневского да «Красную Москву», водку да водочный перегар, щи столовские из квашеной капусты и вечный сервелат дорожный.

А этим утром проснулся я в колыбели, которую колыхала лилейной ручкой Лилофея.

И не болит сегодня ни о чем бедная моя квадратная голова.

На прощанье хозяйка дарит гостям салфеточку, собственноручно вышитую божьими коровками и сердечками.

Ядрит твою коровку, Божинька ты мой.

Да чем же  мы, Божичка, тебя прогневили, что не дал ты нам такой жизни?

Сергей четырехкратно (по-западному) обнимает и троекратно, по-русски лобзает сухонькую, дряхленькую, с мягонькими щечками, хрупенькими хрящиками Мию.

Волк и трехдневный олененок, обнявшись.

Филин и снежная куропатка.

Райская поляна, типа того что.

Утопия, как бы, золотой век.

А Ян поцеловал Анжеличку, как старый филин куропатку (она опять плакала).

За салфеточку, вышитую божьими коровками.

За морковку  без ГМО.

За тулупчик заячий дядьки Савельича – что за него не прощается?

Тут не только, что зло простишь.

Но и все богатство, и все щасте людей.

И даже доброту их (как они смеют быть ко мне добрыми!)

Русские, взяв курс на запад, в своей машине, о Яне-Мие:

-  Просто нормальные люди (С.).

-  Да, вот именно, просто люди ненормальные (жена).

Они отлично друг друга расслышали, и пришли к единому мнению о доброте, как явлении в быту простом, но, при том, абсолютно трансцендентном.

Сумасшествие ординарное, ходьба по воде яко посуху и воскрешение из мертвых вульгарис.
               


 
                Двенадцать присяжных Полюса


Кто управляет судьбами людскими? Кто взвешивает, на каких весах, все заслуги и грехи, и назначает нам наказание, или даже, бывает, поощрение?

Да еще вникая в каждую последнюю мелочь. Каждую систолу и диастолу, каждый волосок срезанный принимая во внимание. Каждый пирожок, украденный из буфета и каждого котенка, дернутого нами за хвостик, и каждый сорванный ландыш...

Не говоря уж о настоящих грехах.

Вот и ответишь ты за  каждое слово сказанное.

За каждый погубленный зря день жизни.

За каждого встреченного тобою, которого не полюбил ты как брата..

И за каждого убитого тобой, по злобе или из денег.

И даже из-за любви.

Богу некогда. Есть уж у него, наверно, дела поважнее, чем отслеживать весь этот бред, называемый жизнью. 

Мониторить его день и ночь – как будто от этого он станет менее бредовым.

Казалось бы, понятно, что все мы виновны.

Друг перед другом и перед самими собою.

Так ли уж важно, кто более виноват, кто менее.

И совсем правых нет.

И совершенно невинных нет.

А ежели и сыщутся таковые – и они ответят за все, по общей карме.

Ответят по грехам всего Земного Шара, хомо сапиенс.

Все повязаны.

Но взыскуем справедливости!

Суда хочется Божия, неподкупного, праведного!

Надо, чтоб были установлены цифры, точный индекс.

Точной математики алчет душа.

Ты, к примеру взвешен на весах и признан: АБДЛ (аморальность, бестолковость, дурь, лень) 387692595.

А враг твой – всего лишь АБДЛ 387692592. На целых три единицы виноватее!

Аморальнее! Бестолковее! Ленивее!

А что ж еще такое АБДЛ?

Да, что сами придумаете. Аффигенно Богатый Духовный Луч. 

Ало-Белый Дым Лайфа.

Или: А если Бы уметь правильно Думать и Лавировать.

На самой макушке Севера, на башке его лысой, на Полюсе, посреди пустыни ледяной стоят двенадцать тронов. Не всегда они свободны (не радуйтесь) – по урочным числам двенадцать полярных рыцарей являются  в столицу белого безмолвия и занимают свои места:

Умберто Нобиле – нобль в пурпуре и горностае.

Седой Георгий Седов с флагом Российской империи в замерзших до звонкой стеклянности руках.

Иван Папанин с именным большевистским маузером (и лишним винтиком к нему в салфетке).

Фритьоф Нансен, повелитель фьордов, в рыцарских доспехах.

Фредерик Кук, съеденный людоедами, но возродившийся в блистательной нематериальности.

Роберт Пири с букетом роз и бутылкой «Перье» для Снежной Королевы.

Уолли Герберт, триумф воли,  в венке из гербер.

Наоми Уэмура в кимоно, на туфлях-скамеечках и с веером гейши.

Соломон Андре с соломоновым перстнем на мизинце ("и это пройдет").

Валерий Чкалов с крыльями чайки.

Руаль Амундсен, королевский рыцарь Рауль, с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля.

Сигизмунд Леваневский в львиной шкуре и с Невской волной за плечами.

Тыко Вылка, тыкающий вилкой (в мольберт) в непознанное.

Они вершат судьбы мира. По крайней мере, той его части, что лежит за Полярным Кругом, 70-й широтой.

Эти двенадцать присяжных и есть та инстанция, которая воздает каждому из нас. В том числе и в дензнаках. Или в пульках-пробках, точечного поражения.

Потому, что на Полюс надо идти. Уж хочешь-не хочешь, можешь-не можешь, а надо.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!

Три раза бросают Бессмертные кубик. И им выпадает три комбинации:

Смерть комиссара.

Крошечки-матрешечки.

Четыре гюрзы.




                Смерть комиссара
               

Коммунист К., преподаватель политологии (в недалеком прошлом, истмата) впервые в жизни выехал в капстрану – испытав при пересечении железного занавеса дефлорацию.

Приглашен народным университетом коммуны Лыбдын, дабы прочесть лекцию «о восстановлении демократии в России», за приличный гонорар.

Деньги сии придутся особенно кстати (пост-советский институт накрылся медным тазом), но человека тошнит, выставленного на торжище.

И бесплатно-то (считай, бесплатно – за оклад доцента) прогибаешься под дерьмократов, прихватизаторов, а тут еще 30 сребреников от идеологического противника.

Время в России еще (уже) бесколбасное.

Первый в жизни супермаркет поверг в шок, по большевикам прошлось рыданье.

Магазинная миля губернского города: ненавистный эрзац, на который глупая толпа променяла святую коммунистическую идею. Идол поганый – взамен чистой иконы.

Ряды колбас, колбас, кол-бас… Колба-с (а в ней выращенный гомункулус, всего разрушитель).

Лба скол.

Сыра, сыра, сыра – 374 сорта сы-ра, с каплями жирной росы, ра-сы.

Мюсли, мюсли, мюсли, мюсли, замусоленные мысли…

Головокружение, тошнота; в бумажнике кило зеленых, с портретом американского масона; витрины, полки, корзины…

Товары, товары, товары (а дома в «Гастрономе» только бутылки с уксусом, слипшиеся пельмени и «Частик в томате»).

Презирая себя, он бредет меж рядов обуви («куплю жене сапоги», растущим  дочерям  вечно нужны туфли, да и у самого ботинки уже разываливаются)…

Глянцевая пахучая (человеческая!) кожа, отменное бюргерское качество, жир и сало капиталистов, пот и кровь эксплуатируемых рабочих…

Воры!

Кадавры!

Дракулы!

Сердце покалывает, воздух перед глазами начинает дрожать…

Товары, товарищи (большие товары), товарки (товары женского пола)…

Tovari… «Твари, твари!», – повторяет он, задыхаясь, серея, неуклюже, мешком оседая на шахматный ламинат…

Лами - нат…

Мина тла…тля…

Просрали страну.
Такую страну, епт!

Прекрасную нашу родину.

Ее предки веками завоевывали. Пядь за пядью. Петр, Екатерина, Иван Васильевич.

Да и Ленин со Сталиным.

А мы просрали, нет нам прощения.

За ничто отдали, за батон колбасы.

Каждый камень здесь русской кровью полит!

Какое право имели предатели, расхитители — отдавать то, что не вами заработано?

Не вы собирали - не вам и разбазаривать.

Ответь, народ!

Красивой жизни захотел?

Получай, прокладки женские, глютамин натрия.

Чего тебе элита, не хватало? Замков в Швейцарии?

Только если ты элита худого государства — не элита ты, а никто.

Тебя, интеллигенция, чем очаровал чародей? Свободой?

На, получай. У метро сигаретами торгуй.

Да еще и обманули нас друзья из НАТО.

Западные пертнеры, епт.

Ничего при расчете не дали.

Наоборот, с нас же последнее взяли.

Обмишурили.

Кинули.

Вот что, друзья зарубежные.

Тутошняя коммуна Вадсе - да это ж наше Васино.

А Вардзе - Варзугино.

Забыли уже?

Тело коммуниста К., павшего в неравной борьбе с классовым врагом, отправили на родину самолетом, за счет, понятно, принимающей стороны, в гигиеническом спецгробу, обложенное со всех сторон кусками нетающего льда (как скоропортящаяся семга, рыба красная).

А я считаю, не зря он жизнь отдал.

Остался собой.

Не предал ни себя, ни идею.

Могли бы без особого шума  похоронить на старом кладбище коммуны Лыбдым, где одинаково обихожены муниципалитетом одинаковые аккуратные (на крышки ноутбуков похожие) надгробия русских, воевавших в гражданскую – и красных, и белых.

Только на могилах у белых написано: «Он погиб за свободу», а на могилах у красных: «Он отдал жизнь за свои убеждения».

И что лучше, только боги знают.

Смерть, как вино, бывает красная и белая.

И она приходит к тебе с двумя чашами. 

Надо выбрать, за что умирать – за белое или за красное.

И вот только тогда узнаешь, красный или белый ты был.

Достаточно ли помыслы твои белы, достаточно ли капилляры красны.

Белым был - красным стал, кровь обагрила.

Красным был - белым стал, смерть побелила.

Загадка Кая разрешима, но требует вечности для своего решения. В этом смысле она равнозначна другим вечным пазлам – в чем смысл жизни, что такое любовь, есть ли бог, какова суть конечная цель мироздания.

У слова «смерть» нет полной анаграммы, разве только: месть р.

Но что такое р.? Кто  этот Р., чьё отмщение смертельно для нас?

Божество ли – Рама, Рагнхильд, Ра?

Птица Рарог? Кровожадная Рысь? Риндзин, повелитель драконов? 

Смерть человека – это его месть человеку.

Смерть мира – это его месть миру.

Кто вы, господин Рок?

Многим, впрочем, довольно анаграмм неполных, например: «есть» и «мерс».

Есть (желательно, каждый день) плюс мерс.

Ну, еще – сметь. Опять таки: сметь р.

Что – сметь? Радоваться? Решать? Рыскать и резвиться?

Вот именно – рыскать и резвиться.

И, чтоб при этом есть (желательно, каждый день).

Плюс мерс.



                Крошечки-матрешечки


Некто Полуэктов (лицо, как начищенный сапог: туповатое и сияет) на заре перестройки, стоя у обочины шоссе в Сер-Варангере, торгует ложками-матрешками.

Плиз, мэм! Фор ё плежер, сэр!

Поумнев, начинает торговать уже девочками (брачное агентство «Замуж за викинга») причем, в силу привычки, тоже называет их матрешками, матренами (в ноябре шесть матрен сосватал, маловато, но на суши-баклуши пока хватает).

Однажды темной ночью, в отеле, в Киркенесе он не может уснуть.

Слышит какое-то жужжание, улавливает в нем отдельные слова, как бы разговор двух женщин.

Смысла не разобрать: то ли жена на пару со свекровью пилят мужа, то ли ссорятся любовницы, поделившие любовника надвое; может быть, это радио в соседней комнате, какая-нибудь дамская психодрама.

«Просто Мария» какая-нибудь, рыдает, бисова дочь.

Изаура какая-нибудь, звериная, воет, Ихтиозавра.

Соседи телевизор выключить забыли.

Но, скорее всего, просто комар зудит (здесь комары преогромнейшие, вертолеты, а не комары).

Кошмарики, на воздушном шарике.

Несколько раз Полуэктов встает, зажигает свет и подробно обследует номер (под кроватью? за унитазом?) Ничего.

Жужжание не смолкает – интонации все жальче, все плаксивее.

Вдруг он понимает, что это жалуются матрешки у него в чемодане (остались нереализованные с прежних времен, и он всегда берет несколько штук с собой в Норвегию, в качестве подношений нужным людям).

Наша национальная игрушечка: десять баб в одной, ха-ха.

Намек счастливому жениху – а кто твоя невеста? Что у нее, ха-ха, внутри? Ты видишь первую. А каковы остальные девять – тоже узнаешь, не горюй, в свое время.

Полуэктов встает, накидывает пальто, прячась, хрен его знает, от кого, выходит из номера, выбрасывает «рашен сувенирс» в мусорный контейнер во дворе отеля.

Дома, в Архангельске казнит всех оставшихся матрешек разными способами: разбивает молотком, топит, жжет. Как, оказывается, он ненавидел их все эти годы!

Геноцид помогает, никакого больше джуджания по ночам (таков триумф – о, глория! – победа человеческого духа и воли над окружающим нас с четырех сторон океаном безумия).

Но кошмар, как возвратный тиф, повторяется: пугающий в ночи то ли писк, то ли звон, то ли бабий плач.

Лежа в своей евро-койке, за много километров от Киркенеса (киркой его в нос!), Полуэктов догадывается, что у него съехала-таки крыша, что его самого клюнул-таки в темечко жареный (но живой) петух, и ему становится легче.

Он почти счастлив: война с превосходящими силами неизвестного противника выморила его; теперь, наконец, можно с чистой совестью идти сдаваться в областной психодиспансер.

Надо бы, все-таки, встать, посмотреть: может, все же,  это ночное бредовое радио бормочет, но сил уж нет, и радиоприемника в доме не имеется.

Да и самого дома, в сущности, тоже нет (разве это дом, где вечно бормотание в шкафу? плач в углах?).

И того, кто в этом доме живет, с философской точки зрения, вы же понимаете, нет.

Нету меня, нету, уйдите, не стучите, адресат выбыл, человек вышел из себя и не вернулся.

Нетути здеся ни – ко – во-о-о!

Крупным планом: в углу грязноватой спальни стонет, плачет попавшаяся в паутину муха вульгарис.


В разных точках земного шара, молодые и пожилые, красавицы и не очень, и просто страшненькие, позлащенные или не позлащенные тельцом  – с темной водой в глазах, они бросаются к туристам, заслышав русские слова:

– Вы наши?? А из какого города?? Ну, как там в России??!

Дурочки-матрешечки.

Крошечки-Хаврошечки.

Мухи-цокотухи в подвенечных крылышках.

Вдруг какой-то старичок-паучок нашу муху в уголок поволок…




                Четыре гюрзы


Юшкин, челнок по призванию (Харон ля петит) не собирается бросать свое занятие, хотя времена пришли уже не те – в России на норвежский ширпотреб никого не уцепишь, магазины завалены по пояс тем же самым и дешевле (все эти версачи и прады, один черт, сверсачены в Китае, праданы в Стамбуле), а в Норвегии Россия вообще больше не в моде.

Юшкин переходит на сугубо индивидуальные заказы, исполняя прихоти оригиналов: марки, пластинки, блесны-мормышки, модели самолетов и корабликов... Каждый тирхен имеет свой плезирхен. У каждой зверушки свои погремушки, на том и стоим.

Достать, к примеру, шинель советского пехотинца времен II мировой для престарелого херра.

У него что-то личное связано с этим – может, какой-то рюсски зольдат в 43-м,  укутал его, ребенка, выводя их с матерью из заброшенной шахты гитлеровского лагеря под Киркенесом…

...А может, его мать изнасиловали на солдатской шинели, и он всю жизнь мечтал это серое сукно, не торопясь, порезать на мелкие, мелкие кусочки финским ножом.

С наркотой Иннокентий Юшкин, паче чаяния, никогда не связывался, это принципиально, ну разве что пару раз перевез героин в презервативе, за нитку привязанном к коренному зубу и проглоченном, но такая маза себе дороже (от 7-ми до 15-ти по российским законам, а по международным – бессрочное; откинешь копыта, коли порвется нитка).

И достанешь за ниточку из пищевода, мотая ее на палец, маленького лупоглазого крокодильчика (крокодил дешевле героина).

И он тяпнет тебя за палец острыми зубками.

Крокодайл коко дайдл ю.

Наконец, некий фармацевт из Тромсе (с бо-ольшим приветом дяденька, чего стоит только один фрак его, зеленый, со стеклярусной чешуей) просит Ю. доставить ему бешено-ядовитую каракумскую гюрзу, за очень хорошие деньги (его аптека самая старая в городе, в ней когда-то покупал аспирин сам Фритьоф Нансен…)

Ничего не поделаешь, придется отправляться в серпентарий.

Вставив, куда надо, суппозиторий.

От геморроя.

Путем постановки иллюзионов, старика Хоттабыча и Кио достойных, Ю. добывает через казахстанских коллег и их китайских коллег (членов международного братства исполнителей желаний, комми-штукарей) – четырех невыразимо отвратных, жгуче ядовитых змеюк.

Гадюки эдакие.

Гюрза, если кто не знал, это самая что ни на есть, гадюка.

Левантская гадючья змея, крупнейший представитель семейства гадюковых.

Полупустынная, всеядная,  головопопая, яйцекладущая.

Яйцеклад у ей типа как у мужчины.

Сверху выкрашена в цвет лежалого шоколада, расписная, в желто-серую шашечку. Брюшко светлое, с темными родимыми пятнышками. Кожица вся в щитках (Юшкин изучал спецлитературу) от 126 до 182-х бронированных щитков на теле. Головка малюсенькая, плоская, ромбиком. Глаза выпученные, морда плаксивая,  жало длинное, раздвоенное, но не страшно то жало.

Не жало это вовсе, а язычок.

Весь яд у гадюки не в языке, а в передних двух зубах.

Совершает внезапные броски на длину своего роста, в сторону вероятного противника.

Своим сильным мускулистым телом.

Сложившись тройным зетом.

Впрыскивает за раз 50 единиц яда.

Без спецлечения вероятен летальный исход.

Чтоб не бросилась, надо ухватить ее рогатиной за шею (не сломать позвонок!) и прижать к земле.

Она на тебя шипит, а ты ее рогатиной, рогатиной.

На зиму гюрзы собираются по 12 штук, сплетаются клубком и спят в яме, в сухих предгорьях, каменистых ущельях, фисташковых редколесьях, пустынных оазисах, а также в подвалах жилых домов на окраинах городов. А летом  сексуально-братский клубок змей расползается. Каждая особь предпочитает свой охотничий участок.


Кормовая база для гюрз представлена в виде крыс, пищух, песчанок, полевок и мыши домашней, а равно, в виде зарянок, овсянок, иволог, трясогузок и гомо-сапиенс. В сумерках и первой половине ночи охотятся оне.

Воробышка охватывают плотно, как перчатка.

На мышку натягиваются чулком.

Гюрзы, поселившиеся на виноградниках, сосут перезрелые гроздья, пьянеют, гуляют, танцуют, дерутся. Не дай вам бог нарваться на их пьяную компанию.

Любовь гадючья - с апреля до июня.

Откладка яиц до конца августа.

1 сентября конец каникул.

В кладке может содержаться до 43 яиц с заметно развитыми зародышами, одетыми в тонкую кожистую оболочку.

Сорок три гадины. Сорок три подлюги.

Вылупившиеся змееныши у их тоже злыя.

Только из яйца – и айда кусаться.

Юшкиным куплены три  взрослых половозрелых особи, двухметровых (выше его собственного роста), по три кило весом.

Полупустынные, головобрюхие.

Цвета шоколада «Кара-Кум».

И одна гюрза-подросток, полтора метра, молодушка, редкой окраски, фиолетовая. Как чернила из школьного детства.

Уй-юй-Юшкин.

Следуя строго инструкциям гуру, тайского коллеги (калеки без ног и рук – змеюки закусали, пришлось ампутировать),  Юшкин усыпляет пресмыкающихся эфиром.

Затем  приматывает их скотчем к икрам, под брюками, по две с каждой стороны.

Сидя за рулем, в пробке перед КПП: икры чешутся зверски, будут пролежни.

В портфеле двузубая вилка, украденная в  Каракумском серпентарии.

В случае чего, на два ядовитых змеиных зуба у меня свои два есть.

За шею ее, гадину, (не за хвост!), за желтый загривок, и давить, давить.

Эх, Юшкин! Ух, Кеша!

Юш твою уж!

Чудище – вместо ног у него четыре змеи, а в заднем проходе десять граммов абсолютного счастья (заодно уж).

Помирать, так не даром.

Все для норвежской зверушки, захотевшей новую игрушку.

Гюрзы, может, уже околели, от передозы – значит, денежки тю-тю; а если он недокапал им эфира, твари могут проснуться и ужалить, тогда кирдык; к тому же, таможенник  имеет полное право попросить его задрать штанину…

Ничего, там для блезиру сверху еще медицинская лангетка наложена.

Подозрительными взглядами и рентгеном не просвечивается.

Поскользнулся, упал очнулся - в гипсе. Национальная классика.

Чьорт побьери.


Эх, люди, человеки!  Змеи кольчатые, крокодилы вы мои!

Ничего мне от вас не надо.

Ничего, кроме любви и денег.

Завести бы катапульту: пушку, стреляющую человеками (профит: 1000%) – сел на ядро в России, а приземлился за кордоном…

Седалище, сударь, поджарится.

Барон Мюнхаузен потребует дивиденды, за кражу золотого словечка, законный его правообладатель.

Придется воспользоваться вторым классическим рецептом барона: самому вытаскивать себя за волосы из болота, из засосавшей безнадёги.

Из безденежья, граждане!

…А ведь тот гад-то, в зеленом фраке тоже, поди, ищет у себя в фармации рецепт вечной юности.

Доить будет змеюк.

Сыворотку гнать для вялой своей старческой крови.

Мазь варить для оплывшего, дурно пахнущего стариковского тела.

Кольд-крем сбивать-наяривать для пожухшей морды лица.

Иначе на кой ему эти четыре гюрзы.            




                Оптика бессмертия


Каждый месяц на Умыкание молодой луны герр Варан затворяется в своем зеркальном шкафу, величиной  с гостиную в стандартной шведской квартире, и переодевается в Алех-альм (в самого себя, только настоящего).

Голубичная глина из Трясины Нерожденных Младенцев застывает панцирем  на его теле.

Хлещась прутом, герр Варан заставляет себя выпрыгнуть из своей старой, зеленоватой, с тухлым болотным запахом шкуры.

Сам себе и ящерица и маг, дрессирующий ее.


Тело становится гладким, нежным, как у новорожденного младенчика, и по этому идеальному фону Варан наносит росписи ежиной иглой.

Он использует самые лучшие краски – пыльцу живородящей бабочки, жженый акулий мозжечок, растертый на героическом поте чухонского бога войны и югорскую лазурь – сок фиолетовой мамуры.

А рисует он на собственной коже любовь: Анжелину Джоли в объятиях Гагарина, Николь Кидман, совокупляющуюся с Берлускони-Казановой (и здесь ему не хватает мускуса южных змей).

Потом он полощет рот растворенными в муравьином спирту щупальцами осьминога, чтобы зубы приобрели морской перламутровый блеск, а на ногти рук и ног накладывает слюдяные нана-пластинки.

Походку из-за которых Алех-альм получила свое имя, означающее «крыло», потому что все взгляды летят вслед за ней, когда она идет по земле, Варан подделать не в силах.

Он всего лишь ящерица, отхлестанная хлыстом мага, всего лишь вывернутый наизнанку чулок, и может лишь пресмыкаться.

Но на плечи себе накидывает Варан свадебное покрывало из нетающего смарт-снега.

Надевает кружевные, украденные у Алех-альм стринги, черные чулки со стрелками, полнеющий стан свой затягивает в корсет.

И увешивается рядами бус из марсианских метеоритов, которые преподнесли ему в качестве сувенира коллеги-экстрасенсы на ежегодной конференции по проблемам земноводных в университете Упсала.

В зеркалах своего чудовищного шкафа отражается герр Варан – теперь он полуженщина-полумужчина, и ящеричным хвостом своим он вздыбился, готовый для любви, с самим собой.

А кого еще любить?

Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?

Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!

Предмет достойный: никого
Любезней, верно, нет его.



                Присяжные Полюса


Когда Виллем Баренц в своей ледяной гондоле, полной вип-персон, из которых я могу узнать в лицо только Ибсена.

Гамсуна.

Да еще, пожалуй, Лёнрота, Колумба Калевалы.

Нильса с гусем Мартином.

Герду и Кая.

Сашу Григорьева с Катей Татариновой.

Бородатого Трифона Печенгского.

Высоченного Ломоносова в магистерской шапочке с кисточками.

Когда герр Виллем, вечный мореход, проплывает по вечному космическому океану, он достает свой морской капитанский бинокль и видит внизу: вращающийся зеркально-голубой шар, с вальсирующей вокруг него безумной луной, на темени шара –  раздираемый лютыми ветрами флажок.

А немного к югу от полюса: снежное поле, домик с горящими в окнах семисвечиями.

Дети, играющие во дворе.

Рукавичка кого-то из них, потерянную на снегу – вязанная из грубой овечьей шерсти, обледенелая.

Оптика бессмертия.

Чуть поднимешь бинокль: лазурь, седобородый Демиург, сидящий на облаке.

Чуть опустишь: ледяной кубик с двадцатью четырьмя гранями.

Салонная пти жу, крестословица, головоломка для неленивых и любопытных.

Бессмертные трижды бросают кубик.

И выпадает суду из двенадцати присяжных Полюса три комбинации:

Карамазиада (дикое слово-то какое!).

Лестница, Ведущая в Небо.

Принц Юниверс.

         
                Карамзиада


Что ни говори, а лучше Федора Михайловича никто не писал и не пишет.

И не напишет.

Достоевцы и достоевицы всех стран любят посещать простую русскую избу финского писателя Т. , почитающего русского писателя Д.

Так проникся человек Достоевским, что в православие перешел и сан принял.

Вот что делает с человеком бессмертная литература.

Великие тексты, они разъедают читателя изнутри, меняют состав крови, мозг облучают.

Гены от них мутируют, планеты сходят с орбит, доски судьбы переписываются.

Конечно, с фэйсбуком и скайпом изба.

С посудомойкой и климатиком.

С божьим судом и судомойкой, с моральным климатом и климаксом судомойки.

С велотренажером, старым верным конягой, который когда-нибудь довезет-таки своего хозяина в православный рай.

Такой вот лупинарий имени Федора Михайловича. Совмещенный с православным храмом. И с бизнес-джетом.

Smart-centrum «Достоевский» такой.

Юниверс-изба братьев Карамазовых.

И, дельта, как вы думали, выше, чем в среднем по форексу.

Идеи бесплатные, но услуги согласно прейскуранту.

Духовные сокровища – самовывозом.

Поп (пастырь овец православных) Т. венчает в своей гэлэкси-часовне «Преображения-transfiguration Господня» афро-американскую королеву панк-рока (Чикаго) с поваром из суши-ресторана (Шанхай), по старообрядческому  канону XVII века. Невеста сияет, мать жениха прослезилась, голубиная чета двух голубеньких (проездом из Парижа на достоевский конгресс в СПб) взирает с белой завистью на счастье бисексуалов.

Утешая, один ласково называет другого своей Аглаей и красавицей-Дунечкой.

И, подмигнув, - инфернальницей.

Все же надо признать, что жизнь писателя Т. не дотягивает по убедительности до текстов писателя Д.

Чего-то Т. не хватает – звонкой небной твердости, что ли.




                Грушенька-этуаль


Однажды в доме Т. появляется юная, бледненькая и интересненькая актриска из Вологды, в которой Т. угодно видеть эманацию Грушеньки.

С узким «мучительным» следком ноги и пухленьким мизинчиком, в одном изгибе которого больше женственности, чем в годовой подшивке «Плэйбоя».

Грушеньку-то паровой каток переехал, острят завистники.

В том смысле, что она не полненькая, «лакомый кусочек», как в тексте у классика, а высокая и худая.

Такая смарт-Грушенька. С бестелесной, по лекалам от-кутюр выкроенной статью фотомодели.

С манерами европейской топ-этуаль.

Но с придурью бессмертной, эксклюзив-вологодской.

Старо-русской.
 
По-настоящему-то ее звали Вера.

В детстве: Верка.

Вера Анатольевна Ветрова.

Это уж после школы она паспорт переделала, фамилию-имечко поменяла, на Аграфену Светлову.

А что, круто.

Не просто из Вологды, гды-гды-гды, а из деревушки под Вологдой.

Из самой, что ни на есть, глубинки.

Глухомани. Тьмутаракани. Обрыдани.

Дочка продавщицы сельпо и местного алкаша, Тольки Ветрова, скоро сгинувшего.

Не то рванул он на Лену, в Бодайбо, золото добывать, не то отправился, по бытовой статье, в Коми, не то просто, в конец скопытился.

Коли уехал, то далеко, не найти никак.

А коли умер, то в канаве. Рухнул в нее однажды и не поднялся, подавился рвотой,  отошел и истлел до косточек, на глухой обочине жизни — так, что смерти этой никто и не заметил. И в бумагах государственных не зарегистрировал.

Да и мать, Ветрова Зина (по прозвищу Зина-резина, уж больно долго обслуживала покупателей за прилавком), тоже вскоре из жизни Вериной исчезла — села, по итогам областной ревизии, за растрату.

Когда ее арестованную, по деревне вели, в воронок усаживали — плакала, кричала: «Рубля чужого в жись не взяла! Невиновна я!»

Может, и невиновна. Может и не взяла.

Да что уж теперь.

Приговор, конвой, лагерь.

Из заключения всего одно письмо написала: мол, не так плохо тут. Барак теплый, кормят сытно, подруги понимающие. Верунчику, дочечке, привет.


Срок мать отбыла, но в деревню, к Верунчику не вернулась.

Нашла, по слухам, мужика себе, за Полярным Кругом, и зажила с ним заново.

Вера на нее не обиделась.  У каждого жизнь одна.  И своя жизнь каждому ближе, чем чужая.

Искать мамочку, как мамонтенок из мультика, не стала.

Пусть себе живет, как может.

Рассудила, что коли не нужна ей, так и не судьба.

Насильно мил не будешь.

Разбитые годы по осколочкам не сложишь.

А одной, без любви — даже и свободнее.

Налегке идти сподручней.

В детдом не пошла, не захотела.


Трижды за ней приезжала комиссия из районо, но несовершеннолетней Ветровой В. А., подлежащей оформлению, не нашла.

Не в розыск же всероссийский ее объявлять.

Девочка умела прятаться.

Жила она у теток и бабушек, двоюродных, троюродных и так далее, коими полна была деревня – все родственники.

Переходила из избы в избу.

Вроде, приживется. Но...

Чуть что не так:

- Ухожу я от вас! Злые вы!

И – за порог.

От тети Любы к тете Наде, от тети Нади к бабке Софье, от бабки Софьи к прабабке Марье, потом к двоюродной бабушке Гюзель Мухаммедовне, троюродной тете Эсфирь Абрамовне, четвероюродной сестре Саманте Джоновне (имелась и такая).

Так, в семи избах и выросла.

Верусик, Верунчик, симпампончик эдакий.

Годов с четырнадцати сирота,
Но с розовою ямочкой у рта.

На тощенькой шубейке с рыбным мехом.
С уездным лихом,
Но с небесным
Смехом!
Пошло все прахом!

Тетки особо ее не обижали.

Но и не баловали, ни-ни.

Не такое время было, чтоб детей баловать.

Конфетки-бараночки — по праздникам.

Ходила в обносках, что после двоюродных и троюродных сестер оставались.

Недорого обходилась.

Говорят, Господь дает приемыша — дает и на приемыша.

Сколь ни мало даст — хватит.

С обувкой, вот — всегда горе. Не подходили Вере чужие туфли: ступня маленькая, пятка узкая. Зимой валенки, в демисезон кеды «Спартак». На жару — шлепки-вьетнамки.

После смерти бабы Алевтины, достался ей в наследство сундук хороший, кованый, со всяким хламом: шторы плюшевые, молью траченый платок драдедамовый, бюстгальтер-три пуговки, а на на дне оказалось платье свадебное, крепдешиновое, до полу, три волана на юбке и кружевная фата.

Так она, в ту пору пятнадцатилетняя, платье то на себя натянула (впору пришлось), фату, как палантин, на плечи накинула. Сундук кованный соседке продала. На вырученные рублишки купила себе первые в жизни туфли на шпильках. И в таком виде по селу гуляла.

Что по селу! По областной столице Вологде.

Вот, по мосткам, в пыли следочки лодочек
Плывут, балетной стайкою лебедочек,
И ужасом ужаленный, как вор,
Исподтишка, ей вслед взирает двор.

И в бабушкином, до полу, шифоне
(О, зависть всех соседских Тонь и Мань!)
Она, подобная струе шампани,
Перечеркнет, и вспенит глухомань.

И многие тогда в нее влюблялись. Не только местные мужики, но и девчонки, и бабы, и старики, и ребята малые.

Когда ж неслись в лазурь под ней качели –
От страсти все едва не околели.
Шифон вздымался по ветру колом,
А вслед за ним весь город, соколом!

Бегали за ней, шпионили, злословили, интриговали.

Завидовали.

Ревновали.

Ненавидели, обожали.

А вечерами все, кто актерке люб,
Кому она мила, приходят в клуб.

Всем весям окружающим известна,
Она Джульетт играет и Гертруд.
О, с потолка посыплется известка,
Когда ей аплодировать начнут!

Провинцию талантом озарила!

Удар зарина!

Полюбила дева тиятр, непростой любовью.

Из самодеятельности сельской пробилась аж в областной Дворец культуры имени Кирова.

Дает же Бог людям такое счастье.

Изобразит тебе, на сцене, кого ни придется — хоть зверя, хоть птицу, хоть чудо-юдо.

Хоть тебе небесное созданье, ангела во плоти, хоть сатану,  оторву последнюю.
 
Ей все равно, кем притворяться.

И спасет, и предаст, и плюнет, и поцелует, и убьет, и воскресит.

Где она лжет, а где не лжет? Не понять.

Надо, так надо. Обращусь во что угодно. С нашим удовольствием.

На сто ролей ее широкой натуры хватало.

Сто лиц в лице.

Всякую диковинку уразуметь могла и через себя пропустить.

Всяким счастьем утешалась.

Всякое лихо правой рукой через левое плечо перекидывала.

Особая натура!

Талант!

От кого унаследовала актерство – неизвестно.

Но в России, в основном, только так и бывает: чудо из ниоткуда.

Безумная, кто же спорит.

Но не без ума.

Зацепилась за самодеятельность.

Пробилась.

Сперва в народный театр "Факел экстаза".
 
Потом на Баренц-фестиваль.

А там и в Ультима-Туле.

Не растерялась, короче, за границу подалась.

Продалась.

И правильно.

А что оставалось?

Ультиматульцы, раз увидев, обратно в  ее не отпустили.

Признали за свою.

Тут ей самое место, талантищу!

Она же несравненная актриса!
И покорит хоть Ниццу, хоть Париж!

О, стоит ей на сцене воцариться –
Овация! О, высший пилотаж!

(Ах, Ницца, Ницца,
Нам только снится.
Париж, Париж –
Заедешь-угоришь!)

Не Казанов уездных идеал,
Ах нет, она, представьте, этуаль!




                Карамба

На ежегодном всемирном ультиматульском шоу художественной самодеятельности, ставят «Братья Карамазовы».

Местный классик («наш заполярный Федор Михайлович», как его называет пресса) Т. перевоплощается в Карамазова-папашу.

Грушеньку играет игривая вологжанка.

А в роли Мити  – К., талант и неудачник, западник и либераст.

Гоготом критиков сотрясенный.

Ужасом ужаленный – полной сиволапостью родного медвежьего угла.

Неизбывно униженный и перманентно оскорбленный.

Всеми и вся вокруг, но особенно папой-Карамазовым, попом от литературы.

Старый сыч лапу наложил на все гранты и премии, издательства и журналы, комиссии и подкомиссии, фестивали и конкурсы, стихи и прозу, комедии и трагедии, лед и пламень, баб и бабки.

Представьте только себе, куда ты не пойдешь, где не сунешься – там уж он сидит.

В своих валенках и рясе, с пудовым крестищем на груди, сыч бородатый.

Всюду он начальник, от него всё – ну всё вааще! – зависит: дадут тебе денег или не дадут, напечатают – не напечатают, поставят – не поставят.

Жрать кинут тебе, или не кинут!

А сколько слов-то господских, блаародных извергается на всех этих его достоевских конференциях-монференциях, культур-мультур-презентациях: Ах, Духовность! Ах, Нравственность! Милосердие! Сострадание! Чистота, Доброта, Поэзия! Душа, душа, душа!

А на деле сидит, как кот на троне, как сыч в дупле, хитрый дядя и сосет из всех сисек. И некуда уж больше податься: выживает, вымораживает, выедает.

К. приходит в голову убить Т. – Карамазова-отца.

Во время спектакля.

Как бы невзначай.

Увлекшись (бессмертная классика!) сценическим  действием.

Придушить этого православнутого извращенца, сладострастника идейного.

И сладкую Грушеньку спасти от падения.

Садануть «папаше» по башке медным пестиком, и все дела.

А я был в образе.

Не рассчитал точку приложения сил.

Русская, знаете ли, правда, берет за сердце.

Противиться силы не достает – великое, все ж-таки, произведение.

Не тварь я дрожащая, и право имею!

(Это убийство – самое талантливое, что К. мог сделать в литературе).

Детективчик начинался неплохой.

И вот, где-то в тундре за Полярным Кругом, в сенном сарае, на вечер превращенном в театр…

Где-то в поле возле Рованиеми ставят по-фински «Братьев Карамазовых» горячие финские  парни.

Публика все та же – ультиматульцы: любовники муз, жокеи Пегаса, богема.

А также гости из России:

Челнок Юшкин,

Дистрибьютор Полуэктов,

Приглашенный лектор коммунист К.,

Киллер на отдыхе С. с женой Анжеликой и дочкой Лялькой.

Все друг с другом более-менее знакомы.

Царство у нас маленькое, не разгуляешься.

Примелькаешься быстро.

Киллер С.  сдавал  профессору К. зачет по политологии.

Анжелика покупала у челнока Юшкина сумку и сапоги производства Швеция (но флаг на этикетке финский). В павильоне, как помнится, «Лучшие товары Европы» на Мурманском вещевом рынке ( а напротив палатка «Лучшие товары мира»).

Полуэктов с Юшкиным одно время имели даже общую фирму «Абибас».Но она разорилась.

Сидя в зале-сарае на сдвинутых садовых скамейках и пластмассовых стульях – скучают.

Нету жизни в сценическом действии. И взять ее неоткуда.

Не братья Карамазовы, а просто нету мазы им.

Такая карма.

Гримом перемазанные, и с утра невмазанные.

Митенька хоть, надо отдать ему должное, бойко по сцене скакал (компенсируя полное отсутствие внутреннего движения в персонаже).

Козликом скакал, туда-сюда, туда-сюда: переживать, растить зерно не умеет, в Щуках-Щепках не обучался, вот и носится.

Злоупотребляет перемещением физическим. Не вглубь себя устремился, а в ширь окружающего пространства. В заданных  масштабах малой сцены.

То в зал бежал, крича зрителям, что Господь сотворил одни тайны, загадал одни загадки, и ничего в этой Юниверс понять невозможно.

То прочь отступал, воя воем про красоту ту самую, что все и всех спасет.

Вяло все равно.

Нету труппы. Сплошные трупы.

А в общем, очень трогательно. Плакать хочется.

Наивно так.

Без затей.

Ну, замутили бы они что-нибудь «современное», постмодерн без границ. С целью переплюнуть Дерриду и Сорокина ( в чем провинциализм, как он есть, собственно, и заключается).

Заставили бы всех братьев Черномазовых совокупляться онлайн друг с другом и с папенькой-сладострастником, а Грушеньку — помочиться на сцену в первом выходе, а во втором — уделать резиновым членом Елизавету Смердящую. Что, лучше было б, что ли.


 
               
                Карамболь


Грушенька, конечно, как есть, баба и истеричка.

То есть, вдоль и поперек и впереди себя на три шага баба и истеричка.

Это бы ничего, актриски, они все с истерикой, нельзя им без этого.

Выставляются на показ, тем и живут.

Смотрите все, как я страдаю.

Я не такая, я иная.

До чего же я лучше всех!

Другие рядом со мной – жалкая подделка, а я – эксклюзив! Диамант! Этуаль!

Да все на свете актеры такие: бабы и истерички.

Суть профессии – змея, вставшая на хвост.

Гюрза перед зеркалом.

Хвалите меня, браните меня, только не забывайте моего имени.

Эксгибиционизм, граждане, он самый.

Но зачем она вырядилась в какой-то подрясник с декольте «по самое не могу», да еще, как боевая подруга дальнобойщиков, в чулки кружевные.

Это они так себе представляют русскую красавицу: в рясе и в ажурных чулочках, блин (и личико как блин).

Русалка в ряске – та же, в сущности, Розина из Россини. Тогда бы уж лучше вовсе разделась, даешь эксгибиционизм в натуре.

Верьте — Верди.

И сплясала бы камаринского. Ламбаду вприсядку, по-русски. В Соборе Парижской Божьей Матери. Не в родном Удыдае, не в шведской Упсале (упс! а-ля!), а в Святом Сердце на острове Сите.

Славы мировой хочешь? Приди, и возьми

Что такое слава мы хорошо теперь понимаем. Видали: раздеться и сбацать что-нибудь на алтаре, и чем корявей спляшешь, тем ты народу ближе.

Так тебя поймут скорей.

Попы почти что в коме, а ты –  в Коми, в женском бараке.

И все эмоции хороши, кроме фиолетовой.

Все статьи реклама, кроме некролога.

Хвалите меня, браните меня, только не забывайте мое имя.

Травите меня, люди, гнобите, пугайте мною детей – это всемирная глория, она  самая, и есть.

Грушке везет, она живая. Этого у ей не отымешь.

Но остальные-то баренц-артисты, они,  граждане, и вовсе деревянные! Чурки неошкуренные.

Иван с Алешей – те просто вот, встали столбами, и стояли, как в землю врытые.

Публики боятся, в ступор впали.

Трясутся внутренне и в зал смотрят с параличом в глазах.

Публика – чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.

Вот лай-то ее и всего страшней: смех ее собачий.  Посмеют, осмеют, тяпнут за ногу. Оборжут и сожрут.

Жрители.

Публика, она разве оценит истинное искусство.

Ей же подавай балаган. Ей же пошлость подавай.

Трясется самодеятельность и воет со страху. Чисто, волки, только жалобней.

Но, коли Бог не дал таланта, что тут попишешь. Тут уж усердствуй, не усердствуй, бейся головой об стену, не бейся, хоть наизнанку вывернись, хоть крокодила съешь, все едино.

Проскочат попусту все твои "образы", развеются в прах.

Мимо.

Такие вот ужасы.

Народный театр бывшего колхозного клуба села Кошкодранцы (со щелями в полу и осыпающимся на головы потолком) – и тот, всяко, лучше бы справился. Чего-нибудь поприличней изобразил бы.

А бывший Дворец бывшей культуры имени бывшего С. М. Кирова города Кировска  – тот вообще всех этих шведов на раз забьет.

Коммунисту К., с пионерских лет возлюбившему русскую классику, скушно.

Челноку Юшкину, тонкому знатоку и ценителю прекрасного, скушно.

Сутенеру Полуэктову, рафинированному эстету, утонченной страдающей душе (хули-юли!) скушно и горько.

Нравится только убийце С. 

Он сидит в первом ряду, среди этого бредового, провалившегося (уже ясно) спектакля среди всей этой бездарной, никому не удавшейся жизни, как настоящая Смерть, без грима и декораций.

И наслаждается своей эстетической безупречностью.

Вот если б самом деле умер папаша Карамазов, он же писатель Т., от профессионального киллерского выстрела – в зале скучающих бы не осталось. А что искусство!

Искусство все - неправда.

Вранье. Фэйк. Фальшак.

Не было никогда на свете никакой Грушеньки, Аграфены Светловой ангела и цыпленочка.

И братьев Карамазовых не было.

Чтоб понять это, незачем было филологический фак кончать.

Достаточно застрелить кого-нибудь.

Верке Ветровой нравится С.

Стоя за кулисами, она сквозь дырочку в заднике, смотрит на него.

Стильно бритый, худой, в потертых черных джинсах и черной майке с надписью «Just do it», с оттопыренными ушами, с очень большими, равнодушными глазами. Он как ночная птица среди дневных птиц. На сову похож, на гламурную полусонную сову, которая только что вылетела из закрытого, запретного для простых смертных ночного клуба.

Только немного слишком часто крутит шеей.

И жену его,  энжел фэйс, с маленькой  дочкой на коленях видит Грушенька, и чувствует ревность.

…На астральную страшную сову из русских сказок он похож, которая летит по ночному небу, вращая головой на все стороны света.

И все-то видит на земле, и все примечает, и ницшего не забывает.

С глазами, полными равнодушного горя.

Старенький Карамазов-отец – то ли пьяный по сцене бродил, то ли не в себе.

Все на что-то натыкался, обо что-то спотыкался.

И не классика текст, а собственную песнь пел. Дескать, женщинам всегда было нужно от него только его роскошное тело, но никому не нужна была его утонченная страдающая душа.

И что его, раба Божия, возлюбила на небесах икона Богоматерь Казанская, и ждет с нетерпением, когда ж он на седьмое небо к ней в объятия навеки переселится. Побойся Бога, дядя.

Бога-то ты, дяденька, побойся. Кто ты такой, на самом деле? Что, у Богородицы почище женихов не найдется?

Нет, заклинило человека, претензии к миру перечисляет: и к Ангеле Меркель, и к Троцкому, и к Бараку Обаме, и к Путину, и к Христу.

К Фройду Зигмунду, к нему особенно.

Маркс с Горбачевым вообще в мусорном бачке.

Длинно так говорит, мучается человек, но не кончит никак.

Реально всем даже легче станет, когда его порешат, наконец, пестиком от ступки. Ждут – не дождутся.

Но когда Митя берет в руки медный пестик – настоящий какой-то запах смерти, сладковатый, непереносимый, и жужжание мух какое-то особо-противное вторгаются в сарай-театр.

И сам зал этот смешной, с летающей в воздухе соломинной трухой, и публика на садовых скамейках и пластмассовых креслах по 5 финских марок штука, и даже овцы в соседнем сарае –  все почуяли что-то невыдуманное, какую-то правду. Тишина.

Все замерло.

А ну, в самом деле, убьет!

Это какая-то карамазиада!

Маразмиада.

Богу нужны мы, как публика.

Но и нам, как всякой публике, нужен «бог из машины».




                Карамбесие

Т., сообразивший, что был на волосок от гибели (аж, пошатнулся, бедняга, на сцене, от страха-то смертного, единственный достоверный эпизод в роли) решает, что это его Богородица спасла.

Не позволила.

Не дала Приснодева-владычица опуститься медному пестику от ступки на темечко, пролиться крови невинной.

Самое смешное, но Т., вероятно, и вправду, отец К. У них там, в богеме этой гиперборейской, все со всеми в постели кувыркались.

Скамейки-то хоть и сдвинутые, да К., все-таки, не сдвинутый.

К., хоть и писатель, и социальщик на пособии, а все же, хороший мальчик, из добропорядочной семьи, в приличной школе обучавшийся.

Ну, не богоносец он, не великий инквизитор, не убивец-Раскольников.

Пороху не хватило.

Ну, или совести в избыток.

Ну (главное слово).

Трудно, говорят, избавиться от пороков – а куда ж ты от своей хорошести денешься? Вот тебе последний достоевский вопрос.

Скучные спектакли ты даешь, жизнь.

Смерть-то покруче тебя продюсер.

Амор перде, увяли помидоры.

Деньги обратно!

А деньжонок-то спонсорских ушло – немеряно.

Карамболь!

Дьявол всегда заставит скучающих бездельников заняться чем-нибудь эдаким художественным.

Впрочем, чем водку пить да ширяться, пусть они лучше в спектаклях играют (картинки рисуют, книжки пишут). Таково резюме культур-комиссии из областного центра, ввиду общей гуманистичности вывода единогласно принятое и запротоколированное, что, собственно, и требовалось.

В следующий раз, натурально, Чехова ставить будут, «Чайку».

А там, глядишь, и на Фауста замахнутся. Шекспира нашего Вильяма потревожат в его горбу.

Нет, уж лучше б они водку пили и травку, черт уж с ними, курили.

А Грушенька, замысел злодейский, отцеубийский, узнав – хохотала, хохотала, как чудное дитя.

Грушеньке, единственной из них всех, до таланта чуть-чуть не хватает. Еще бы немножко, и все сошлось бы в одной точке, той самой. Но в искусстве «чуть-чуть», это самое страшное.

Чуть-чуть огромное значение имеет, огромнейшее, в нем звезды и планеты, в нем миры роятся, оно и есть та грань, что живое от мертвого отделяет.

Между бездарью и талантом пропасть, а между талантом и гением разница в один волосок.

Кажется, вот-вот, капельку еще подождать, секундочку какую-то помучиться, и…

Но большинство этой черточки так за всю жизнь и не переступят.

Чем больше Грушенька выделывается, с национальной склонностью к садомазохизму, тем сильней привязывает к себе Т., алчущего преображения через страдание.

Проезжая как-то раз мимо охотничьего магазина, Т., внезапно, по наитию, решает купить ружье…

С бесшумными и невесомыми почти пульками, так называемыми «пробками» точечного поражения…

Что такое любовь? Какой-нибудь амфито-феромон, эндокрино-кокаин, мета-серотонин.

Eternity-фермент. Продлеватель вкуса forever.


Писатель К. убил писателя Т.

Как писателя.

А потом самого себя.

Как писатель писателя.

А перед смертью, корчась в агонии, оба одновременно, из одного ружья, двумя пальцами нажав на крючок, выстрелили в Грушеньку.

Плохо кончилось – все умерли.

Нет, в последний момент выручил снайпер по найму С.

Просто встал со своего кресла пластмассового в караван-сарае, вышел на сцену и сказал:

- Ну, ептыптырь! Юж твою уж, творческие личности! Ну, куда вы, хули-юли, суетесь? Убивать тут умею я. А вы, екарный бабай, мушку с целью совместить не состоянии.

Ручки дрожат, глазки дергаются. Куда вам.

Так что, доверьтесь профессионалам.

Визитные карточки в холле оставил на столике.

Обращайтесь.

Ты песик, заходи к волку. Если чо.



               
                Лестница, ведущая в небо

Безработный из Альты, сорокапятилетний Леннарт, решает, во искупление всех пакостей судьбы, вступить в проект «Сакральное сокровище России».

Он приезжает в Мурманск, где учится на курсах менеджеров новой эпохи (в бессмертном жанре «От чистильщика сапог до миллионера»), сочиняет, в числе других адептов, проекты – самый сакральный (что это, черт возьми, значит?) будет профинансирован.

Он всюду таскает за собой восьмилетнюю дочку (у девочки легкое ментальное расстройство, боится лошадей и крупных собак; родители недавно развелись; в школе ей трудно).

Леннарт очень старается, измышляя все новые бизнес-планы (непостижимая Россия, много лет закрытая, совсем недавно подпустившая к себе, пугает его и дразнит, как некий дракон).

Развод с работой и брачное увольнение.

Если б не эта тошнота, от ощущения, что ты кандидат на выкидыш.

Неизвестно, каким органом это чуешь, но безошибочно, и поделать ничего не можешь, как зародыш, мама которого собралась на аборт.

Сам себе мерзок.

И окружающие тоже это ловят, слету. Как будто запах от тебя исходит особый.

Раньше Россия была драконом, который пугал, притягивал.

Раньше тут было меньше свободы, а теперь больше, чем у нас.

Да, у нас то же рабство, только поаккуратнее.

Если б не напряженные вечно бровки дочки, от которых он сам слегка перенапрягся, Л. не выдумал бы своей fansy-up (как он ее про себя называет), в голову не пришло бы.

В fansy-up, однако, что-то есть.

Ближе узнав так называемый бизнес пост-экономической эпохи, Л. уже понимает, что коммерческий успех того или иного предприятия зависит не от ума его создателя, не от его жадности, не от звериного чутья, и не от везения даже, а дьявол его знает, от чего. И у глупости на свободном рынке шансов ничуть не меньше, чем у самого что ни на есть здравого смысла.

Четыре сочинения, вполне конкурентоспособные, отклонены, пятое, оригинальное, ни на что не похожее, как истинное произведение искусства, со стилем своим-собственным, внезапно принято высокой комиссией.

Проект, конечно, параноический.

Даже клинический. Лечение медикаментозное. Госпитализация показана.

Но именно на него повелись малопонятные простым смертным инвесторы. Клюнули золотые рыбки.

Отвергнутые конкуренты со злобой называют его «Вавилонской башней»,  «Пирамидой Хеопса» (хер!опс!)  и «Членом Стоячим». Такова зависть человеческая.

Ницшего!

Пусть будет Вавилонская башня с садами Семирамиды по бокам, в пирамиду Хеопса вписанная. Китайской стеной окаймленная!

И против члена стоячего Леннарт тоже ничего не имеет. Завидуйте!

Лестница, Ведущая в Небо.

Вековая мечта человечества.

На каждой ступеньке, в чем вся дельта, величайшие мировые бренды: Гомер, там, Сократ, Пол Маккартни.

Сенека, Рафаэль, Сорос, Гете, академик Сахаров.

Пастер, Р.Р.Толкиен, Бетховен, Майкл Джексон.

Кант, опять же, Анжела Мекиль.

Ну, Гугл, там, «Норильский никель». Труссарди-Версаче. Ньютон еще, Коперник. Хейнц и Мориц. Джоан Роулинг. От русских Достоевский («Преступление и наказание» Леннарт читал – понравилось).

Батуринский «Тазик-плюс». Матрешка.

Ну, Макдональдс с Пепси-колой, куда от них денешься.

И Амундсен, конечно, «Volvo», «Skania».

Ибсен, седуксен, Астрид Линдгрен.

Финансы-то скандинавские. Финский нож и шведский стол (все включено).

Что еще шведское? Ах, да, шведская семья. И шведские спички.

А от Норвегии – драккар, драконий кар, а в нем Тур Хейердал, тур его драл.

По этой лестнице подымешься – типа того что, университет кончил.

Много кто, конечно, захочет проплатить рекламу. Но мы не каждого и возьмем. Не с каждого. Тогда каждый захочет.

Забрезжил финал девяноста процентов голливудских триллеров, предмет вожделений, венец превыше всех наград – кейс, плотно набитый радужными на свет купюрами.

Чумудан денюх, как говорят русские. 

Сколько раз, проснувшись утром, думал: мне бы их полную наволочку. А лучше пододеяльник.

После шокового и шоколадного финала, в состоянии как бы легкого опьянения и с шоко-барокко во рту Л., стоя на автобусной остановке, наблюдает, как несколько русских (немолодые мужчины) в азарте гоняют по тротуару штиблетами пробку от пива, забивают каблуками голы, в просвет меж двух грязных мусорных урн.

Леннарт почти готов присоединиться к футболистам.

И даже вприсядку сплясать.

Но кто-то мешает ему: бывшая, неизбывная жена со ртом, широким, вроде щели почтового ящика (как она рычала на суде: Lose-e-er!)?

Нет. Пусть теперь рычит с той же ненавистью: Wine-e-er!

Покопавшись в себе, он определяет причину боли (не исчезающую, словно радужный след от солнечного ожога на сетчатке глаза) –  дочка, её плач прошлой ночью, ломкий, дрожащий голосок: «В нашем классе все дружат с кем-нибудь, только не со мной».

Everyone prefers another person. Каждый предпочитает кого-либо другого. Только не меня, не меня, не меня.

Возлюбленная.

Дочь моя, невеста моя, жена моя. Моё все.

Я твой отец, твой супруг, твое дитя!

Не люби никого, возлюбленная! Никого кроме меня!

Не стоят они того, люди.


Как сказал бы писатель Т., мерзлая рукавица детских обид кружится вечно над землей, словно малая планета, по раз и навсегда заданной орбите.

Как тот топор из бессмертной прозы Федора Михайловича.

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet.

Есть разлом меж людьми, любыми людьми, каждый заперт сам в себе и не может стать другим.

Но мы с тобой, Я и Ты, срастемся в одно существо.

Ты дочь мне, возлюбленная, сестра и жена.

Я отец тебе, любовник, брат, и муж.

Мы сольемся в вечном соитии всеми своими лейкоцитами и эритроцитами, всеми "да" и "нет", всеми "можно" и "нельзя", яйцеклетками и сперматозоидами, протонами и электронами, генами и спиральками ДНК.

Мы никогда не почувствуем одиночества, ни ты, ни я.

Не станет вовсе этих «я» и «ты».

В болезни и здравии, в счастье и горе, богатстве и бедности.

За морем и за стеной.

Всегда и сейчас.

Покуда смерть не разлучит нас.



                Виктория значит победа
               

Два карманных монстра, чуть зазеваешься, и выползут, лохматенькие, с нагловатыми, но жалкими  рожицами – Ачуметь и Чоужтам.

Судовой повар О., находясь в порту Вадсе (где встал на долгосрочный ремонт его малый рыболовецкий траулер), обследует городок на предмет возможностей к обогащению.

Чоужтам.

Кок начинает с классики жанра: предлагает аборигенам вынесенные под полой с корабля бутылки водки и советского (?) шампанского.

Чай, не вдова с клюкой, то бишь, смерть, то бишь, Veuve Clicquot – кликни в Гугле.

Пьяных судьба хранит: ничего не толкнув, и сам с горя выхлестав весь запас (бизнес по-русски: украсть машину водки, водку продать, а деньги пропить), О. натыкается, тепленький, на автомобильную свалку.

«Под покровом ночной темноты», как пишут в полицейских протоколах, волочет оттуда на себе выброшенные зажравшимися норвегами, но еще вполне годные к употреблению покрышки жигулевского размера.

Трижды его останавливает полиция, по-шведски любезно заставляя вернуть награбленное, но он не сдается, и все тащит и тащит на борт черные лысые баранки.

Ачуметь.

Складывает их штабелями в трюме (капитану преподносятся за молчание сто долларов, вырученные от прошлых водкопродаж).

Прихватывает со свалки еще несколько устаревшего фасона и поцарапанных, но гожих пылесосов и фенов, а также поношенные кроссовки (европейский адидас) и фотографию королевского семейства Швеции в красивой рамочке.

Эпоха первоначального накопления, так сказать. Собственность (предупреждали же нас товарищи Маркс и Энгельс) есть кража.
Чоужтам.

Уже в море, на пути в Мурманск, О. разглядывает фото королевской семьи, которое повесил на стенку в каюте, и помаленьку влюбляется в старшую принцессу, наследницу трона Викторию. Ачуметь.

Девушка внешне чем-то напоминает О. его первую любовь, Татьяну из Беломорска, тоже на мордочку симпатичную. Но что Танька против Вики – официантка (и как ее ни одень, как ни прибамбась – все официантка, офьсянка).

А Виктория – настоящая леди, это сразу видно. Чоужтам.

Так в жизни О. наступает викторианская эпоха.

На судне ничего не утаишь.

Товарищи по экипажу высмеивают любовь кока (ну, сам подумай, кто ты, и кто она!)

Пылесосы воют, кофеварки плюются, фены ржут.

Высмеянный, он с яростью стыда, пробившегося от самого нутра, решает начать новую жизнь: поступить в институт, двинуть собственный бизнес, заделаться богачом и большим воротилой, миллионером и олигархом, чоужтам, чоужтам.

Мир это Вики-педия! Царство моей принцессы Вики.

Прощай, кокнутый кок О., ко-ко! Здравствуй, новая личность!

Он вытаскивает из трюма покрышки и сталкивает их за борт – они плывут за траулером, как черные венки, возложенные на  воду – похороны прошлой жизни. Ачуметь, ачуметь, ачуметь.

– И Виктория меня еще полюбит!

Виктория – означает победа.

Может, как напевают нам сладкоголосые Сирины позитивного мышления, «мечта мечт» кока О. непременно исполнится, нужно лишь не отступаться, не оставлять и не прерывать мечтаний, питать их собою щедро и полнокровно, надо мечтать свою мечту, перемечтать и вымечтать ее – и вот ты уже принц-консорт королевства Норвегия.

Исключительно силой духа всего достиг, медитацией и аффирмациями.

А ведь мальчишка из простой семьи, грыз черствые сухари, бегал в школу по сугробам, с братом на двоих одни валенки, кулинарный техникум, чтоб подальше от начальства, поближе к харчам, - и свалить в море поваром.

Кок с коком. Как у попугая Коко.

Надо верить, вера горами движет. Визуализация – обязательно, каждое утро на восходе Солнца – представляешь себя норвежским принцем, в пурпуре, в горностаевой мантии, в короне, с принцессой под руку.

И в дыхательную гимнастику по у-шу – по уши погрузиться.

Взяли в руки рейки, начинаем рейке.

Блаватская, бла-бла-бла.

Или рерихнуться.

Можно еще мухоморами толчеными натереться, тоже очень помогает.

Аффирмации, день и ночь, день и ночь, день и ночь.

И никакой животной пищи.

Будет так, как Я хочу, будет так, как Я велю, будет так, как Я приказываю.

Мысль материальна, мысль материальна, мысль материальна.

Я Принц, Я Маг, Я Бог.

Не червь и не раб, а царь и бог.

Бог – Я!

И кокаин, спросите вы – нет, куда там. Это дорого.

Портвешок «Агдам» для тебя, Адам, в портовой закусочной «Эдем».

Ачуметь и Чоужтам, обнявшись, танцуют танго на палубе.

А потом, в укромном уголке, сливаются в экстазе.

В экстазе сливаться надо не на идейной почве, а на комфортном ортопедическом матрасе «Tэдди».

Что за чудо от них родится? 

Имя чуду: Чо уж чуметь-та.

Жить-та недолго осталось.

В городах и поселках, ПГТ и ЗАТО жить вы будете плохо, но недолго зато.

Никогда не сомневайся в себе, это предательство, Иудин грех.

И никогда, никогда не говори о себе плохо.

А только: Аз есмь Начало и Конец, Альфа и Омега, Первый и Последний.

Аз есмь Абсолют, Тетраграмматон, Первотолчок, Зиждитель и Ревнитель, Всеблаг и Всемогущ, в таком вот духе.

Ты сам себе двигатель бессмертия.


                Господин Смерть


Не ведающий страха  С. покупал у Кешки Юшкина крокодил и экстракт сушеных мухоморов.

Оперу Жене Жердьеву регулярно, как положено, приносил что положено.

С коком О. учился в одном классе.

И каждый из них был сам себе враг.

Каждый, в сущности, только тем и занимался, что убивал себя.

Но С. был еще и Смертью.

Вот в чем разница.

   
                Как я это делаю


Всем интересно, как именно я это делаю.

Зашиваюсь в волчью шкуру, вот как.

В свежесодранную, сизо-седую шкуру волчью, суровыми нитками зашиваюсь.

И отрастают у меня клыки, как два молодых месяца.

И горят глаза мои веселые, кусачие глаза, цвета кипящего морошкового варенья.

Я иду по лесу, красивый мачо, брутальный брюнет с автоматом-пулеметом, заряженным последнего поколения, невесомыми почти, и бесшумными пулями, так  называемыми «пробками» точеного поражения.

И чую, как все затаилось вокруг, только стучат мелкие сердечки и дрожат хвостики.

Верхним чутьем, я вынюхиваю – на земле, под землей и по-над землей – того, кто мне нужен.

Он забился в свою норку, берложку или гнездышко, и думает так спастись от меня.

Но я вытащу его из норки, выволоку из берложки, выцарапаю из дупла.

- Ах ты зверь-зверина, ты скажи свое имя!
Ты не смерть ли моя, ты не съешь ли меня?

- Я смерть твоя, я съем тебя!
Я ведь волчинька, я ведь серенький!

И мне все равно, кого есть.

Я совмещаю в прицеле голову жертвы с мушкой.

И нажимаю на спусковой крючок.

И, кинушись жертве на загривок, перегрызаю яремную вену.

И выедаю из груди маленькое смешное сердце.

               
               
                Ляпки-дью


Полуостров Кольский, как известно, скользкий.

От льда.

От слез.

Показательно «гуляющее» ударение во всех этих страшных биографиях – он подался на северА, в МурмАнск, заработать на сЕмью.

Этапы долгие, срока огромные.

Дикие, грозные, горько-соленые на вкус слова.

Страшные-то какие слова: Игарка, Индигирка. Таймыр, Уйгур.

Уй-ю-юй-гур!

               Хитрый мыс Цып-Наволок –
               Цап тебя, и в наволок!

               А вот это Воркута –
               Вору тридцать три кута.

               Магадан мой, Магадан –
               Неужели, магом дан?

               В искры, как цыгарку,
               Раскурю Игарку!

Язык сломаешь: Сык-тыв-кар. Ни один закаленный в боях пост-модернист, пофигист-затейник, нарочно не сочинит. Народу видней, т. е. слышней, народ произносит: Сытыкар, и он прав.

Сыт ты? Карр!

Не трухай, Турухан!

Не каркай, Каргаполь!

А за границей у варягов и того хлеще:

Упсала. Упс! А-ла! – цирк.

Кандалакша со звоном кандальным.

Каргополь – град карги, Яги.

Норильск с каторжными норами, каторжными нормами, с бедными мышками-норушками.

Крутая Дресва. Дресва, да еще крутая!

А еще круче Ёдома – едучая, несъедобная; зато своя, домашняя.

Дома и солома едома.

Йод – жжет, а все равно без него никак.

Кашкаранцы, Кошкодранцы, нам насыпьте каши в ранцы!

Накидайте кошек в ранцы!

Мы не рвань, не дрянь, не дрань!

Вытегра с вывернутыми наизнанку тиграми.

Соловарака с раком на горе.  С солирующим, вальсирующим на горе раком.

Вставшим раком дураком. Соло.

А как вам вот это вот: Ляпки-дью?

Есть, есть такой населенный пункт, не верите, наберите в поисковиках.

И кто-то живет там: родился, крестился, женился.

И всю жизнь пишет в анкетах, место рождения: ПГТ Ляпки-дью Попигайского района.

Проснувшись поутру, с большого бодуна и выглянув в окно, воскликнешь ты:

– Ёптуптур! Да это Удудай!

А товарищ (или неведомо кто) тебе отвечает, хриплым с утра басом (или подсаженным меццо-сопрано):

–Усоохни! Это Попигай.

Эх ты, Чума, Чумандра!

Дырдыгирка, Дыр-дыра!

Для вас это Диканька дикости, чум чумной.

А для кого-то милый уголок, лирическая глухомань, отеческая гармонь, тантрическая тьмутаракань, нежнейшее место на свете.

Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью!

Населенный пункт Упь-Ю.

Ууу, как пью!


               
 
                Реки российского севера (рапсодия в стиле чум)


В «Письмовнике» найдешь, а после бредишь.
По сноске, в примечаниях, смотри,
Курсивом, мелким шрифтом: Нерюнгри –
Река в Угре.

И вот еще: Юламп,
Впадающий в Урюп.

А может, ляп?
Ведь больше сих двоих нигде не встретишь.

Урюп, на карте мировой шуруп.
Такого не покажет ваш Ютуб.

Бормочешь… Имена другие – ветошь,
А эти не забудешь, хоть умри:
            
Аврора Бореалис, Русь, Юламп,
Харон, Гиперборея, Нрюнгри...
            
Юламп, ухаб, языковой ухряб,

О, краеведческое попурри!
            
И ласку чувствуешь мохнатых лап.


Имена северных рек, пронзившие мне сердце!

Вслушайтесь в это! Ну, хоть раз!

Какая фонетика:

Юль-Емель,
Катя-Ель,
Нёба, Юба, Ягинчель!

Лун-Лун-Кузобью!

Мангазея, Уу-бью!

Ляпси-дрябси, Лягуша!

Дуньдуша, о Дунь-душа!
Дунь, и полетит душа.

Мозерика, Максара!
Анзерика, Анзера!

Унзи-Мунзи, Лыханью.
Лыбдын, Лыбдын, Ляпки-дью.

Это же рапсодия: Реки Русского Севера!

Птичье пение, соловьиные коленца!

Это же соль с сахаром!

Дикое, жаркое, косматое счастье!

Это же любовь и убийство!               

Ыхва!
            


                Три закона Гипербореи

Помоги нам, Господи, поверить в эгалите, а в либерте-то мы как-нибудь и сами поверим.

Либерте, она есть на свете.

А вот эгалите нету.

Все мы разные, и равенства никакого не может быть меж нами.

Но черным и белым, розовым и голубым, зеленым и красным  – всем должно всего хватать, и никаких предпочтений никому, и чтоб никто не чах без внимания.

Верь! Бойся! Проси!

Да-да, взамен малахольной блатной морали, этих понятий времен раннего палеолита, этих колонн сталинского баракко – пришло естественное, как глоток чистой ледяной воды в жару, право человека иметь желания.

Но красные все равно недовольны розовыми, зеленые – желтыми,  коричневые – голубыми, и все – всеми, и радуга все никак не зажжется.

Не выстроен мост до звезд.

Не прогуляться по нему нежному Манилову, под руку с задушевным другом.

Чтоб наградил их Государь за дружбу - орденом!

Несмотря на ресторанный ажур, журнальный гламур и распродажный тужур, тут, на высоких широтах, в богатых северных странах самый высокий процент самоубийств.

Лямура не хватает социальным лемурам?

Чего вам надо, люди, каких бананов из райского сада, какой амброзии, какого нектара, рожна, ляда?

Четверга в пятницу, марта в декабре, цветочка аленького, тридевятого царства, изумрудного города.

«Да» и «нет» нам нужно, в одном флаконе.

Первый закон Гипербореи: всем всегда не хватает всего.

Второй закон Гипербореи: некоторым иногда особенно не хватает чего-то исключительного.

И третий закон Гипербореи: если ты Никто, Ничто и звать тебя Никак, то тебе не надо Ницшего.

Самое надежное.



                Черный чемодан


За моим окном всегда идет снег – в апреле, августе, ноябре, феврале.

Месяца только называются по-разному, а так они совершенно одинаковые: серо-крапчатые, бледно-сиреневые в мелкую звездочку.

Мой главный враг – плохая погода, бессмертное чудище, неуничтожимый монстр.

Нечто круглое, безглазое, безносое, но живое и злое – катится по горам-долам, по лесам-болотам, по городам-весям, имя ему – Околоноля.

Со всем на свете можно бороться (я и борюсь), а с Околоноля невозможно. Хоть лбом стену прошиби, хоть крокодила съешь.

Его, облого со всех сторон, никак не подденешь, ни за что не ухватишь. Прикатится, откуда ни возьмись и заслонит собою солнце.

Оскалится гектопаскалями, обрушится тебе на плечи, на спину «миллиметрами ртутного столба».

И льет на голову холодную воду, все те же неоскудевающие «осадки в виде мокрого снега и дождя», на бедную твою квадратную голову.

И суда на него нет, на облого, озорного и стозевного, Околоноля.

И лаяй.

Нет на него высших инстанций, то есть нету вааще, претензии не принимаются, жалобы рвутся, без рассмотрения.

Перед прочтением сжечь.

И разразилась гроза над Варангер-фьордом.

И летал в тучах, крича по-бакланьи, толстый и страшный герр Варан.

Отзвездопадить чАйку и выпить на кухне, сам с собой, чайкУ.

Молния.

Невесомая, как душа, в пачке, с розовым зонтом, она выделывает антраша над восхищенным горизонтом.

Открой зонт и сифон, оставь надежду и закрой поддувало (в этом порядке).

Зонт тут вообще всегда надо носить с собой, но он выворачивается наизнанку от ветра, спицы топорщатся дикобразовыми иголками.

Вот так и я.

Ослабли крепления, поломались заклепки и шелка мои провисли уныло.

И никому уж больше я не парасоль.

Съел меня снег. Высосала зима. Извела подколодная змея, ночь полярная.

Эх, север, север!

Одна большая тюрьма.

Зона томящихся душ.

Тундра: трудно (кто срифмовал?)

                Нарьянмар мой, Нарьянмар –
                Нету Марьи, много нар.

                Жила на Югоре я,
                Там хлебнула горя я.

                Приезжаю в Баренцбург,
                А начальник – бурк да бурк.

                В искры, как цыгарку,
                Раскурю Игарку!

Все мы тут зэки, вечные поселенцы (которые думают, что временные), и всё хотим, да не можем совершить побег, огражденные от вольного мира какой-то невидимой решеткой, тюремным запором, царской заставой.

Всю жизнь сидим на чемоданах.

Этапы долгие…Срока огромные…

Кожей чертовой обитый чемодан.
Попадешься, и не выйдешь, не проси.

Фонари навстречу выставят посты,
Но не сдастся черный полюс, Чингисхан.

А в порту суда рыдают, как цари,
Рыбы-луны надувают пузыри.

Ночь схватила, посадила нас в мешок,
Отпечатав на сетчатке свой ожог.

Чтобы сделались нежнее лебедей,
Поцелуями наполнили эфир,

Чтоб рассудок, неподкупный конвоир,
Никогда не пересек Гиперборей.

В прошлой жизни ты процентщицу убил.
Из пучины персияночку не спас.

Иль, обманут черным жемчугом судьбин,
Сжег в раскольничьем костре иконостас.

Ах, полярной кармы черный чемодан,
Он за наши прегрешенья чертом дан.

Злые хлыстики украденных секунд –
День и ночь они морскую зыбь секут.

Ах, поедем мы в Игарку, в Магадан,
Выпьем, сбацаем чечетку по зыбям,

Привезем оттуда денюх чумудан,
Пустим золото по съеденным зубам.

Что ж, отчаливай! Отчаянна вода
В шрамиках незамерзающих обид.

А за Полюсом открыты ворота
Тех широт, где сердце больше не болит.

 
 
   
                Мурманск


Идешь по Мурманску мимо Пяти Углов, мимо фарцовщиков в подворотне, мимо Почтамта, мимо киоска «24 часа», с малиновым агдамом, фиолетовой хванчкарой, с бледно-зеленым, лунным, русалочьим шадорне…

Фэйковыми, увы.

Мурманск обманчив.

Может, и вовсе нету его.

Он тебе кажется.

Город-призрак, как бывают призраки-корабли.

В валенке у черта стремно.
Хор сирен выводит томно:

Всех – обуем! Всех – обставим!
Всех – причешем! Всем – труба!

Кто бредет ко мне во мраке?
Полубаки, хвост собаки –

Баба ли? Али-Баба?


Но свет спасает.

Хотя бы один фонарь.

Один светофор.

Одно окно в ночи.

Он есть, Мурманск!

В сумерках нутро лавчонки
Заблистало, как смарагд.
Электрической расческе
Поздний покупатель рад.

А троллейбусы, как бесы,
Тролли верткие, хитры.
И вальсируют над бездной
В кринолинах фонари.

Под крылом Дворца культуры
Весь чугунный, будь здоров,
Киров, вставши на котурны,
Проклинает брокеров.

Хорошо, что по ночам в Мурманске так светло.

Иначе – как пережить ощущение, что ты застрял на темной макушке планеты?

Где-то под темечком у нее, в мозжечке.

Там, где человеку находиться не положено.

Я споткнулась, слышишь, мудрость,
На ступеньках бытия,
В долгий обморок и в Мурманск
Провалилась жизнь моя.

Только фраерской чечеткой
Проскакал по крыше свет.
Электрической расческой
Расчесал полярный бред.

Свет мне дал большую фору:
В сером сумраке мирском
Утешаюсь светофора
Изумрудным козырьком.

И не ждет душа фиаско,
Если реет высоко
Цвета знойного фетяско
На Пяти Углах – АСКО*.

* Страховая кампания (канувшая в Лету).


И лучатся искусственные солнца в порту.

И бежит  по небу строка рекламы, фиолетово-зелено-малиновая.

И светится бедное человеческое сердце отраженным светом надежды.

И сирен, и Али-Бабу, и бабу в песцовой шапке, и черта - на Пяти углах много кого можно встретить.

Бывает, резко обернешься на ходу, глянешь: бредут сквозь снегопад, обнявшись, Костя Баев и Саша Подстаницкий, два мальчика-поэта (они оба на войне погибли), и читают друг другу стихи.

Саша, он тут неподалеку жил, в  деревянном доме на Пяти Углах. Он летчиком был. В небе погиб, как Экзюпери.

А Костя пехотинец – шел на лыжах по льду, по белой сголуба равнине озера, по тонкому, искрящемуся под солнцем, слегка подсевшему апрельскому ледку.

И был  убит наповал прямым попаданием фашистского артиллерийского снаряда.

То встретится лебедчица Маша, вся в ожогах с обгорелыми до локтя руками (она разгружала в порту суда, под бомбежками).

Те самые корабли она разгружала, по три  смены подряд, в кабине своей лебедки – которые шли к нам из Британии, полярными караванами, PQ.

Улыбнется тебе лебедушка Маша с забинтованными крылышками и улетит к себе в вечный рай, подхваченная пургой.

То бронзовый Анатолий Бредов, с гранатой в правой руке, вечно занесенной над головой – сошедший с гранитного  пьедестала, промарширует, печатая шаг, по Флотскому переулку.

А то Иван Папанин пробежит начальственной рысью по улице своего имени, веселый, лысый, румяный, с потертым портфелем в одной руке и с маузером в другой.

Или пройдется на высоких каблучках по вокзальной площади капитан Орликова, в норковом манто, в парикмахерском пышном начесе, в белых перчатках, в форменной фуражке – царица, владычица морская.


Мурманск-феникс сгорел весь в войну, выжженный бомбардировками до последнего дома.

Потом возродился из пепла.

В таких городах много чего странного случается.

Привидениями такие города обеспечены.

Покуда они есть, полупрозрачные персоны, гости с того света, пока наведываются к живущим – есть и тот, сгоревший Мурманск.

А без призраков – город не стоит.

Однажды я прошлась по Пяти Углам, под снегопадом, в белом открытом платье, с букетом белых цветов в руках.

Выйдя из дому в сочельник,
Твердя стихи, как заклятье,
Я шла сквозь метельный пчельник
В белом шелковом платье.

Оставляют норд-веста
Объятья – ожог на коже.
Я шла сквозь снег, как невеста,
Я улыбалась прохожим.

Если вас в вашей комнате
Пробирает озноб,
Вспомните меня, вспомните –
Белой таволги сноп.

И почему мне кажется – не кажется, а знается! – что все тут,  и пассажиры в троллейбусе-бесе, и моряки в порту, и простуженная продавщица, и даже фарцовщики в подворотне – романтики, ранимые души.

Поэты, пусть без сборников стихов.

Жители последнего острова Мечты, Ультима-Туле.



 
               
                I belive I can fly         

Идешь по Флотскому, по Рыбному, и вот уж не идешь, а летишь.

Здесь это просто – взлететь.

Даю инструкцию.

Руки и ноги развести на четыре стороны света.

Зависнуть над перевернутым хвостатым городом, над бессонным портом,  спиралью электрических огней.

Скользнуть вниз по холодной струе.

Поболтаться в широкогорлой воронке ветра, глядя на крыши оставленного внизу жилья.

О, аметистовая, морошковая, вересковая,  какая угодно, только не черная полярная ночь!

Просторны угодья твои и распахнуты для беззаконных полетов.

Раз в отеле многоэтажном,
На двенадцатом, в баре «Акула»
В отчаяньи неэпатажном
Я окно распахнула.

И я бы шагнула в небо,
Обняв огней панораму,
Если бы ветер нервно
И зло не захлопнул раму.

И проносясь над Мурманском, над родным сталинской постройки облупившимся домом, слышишь, как кричат под караоке сидящие на крыше несытые портовые бакланы:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Здесь на высоте твой слух шуткует, шуточки кукует.

Это в подвальном ресторане разливается под караоке полумальчик-полудевочка, селебрити Хибинских гор:

I belive I can fly! I belive I can fly!

Это голосит на всю улицу вернувшийся из рейса оттрубивший свое и законно выпивший гаражного спирта «Рояль» судовой кок О.:

I belive  I can fly! I belive I can fly! 

Ишь, как забирает. Нет, не паленый «Рояль» он употребил, подымай выше. И не шведский «Абсолют».  Чистый, медицинский спирт, водою священной реки Колы разведенный.

На чердаке бич-художник горько, как дитя, заплакал во сне, в своем сиротском гнездышке, из картонной тары и полиэтиленовых пакетов.

Проснулся, похожий на распухшего брадатого сыча, дико повел очами вокруг. Вставил в уши наушники от мобилки, пощелкал кнопками, и полилось, в аутотентичной версии чайки по имени Мэрайя Кэрри, хищной, но нежной:

I belive I can fly! I belive I can fly!

В полуподвале, 26-м отделении милиции опер Женя Жердьев, продремавший вполпьяна ночное дежурство, хватанул с утра самогона, повесил на шею бедную, еще студенческую, гитару с бантом на грифе, вышел из кабинета в коридор, пнул некстати подвернувшуюся на пути табуретку.

Забряцал по струнам: пора по бабам - пора по бабам.

Откашлялся и завел оперным тенором: I belive I can fly! I belive I can fly!  – быстренько, однако, съехав на родную ментовскую, гимн 26-го РОВД:

Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов
Мне прописал – эх! – промискуитет,
Ой-вэй!

- Вот и весна настала. Менты запели, – говорит, сидя на панцирной койке в КПЗ, свежезадержанная на протестном митинге журналистка Авдотья Сысоева своей подруге по борьбе за честь Родины писательнице-фантастке Маргарите Рехимкуловой (печатающейся под псевдонимом виконтесса Маргарита Миллисента Редгрейв).

Но никто еще не видел ментов, летящих стаей (а хоть бы одного) в небе.

В обезьяннике РОВД-26 сидели и дистрибьютор Юшкин и промоутер Полуэктов и даже товарищ коммунист К. взятый на демонстрации против дембеспредела.

А убийца со стажем и опытом работы С. сюда  не попадал.

Клиенты на него не жалуются.

Лежат себе молча.

Эх, Жердин, уполномоченный по связям с общественностью!

Нефиговый Фигаро!

Выучился бы в консерватории, дурачина, был бы сейчас Германом, Фаустом!

Тенор-то у волка италианский.

Солист - народный артист России Евгений Жердьев.

Или даже Эжен Жердье. Париж — Вена — Милан — Сен-Тропе.

Юджин Джердье. Метрополитен-опера.

А, жердь тебе в глотку!

Все ушло на грушинские дружбы, дружеские уши у костра (объелись груш эти дырузья), антисоветские, совьет-античные рулады, «пора по бабам, пора по бабам».

Вот и  рви теперь струны.

Кусай гриф суковатой своей, костлявой гитары.

И вспоминает он душеньку-Розину в ореоле светляков у рампы, розу гармонии, и чистая слеза стекает по выбритой согласно уставу щеке.

Пожуем сперминт. Его спёр мент. Из вассального супермаркета.

 


                Такая вот хигна


Юг - это край, похожий на рай.

Что же вы все, крылатые мурманчане (кок О., челнок Ю., опер-певец Ж. и прочие), не расправите крылышки – и шасть, в страну сбывшихся желаний?

Кто вам не дает?

Кто держит?

Хигна какая-то держит.

Хигна, если кто не знает, это из сыромятной кожи упряжь оленья.

Танцовщица Алех-альм и аптекарь герр Варан – вот они, главные сторожа.

Выйти бы за город, в тундру, в темное время, перевернутое, ничейное время, в стодневную ночь.

Тихо на земле и на небе.

Все померкло вокруг, лишь одна светлая царит над ночью гора Соловарака, как усталый, но бодрствующий бог о двух ледяных головах.

И танцуя,  хохоча, по алмазной тропке, по винно-зеленому льду, по болотным иван-чаевым огонькам, по спиральному завитку сполоха – побежать!

Вознестись!

Удрать.

В финиковые рощи, в коралловые атоллы, в попугайные сады!

От черного горя! От Белого моря!


Нам, уставшим от снежка
Снится Абрикосовка.

Ты в мои печали хлынь,
Речка с именем Теплынь!

Съедем, бросив Магадан
К речке с именем Шафран.

Убежим из зим в Изюм!

Ах умчим  от тяжких дум
Мы с родной реки Угрюм -
К золотой реке Лукум!


Но вьются, мельтешат в воздухе очумелой ночи самоедские шаманы, кто верхом на крылатом олене, кто – держась за поводья воздушного змея из рыбьего пузыря, кто – сидя на пятках в шаре горного хрусталя, а кто и просто так, силою собственного духа.
   
Алех-альм и герр Варан под самым носом у тебя – кувыркаются, насмехаются. Хлещут друг друга хвостами-хлыстами.

Они в глаза тебе насыпали толченых щучьих зубов, чтоб глаза у тебя  вылезли на лоб, и проницал ты суть вещей.

Вот эти-то двое (которых всякий видел в полярную ночь) и не дают нам, простым смертным, свалить с севера, держат.

Алех-альм, царица Кольского полуострова!

Та, кто танцует на горе Соловорака, голые колени выбрасывая из-под подола, такого розового, что аж в синь отдает!

В чьих глазах голубые звери все безумие пробуждения от зимы!

Семга под острогой, выбрасывается из водяного потока в воздух.

А Алех-альм - из жизни в другую жизнь.

Увы, летучие рыбы
До берега не долетают,
Им воздуха не хватает.

И все ж, ледяные глыбы
От дыхания тают!

Танцуй, Алех-альм, чье имя означает - Синее небо.

Сияй над Мурманском!

Талисман северян, лазурь!

Алех-альм и привязала нас к северу.

Своей шаманской уздечкой. Оленьей хигной.

Заперла нас на ключ в черном чемодане.

Герр Варан, правитель Варангер-фьорда, странный господин в узорчатой, татуированной шкуре Югорской гадюки!

Тот, что сидя на своем каменном троне, ловит липким языком пролетающих мимо мечтателей, зазевавшуюся мошкару.

Накормивший северян лекарствами! От крайностей человеческой натуры.

От сумасшедших идей, от проклятой любви, от несбыточных мечт!

Но эликсира бессмертия нет в его аптеке.

Варан, ложноногая змея в зеленом фраке со стразами, с полосатым галстуком-хвостом!

Мечтами нашими насыщающий необъятную свою утробу!

Ты виноват.

Весь север подвязан оленьей уздечкой к твоим растрепанным норд-вестом волосам.

На такой, с позволения сказать, хигне, все здесь и держится.

 
               
                Анжелика и Дары Смерти


Дела у не ведающего сомнений С. идут хорошо: сам жив.

А клиент мертв.

Наоборот было бы: плохо.

Спросите у клиента, есть у него претензии к заказу.

Ничего клиент не отвечает. Висит себе, и ботами качает.

Или лежит  себе, очи смежив, ухом приникнув к кафельному полу, и слышит звуки небес, и видит неземные сны.

Клиент всегда прав. Что означает (подумаете и согласитесь), что он же всегда виноват. Вообще хороший клиент – мертвый клиент.

Частенько теперь, получив оплату за услуги, предоставленные согласно прейскуранта, С. с семьей уезжает развеяться по трассе Мурманск – Лотта – Лета – Лулео (всего-то сутки за рулем), на открытом своем щегольском мафиозном кабриолете – и  заворачивает переночевать «к Яну и Миечке».

Отдыхает человек.

Опять же, с иглы соскакивает.

По другим сведениям, тоже соскакивает, но с мушки.

В любом случае, в этой точке мира его ждет незапертая дверь, горящие свечи. Фантастический, до светлых снов наяву, кофе (скандинавское причастие) и вкусное, до нежной дрожи в языке, перечное печенье (священные облатки).

Эмоциональное отношение, экологически чистое.

Истинная сауна и натуральный ночлег в бывшей детской комнатке.

Русские по-прежнему ни бельмеса не понимают по-шведски, но, «о любви в словах не говорят!» – знают много чего о Яне и Мие.

(Анжеличка по телефону, своей матери): … Да что ты, они оба такие лапочки… Да не сердятся они! Наоборот, хоть какое, да разнообразие в жизни... Мы им вместо зомбоящика…

Да прям, богатые. Ян до сих пор вкалывает, знаешь, когда тебе лэвэ не хватает, чтоб за дом платить, да еще детям помогать надо (дети-то у них фрукты, зеленые с кампуса), будешь тут крутиться. Прикинь, коптит семгу...

Ему ее каждый день подвозят на трейлере: в пенопластовых чемоданчиках, вся аж янтарная, льдом переложена, он ее коптит, по каким-то там своим рецептам и сдает в магазин. Это в 70 лет, а  куда денешься. Дети. Мия, вот, тоже подработку нашла – сиделкой в хосписе, та еще работенка…

Зато у них полный лямур-тужур. Домик еще крепкий. Вокруг сплошное баунти: воздух, птички поют, белки прыгают… Филимон и Бавкида? Какая ты у меня образованная, мам, и почему тебе за твою образованность так мало платят?…

Да все у нас нормально…

Да никто нас убивать не собирается, кому мы нужны…

Ни от кого мы не скрываемся…

Никто на нас не охотится…

Да не убивают нас!...

Не накручивай ты!…

И мы никого!

...А плакун-трава – для того, кто хотел бы заплакать, да не может.



                Никто уже...


Социализм с человеческим лицом.

Просто лицо человеческое.

Исчезнувшее вместе с социализмом.


Никто уже не протирает тройным одеколоном головку звукоснимателя в кассетном магнитофоне.

Никто уже не склеивает ацетоном зажёванную и порванную плёнку в кассетах.

Никто уже не вырезает телепрограммы из субботней газеты и не подчёркивает в ней интересные передачи, на которые нужно успеть.

Никто уже не требует от невесты девственности в первую брачную ночь.

Никто уже не поднимает петли порвавшихся капроновых колготок.

И никто уже не дарит колготкам вторую жизнь, плетя из них коврики для прихожей.

Никто уже не преподносит на день рождения духи «Белая сирень» или «Серебряное копытце».

Никто уже не посылает палки сервелата в посылках.

Никто уже не подвешивает над рулем автомобиля рыбок-скалярий из прозрачных трубочек капельницы.

Никто уже не пишет сочинений о Данко с горящим сердцем и о глупом, не в то место ударенном пИнгвине.

Никто уже на вопрос, что у женщины под платьем, не ответит: комбинация.

Никто уже не считает, что лучшее средство от кашля — это банки или горчичники на ночь.

Никто уже не ест. Все сидят на диетах.

Никто уже не цедит чай через ситечко, как в лучших домах Лондона.

Никто уже не закапывает в песок двора секреты из стеклышек и конфетных фантиков.

Никто уже не заправляет одеяло в пододеяльник через дырку посередине.

Никто уже не стирает с последующей сушкой на веревке полиэтиленовые пакеты.

Никто уже не стремится жить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Никто уже при виде знакомого не подходит к нему незаметно сзади и не закрывает ему глаза — угадай, мол, кто.

Никто уже не чистит зубы зубной щеткой с натуральной щетиной.

Никто уже не танцует твист, чарльстон и шейк.

Никто уже никого не обожает в глубокой тайне.

Никто уже не помнит, чем отличается белый ластик от красного… А я помню: белый стирает карандаш, а красный – чернила, при том дырявя бумагу.

Никто уже не спит в алюминиевых бигудях.

Никто уже не плачет навзрыд, промокая слезы стираным и глаженым, аккуратно сложенным вчетверо носовым платком.

Никто уже не набивает зимнюю обувь старыми газетами.

Никто уже не любуется  весь отпуск матерью-природой.

Никто уже не играет в «почту» на танцевальной вечеринке.

Да и танцевальных вечеринок нет. И писем на почту никто не носит и не ждет ответа, как соловей лета.

Не пишет никто писем.

Писать никто не умеет.

И писать грамотно, как положено, как учили, и писать в горшок правильно не умеет никто.

Никто уже не коллекционирует полезные советы из отрывных календарей.

Никто уже не наклеивает переводные картинки на кафель.

Никто уже не призывает не давать поцелуя без любви.

Никто уже не ходит в фотоателье, чтобы сделать ежегодный семейный портрет.

Никто уже не рассказывает по ночам в отрядной спальне, что мама с папой делают в кровати.

Никто уже не украшает стены выжиганием или чеканкой собственного изготовления.

Никто уже не живет. Все избывают карму и утилизуют прану.

Впрочем, никто и не умирает – а выпадают по темному тоннелю в астрал.

Никто уже не вяжет банты на гриф гитары.

Никто уже не целует бездомных кошек и собак на улице.

Никто уже не скажет, что когда футболка торчит из-под свитера — что это называется "из-под пятницы суббота".

Никто уже не краснеет при слове «песец».

Никто уже не носит праздничные продуктовые заказы в сетке-авоське или в сумочке, пошитой из старого болоньевого плаща.

Никто уже не улыбается. Все обнажают зубы по-акульи, согласно вывешенным на сайтах образцам.

Никто уже не переключает телевизор с помощью плоскогубцев.

Никто уже не пришивает на край простыни номерок для прачечной.

Никто уже не ходит за сметаной со своей стеклянной банкой.

Никто уже давно не слышал свежих анекдотов про Штирлица или Василия Ивановича.

Мы хотели сто сортов колбасы, как на Западе. А теперь этой соево-картонной колбасы с глютонатом натрия нам вообще не надо.

И красных с черными кружевами бюстье из секс-шопа.

И кока-колы с макдональдсом. Ну их совсем.

Бантов на гитарах жалко.

Комбинаций жалко, голубых, розовых.

Бежевых (для приличных женщин) и черных (для женщин развратных).

И еще жаль круглого выреза на пододеяльнике, похожего на белую луну в белом северном ночном бредовом майском небе.

Шляпки фетровой с атласной лентой по тулье, лодочек на гвоздиках, одеколона «Кармен» и пудры «Лебяжий пух» – молодости жаль нам, молодости.

Вечной юности, рецепт которой (британские ученые) никак не отыщут.

Никто уже не любит. Все занимаются любовью.



                Морда страшней Карабаха


Кто бы мог предсказать, какая Пифия из Дельф, что даже опыт бреющего полета геронтократии, развитого угасания ускоряющегося издыхания…

Этих Парок Паркинсона…

Героев геморроя…

Этого Рима эпохи вторжения гуннов, этого густопсового неповторимого стиля под названием «маразм крепчал», ампира уходящей империи…

Барокко бараков.

Вампира ампиров.

Упыря упертого!

Время прощального привета великой темы, последней ее нежности, машущего лапкой олимпиадного мишки… Мишка, Мишка, где твоя улыбка?

Стопеля Байконура и штопаная байка исподнего.

Байкодром Космодур.

Сопла и лирические сопли.

Саяны, Шушенское, и санки, и сушки.

Байкальский Амур и амурный Байкал.

Ниагара Ангары.

И в бирюзовой тайге Бирюса.

Плисецк и Плисецкая – впереди планеты всей.

Великий пирс усталой подлодки, из глубины идущей домой – где ее никто уже не встретит.

Кто бы знал, что это вспомнится с ностальжи.

Но ведь вспоминается.

И стал бакс, взамен юниверс.

Свобода ведь это Одиночество. Свобода ведь это Белое Безмолвие, ледяная пустыня, край света. Свобода это Смерть. А вы еще не догадались?

Прав поэт – что пройдет, то будет мило.

Другого счастья, кроме того, что заключено в надежный ядерный чемоданчик воспоминаний, человеку, быть может, не дано.

Но девяностые с ознавуровской ностальжи почему-то не вспоминаются.

Кислотой какой-то эти гады полили эти годы, убив их аромат.

В микроволновке какой-то передержали, отбив всякий вкус.

Изъяли тонкую сущность.

Вата вареная. Клейстер, а не девяностые.

Причем, кости на клейстер пошли наши.

Куклачев какой-то, с дрессированными кошками, запряженными в тележку.

Причем, вместо кошек были мы.

Какого гайдара мы в это вляпались, чубайс тебе в глотку. И в животе бурбулис.



                Один в поле не понял


Заряженному танку в дуло не смотрят.
В чужое АО со своим уставом не лезут.
Рожденный брать, он давать никому не может.
Пока ты семь раз отмеришь, другие отрежут.

Светло, как у Малевича в том квадрате.
Гомик гомику люпус не съест.
Весело, как у Ленина в мавзолее.
Бедным подаст собес, а начальству бес.

Лучше синица в руке, чем под задницей утка.
Сутками я не сплю, с гусями тоже не сплю.
Не так страшен черт, как его малютки.
Спутник-то был на сопле, да утерли соплю.

Вам севильский цирюльник, а нам бы цивильный серюльник.
Каждой твари по паре – угрожает препод.
Мы с ней в прямом эфире, а тут ее муж идет,
Морда страшней Карабаха, крупный рогатый кот.

Мой дядя – самых честных не правил, а грабил.
Ты наш медведик, а мы, народ, твоя зайка.
Живешь, и все лайкаешь, как ездовая лайка.
И все-то кликаешь, вот и беду накликал.

Не пей из колодца, наплевать придется.
Был бы человек, а статья найдется.
Ломит солому сила: де факто, де юро, де било.
Все бабки отмыть – не хватит на Яндексе мыла.

Где совок там и мусор.
Язык доведет до киллера.
Наглость второе счастье.
С корабля, да на баб.

Получишь фэйсом об тайбл.
Солдат считают по осени.
С мэйлом рай в шалаше.
Думаноид, умерь свой хап!

Лучше колымить на Гондурасе,
чем на Колыме гондурасить,
а овцы-целки под норок бриты,
а баба с возу – и волки сыты.

Жизнь это вредная штука,
от нее умирают.
Один в поле не понял.
Друзья познаются в бидэ.

Где ты, вагон, в котором всем доверяют?
Мне отвечают дружно: в Караганде.
               


                Андерсен секонд-хэнд
               
Меж собой С. и его жена иногда называют своих шведов «Ваня с Маней». Они в курсе даже, что у «Вани» имеется заначка от «Мани» – в сенях, под грудой ящиков и коробок: початая (вечная) бутылка скотча, уровень жидкости в которой понижается с рассвета к закату, но никогда не иссякает.

А вот что Ян и Мия знают об С. и маркизе ангелов? За кого они их держат?

Похоже, за деток-приемышей (как, бывает, честная мама-собака выкармливает гепардиков).

«Янимия» – это болезнь, и заразная притом.

Прослышав о том, что к Яну приезжают русские, жители всей округи стали свозить к нему в дом вещи.

Одежда-обувь «в хорошем состоянии», потрепанные (но рабочие) кофеварки-фены-тостеры лежат, аккуратно заправленные в пластиковые пакеты, в сенях, заняв почти весь пол.

Меж ними протоптана тропинка для хозяев заготпункта.

Глянь, велотренажер, ёкающий селезенкой, заезженный, как коняга (довез-таки хозяина в гигиенический протестантский рай).

С. и Ангелица перетаскивают вещи в длинный багажник своего киллерского кабриолета (в следующий раз надо с крытым прицепом приехать) плотно утрамбовывают – не для себя, для семей нуждающихся бандитов в Мурманске.

Гумпомощь для недостаточных семейств наемных убийц, лохотронщиков, домушников и кидал.

Воющие пылесосы, охрипшие фены, стонущие холодильники – бедные служки, отвергнутые хозяевами, выброшенные на свалку, составляют античный хор, бэк-вокал нашей драмы.

Андерсен-сэконд хэнд.

Андерсен для бедных.

Сказка об изношенных финнами, шведами и норвежцами вещах, которые после смерти попали в мир иной – российский галимый сэконд-хэнд («тот свет»).

Фэнтэзи второго употребления.

Ночью они, проснувшись, рассказывают друг другу свои истории.

Я платье из белого атласа. Крошка Ирис надевала меня только раз в жизни – на выпускной бал, а я мечтало пригодиться ей еще и на ее свадьбе. 

Я комбинезон рабочего конвейера с завода Skania.

Я халатик Марианны, которая больше не страдает полиартритом, потому что умерла.

И милосердная тень Ганса-Христина Андерсена склоняется над ними.

О, этот легендарная гаражная распродажа трясущегося от смеха городка Тронхейм (рекламный бренд: тролли, восседающие на троне), в ней можно было такое найти!

Молодой мамы сапожки, на нерпичьем меху, с железными неснашиваемыми набойками.

Весенне-зеленый, весь в люрексе и стразах фрак герра Варана, аптекаря и варана.

Суконная серая (не изнашивается) шинель рюсски зольдат 43-го.

Болоньевый старенький мушкетерский плащик коммуниста К.
 
Безупречный офисный дресс-кодовский пиджак датского премьер-министра.

Собачий тулуп покорителя Арктики его высочества герцога Аббруцци (не тулуп даже, а переносимый на плечах походный чум).

Велосипедные штанишки ее величества Виктории, старшей принцессы королевской династии Норвегии.

Что такое рай? Астральный сэконд-хэнд.

Надеюсь, весенне-зеленый, с люрексом и стразами фрак герра Варана сольется  еще в объятиях с персиковым пеннокружевным пеньюаром Алех-альм, еще сохраняющем в себе весь ее душистый и женственный отпечаток.



                Аптека имени Фритьофа Нансена

В безумной столице Варангер-фьорда есть на старой узкой улочке в домике, увитым плющом, старинная аптека.

В ней еще Фритьоф Нансен покупал аспирин.

А Георгий Седов – йод, бинт и вату.

Там герр Варан в зеленом фраке со стразами продаст вам декохт, клистир, нюхательную соль.

Там стоят в витринах склянки с запечатанными гадами.

Аквариумы с дуримаровскими кусачими пьявками.

И хранятся на полках в деревянных шкатулочках толченые зубы акулы.
 
А в  изумрудно-зеленого цвета, узкогорлых склянках – мед, собранный с полярных, синих, до дикости, васильков.

А рядом – муравьиная (так называемая, навья) косточка – раздвоенная вилка змеиного позвоночника, которая остается после того, как в муравейнике гадюка обглодана наголо.

Задняя комната, тайная, вся увешана пучками сухих русских трав: тирлич-трава, одолень-трава, разрыв-трава, плакун-трава, адамова голова, волчьи пуговки, кошачье мыльце, мышиное сальце, нечуй-ветер, коровяк, ягиное помело, лешачихино вымя.

В фармации этой каждый пришелец может поменяться судьбою с другим.

Одеждой махнуться, нательными крестами, именами, паспортами, фирмами, откатами, наездами, женами и детьми, собаками и котами.

Ведьминской ступки пестик, с мертвой Жизели крестик – выбирай, что больше нравится.

Даже лицами можно поменяться, а что, перетянешь морду наново у хорошего подтяжника, и нет проблем. Было бы желание.

В другого впрыгнуть.

В шкуру его влезть.

Заснуть самим собою, а проснуться другим.

Девица Авдотья Истомина («Саамские сказки»), из любви (все, девчонки, из-за нее проклятой), зашилась в оленью шкуру оленя и стала оленицей оленьелицей.

Соединившись, притом, со своим возлюбленным скотом.

Обратный случай: легендарная же, белая важенка Кайф, возжаждав бессмертной души, зашилась в человеческую шкуру.

И вышла замуж за Ивана Демьяновича  Койкина, заслуженного чумработника совхоза «Тундра». 

Кто из них счастливее, Авдотья Истомина или Кайф, скажите, девушки.

И вот ты уже не русский бандит С., а викинг Эрик Рыжий.

Не судовой кок О., а принц Юниверс, муж наследницы трона Виктории.

Не писатель Т., а писатель Д., даже, отчасти, Ф.М.Д., мировой классик.

Не парикмахерша Раиса из Мухосранска, а русская ведьмесса онлайн.

Не чистильщик сапог, а миллионер.

Не гусь, а росомаха.

Не Путин, а Медведев.

Не Аполлон, а Диана.

Не Диана, а леди Ди…

Вот только средства для бессмертия в аптеке имени Фритьофа Нансена нет.

И еще три раза двенадцать присяжных Полюса бросали кубок.

И выпало им:

Ведьмесса.

Золушка.

Строубери-ад.


               
                Ведьмесса Раисса

Может, Раисса Чернодрябская поменялась судьбой с королевой троллей или со старухой Лоухи, или с феей Бастиндой из лиловой страны, которой нас так успешно запугивали в детские годы?

Ей-то (Раиссе, то есть) в отличие от ее клиентской базы, все фиолетово.

Одна о-очень обходительная дама пост-бальзаковского возраста (жительница пос. Черная Дрябь), купив турпутевку, приезжает впервые в жизни в Финляндию.

И потрясенная открывшимися горизонтами, решает остаться там навсегда.

Намертво, по-звериному, уцепившись за шанс.

Рая обнимает фонарь на площади маленького городка, промежуточной станции туристического маршрута: «Назад не поеду!»

Это шутка. Но у рыси всегда есть тридцать пятый кадр, чтобы свернуть за угол, перейти на рысь и раствориться в воздухе.

Гид отвернулся. Он, правда, с глазами на пятках – но и она не без того. Трехглазая.

Унесло.

Ночует Раисса на местном кладбище, в чьем-то фамильном склепе (журналисты любят такие детали).

Весь день рыскает по шопингам, лихая, с пером в берете.

А к вечеру, проголодавшись, предпринимает штурм.

Ныряет, наудачу, в первый попавшийся отель и, пользуясь русско-финским разговорником, просит портье проводить ее к директору – он же владелец заведения.

Портье, уставший к концу рабочего дня, страдающий мигренью, в нерешительности. «У вас болит голова, позвольте!» – и она, возложив ему классически длани на лоб и виски, снимает мигрень.

Левой рукой стряхивает через правое плечо.

Напевая при этом что-то из рашен фольклора: «Петушок-петушок, золотой гребешок, масляна головушка, шелкова бородушка…»

Шелкова бородушка, чувствуя внезапный подъем, соглашается препроводить русскую к боссу.

Тот тоже устал, у него, кажется, начинается грипп (щекотка в гортани, глаза слезятся, общая вялость). Раисса из Руссии, улыбаясь в 200 ватт,  плетя какую-то сложную маловразумительную, ввиду языковой недостаточности, историю, излечивает и второго, наложением рук (такой у нее дар, род цыганского гипноза).

Хоботок ее исправно высасывает нектар из встреченных на пути цветочков; но есть у нее и жало.

Босс (фамилия его ***нен) заинтригован, несколько даже очарован.

Паспорт у рюски в порядке. В общем, он согласен приютить Рысию на недельку, с трехразовым питанием в ресторане.

В счет гонорара за спецэффекты.

Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда. «Хап» у дамы отработан годами тренировок: она из тех, кто выхватывал с базарного прилавка лучший кусок мяса или единственный приличный лифчик, из-под носа у страждущих в очередях времен СССР.

«Есть два царя, что правят этим миром». Сила Раисы в том, что двум царям – Любви и Голоду, она служит одновременно, как Труффальдино из мюзикла.

Косые чингисхановские глазки и вытравленная под платину грива.

В течение этой недельки Рысия смакует разные финские вкусности и дает сеансы русского сакрального массажа: 1. боссу ***нену, 2. зам. босса ***нена (его фамилия ***кенен), 3. всем желающим служащим отеля, 4. их знакомым и родственникам, 5. знакомым родственников и родственникам знакомых.

Рысия из Руссии.

Люди избавляются от боли в разных частях тела и души, молодеют, наглеют, приобретают завидный аппетит (но при том не полнеют).

Валютная ведьма, you are welcome.

Полировка крови, золотые укусы, гигиеническое отсасывание праны, кристаллизация удовольствия.

К тому времени, как ей заинтересовалась полиция, ***нен с ***кененом уже готовы хлопотать о зеленой карте для Раисы (она в свои 56 еще очень и очень, но боссы, вопреки фамилиям, не по этой части).

Raissa мигом становится местной селебрити, покоряя и обирая, лихо, как тать, беззащитный северный городок (весьма, впрочем, благоустроенный и зажиточный).

И, бросив опечаленных клиентов (даже стихи ей написали на прощанье, где рифмовались Raissa и belissa, красавица), с триумфом съезжает в Хельсинки.

Рая, открой двери рая!

Крыссавица!

«Мы еще о ней услышим»…

Фамилии тут не для смеха придуманы, вполне ординарные фэмили-нэйм, в любом телефонном справочнике  найдешь, номинум санкт одиоза, есть еще финская фамилия: ***писта.

Херр ***писта – но это уже был бы перебор.

О север, север-чародей! Иль я тобою очарован?

Сколько ж их угнездилось в сей дивной местности: чародеи-лиходеи, колдуны-болтуны, чумаки-ведьмаки, знахари экстрасенсовичи и кидалы калиостровичи.

Экстрасенсы, считающие пенсы.

Маги, слюнящие дензнаки.

Подвиньтесь, Рая из Черной Дряби пришла.

Рая из Рая, ваша судьба и рок.

Слезы похьольской чародейки – ингредиент эликсира жизни.

Но похьольские чародейки не плачут!

Потому-то и не можем мы достигнуть бессмертия, как ни бьемся.


                Таки, рецепт бессмертия


Анжелика-ангелочек, на промежуточной станции своего путешествия в рай, в тропической купальне «Сариселка», в мраморном зальце между сауной и турецкой баней, читает в глянцевом журнале, который кто-то оставил раскрытым на кушетке:

Из блога виконтессы Маргариты Миллисенты Редгрейв (перевод Авдотьи Сысоевой):

«Попробуйте в Самояди культовый напиток «Чернила летописца». Перья черного лебедя, на которых оно настояно, придают «Чернилам» пикантную терпкость – пригубив их, я немедленно ощутила всем нутром зуд сочинительства…»

Кто оставил журнал в предбаннике?

Анжеличка подозревает голую бабу, чьи части тела сюрреалистически проступали из тумана сауны. 

Только что познакомились: верткая, как ящерица, дамочка, с каким-то бешеным бергамотом, анисом, тимьяном во флакончике (для чистки чакры, как она выразилась).

Глазки косые, чингисхановские и вытравленная под платину грива. На ведьму похожа…

Она перелистывает страницу.

Сиживали мы с Алех-альм, царицей Колы, в ее лесном будуаре.

Алех-альм угощала меня шипучим вороничным  шампанским, (букву «п» в этом слове лучше опустить). От шаманского вина прорезываются крылышки на лопатках, скоро, впрочем, исчезающие. Только сперва нужно снять со своего лица маску…

Откуда она выползла, эта Маргарита-Миллисента?

Была б я виконтессой, стала б я таскаться по каким-то «лесным будуарам».

Небось, в питерской коммуналке проживает, на кухне с тараканами воюет.

Ритка Малкина, какая-нибудь. Маргоша.

«Сиживали мы с герром Вараном, королем норвежских фьордов, в его тронном зале. Пили настойку на глазных яблоках полярных леммингов, способствующую скорейшему обретению третьего глаза во лбу и забродившую сыворотку молока оленьих кентавриц, она дает регулярно употребляющему ее полное отпущение грехов, ибо душа его отмывается в тундровом молоке.

Почувствуйте разницу! Древняя мудрость против пресловутой Кока-колы!»

Ну и кто им башляет на эти коктейли?

Спирт «Рояль» рылом не вышел, а ликер «Бейлиз» от своих щедрот уж на что-нибудь покруче прольется.

Кока-колу лягнули. Русквас, что ли, проплатил?

Дальше в тексте промелькнуло нечто знакомое: «эликсир Eternity». 

Ну, да, «Eternity», он самый. Сбрось 58 килограмм за месяц, и они больше не вернутся. Убивать надо тех, кто такое пишет: ни фига ведь не похудеешь, зря только деньги выбросишь (и немалые).

То соду им пей, то уксус, то пережженый уголь грызи, то недозрелый кофе, то гриб рейши (хрип гейши), то ягоды годжи, никуда не гожие.

Все бред.

«Напиток бессмертия отыскала я, принцесса Маргарита-Миллисента Редгрейв в Полунощной Самояди. И вот, жива до сих пор».

Промоуторы и спичрайтеры  глянца, вот кто истинно бессмертные.

С сотворения мира  живут и процветают.

Долговечнее пирамид.

Анжелику зовут на массаж.

Лежа ничком на кушетке под беглыми пальцами труженика бьюти-салона, она думает о рецепте бессмертия, который Маргарита Милисента, по ходу, нашла. И что бы это могло быть?

Любовник, наверное.

Ну, или крем с экстрактом молока молодой оленицы, в удобной для вас упаковке.

А про маску, снятую с лица – это она лазерный пилинг впаривает.

Все ясно! Вечную молодость тайский массаж дает!

Ну, конечно, в предбаннике-то у массажиста...

А может, это напиток бессмертия это сочинительство – пишите, мол, дамы, дневники, и будете жить вечно.

Нет, «истинный эликсир жизни – это здоровый секс». Надо будет все-таки дочитать статейку.

Но когда она через сорок минут сеанса выходит в предбанник, журнальчика там уже нет, как нет никого ни в сауне, ни в турецкой парной.

Выпарилась и испарилась.

Кровь приливает к лицу Анжелики, свеже-отскальпированному пилингом (вот и сняли с меня маску).

Ей страшно.

Сквозь облака пара она видит перед собой… жучка, что ли, летящего зигзагами, от стенки к стенке?

Или зеленую муху?

Анжелика дю Плесси де Бельер, красавица, жена киллера С. боится смерти.

Тут не знаешь, каким богам молиться.

Жаль, не дочитала тот джурнальчик до конца.

Что-то в нем такое было про джизнь.

Про смысл любви, конечную цель мироздания, про обретение вечной гармонии.

Врешь ты все, Маргарита Миллисента Редгрейв! Никакого бессмертия нету на свете!

Не найти во всей вашей Европе никакого эликсира жизни, кроме крема-коктейля Eternity, «на чистом экологически, растительном сырье, в удобной расфасовке».

«Анжелика и Смерть». Последний роман цикла супругов Анн и Сержа де Голон (воды влили целый галлон).

И взмолилась Анжелика дю Плесси де Бельер, маркиза ангелов:

Травки родные, помогите!

Муравушки из детства, не оставьте!

Одолень-трава, разрыв-трава, сон-трава, плакун-трава, тирличь-трава!

Кроме вас у русского человека нету спасения.

Настал песец, так выбирай: либо одолей его, одоленью-травой, либо взорви все разрыв-травой, и начни все с нуля.

Либо повернись на другой бок и спи (сон-трава).

Либо тирличь на аполлоновой лире, на флажолете, на оленьей дудке, на малиновой тальянке, на бедуинской дойре.

На тощей своей, как недокормленная путана 90-х, гитаре с бантом.

А плакун-трава – она для того, кто хотел бы заплакать, да не может.




                Сольвейг

В этом ледяном кубике многие любили друг друга, но счастливы, как в раю, были только два влюбленных вертолета (и целовали облака слегка).

Может, вертолеты – это души подбитых танков? Бабочки, вылупившиеся из их бронированных коконов?

Где ты, Церетели?

Взыскую славы твоей.

Должна стоять скульптура Сольвейг во фьорде Осло!

Монументальная, как Родосский Колос, и даже выше.

Видная отовсюду.

Из Осло, из Стокгольма, из Хельсинки! Из Санкт-Ленинграда, Москва-сити и из города Гуся Хрустального.

Из Нью-Йорка, Сан-Паоло и Пекина.

Из любой точки мира!

Чтобы стояла она у причала, протягивая руки или, может, только правую руку, с горящей свечой в ней, к волнам, к швартующимся судам, к горизонту.

А может, сидела бы лирически на ступеньках, спускающихся в море.

Провожая тех, кто отбывает.

Встречая тех, кто прибывает.

Ждущая.

Добро пожаловать домой, норвежцы!

Нет, даже не норвежцы, возьмем шире – добро пожаловать, люди!

На территорию любви без измен.

Сольвейг всегда – всегда! – ждет вас.


Ну, не в Осло, так в Мурманске!

В порту, на причале!

Север – лучший в мире продлеватель вкуса.

Надежный холодильник для скоропортящихся эмоций.

Ждать – так ждать, и всю жизнь, и после жизни.

О, как больно, всем нам, женщинам и мужчинам, молодым и старым, женатым и одиноким, что мы-то не такие, как Сольвейг!

Что мы-то – не дождались.

А если к берегу Индийского океана мраморный придет Пер Гюнт, чтобы выполоскать свои пыльные сапоги в волнах!

О, тогда между ним и Сольвейг, между мужчиной и женщиной, севером и югом!

Городом и деревней, умственным и физическим трудом!

Интеллигенцией и народом!

Электоратом и властями!

Пиплом и олигархами!

Меж ними неизбежно возникнет любовный ток.

Который конгениально преобразит геополитическую ситуацию.

Земношар станет другим!

Может, кубиком, с двадцатью четырьмя гранями.

С семью миллиардами сверкающих граней.



                Герда


А в Тикси, в Игарке или в порту Ванино на причале, на мокрых каменных ступеньках пусть сидят, обнявшись Герда и Кай.

Я не была гордой,
Но я была Гердой,

И в сапогах из жасмина
Исходила полмира.

Мне любимые дороги,
Солнечные враги.

А на торосы-айсберги
Есть надежные обереги –
Две руки.

Знаю, заставит совесть
Соль есть.

Не принимают Полюсы
Нашего страха полисы.

И не скует лед
Ахеронов и Лет.

Над землею кружится
По одной из орбит
Мерзлая рукавица
Детских моих обид.

И в сумасшедшем Мурманске
На улице Полярные Зори
Еще взойдут на морском песке
Мои полярные розы.

Я не была вечной,
Но я была верной.

Все-таки, я жила,
Чтобы ушла зима.

       

                Дед-Карачун


Гуляя по саду своей усадьбы "Достоевски-брэнд-люкс" и на ступенях лестницы увидев  Грушеньку в объятиях молодого писателя К. , старый писатель Т. вдруг почувствовал себя не то, что плохо, а немного странно...

Вынужден был вернуться домой на такси, пожаловался жене на головокружение (она немедленно вызвала амбуланс), лег в постель, на простой вопрос доктора, какое сегодня число, ничего не смог ответить…

Знаешь ли ты признаки инсульта, читатель? Он же апоплексический удар. Он же дед-карачун. Он же паралик. Он же звездец.

Записывай, может быть, пригодится: если человек не в состоянии сосредоточить свой взгляд на чем-нибудь долее 30 секунд, если он не может дотронуться рукой до собственной ноги или головы, если вопрос, вроде, «кто вы? где вы живете?» вызывают у него затруднение…

Бесспорный симптом – попросите его высунуть язык.

Кривой, как бы вывихнутый, свернутый набок, фиолетового оттенка, в белесых географических пятнах язык: жеватьмочаложеватьмочаложеватьмочало.

Жуйжуйжуйжуй – жуть.

На вопросы: кто вы, что вы такое есть, где (и зачем) живете, я и сама внятно ответить затрудняюсь.

Мочало мучаю. Мыло жую.

Не говоря уж о заполнении анкет.

Не могу, не умею, боюсь.

Вывихнута биография.

В белых пятнах география.

Писатель Т. со свернутым набок языком лежит на больничной койке, по-шведски скромно-люксозной, оборудованной разными сан-прибамбасами и недешевыми мед-цацками, на честно полагающейся  каждому жителю муниципалитета коммуны Тройнхейм образцовом смертном одре.

Язык свернут набок бесповоротно.

Не в том дело, что популярный писатель этим языком лизал всю жизнь лэвэдателей и грантораспределителей – и вывихнул орудие труда.

И не в том, что он в своих произведениях завирался (лучше бы зарывался… лучше бы даже нарывался – пусть себе язык нарывает, не так это страшно, как Дед Карачун).

А в том все дело, что любовь, Грушенька, его покинула.

Сбежала она из Достоевского!

Из galaxy-центра «Достоевский» (дело жизни!), совмещенного с топ-часовней Преображения Господня.

Из юниверс-избы братьев Карамазовых.

Улизнула, как дух из тела.

Роковая инфернальница.

Добрая, в сущности, девка.

Душа России, со всеми ее противоречиями.

Со всеми, увы, неувязочками логическими.

Со всеми чудачествами и чудесами.

И незачем (нечем) теперь читать великую классику.

Та, у кого в одном мизинчике больше страсти, чем в годовой подшивке «Плейбоя».

И прихватила с собой купленное писателем Т. в «S`Mart» ружье, заряженное пулями последнего поколения, так называемыми пробками точечного поражения.

От греха подальше унесла.

Он хотел, было застрелиться.

Но ружье пропало, вместе с Грушенькой.

Разрешенное для продажи населению ружье обыкновенное киллерское.

Не висит оно больше на стене в первом действии, чтобы выстрелить в пятом действии.

И нет в Юниверсе любви, и смерти нет.

Что такое любовь?

Некий амфито-феромон, эндокрино-кокаин, мета-серотонин.

Eternity-фермент.

Продлеватель вкуса forever.

Скособоченная наша жизнь!

Перекошенная ее улыбка.

Же ву при, нос утри.

Живи, жуков жуй.

Или они тебя.


                Строубери-хелл


Земляничные поля под Тромсе.

Почетные гастарбайтеры (га! стар! – звезды), заслуженные кентавры Молдавии, Эфиопии, России, Лесото и Эстонии виртуозно вламывают (изящно горбатятся), сбирая урожай райских, пахнущих счастьем плодов, и заодно леча собственный образовавшийся за зиму авитаминоз.

Ева соблазнила Адама клубникой.

Клубничкой.

Ягода, раздавленная языком, раздавленный языковой барьер.

А как по-молдавски будет – любовь? А по-эфиопски?

Поцелуй названья не имеет, поцелуй не надпись на гробах, алой розой поцелуи веют, лепестками тая на губах.

Клубника – растение семейства розоцветных.

Клуб любителей клубнички, клубителей любнички.

Подайте нам с леди в номер клубнику и шампанское.

Может быть, эту сладкую ягодку разжует принцесса Виктория из предыдущего сюжета или золушка Наташа из предстоящего.

Земляничники устраивают праздник – костюмированный бал, где каждый обязуется познакомить товарищей с фольклором своей страны (пословицы, поговорки, прибаутки, загадки, потешки, дразнилки, частушки…)

Мы не животные!

У нас есть язык!

Импровизированная сцена в сенном сарае.

Все готовятся, изобретают наряды и головные уборы, учат стихи, гримируются, репетируют… Актерский кураж, лихорадка рампы.

Игра, игра, игра. На игру подсаживаешься, как на иглу.

На бал трое гастарбайтеров являются в почти одинаковых костюмах Божьей Коровки – оранжевые или алые плащи в черный горошек, черные бархатные береты с помпонами и наклеенные усы.

Повторяют со сцены практически идентичные тексты на разных наречиях: «Божья коровка, улети на небо, там твои детки кушают конфетки… Божья коровка, принеси нам хлеба…»

Это, оказывается, бродячий миф – Божья Коровка, сакральная небесная скотинка.

У всех индо-европейских народов присутствует, в малой мифологии.

И в Азии, и в Америке, и в Африке, и в Австралии, и в Арктике.

Это всемирный архетип, как объясняет заслуженная гастарбайтерша (девятое лето тут), кандидат филологических наук, доцент Чухломского университета, Лилия Брониславновна Фомина-Цапукевич.

Что остается общего у всех русских, старорусских, новорусских, распрорусских и немножко русских людях, сто лет назад эмигрировавших и ничуть о том не жалеющих, недавно сваливших с Камы или из Коми?

Только это:

- Баю-баюшки баю, не ложися на краю, придет серенький волчок, и ухватит за бочок…

- Водичка, водичка, умой мое личико, чтобы глазоньки  блестели, чтобы щечки горели, чтоб смеялся роток, чтоб кусался зубок…

- Огуречик, огуречик, не ходи на тот конечик, там мышка живет, тебе хвостик отгрызет…

- Ты медведюшка мой, батюшка, ты не тронь мою коровушку…

И вспоминаешь эти песенки невпопад, в печали и радости.

И плачешь, и жалеешь себя.

И мышку жалко, и волчка.

И коровушку, и крошечку Хаврошечку.

И волка и лисой, хоть оним злые.

Вот, лихо ты одноглазое, наша жизнь.

Гастарбайтеры пьют не самое дешевое вино, закусывая клубникой.

Они ощущают меж собой сиротливое родство.

Маленькие насекомые в европейском саду наслаждений.

Уникальные магические существа, наделенные, каждый, особым даром.

Братия, пасущаяся на полянах земляничных!

Тирхены в пестрых одежках: мелкая крапинка; крупный горох.

Испуганные глазки, ухватистые лапки и набриолиненные усики!

Таракашки из Тмутаракани, комарики из  Комарово, муравьи из Мурино.

Игрушки капризной девочки-судьбы – надоевшие, нелюбимые, заброшенные в пыльный угол.

Отчего так несчастны вы в этом мире? Брошены, потеряны и одиноки?

И вылезает из норы ложноногая змея, и вытягивает за ниточку, намотанную на коренной зуб, грамм эликсира бессмертия.

...А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму.

Четыре отпуска я батрачу в Строубери-филдс, четыре года мать без сына.

В деревне Гадюкино, где всегда идут дожди, ждет меня моя старенькая мама.

И часто ходит на дорогу в старомодном ветхом шушуне.

Подожди  еще, мам!

Еще немного, еще чуть-чуть.

И пью я водку ледяную.

И выковыриваю ножом из-под ногтей я кровь чужую (ну, сок ягоды).

У ягод тоже кровь есть, они живые.

Мы убиваем их для вас.

А вы их в своем Париже, в Цю-юрихе своем, в Парадайзе, вы их кушаете.

С шампанским и со шлюхой в номере.

Под незаходящим солнцем полярного дня сбирали рабы для вас эту клубнику.

По 24 часа в сутки, в очередь с напарником.

И вот ты уже весь розово-крапчатый.

Аллергия у тебя на ягоды.

На цветы, плоды, телевизор, интернет и людей.

Strawberry filds.

Скорее, Strawberry-Hell. Клубничный ад.

А говорят, раньше на этом месте в тундре была Поляна Любви.

Где волк возлежал рядом с трехдневным олененком, а филин обнимался с белой куропаткой.



                Холивар

Гусарский конь скакает в поле по окровавленным телам.

Пол-царства за перо менестреля мэйнстрима!

Распсода распада!

Бояна бандитских разборок!

Я лучше буду осиянным Оссианом родных осин.

Ну, не можешь про Хоттаба, давай про Хоттабыча.

Не сочиняется ни классическое «Бородино», ни  хит про батяню-комбата.  Давай хоть частушку, скороговорку, дразнилку, считалку: аты-баты, шли солдаты.

Те солдаты были – мы с вами.

Раньше, когда по улице, грохоча сапогами, шли солдаты, казалось: вот страшные дядьки.

А  теперь думаешь: бедные мальчишки!

Мы ведь на войне, как на войне.

Война никогда не кончается.

Информационная, гибридная, без выстрелов, но жертвы-то есть.

Солдатами не рождаются.

Но вечером снова чистишь сапоги, солдатские свои сапоги и заводишь в мобильнике будильник, чтобы не проспать к началу военных действий.

Хорошо еще, если сумел вырыть собственный окоп в вечной мерзлоте, и заткнуть щели, чем пришлось, чем подешевле.

Свить гнездо из собственного тепла, и жить там, кормить птенчиков.

Счастливых война бодрит, заводит, бесит веселым бешенством, а несчастных от нее тошнит.

И (в чем самая-то жуть) уже непонятно, кто враг, а кто фронтовой товарищ, где свои, и где чужие, и откуда снаряды летят – все против всех.

Каждый сам себе армия, сам себе и тыл.

Сам себе боец и санитарка, звать Тамарка.

Линия фронта проходит везде.

Я против него, он против нее, она против них, ты против вас, мы против нас.

А вертолеты Валькирий носятся над головами, бомбы взрываются рядом, пули свистят у виска – то и дело, кого-нибудь в обозримом пространстве боевой позиции, не досчитываешься.

Умирают люди.

Пусть от нервов, стрессов, отрицательных эмоций.

Все болезни от нервов.

Если сомневаешься, посети местное кладбище, погляди, убедись – там могил немеряно,  каждый день опять кого-то хоронят.



                В жизни всегда есть место подвигу


Расскажите, братья по литературе, про любовь и войну (а без этого все книжки скучные, кто их читать-то будет).

Опишите, мастера мэйнстрима, как петрозаводская студентка Варя покупает в какой-то промзоне, в фанерном ларьке за смешную цену вьетнамские великанского размера кальсоны хэбэ, распарывает их по шву и выкраивает себе из «распорки» модную в этом сезоне коттоновую кофточку, по лекалам выпрошенного у подруги на вечер журнала «Урода».

Кармашек обшивает (верх гламура) ботиночными шнурками и пуговицами, срезанными со старого маминого пальто.

После первой стирки кофточка линяет и махрится – покрывается противными катышками. 

Варя пытается соскоблить их бритвенным лезвием, отодрать с помощью полоски скотча, но они возникают вновь, неуничтожимые.

Отчаявшись, по совету ушлой соседки, она кофточку красит вынесенным под полой из пушного цеха местного совхоза урзолом (промышленная краска для овчины), в черный цвет, чтобы ее можно было носить хотя бы под пиджак.

Урода!

Бурда!

И что вы думаете, таки она в этой кофтенке выглядела не только прилично, но и элегантно.

Но что поведала бы урзолом крашенная кофточка белому свадебному платью крошки Ирис, этого, думается, сам  Ганс-Христиан не смог бы воспроизвести и оплакать в своей сказке.

Воссоздайте, писатели, перьями своими мастеровитыми, как молодая мать семейства, состоящего из двоих детей, пяти и двух лет, старой свекрови и робкого хорошего безработного мужа едет с утра на работу, со стратегической задачей не платить 18 рублей за билет, дабы приобрести на эти деньги хоть бы батон, булку городскую.

Варенька, зайдя в троллейбус, норовит протиснуться куда-нибудь подальше от кондуктора (благо «салон» всегда переполнен), и выскакивает на ближайшей остановке, пока не поймали, не заставили уплатить.

Один перегон  она проходит пешком.

Ждет, когда  придет и чрево распахнет следующий троллейбус (тролль и бес) из которого ее опять выгонят с позором, но до работы, благо, теперь уже совсем недалеко… 

Стекляшку-остановку опишите, выстуженную, как морозильная камера, и «салон» троллейбуса с инеем на окнах толщиной в палец.

И обледенелый тротуар, по которому надо идти, стараясь не поскользнуться, не упасть, не получить травму с дорогостоящим лечением, это главное (а ветер, как назло, сегодня в лицо, слезы из глаз высекает).

Сапожки молодой мамочки, худоватые, не зимние, а демисезонные (на шерстяные носки надетые), со стертыми набойками, с приклеенной к подметке, для устойчивости, синей изолентой, но все равно скользкие, ненадежные.

И даже не сам процесс проезда в три приема, а вот то, как она с гордостью рассказывает подружкам на работе, что сэкономила 18 рублей на батон белого хлеба для семьи, а подружки слушают, кто с пониманием, а кто и с завистью.

Экономия нехилая (умножь-ка 18 рублей на количество рабочих дней в месяце), только вот подметки стираются, каблучки обиваются, набойки норовят оторваться.

На ремонте обуви  разоришься.

Носит всю зиму связанные свекровью шерстяные носки (крапиву она в них добавляет, что ли? очень колючие).

В трудовых буднях венецианского гондольера, трусоватого Труффальдино, труженика тарантеллы, любителя потрындеть, заслуженного Харона плас-Сен-Марко (такой вот пляс), при ближайшем рассмотрении тоже найдутся детали, которых лучше бы никому не знать.

Гондольеро флибустьеро.

Лучше бы о таком, граждане, никому нигде  никогда не догадываться.   
               
             

                Весенний бал

Но вот, на костюмированном балу божьих коровок война внезапно прекратилась, пусть не навсегда, пусть ненадолго, но все же.

Гуляй, чашуекрылые!

Веселись, насекомый класс!

Вальсируйте, бабочки-нимфетки в дымковых платьицах!

Пейте негу жизни из чашечки цветка, из чаши бытия!

Из самой чащи, из джунглей жизни!

Несись, ушибаясь о стены, бешеной разрывной пулей, майский жук!

Засвети, светлячок, свой лунно-зеленый фонарик!
               

На барбосах слепошарых
Путешествуют жуки,
А в глазастых самоварах
Торжествуют кипятки!

В никуда, в эфир свободный
Просится пивной ларек.
Сладкой дрожью самолетной
Сводит полотняный бок.

Над эстрадой, над дощатой
Водяной летит с наядой,
Алладин с Шехерезадой,
Упоительной глиссадой,

С иволгой обнимку май,
На жемчужный тучки край.

Так ли молодость летела,
Я на дно ее глядела,
Там, свиваясь с вальсом, черт
Счастлив был и распростерт.

Так и ты, тетрадь листая,
Юнь и лень, блистанья стая! –
Силясь, веселясь, о, лист,
В грудь июньскую вселись!

Опусти, рука, перила,
Лира пенье оперила,
Так ли ты, душа, спрошу
И лебяжьим опушу.

И не рвутся гранаты, а зреют в садах гранаты.

И не черемуха парализует дыхательный центр, а просто черемуха цветет.

Автомат не стреляет, а выдает газированную воду, в запотевших стаканах, с пузырьками, с клубничным сиропом.

Зарин: предрассветная дымка, от слова заря, зорька.

Заман: от слова заманиха, заросли диких ягод – манят, одурманивают.

Манечка ты моя.

Манкая Маня.

Град – это просто хрустальные бусинки, летящие на землю с облаков, небесный стеклярус, а  не оружие массового поражения.

Тополя это деревья в метелных облаках пуха.

А мистраль это морской ветер.



                Вальпургиева ночь солидарности трудящихся


– Какое сегодня число? – Да первое же, первое мая. Вальпургиева ночь, она же День международной солидарности трудящихся.
 – А Вальпургиева ночь, это что? Это когда ведьмы трахаются с ведьмаками?
– Точно. На Лысой горе.
– А Первомай куда ты денешь?
– Очень просто. Ночью ведьмы, а днем – солидарность трудящихся.

Так они жужжат себе, жу да жу, слетелись в круг майский жук, июньский жук.

– Ж-жаль, наши гигиенические пенальчики  тесны и перенаселены, так что трудящимся негде заняться сплетением ног.

– Когда я батрачил в Венеции, мы Первомай отмечали, по-любому.
– С ума вы все посходили, сегодня 9-е, День победы.
– Как? Уже? Мы что уже десять дней пьем?
– Здрассте, тетя Настя. Проснулся.

– Нет, серьезно, уже девятое? А Он что скажет? 
– От Курска и Орла война нас довела до самых вражеских ворот, такие, брат, дела!
– А что, это хорошо, что уже девятое. А клубника – хрен с ней. Я Ему из его носа клубнику сделаю, если Он сунется.
 – Это кого ты бить собрался, старшего менеджера, что ли? Зигфрида?
– Да нет, это он на директора нацелился, на Рюрика.

– Ба, fucking shit! Got demet, чу!

Директор «Строубери парадиз» и старший менеджер Зигфрид вышли из офисного тонвагена в масках Пульчинелло и Арлекина (или так выглядели их общеобязательные европейские «приклеенные улыбки» –  никто после трехдневного загула не мог уж разобрать).

В руках Пульчинелло нес средних размеров кремовый торт с клубникой, а Арлекин – вскипевший (как его душа) электросамовар.

На груди у обоих висели пистолеты Макарова.

Дойдя до пиршественного стола, (составленного из пластиковых табуреток), где оттягивались трудящиеся коровки,  Рюрик откашлялся и произнес спич:

- Наша компания, всегда славящаяся своими социал-демократическими симпатиями, рада поздравить наш уважаемый персонал с праздником Труда и Весны!

От дружины варягов-русь примите, гей-славяне, этот небольшой презент!

Слово «славянин» в европейских языках когда-то означало раб.

Надеюсь, вы не сочтете эти мои слова провокацией.

Однако, вынужден напомнить вам друзья, что клубника в наших райских садах начинает гнить.

И если завтра утром господа гастарбайтеры не выйдут на работу, мы вынуждены будем принять чрезвычайные меры, предусмотренные трудовым законодательством этой страны…

Договорить ему не пришлось.

Заслуженная клубничница Оймяконского района, доцент Индигирского университета Лилия Фомина-Цапукевич, подойдя к Рюрику, выхватила у него  поднос и от души залепила ему тортом в физиономию.

А экс-гондольер Марко ногой вышиб из рук Зигфрида электросамовар, вскипевшую чашу Грааля.

И белокурая бестия обжегшись кипятком, запрыгала, как Пульчинелло на канате.

– Ну, за трудящихся ведьм!
– Ведьм я люблю, за ведьм я выпью.
– За Лысую гору!
– Когда я батрачил… бастрючил…майстрячил в Венеции, мы 9-е мая отмечали по-любому.
– А почему ты уехал из Венеции?
– А чего там ловить!
– Всегда мечтала жить в Венеции.
– Фиглета это полная. И все голуби засрали.
– А  кем ты там работал?
– Да, гондольером.
– Это… Гондоны, что ли, втюхивал?
– Типа того.
– Я всю жизнь  хочу уехать с севера. А ты вот, наоборот – с югов на север подался.
– Везде одно и то же. А на югах еще и жарко.


Трудящееся человечество совершенно справедливо полагает, что лучше колымить на Гондурасе, чем на Колыме гондурасить.

Они пьяны и не ведают судьбы своей.

– Так какой сегодня день? Чо, правда девятое, или вы меня дурите?
– Взлета-ет красная раке-та. Бьет пулемет, неуто-мим!
– А если Он что скажет, я Ему такую клубнику заделаю. Мордой Его жирной в клубнику натыкаю, фашиста. Получай, получай, полицай!
– Это ты на кого, на старшего менеджера, что ли? На Зигфрида?
– Да нет, он про директора, Рюрика.
– Нет, я про Бога.

- Господа гастарбайтеры! Я есть выносить вам последнее ультиматум! – меж тем, кричал в рупор из офисного тонвагена предупрежденный начальством об увольнении и охрипший на работе Зигфрид.

–Тридцатое сегодня апрельбря. То есть, уже, полночь, первое маебря, Вальпургиева ночь международной солидарности.
– Ну, тогда за победу!
– За победу, это хорошо. За победу я выпью!
– Споем? Мы пол-Европы по-пластунски пропаха-ли…
– Смерть немецким оккупантам!
– Кто тут оккупант, это еще вопрос.
– Я оккупант. Можно я у вас тут стульчик оккупирую?
– Ты оккупант, а вот я, лично – солдат-освободитель.
– А ты, Петров,  кто?
– А я – всё!
– Победа будет за нами!
– А за кем еще? Нас не победишь. И знаешь, почему?
– Почему?
– Потому что мы – это  всё. Слышь, Европа?

 
                Взбесившийся  вальс

 
             Всех не погуглишь!
             Всех не забанишь!
             Всех не испиаишь,
             Не отгондурасишь!
             На кидок не кинешь!
             Всех не заакбаришь!
             Всех не отвампиришь!

Бал закипает, вздымается, вьется, пришпоривает сам себя.

Загляни, если посмеешь, в тайную глубь Вальпургиевой ночи солидарности трудящихся, на самое ее донце. Там вальсируют пролетарий с пролетаркой, товарищ с товаркой, вертолет с вертолеточкой, лешачиха с лешаком, самоедка с самоедом, Пан с Панночкой,  русалочка с РусАлом, Марья-царевна с Иваном-царевичем, Валентин с Валентиной, Пьеро с Коломбиной.

…Архангельск обнялся с Гранадой, Нарьянмар с Венецией, а застенчивая Онега – с гордым Гвадалквивиром.

Вальс, вылетевший из другой Вселенной, накрыл собой Земляничные поля, подхватил бутоны розовоцветных, и росы, и сердца, и божьих коровок, закружил, взметнул к облакам, выше, еще выше.

Выстроил по спирали, повлек по сияющим космической пылью тропинкам между звезд.

Выстрелил ими в пространство, обратив в искристые соцветия фейерверка.

Изловил, засосал в широкогорлую воронку вихря, в тоннель со светом в конце, в вечную черную дыру.

Одна за другой уносились к берегам неведомым пары, в потоке солнечного ветра: кок О. и принцесса Виктория, Аполлон и Артемида, Дэн Браун и Мария Магдалина, киллер С. и его Ангелица, опер Женя Жердьев и Розина Альмавива, потомственный шаман Вергилиус Нансен Гюнт и потомственная ведьма Раиса Чернодрябская.

Обезумев и танцуя, вознеслись.

Сколько их. Какие они разные. И каждым из них ты можешь быть, если захочешь.

Все они – это ты.

Четверо гастарбайтеров, сплетясь лапками крест-накрест, танцевали «Танец маленьких лебедей».

В лебединых пачках и белых футбольных майках, с приклеенными усиками.

И тогда из офисного тонвагена вышел Зигфрид с безумными глазами, с развевающейся на ветру гривой нордических кудрей, с Валькирией, летящей у него над плечом. 

И снял с груди пистолет-пулемет Макарова, заряженный бесшумными и невесомыми почти, последнего поколения пулями (так называемыми «пробками» точечного поражения).

И совместил в оптическом прицеле мушку и голову первого лебеденка.

И нажал на спусковой крючок.

Лебеденок упал, увлекая за собой второго, с которым крепко держался за руки, а он – третьего, а третий – четвертого.

И лопнули их бедные головы.

Первый был – экс-гондольер, потом – два студента из Тромсе, активисты зеленого (и голубого) движения.

А четвертой, в бархатной полумаске, была немолодая уже королева лебедей, Одетта.

Та, что всю жизнь мечтала побывать в Венеции. Да так и промечтала.

Принц Зигфрид и Одетта не узнали друг друга.

Может, слишком много разных масок наросло, за жизнь, на их лицах.

Четырнадцать зрителей балета получили огнестрельные ранения тяжелой, менее тяжелой, средней и легкой тяжести.




                Вы-с и убили-с


Дела у  С. идут хорошо.

Как смерть, проносится он на своем кабриолете по всем проселкам и автострадам, малым тропинкам и большим шоссе. Или это смерть носится за ним?

Мы не живем, а бегаем от смерти. Кто этот снайпер невидимый, который преследует нас по всем дорогам?

Кто заказывает услуги С.?

Кто заказывает тех, кто заказывает услуги С.?

Кто заказал самого С.?

Сделал тот, кому выгодно. Is fecit, qui prodest. Принцип римского права.

Сделал тот, кто имел мотив и имел возможность.

И потому в круг подозреваемых входят почти все.

Челнок Юшкин (разборки с С.по наркотрафику).

Сутенер Полуэктов (разборки с С. по торговле девчонками).

Коммунист К. (месть за поруганную Родину).

Опер Женя Жердьев (не принес ему С. вовремя откат в ментовку).

Уборщица Натали (С. вечно мусорит в подъезде).

Раиса Чернодрябская (она вычислила по звездам своего астрального врага).

Бывший безработный из Альты, миллионер Леннарт (разборки по большим деньгам проекта «Сакральная Россия»).

Летучая мышка Настя из Юниверс-хилл «Мажестик» (она влюбилась в С., а он разводиться с Анжеликой не хочет).

Писатель Т. и сын его писатель К. (в благодарность России, подарившей миру гений Достоевского, два шведских писателя решили избавить ее от абсолютного зла).

Все они могли убить С.

Но любим мы тех, кто мотив и возможность превратил в факт, о котором передали по телевизору в прайм-тайм.

Поэтому любим мы  С. Хоть он и убийца.

И любим убийцу убийцы С. Хоть он и неизвестно кто.

Жизнь праведника, известно, скучна, как панихида, а злодеяния грешника льются, как свободная песнь.

Один с ружьем последнего поколения, заряженного пулями точечного поражения, стоит грешник С. перед Юниверсом неотважившихся.

Он подсудимый, а весь мир ему судья.

И пусть он виноват – но ведь и мир неправ тоже.

Есть на свете снайпер, который рано или поздно  настигнет и киллера.

Профессионализм у Смерти выше.

Киллер С., как сапер, не ошибется в 99 случаях из 100.

Исполняя, рукой гэлэкси-виртуоза, дела свои, легкой тяжести, менее тяжелой и самой тяжелой тяжести.

А киллер Смерть не ошибается в 100 случаях из 100.



                Такая  щупленькая

Наташа, тридцатиоднолетняя (щупленькая, с синими глазенками), уроженка вымирающего населенного пункта Удыдай, ух-намучившаяся, нагорбатившаяся уборщицей по подъездам родной дыры, мечтает, до слез, до полуобморочных дэйз-дримс наяву, о красивой жизни за границей.

Труженица панели – панельных четырехэтажек.

В детстве она, как и многие другие бедные девочки, конечно, больше всех сказок любила «Золушку», изломавшую жизнь миллионам Нэтэли, Наталок, Нана и Нэтти.

После ряда попыток (и ужасненьких сюрпризов), наконец, находит в Интернете «обеспеченного, с серьезными намерениями, без вредных привычек» жениха из Норвегии, некоего Галанда.

Он приезжает к ней в поселок, и очень нравится ей: тихий, культурный – впрочем, лысоватый, толстоватый и чуть пришибленный («пыльным мешком трахнутый», как выражается ее подруга).

Сама-то «Натали», с голодухи, показалась Галанду душкой, бриджит-бардошкой и мерелин-монрошкой.

Такая вот, лодочка в лодочках, шпилечка на шпильках, симпли зэ бест, и даже с  бюстом.

В отличие от северо-европейских невест груди, как сексуального объекта, не имеющих.

Обстрелянных на войне полов фемин бореалис.

Такая вот русалка среди зубастых щук, крокодилиц и акул.

Эдакий вот цветочек водяной лилии среди сухих долговязых камышей родного чухонского болота.

Галанд приглашает принцессочку в Норвегию, приводит в свой дом, знакомит с мамой и тетей.

Наташка вся истряслась от страха, воспринимая происходящее, как экзамен Сандрильоны (и, отчасти, первый бал Наташи Ростовой).

Но, слава Богу, она, не умничая (приготовив на обед борщ и пирожки с капустой, и непрерывно лучезарно улыбаясь) удовлетворяет и маму со слуховым аппаратом, и тетю с альцгеймером; дело явно катится по направлению к мендельсоновскому маршу.

И постельное белье в комоде (гостье постелили в бывшей детской) пересыпано жасминовыми лепестками.

Тряпки бы забыть из драной мешковины и ведра неподъемные, как икры больного слоновой болезнью.

Швабры забыть – плохо ошкуренные, в занозах, распятия, маленькие виселицы.

Запах бы подъездов забыть, хлорки, окурков и мочи (не людской, по количеству судя, а бегемотовой), и еще чего-то, о чем распространяться не хочется.

Кожу с рук, пропитавшуюся запахом кошмара, содрать (ни крем не помогает, ни духи),  как сдирала рваные резиновые перчатки.

Грубость из речи вытравить – я ведь раньше не такая была, деликатная, барышня кисейная, слов плохих не знала, от матерного окрика в обморок падала, сейчас сама матерюсь.

Имя поменять, которое и по-турецки, и по-египетски, и по-амстердамски давно уж означает известно что. Меня зовут Наташа, три рубля, и ваша.

И зачем меня мать так назвала – в честь Наташи Ростовой, говорит – какая еще, мама, «Война и мир», какой первый бал, какие Андреи Болконские и белое дымковое платье, я вас умоляю, никто тут про это не читал и даже не слышал.

Да еще Россия вышла из моды.

Кое-кто считает, что навсегда.




                Мы на тебя обиделись, Европа!


Никогда по  ВВС ничего хорошего про Россию не скажут. Одни гадости.

Хоть мы всех на свете террористов разбомбим, хоть рак и СПИД победим, хоть на Марсе посадим яблони, и они зацветут.

Все равно Запад нас боится и ненавидит.

Все равно мы для него чужие.

Дикие, непонятные, опасные.

И разубедить их ничем нельзя.

Ведь было уже: и Толстой, и Менделеев, и Чайковский, и Павлов, и наш флаг на Рейхстаге, и Освенцим освобожденный, и Спутник, и  Гагарин…

Ведь слышали они, как Рахманинов играет, как Шаляпин поет.

Видели, как Уланова танцует, Плисецкая.

Достоевского читали, Пушкина, Чехова.

И Лев Яшин, и Роднина, и Третьяк, и Ольга Корбут.

И Гагарин, и Терешкова.

И все наши красавицы.

И Санкт-Петербург, и Москва, и Сочи, и Казань, и Тюмень, и Нижний Новгород.

И Троица Рублева.

И храм Покрова на Нерли.

И Волга, и Алтай, и Байкал…


Мы вас от монголов заслонили.

Наполеона победили.

От Гитлера вас освободили!


Все равно они нас  не любят.

Не верят, не понимают, боятся.

Раньше  мы думали, что нас не любят за то, что мы красные. Нет, нас не любят за то, что мы русские.

За то, что мы такие

За то, что мы это мы.

За факт существования.

Не срослось у нас с Европой.

Обаяли нас, поимели и кинули.

И безвизового режима крэйзи этим рюсски, не разрешили.

Рано им в приличное общество – Московскому улусу Золотой Орды.

Перетопчутся, мамаи-чингисханы.

Заполняйте, рюсски, анкеты на шенгенку (в трех экземплярах, черной пастой, а не синей, собственноручно, разборчиво, латинскими буквами, и чтоб четыре фото, и обрезаны ножницами аккуратно, и наклеены на анкетный бланк пальчиковым прозрачным клеем, никаким иным).

Ждите. Может, впустим. А может, и не впустим.

Разрешить нельзя отказать.

Зачем же тогда лгать было нашему бедному сердцу!

К чему – лицемирить?

Не стыдно ли притворяться нежным другом?

Манить радужными горизонтами?

Неужто, из денег?

Мы в тебе разочаровались, Европа.

Мы верили тебе, а ты нас использовала.

Запад дал нам "Адидас" — только завтра он предаст.

Ореол «Л`ореаля» (вы этого достойны!) померк.

А шампунь «Понтин», что в нем! Одни понты.

Не нужен нам твой хамон. Хам он.

От рикотто у меня икотта.

Не нужны духи «Герлен», но останется Верлен.

Обойдемся без моцареллы. Но Моцарта, волшебную флейту его, царицу души, не разлюбим.

Проживем без конфет «Рафаэлло». Но Рафаэля не предадим.

Оставайся со своим биткоином. А Бетховен нас не предаст.

И Сольвейг наша.

И Пер Гюнт — он же совершенно по сути русский!

И Глан с Эдвардой.

И Малыш с Карлсоном.

И Пэппи, длинный чулок.

И Нильс с гусем Мартином.

Опер-певец Женя Жердьев получил на своей страничке в фэйсбуке сообщение: «Верьте России». Подписи: «Верди. Россини».

И нажал кнопку «Разослать всем».


               

                Джонатану Свифту, с любовью


Нам на руки повяжут путы,
Как Гуливеру, лилипуты.

Нам перепутают расчеты,
Все нечеты и четы.

Нас мимо денег пронесут.
Куда, дружок?
На Страшный Суд.

И пустят по миру,
Как фантик по ветру.

Под вой пурги, под свист софиста,
Под хохот йеху:
Россию исключат из Свифта! –
Вещает «Эхо».

Нас выбросят из Ойумены,
Рыдайте же, Камены!

Промчится ль мимо нас свинец,
Над уом просвистев? Конец?
 
Мы обойдемся, знай наверно,
Европа, без эльфийских евро.

Без ваших чипсов, ваших кексов,
Без сэконд-хэндов, хэппи-эндов,
Без пипифаксов и твин-пиксов,
Без трендов-брендов.

Мы обойдемся без фаст-фуда,
Но не без Фауста.

Без чуда?!

Нам без Гамлета – как без лета.

Как без Лаур прожить, без лир?

Все Дездемоны, Маргариты
Не будут нами позабыты.

Ведь Сольвейг – солнце,
Вертер –  ветер,
Мими – ведь это: миг и мир.

Манон, Русалочка, Джульетта  –
Бессмертны в ореоле света.

Нам Беатриче – рая весть,
А Сирано – сирени ветвь.

В снегу фиалка – Виолетта.

Вы, Уленшпигель, Манфред, Швейк  –
С Россией венчаны  навек.

Не парадайс, не дольче-вита ,
Фантастов луч, любви планида –
Суровый русский сказ.

Но нас не исключить из Свифта.

Его не исключить из нас.


               
                Галанд ин Тайланд (галантный гарант)

Галантный гарантированный жених покупает невесте кольцо с бриллиантиком, покупает тур в Таиланд.

Они вдвоем улетят в царство вечной весны, к теплому морю, где Наташка в жизни не бывала. Вау!

Помолвленные сидят в аэропорту Осло.

На дворе начало апреля, холодно даже в пуховике, и вдруг Н., как во сне, видит бредущую по залу, беспечно гомонящую толпу, ведущую за руки детей, везущую инвалидов на колясках: все в шортах, майках, шлепках и бейсбольных кепках задом наперед (униформа счастливого европейца).

Это норвеги, реализуя трудовое законодательство, профсоюзные гарантии, Конституцию ЕС и Декларацию прав человека (пуховики сбросив в камере хранения) отправляются на пасхальные каникулы.

Как  радостные бабочки, только что  вылупившиеся из пуховых коконов.

Уже в самолете Галанд подзывает стюардессу, заказывая дабл-бренди; и еще порцию… и еще… Его заметно развезло, но он продолжает глотать «двойные» за ужином в отеле.
Ночью он делает жалкую попытку переспать с Натали, и она героически старается спасти положение всеми известными ей способами, но так ничего толком и не получилось.

Наутро он исчезает.

Невеста мечется по отелю, бродит у моря, разыскивая жениха, безуспешно. Она лежит на пляже, купается, завтракает, обедает и ужинает, все включено, полный набор каникулярного люкса, гарантированный туроператором – удовольствия ни грамма.

Кроме прочего, у нее совсем нет денег, и это не может не тревожить мадемуазель.

В белом платье из дымки, подол горничные три раза подшивали, бутончик розы в корсаже и за ушами тщательно промыто. Осталась ты, дурочка, с мытыми ушами.

Она выходит в город погулять, и видит викинга в кафе, пьяного в стельку, в компании двух пышных, хорошо пропеченных на солнце таек-проституток.

Он даже не узнал невесту.

Она убегает прочь.


Запирается в номере и рыдает там ночь напролет, ей все в этом подлом мире отвратительно, все невыносимо, и грязь, и любовь, любовь даже отвратней, лучше бы ты меня, мама, убила, чем отдавать в уборщицы, чем отдавать в люди, чем отдавать замуж, лучше б не знать никогда ничего про полы в подъездах и половую жизнь человека, лучше б мне вообще на свет не рождаться.

Наташка вспоминает, как перед отъездом в Норвегию штопала тонкой (почти незаметной) ниточкой единственные свои, порвавшиеся в последний момент колготки, чтоб в глаза не кинулся рубец.

Как мать отговаривала ее ехать, называя тёпой и дурындой (а колготки норовила отобрать, чтобы сплести из них мочалку для мытья посуды, чокнулась она на этих мочалках бесплатных, – убеждая при том, с этой своей интонацией классной дамы, что для настоящей леди белых носочков под джинсы вполне достаточно).

Как «менеджер брачного агентства» с лицом, как у Колобка из мультика, заставил ее переспать с женихом-датчанином, да еще взял за это с нее же 100 баксов.

Как перед отъездом к Гаральду ела две недели одну корейскую морковку, для талии и ради экономии оборотных средств.

Звери вы, люди.

Мастодонты вы, птеродактили и тираннозавры.

Вы грубы и злы.

Пахнет от вас потом, гнилыми зубами, кожным салом.

По ночам в ваших нечистых постелях вы проделываете друг с другом гадкие штучки.

А ранним утром, уходя от любовницы, мочитесь на пол в подъезде, у вонючего мусоропровода.

И насвистываете при этом.

Я не чета вам, я существо иной породы.

Я сделана из другого вещества, нежели вы, из особого материала, деликатного, драгоценного, понимаете!

Я принцесса, королевишна, водяная лилия, Наташа Ростова!

Я зайчик среди волков в вашем диком лесу.

Я русалочка в вашем бегемотнике.

Я возвышенней, тоньше, нежнее вас. 

И потому вы всю мою жизнь унижали меня, топтали меня, вытирали об меня ноги, все, все.

Распинали на швабре, деревянной сучковатой, руки хлоркой жгли, рот затыкали грубой мешковиной.

Сиди уж, уборщица!

Молчи уж, поломойка!

И грязными сапогами по чистому полу – шлеп-шлеп, хрясь-хрясь.

Я – уборщица? Я – поломойка?

Да.

За что?!

Бедные ручки мои, тонкие пальчики.

Бедные глазки мои, синие-синие.

Бедные губки мои в дешевой помаде!

Господи, ну почему, почему я, такая нежная, должна все это терпеть?!


Она звонит по мобильнику подруге, заливается слезами: «Галанд меня бросил!»

– Но ты хотя бы отдохнула в Таиланде, другим и того за всю жизнь не перепало, – отзывается в трубке подруга.

То, что принцам тоже бывает скверно (Галанд из тех, кто мечтает о самоубийстве, упорно, годами) Золушку не озарило.

Про это в сказке ничего не сказано.

Мой совет вам, Золушки Юниверс, не из тех, что печатаются в глянце: представь бедной невестой – Его, а принцем – себя.

Он пусть будет Сольвейг, а ты Пер Гюнт.

Ты – князь Андрей, а он – Наташа Ростова.

Ты – Кай, а он – Герда.

Переверни сказку с ног на голову.

И посмотри, что получится.

Нарядить Галанда в белое дымковое платье, волоса ему взбить а-ля-грик, и розу в корсаж, и пусть, замирая от предчувствия любви, танцует вальс с женихом, в ярко освещенной зале, в дыму и роскоши бала.

Авось, полегчает болезному.

Неужели другие люди существуют?

Неужели они такие же, как ты?

Они ведь другие, и этим все сказано.

Другие – враги и мучители.

Другие – это и есть ад.

Но ведь и ты для них – другой.

После этого открытия уже не так хочется эмигрировать на тот свет.

Очень даже интересная картина вырисовывается.

Ты, оказывается –  подверженный циклическим депрессиям, в связи с дурной наследственностью (отдаленные последствия кровосмешения) викинг, а он – русская уборщица на выданье.

Финал мог бы быть иным: Наташа и викинг поменялись ролями, телами, судьбами.

В аптеке герра Варана.

И стали они жить-поживать и добра наживать.


Если б еще не надо было нам всем…

Если б не надо было уборщице, викингу, дистрибьютору (ну, ладно, сутенеру) Полуэктову, челноку Юшкину (о`кей, наркодиллеру), коку О., ведьме Раисе, Перу Гюнту с Сольвейг, Саше Григорьеву с Катей Татариновой и Каю с Гердой – ипотеку платить.

А вы думали – если умирать не надо было бы?

Смертную казнь у нас заменили на пожизненную ипотеку.
               
Мурманский бандит С., на автостраде Лотта-Лета внезапно тормозит, останавливает свой кабриолет.

И молчит. А если б мог говорить, то сказал бы:

- Анжелика, маркиза ангелов! Кукушечка любимая моя!

Мы с тобой, как и Кай с Гердой, не смогли составить из букв: д, е, р, ь, м, о  - слово ЩАСТЕ.

Но мы составим другие слова: ДОМ, МЁД, РОД.

Мы выплатим ипотеку!

Я твой муж, я, киллер С., киллер Смерть, я мурманский бандит, обещаю тебе это!


               
                Мы мыла не едим


Пришла пора подвести художественный итог сказанному.

Полтора десятка писателей, среди которых:

классик ненецкой  литературы, народный сказитель (как бы северный Гомер);

вологодский поэт-почвенник (почти Есенин);

драматургесса-абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску);

автор многоглагольных и малопонятных психо-физиологических романов (наследник Джойса);

финский Кафка;

норвежский Пруст;

наш уважаемый саамский Ибсен;

Шолохов народа коми;

Симона де Бовуар Мценского уезда;

Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета;

Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета.

А также:

еврейский Данте,

череповецкий Набоков,

Маркес из Кирова и

Акутогава из Кировска.

Вышеназванные составляют (во главе со шведским Федором нашим Михайловичем, натурально) – по проплаченному  гранту – литературную Антологию Баренц-региона (каждый, естессно, считает себя гением, а собратьев графоманчиками-грамофончиками).


На суд жюри представлено более 1000 рукописей.

Вавилонская башня не была достроена из-за языковых распрей. Здесь мы видим тот же самый процесс: раскачивания в облаках туда-сюда причудливого эклектичного строения, которое обещает с треском рухнуть в любой момент. И придавить под обломками создателей.

Обсуждается текст ненецкого автора, воспоминание детства (это святое!): американский любопытствующий турист приходит в советскую школу-интернат к детям оленеводов и, прослезившись, дарит им свой американский патентованный плавленый сыр в баночке.

Стратегический запас в сто штук, завтрак туриста в голодной России.

«Мы мыла не едим», – гордо отвечают глобалисту дети, выросшие на бесколбасье, бессырье. Фиалковой «Виолы» с теткой на этикетке в глаза не видевшие.

Писатели, проникшись, предлагают назвать так всю книгу – «Мы мыла не едим» – и мыльных опер не глядим!– в пику наглым Штатам.

– Не такая уж плохая, вообще-то, книжка получилась, повторяют они с проникновенными интонациями, искательно заглядывая друг другу в глаза. –  Не ах, конечно, но в целом, ницшего. Сойдет для сельской местности, для Баренц-риджен, то есть.

– Подымай выше, оно и для Порижа с Ландоном само то!

Один маленький еврейский Данте недоволен, с неизбывной своей иудейской печалью в глазах:

– Охрибеть какая-то. Вытебеть.

Это не ругательства, а названия населенных пунктов, из которых родом авторы.

А что. У шведов, вон, главное слово: ёба. Как к ним ни приедешь, они все: ёба, ёба, ёба,  – вкалывают, вламывают, втюхивают, впаривают, вчесывают.

А второе по значению слово – каки.

Ёба – каки, ёба – каки, ёба – каки.

Ёба – это работа.

Каки – это печенье.

(Кубо-пофигист с художественно нарисованным под глазом «фонарем»):

Россия, Россия! Твою маман!

Какая там лирика, в святых мечтах земли!

Горсовет, ёшкин кот, денег не дает на бумагу для Союза писателей! Сами зажрались, а нам, значит, выкуси!

(Гордо): у жены последний бюстной гальтер обтрепался! Я одни штаны ношу пятый год! На агитки их предвыборные, иудины, на плакатики со своими мордулёхами у них есть бумага. А на стихи русских поэтов – нет!


(Просто пьяница, с натуральным фонарем):

– А у нас всю власть взял Брысь Николаич, на все  четыре стороны света лапу наложил. Древний уже ихтиозавр, но не вымрет, не дождетесь.

Крадется  по городу на кривых лапах, подбородок выпячивает, бицепсами играет, ботокс себе колет, джинсы с мылом натягивает.

И куда ты не пойдешь, где не сунешься – там уж он сидит.

И всюду он начальник, и все от него зависит: дадут тебе денег – не дадут, напечатают – не напечатают, поставят в план – не поставят.

Жрать тебе кинут, или  нет!

Как увидит тебя, так и рявкнет: Брысь!

И ну, лаяться.

За что его и прозывают Брысь Николаич, а некоторые – Брысник Лаич.

Себя уж издал и переиздал по пятому разу, друганов-товарищей, дядю, тетю, папу, брата, племянника внучатого – семья у него большая, и все писатели.

Пока всех их переждешь.

Не дождешься. 

Послушать его, на этих его конференциях-монференциях, культур-мультур-презентациях: Ах, Духовность! Нравственность! Милосердие! Сострадание! Поэзия! Душа, душа, душа!

А на деле, сидит дряхлый звероящер  на троне, и сосет из всех сисек сразу.


(Маркес из Кировска, стильно-косоглазый, уволенный из школы учитель химии):

– Ну почему, почему нас третируют столичные знаменитости, как нечто, по определению уже, неоригинальное и малоценное? Шовинисты!

Что, мол, хорошего можно написать в вашей Дырдыгирке, в населенном пункте Ляпки-Дью?

Может, у нас гены второсортные?

Мутировали мы, и мычим, языка не осталось? 

В клонов обратились, в троглодитов, биороботов, ротовирусов?

Теория вероятности на этих широтах не действует?

Может, и гравитация в провинциях другая?

И угол падения не равен углу отражения, а Е больше не эм цэ квадрат.

Вестимо, так и есть, мировые законы, для Европ и Америк, а  тут дают сбой.


(Вологодский с пшеничным чубом, почти-Есенин):

– За что я и люблю глубинку! Родимая земля, она особенная! Ей гравитация басурмаская ни к чему.

(Вторая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета, с черной челкой и темно-вишневой шалью на плечах, и даже горбоносая!):

– Да, у них в Москве, в Хельсинки и Осло – можно родиться гениям, а у нас, видите ли, нельзя!

А если у меня сердце в ночи плачет!

Исколотое иглами людского равнодушия!

Если душа жива только верой в творчество!

В святое искусство, которому единственному готова возносить я молитвы!


(Первая Ахматова Заполярнинского педуниверситета, тоже в шали и с челкой, но блондинка… в каждом педуниверситете есть своя Ахматова, а в некоторых даже две):

–  Надо покориться, братья и сестры!

Надо смирить гордыню!

Господь терпел и нам велел!

Ахматова-блондинка. Астральное создание. Выжженная пергидролью. Прополосканная в проявителе. Сплошной позитив.

- Любите ненавидящих вас! Прощайте врагам своим! Подставьте правую щеку!

Интересно, что вот, Марин Цветаевых Заполярнинского педуниверситета в природе не существует.

Нельзя быть Цветаевой какого-нибудь высоко-гуманитарно-образовательно-культурного учреждения, не держат их там. Или они сами там не держатся.

Зато можно быть Цветаевой Заполярнинской областной психбольницы.

Цветаевой Колымы.

Или Цветаевой Северо-Западного фронта.


(Акутогава из Кировска, по основному месту работы сотрудник ФСБ):

– Врете, столичные жители! Неправдочка ваша, дяди! И в Кошкодранцах может родиться великий бард!

Ямал, Ямал – я, конечно, мал, но за мной большая правда.


(Гете вепсов):

– И в Удыдае, и в Могилёхе. И в Бурмиш-Яге.

А в Могилёхе особенно. Уж там только бессмертный творить может.
   
               

                Лирандель

Три российских писателя хоть на Ямале, хоть в Тимбукту, непременно поделятся на два идейных лагеря (натурально, «почвенники» и «западники», они же кони и лани, вершки и корешки, элои и морлоки, люди и людены).

А пятеро писателей поделятся на четыре писательских союза, а скорей всего, даже на шесть: почвенники, западники, пишущие дамы, славянские геи (не путать с гей-славянами), литераторствующие нацменьшинства (чукча не читатель, чукча писатель), аграрии пера (землю попашет, попишет стихи) и «просто пьяницы».

Последние мне всех ближе.

Представляю, как они все, читая это, мыкают и хмыкают (обижаются!): ну, а ты-то кто такая, ты сама? Не такая, как мы, что ли?

Я председатель клуба фанатов заполярной капели, и этого почетного звания никому не уступлю.

Я также фигура из гербовника, геральдическая мерлетта, с крылышками, но без лап (мерзлячка, пьющая мерло, вечно помирающая, но никак не умрет).

А вспоминать, как я объясняла заполярному губернатору, что такое лирандель (в рифму с капелью) ничуть не грустно мне.

Он услышал тогда новое слово.

Меж тем, вся жизнь моя на севере была мерлетская и лирандельская, но догадалась я об этом только в самом конце.

Пуговичник, посланный по душу Пер Гюнта, требует от него ответа: кто он, собственно, такой?

И когда в его жизни, в  этой вывернутой наизнанку и вытрясенной до последней табачной крошки из карманов, жизни он был самим собою.

Не ответишь – в расход тебя, перельют на пуговицы.

А что это, собственно, значит: быть самим собой? – интересуется Пер.

Пуговичник (он уже приготовил оловянную ложку) отвечает: «Самим собою быть, что значит: быть всегда лишь тем, что выразить тобой хотел создатель».

Но вот в чем все дело-то: если ты, за годы прожитой тобою жизни, так и не смог понять: что вот такое особое и неповторимое хотел выразить тобою создатель?

Для чего меня  посылали на север?

Неужто для того только, чтобы, хоть в самом конце я догадалась, что была лиранделью?

Я была, капель, твоей фанаткой,
Городской окраины жиличкой
И бродячей жучки медсестричкой.

За кампанию с утенком, гадкой,
Метроманкой и стихоголичкой,
Несгорающей  – вот чудо! – спичкой.

Странствующей тучки съемной бричкой.
               
Нет, я родилась не в октябре –
В мартобре.
             
Двор, скамья –
Вот и вся Испания моя.
             
Компаньонкой фортепьянной мыши,
Даже – подымайте планку выше,
Спонсоршей чердачного бича,
Я была, брадатого сыча. 
          
Но когда гуляла белой ночью
По причалу, в кружевных чулочках,
В мини, в босоножках золотых -
Не смотрите, мальчики, на них!

Ты поклялся, под фатой-метелью,
Мурманск, я была твоей невестой.
Нет, не местной, вовсе неуместной.

Как в хиджабе – некой Неизвестной.

Портовой подружкою Норд-Веста.

Cил потусторонних креатурой.

Нераспроданной литературой.

Анекдотом, шутовской фигурой:
Ласточкою с лирой.

Все ж в мороз
Мне однажды преподнес матрос
Тридцать веточек златых мимоз.

Отставной путанки квартиранткой,
Язвой-ранкой, жеваною ханкой,
Я бывала, жизнь, твоей чеченкой,
Я бывала, жизнь, твоей афганкой.

Оставалось либо умереть,
Либо айсберг сердцем отогреть.

Пробежаться б, вслед за мышью пьяной,
Вдоль по всем октавам фортепьяно!

И с упрямством непреодолимым
Нарядить полярный остров  –  Крымом!

Вербу в чудо-пальму превратив,
В собственный поверить креатив.

Расточив дыханья благодать,
Лютую погибель оправдать.

Жду, дышу, на том спасибо!
От беды на волосок:
С козырька сорвавшись, глыба
Льда - царапнула висок.

Я устала, я простыла,
Все же, мерзлота простила.

Распахнула дверцы клетка
Улетай на волю, детка!

Над стрехой пляши чечетку!
А могла бы впасть в чахотку,
Или встретиться с цингой,
Людоедкою, Ягой.

Потеряться в тьме полярной
Рукавичкою непарной.
             
А могли б – Кузьма космат -
Снова сунуть в каземат.
В сердце отыскать порок
И навесить новый срок.

Оцифрованная властью гугла
Но отнюдь не Карабаса кукла,
И у ада на краю
И у Господа в раю -   

Я навек останусь лиранделью,
Несчастливой; все-таки счастливой,
Вилохвостой, с неизменной лирой,
С мартовской в продрогшем горле трелью.





                Вавилонская башня

Злой Череповецкий Набоков, с яйцевидным черепом и черепашьей морщинистой шеей, избранный (как самый трезвый) председателем на Пиру во время Чумы, стучит карандашом о стакан:

–  Господа писатели! Людоведы и душелюбы!

Либералы и патриоты!
 
Варяги и греки!

Ассоциация творческих женщин!

Анархо-пофигисты!

Мемуарасты-затейники!

Секция ветеранов Чечни, Афгана, Сумгаита и Буденовской больницы!

О, литобъединение многодетных пап!

Пен-клуб!

И пена!

Прозаики и пробелочки!

Общество содействия нищим-пьющим литераторам!

Лирики, клиры и клерикалы!

Заединщики и захребетники!

Стихоманы и стихоголики!

Инвалиды от литературы!

Наркоманы от литературы  и «просто пьяницы»!

Проголосуем за лучший сюжет!


И что здесь поднялось! Какая буря!

– «Коммунист»! Я за «Коммунист»! То есть, я как раз против коммунистов…

– «Чумудан денюх»!

– Было, дядя, было! Много раз.

– Что ж, что было. Этта такая штука…Этта штука посильней «Фауста» Гете!

– Кок О.! Кок О.!

– Не кудахтайте, Симона де Бовуар!

– «Четыре гюрзы»! Он больше всего нашим змеям-спонсорам понравится, вот увидите.

– Братия по литературе! Ёкарный бабай! Курица о просе, а они все про бабло! Причем, бабла у них в жись не было, и никогда не будет.

–  А «Божьи коровки» зато понравятся  русским дамам за сорок. Русские дамы за сорок – наш преданнейший читатель.

– За сто, а не за сорок. Фигня. «Ян и Мия»! Лучший сюжет «Янимия!

– А ведь он прав, робяты. Про доброту – это за милую душу. Это николь не заржавеет.

– Только никель не ржавеет.
   
– Это в смысле, что «Норильский Никель-forever» спонсирует ваше эксклюзивное эскюзтво?

– Денежные потоки утекли, родимые, в Москву да в Брюссель. Золотой дождь пролился в Амстердаме. См. картину Рембрандта «Даная». Гранты съели испанские гранды.

– А почему вы решили, что каждый может иметь? Кто это постановили, что каждому надо давать? Умные, бенина мать.
 
– Эх, милые вы люди! Крокодильчики вы мои! Си ю лэйтер, алигайтер!

Все-то вы понимаете. И зачем вы только книжки пишете, если умные такие!

– А ты зачем пишешь?

– Я первый спросил, Шолохов народа коми!

– Не вы первый, таймырский Шекспир! Двести лет назад один белый протестант, шведский священник-кальвинист, просветитель лопи, спросил саамскую письменницу, эдакую, знаете, в звериных шкурах, сиволапую: Зачем вы книги сочиняете?  – А чтоб доказать, что я не животное!
 


                Дудочка Дудинки


В арктической Дудинке кто-то, сидя под ивой, наигрывает на лирической дудочке.

                Заклинай, Дудинки
                дудочка – дождинки!

В Игарке, угольно-черной, у кого-то в окне горит бессонная свеча.

                Ты зажги, Игарки
                искорка – огарки!

В хмуром Мурманске дождь мурмансит. Там, на улице Полярные Зори – еще взойдут на морском песке мои полярные розы.

У реки Печоры, где печали чары, плачет, распустив волосы над тундровым омутом, муза любовной поэзии Эрато.

В Сыктывкаре, республика Коми, не одни только коми-сары и коми-вояжеры проживают. Имеются и местные стихотворцы – коми-кадзе. Есть даже один драматург, но он сейчас в коме.

И в Самояди какой-то автокритик, самоед, ест самого себя поедом.

И в Чуди какой-то чудик сочиняет чуть-чуть, как чудь-чудь. Глядь, и вылупилось из него чудо-юдо.

…А Петрарка и Китс, на розовых лепестках оттиснутые, соловьи, на вечную магнитофонную ленту ветра записанные, водами Леты не смываемые…

О, их царство на вечном Полюсе этого шарика, огненного внутри, летящего по эллипсу, вокруг Солнца, вписанного орбитой в сумасшедшую Юниверс.

Которая (вот ужас-то, вот счастье) на всех одна.

А, пошли вы все! Где я – там центр мира.

Что, Иерусалим во времена царя Соломона, по мнению тогдашних гламурных эстетов, не был периферией?

А город Ур Халдейский в годы Гильгамеша местные рафине-эмансипе не прозывали Мухосранском и Дыр-дырой?

Провинция – там, где живут провинциалы. А где живем мы, председатели Земного Шара, Принцы и Принцессы Юниверс, там мировая столица.

Люди писали на Колыме, в бараках, в шарашках, на лесоповале – главное, надо иметь, что сказать.

«Роза мира» в тюрьме расцвела.

А коли сказать нечего, ни в Париже, ни в Пальма-де-Майорка ничего путевого из себя не вытянешь.

Вытянешь из собственной утробы только три, максимум грамма, в презервативе, примотанном ниткой за коренной зуб.

Рецепт бессмертия, он в культуре, конечно, в ней, родимой. Она еще тянет, не подведет, не заездили клячу.

Змея съела цветок бессмертия, но нам-то, Гильгамешам (Мценского уезда), это ницшего.

Слово поэта да будет долговечнее пирамид (небоскребов).

Но на каком языке его издать, неужто, на аглицко-мериканском? На этом волапюке, жаргоне, блатном арго, тюремной фене века!

После четырех дней дебатов (несколько глоток охрипло, пол завален бюллетенями для голосования – обсуждались такие вопросы, как суть поэзии, странности любви, природа непознанного, смысл жизни и конечная цель мироздания).

Принято решение, во славу святой Политкорректности: выпустить двенадцать версий на двунадесяти языках «народов севера».

Включая юкагирский, ительменский и оймяконский.

– Эх, значит, книжицу-то нашу никто не прочтет, – вздыхает еврейский Данте.



                Река времен

И стоит в Карельской земле водопад Кивач, как бессмертный памятник всем литераторам.

Абсурдистка из Петрозаводска (наша карельская Ионеску) склонилась над водопадом Кивач со свежеизданной книжкой в руках – толстенькой, в зеленовато-голубой, с изморозью, обложке.

С книжкой, похожей на ледяной кубик.

Размахнувшись, поэтесса бросает томик в бешено несущуюся по скалам вниз, воду.

Книга подпрыгивает четыре раза на четырех порогах.

И исчезает в течении лет.

В Лете.

В Реке Времен.

Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

Но сами-то  эти стихи живы! Ушли от общей судьбы. Вот бы еще написать такие.

Это спасет армию Биармии.

Вавилонская башня ее языков не рухнет.

Ультима Туле ставит ультиматум.

Гиперборея навеки.

Литература навсегда.





                Картина маслом Рожкина «Шишь»


И во всех библиотеках, интернеттеках, массмедиатеках Чуди и Самояди…
 
На Югорском Шаре и в Васюганских болотах…

У полюса холода Оймякон…

На православно-сталинском архипелаге Соловки…

И в сумасшедшем Мурманске на улице Полярные Зори…

В Нефтюганске и Газоурюпинске благодарные читатели не упустили случая устроить презентацию новой интернационально-патриотической литературной антологии «Мы мыла не едим» – с шампанским, сушеной олениной и моченой (в меру развесистой) клюквой, за счет градообразующих предприятий.

Небывало возросло количество запросов на абонементах, а также живых (а особенно, мертвых) душ в читальных залах, по всем магистральным направлениям изящной словесности.

Дайте чего-нибудь суперского,
Чтобы много любви и войны.
Дайте роман Достоевского
«Братья Карамзины».

Принесите мне Карлу,
как его, Дурандот

Мне бы Мигеля Сикейроса
«Тонкий кот».

Дайте что-нибудь классное,
Дайте русскую классику
Дайте Фонвизин «Водоросль»,
Пушкин «На Волгу выть!».

Гойфмана крошку Цимеса
тоже не позабыть.

Есть еще шоу такое
матери ихней собор.
Еще на уроке требуют
Драйзер Тореадор.

Белкин-покойный, повести.
Карл-маркс и на крыше малыш.

Дайте для иллюстрации
Картину Рожкина «Шишь».
            
Мне бы чего-нибудь дамского.
Маразма мне, роттердамского.

Автор европепид
Название «Царь Эпид».

Д.К. Мирон «Пока Чего».
Старуху Из… издалека.

Мне бы стихи Пастернака
В переводе Эс Маршака.
   
Представитель самой старой нации в молодом регионе, ветхозаветно-непотопляемый, от рождения акробат истории, знает, каков лучший сюжет нашей, не побоюсь этого слова эпохальной антологии «Мы мыла не едим», не оцененный братьями по литературе.

Какой? – может быть, этот:



                Где начинаются дороги

Нансен Вергилиус Гюнт, шаман шаманыч, потомственный мухомороед и женогонитель, проживает в местечке Хрусть-Яга, за Полярным Кругом, о котором журналисты обожают писать, что это конец мира, край Ойкумены, последнее село на белом свете, кордон цивилизации, преддверие ледовитого ада (население 14 чел.).

Рядом со своей виллой в русском стиле «баракко» Нансен Вергилиус поставил дорожный указатель: Париж, Нью-Йорк, Рио-де Жанейро, Венеция, Пекин, Тимбукту и т. д., с указанием километража.

До Парижа-то, мамочки мои, как далеко!

А до Нью-Йорка, хоть три года скачи, не доскачешь.

Какая глушь эти ваши Париж с Нью-Йорком.

У верстового столба одинокий женогонитель любит прогуливать своего домашнего любимца по имени Сфинкс.

Корреспондент ежедневной газеты «Le progress liberation»  Жан-Батист Ламартиньер, с микрофоном и камерой, высадившись из служебного козлоджипа, кидается к нему с профессиональной улыбкой:

– Ну и как вам живется, мистер, тут, на последнем километре? Где кончаются все дороги?

Астральное существо, закончив обнюхивать столб, поднимает лапу.

– Это не последний километр, а первый,– эпически ответствует Вергилий. – И дороги здесь не кончаются, а начинаются,

Он берет журналиста под микитки и разворачивает его на 180 градусов, задом к полюсу, лицом ко всему миру.

Журналист ахает, потрясенный открывшейся ему картиной.



                Белый Север


Север белый. Таким ему назначено быть.

Кабы не эта белизна, светлота, Герда не вывела б из плена своего Кая.

Нильс не оседлал бы гуся Мартина, и не облетел бы верхом на нем всю Швецию.

И Саша Григорьев не нашел бы на мысе Желания пропавшую экспедицию капитана Татаринова.

И Седов не пошел бы на Полюс.

И может быть даже, Сольвейг не дождалась бы Пера.

Прабабкой смарт-шамана Нансена Вергилиуса Гюнта, может, была та самая лопарка в звериных шкурах, первая писательница Самояди которая не хотела, чтобы ее считали зверем.

Ночами шаман с другом на собачьем поводке, обходит по периметру, вкруг верстового столба, свои маленькие владения, и, не разжимая губ, утробой –  ёйканьем – выпевает древние заклинания, оберегающие Край Мира.

Кои привожу здесь в переводе с оймяконского инглиша:

– Север белый, дитя моё. Он весь выточен из старых звериных и человеческих костей, изъеденных ветром до белизны.

В белую ночь белое небо отражается в белой воде озера – словно сон того, кому уже не проснуться.

И деревья на берегу стоят, как обглоданные остовы.

Белый олень бежит по белесому ягелю. Белый лебедь летит, выкликая, над песчаными откосами, над островами болотной пушицы.

Вот перистые облака обняли землю, в воздухе запорхали первые снежинки. Ветер задул, снег повалил хлопьями. Седой полярный сыч с очами, полными равнодушного горя, понесся сквозь снегопад, вращая кругом, по часовой стрелке, квадратной своей головой.

Он видит все в тундре: каждого зайца под кочкой, каждую мышь за травинкой – и стонет, и хохочет. Серебристый месяц обливает его лучами.

Не бойся его, печальный бэби, о май бэби блю.

Не плачь, мой свет. Май свит!

Не тревожься ни о зле, ни о добре. Не грусти ни о жизни, ни о смерти.

И душа твоя станет белым-бела, отмытая севером до последней кристальной ясности.


       

                Жажда жизни

На банкете в честь успешного завершения антологии «Мы мыла не едим!» :

– А знаешь, был еще рассказ, я эту книжку давно читал, в детстве, подробностей толком не помню, но наверняка, тебе тоже попадалась: парень без еды и без воды ползет по тундре, по снегу, по грязи, из последних сил, сам не знает, куда, зачем, товарищи уже плюнули на все, сдохли, а он ползет  – и  доползает, таки, до океана, до корабля. Хороший рассказ. «Любовь к жизни» называется.

– «Жажда жизни».

– Это смотря в чьем переводе…

Они наливают себе еще водки с мартини, чокаются, опрокидывают по рюмке.

– Я к тому, что так и надо жить… (поперхнулся, на последних словах дал петуха), – На карачках, на брюхе, по снегу, по грязи. Ногтями, зубами цепляться, а ползти.

– Да я так и ползу.

–  Дак и я, что ты думаешь, не так, что ли?  Иной раз уж и сил нету, все думаю, кранты, не могу больше. Но все равно лезу. Через себя, через не могу. Ексель-моксель, за каждый рубль, за каждую копейку. За книжку каждую, за публикацию, за любую фигню. Каждый день, как в бой. Как на фронте, ёптыть.

– Это смертью и называется. Такая вот загогулина.  Такое вот харакири. Такие вот три рубли. Так мы и умираем, только не сразу, а постепенно.

– Это жизнь называется, а не смерть. Так вот мы и живем. По жизни.

Э-эх!

Мамин Шар, Югорский шар!
Прокукуем гонорар!

Лыбдын, Лыбдын, Ляпси-дрябси!
Кукареку, земношар!

Те из нас, кто доползет до своего корабля и уплывет, спасется, уедет с севера навсегда, оглядываясь на пройденный путь из своего солнечного далека, вспомнит, что значит «жажда жизни», зверино и молодо вновь почувствует ее на губах, и это, только это будет его наградой.



                Георгий Седов

Жена и дочка почивают. Но киллер С. не может уснуть в отеле, на слишком мягкой кровати, на ортопедическом матрасе «Тедди», и от скуки переводит  (все-таки филолог) какую-то статейку в таблоиде, завалявшемся на ресепшин. С французского на язык родных осин.

«Самоядь в свете прожектора либерализма». Репортаж собственного корреспондента «Le progress liberation» Жана-Батиста Ламартиньера.

На краю света, в деревушке Ультима Туле (также известной как Хрусть-Яга) познакомился я с двумя ее жителями, бывшими ездовыми самоедами Линником и Пустошным. 

Сейчас они уже в весьма преклонном возрасте и удалились на покой, подальше от суеты нашей безумной цивилизации. Разводят у себя в огороде брюссельскую капусту и читают друг другу стихи Тениссона и Пастернака в переводах С. Маршака. А также Гесиода.

Но в молодости – вы только представьте себе! – эти героические личности участвовали в покорении Северного Полюса.

Я подразумеваю знаменитую экспедицию лейтенанта российского флота Егора Седова.

Линник и Пустошный гордятся тем, что из всех членов экспедиции только они, да дипломированный  норвежец Фрам были истинными ездовыми самоедами, а другие – простыми дворняжками, которых лейтенант, за недостатком средств, отловил на улицах Архангельска.

Семнадцать дней он ехал на них, штурмовать ледяную макушку планеты. Когда его ноги распухли от цинги и сделались подобны бревнам, он велел привязать себя к нартам, но не повернул назад.

С собой на Полюс лейтенант вез российский флаг и нищенскую грубого полотна суму, с которой, в голодном детстве, побирался, Христа ради, в степях Приазовья.

Возможно, именно тогда в уме мальчика зародилась идея собрать пожертвования на полярную экспедицию.

У  нашего героя, происходящего из бедной многодетной семьи, всегда были проблемы с финансированием.

И на пути к великой цели ему не хватило продовольствия.

В начале Линник, Пустошный и Фрам ели умерших в экстремальных условиях Арктики дворняжек. Когда их запас иссяк, они стали голодно поглядывать на начальника. Он же, не имея других средств накормить их, отрезал от своих онемелых ног куски мяса, и кидал друзьям.

Пусть я превращусь в обглоданный остов, но Полюс будет покорен! – кричал он, бросая вызов морозу, темени, российской власти и лютому ветру.

Друзья слушали это, но ели.

Когда на восемнадцатый день герой скончался от цинги, собаки догрызли его мясо и похоронили обглоданные кости на мысе Аук.

Причем, верный Фрам велел закопать его живьем рядом с хозяином, скончавшимся от недостатка витаминов.

Линник и Пустошный, после многих невероятных приключений, благополучно вернулись домой.

А Фраму стало скучно лежать в ледяной могиле. Он выбрался из нее и побежал на Полюс.

Где и водрузил, как наказывал ему погибший друг, российский флаг и нищенскую суму.

To fight and to seek to find and not to surrender!

Новый репортаж  Ж-Б Ламартиньера читайте в следующем выпуске.

С. плачет на отельной койке, укусив подушку, чтобы не разбудить семью.

Ну, что с ним сделать за это, с этим ж-б ламартиньтером, с этим жабой, убить его, что ли?

Нет, ничего им нельзя объяснить, прожекторам либерализма.

Безнадега.

А ведь, добрый парень.

По тексту видно, по строению фразы, по пунктуации, что добрый.

Но легче его убить, чем объяснить ему хоть что-то.

О России. Вообще о жизни.



                Выть хочется


Крупными буквами на афишах и в газетах – «УБИТЬ КИЛЛЕРА».

Только тогда киллером станешь сам. А следующий убьет тебя. Вот оно, бессмертие.

Математическая формула бессмертия: он убьет меня, я – его, он – себя, я – меня, мы – нас.

Но на Полюс все равно надо идти.

Неизвестно, зачем, но надо.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться!  –  поет с утра свои мантры шаман Нансен Вергилиус Гюнт.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – гудит северо-западный ветер, бессмертный Норд-вест, главный правитель этих широт.

Бороться и искать! Найти и не сдаваться! – повторяют безработный-миллионер Леннарт; русская ведьма Раисса; наследница престола Виктория; безумная сваха Полуэктов; несчастливый принц Гаральд; безымянный рыбак на озере; мальчик, потерявший во дворе вязаную рукавичку; судовой повар О.; писатель Т.; киллер С.

Вой, но ползи.


 
                Парадайз


Кто ад прошел, тому осталось рай перетерпеть.

Я покажу вам на географической карте его точные координаты.

Это южнее рождественской деревни Санта-Клауса.

Севернее домика Герды и Кая.

Западнее хижины Сольвейг.

Восточнее резиденции Карлсона на крыше.

Имя раю – Сариселке. В нем поселены авторы литературной антологии Баренц-региона, вышедшей в свет под гордым названием «Мы мыла не едим».

К ним, на правах райских гурий, посланы лучшие златорукие рукодельницы из Умчувадского окружного Дома культуры. 

Настеньки и Аленушки.

О, кружевные души, Марьи-искусницы, ажур-амур под хрустальный перезвон коклюшек!

Боязно отдавать вас в лапы прожженных эстетов, злого череповецкого Набокова и вечно пьяного Есенина из Кандалакши.

Ницшего. Пусть волк возляжет в обнимку с олененком, а филин с белым голубком!

То есть, вот именно, что даром – вся эта прелесть прелестная!

За счет принимающей стороны.

Выпьем, Пушкины, за сбычу мечт!

Вздрогнем, Кукшины, за наш хэнд-мэйк!

В Сариселке, в сером шелке
Снега, мы сыграли в салки
И в «замри – не отомри».

Там в тропической купальне
Мы на пару дней пропали
Для вселенной, на пари.

(Между пальмами Кампари
Вынырнешь? В лугах Купавны?
Иль на полюсе Пири?)

Там поет в кафешантане,
Из Ковдора крэйзи Таня,
Семь заклепок на штанине,
Кок со школьными бантами.
(Родина ее, Ковдор –
Из российских черных дыр).

От нее растаял негр,
Синегубый Али-бей,
(И ему на пару снег),
Слезы каплют, хоть убей.

И добавят в мед перчинки,
Как велела Лезбия,
Финки, стройные, как финки,
Два точеных лезвия.

Там грустит в кафешантане
Котофеюшка в кафтане
И заказывает квас.

Беспробудно тянут солод
Голубок, уже не молод,
Наш маркиз де Карабас
И марксист… ну, как же вас?

Не признался, русский бес:
– Ну, допустим, Бумбараш!
В окружении принцесс
Бэк-вокала, входит в раж:

– На часах взбесились стрелки,
Мы проснулись все на свалке,
Ни кола, и ни Кремля!

– Полно, это все безделки,
Только б, не до перестрелки,
И кровищи в ковылях...

– Что такое, братец – Русь?
Я тебе отвечу: грусть.
В нашей речи звук любой
Отзывается, как боль.

В облака ли, к черту в пасть
Русь несешься ты, Бог весть!
Почеркаешь, лирик, всласть,
Почтовой бумаги десть.

– Горло ей мое – свирель,
Кровь поэта – пьяный мед,
А, коли не вышла трель –
Переломит, отшвырнет…

…Сариселке, Сариселке!
Расскажи о Сивке-Бурке!
Расскажи о Серой Шейке,
Покроши ей белой булки!

Тут вошел туроператор,
С хищной миною пирата:
– Господа, тушите свет,
Подан вам кабриолет!

Как, уже! Аккорд финальный!
Может, столб обнять фонарный?
Иль зашить себя в кровать,
Так, чтоб и не оторвать?

Полно, полно, что за лепет,
Песнь любви допела лебедь,
И шайтан побрал шантан.
Котик пропил свой кафтан.

Угли помешав в камине,
Кроны посчитав в кармане,
Улыбнемся продавцу.

На прощанье всем соседям,
Детям, дворникам, медведям
Поднесем по леденцу.

Снег крахмальный, в искрах синьки,
Мы с тобою сядем в санки,
Выйдут в сари абиссинки,
Потрепать коня по спинке.

Ах, лолитки ли, пипетки,
Или старые кошелки,
С вербы отломив по ветке,
Шофера хлестнут по холке:

Отправляйся, и не трусь,
Не на Сириус, а в Русь!

В Петербург – верхом на скалке!
В катафалке – к бесу в елки!

Прощевайте, все русалки,
Смолот кофий в кофемолке,
Выпит опий в Сариселке!

У любого царства власть,
От любого храма весть,
На любой гитаре страсть,
Ну а наше – только грусть.




                Прощание с Севером

Север светел, как ресторан, нота ре и с нею сто ран надрывают сердце по-русски.

И ветров заломлены руки.

Куда  летишь ты, бреющим полетом, несостоявшийся викинг С.?

Куда ты рвешься на дозволенной скорости 130 км/час –  к часовому на штык?

Снова щелястый забор, полосатый шлагбаум, будка с зарешеченным окошечком, служивые в ватниках и голубоватых державных шапках-ушанках.

И снова вывернут тебя наизнанку, заставят стоять босиком на резиновом коврике, держа в руках штиблеты и носки, зубами поддерживая падающие брюки. Отберут нательный крест и открывашку для пива, вытряхнут чемоданы, покажут небо в клеточку, прожгут насквозь кислотой вопросов, перекрутят на фарш.

Русь-грусть, страсть-напасть.

Как плохо в России, как сильно я ее люблю.

Анжелика плачет на заднем сидении: Не хочу, не хочу, не хочу!

Под кровать в отеле залезу и затаюсь!

Столб фонарный обниму, и не оторвут!

Вырвусь из лап солдата и побегу, виляя, как заяц, по снегу, меж березками!

Не буду я платить ипотеку! Вот, возьму, и не буду!

Сяду верхом на шлагбаум, полосатый, как зебра, как наша жизнь, и поскачу!

Можно до Белого моря доскакать на заборе! Нельзя до черного горя доскакать на заборе!

Белое – черное, белое – черное, а в конце зебры, как ни грустно: зад.

С хвостиком.

После супер-пупер-шопинга «Леди Ди», где С. купил дочке самый дорогой «Домик Барби», а жене норковый плед и бронзовый торшер в виде Венеры Милосской, с электрическими цветами в совершенно целых руках…

После рождественской деревушки Санта-Клауса, катания по небу на летающих санях, и после тропической купальни в Сариселке…

После ледяного отеля в Кируне: ночевали на оленьих шкурах, в компании прозрачных, плачущих от людского тепла Дианы и Аполлона, детей нимфы Лето… Богини с волосами из брызг шампанского, с золотыми жужелицами глаз, чье имя – Красно Летичко, Донна Саммер – столь почитаемо на северных широтах…

После хрустального храма наслаждений…

Такая прелесть, эта Европа, что просто гадость.

А гадость такая там, что просто прелесть.

Можно было б в раю том жить, взаправду жить, а не притворяться, так сам давно свалил бы.

После оперного зала, выдолбленного в гранитной скале Нордкапа, с огромным окном, в которое ударяются волны Ледовитого океана, с десятью тысячами свечей в пещерных люстрах и канделябрах… Охрибеть, одно слово.

После фиордов Норвегии, отвесных скал, узких и длинных водопадов, и ярких – бирюзовых, розовых, сиреневых парусов маленьких яхт внизу, в блещущих языках северного моря… Юж твою уж!

После всех гетер, гитан, одалисок, гризеток, лаисс, камелий, нимфет, авлетрид, сильно навороченных, но не очень чтоб дорогих, и еще одной, совсем особенной летучей мышки Насти…

После ночи в «Мажестике» (*****+) и ночи в «Эксельсиоре» (******)…               
               
                Веб-психиатор Дэвид Копперфильдов
                Мне прописал – уй! – промискуитет!
               


                Да, такого лекарства нет

После драккара (драконьего кара), стоящего на причале в Стокгольме – корабля Эрика Рыжего, командира варяжских бандформирований, о котором сто лет назад Сережа читал под партой на уроке растрепанную пацанами книжку…

«Не то ты обещал мне, ярл, когда звал меня в викинг!»

После белого от снега и голубого от неба перевала Тронхейм, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить туристам – а жарко так, что все раздеваются до белья, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем…

После снежной Сахары сладкой, сахарного песка, который судьба подсыпала в твою жизнь столовой ложкой – неужто, и впрямь, помирать теперь, с дыркой в башке, с разбросанными по кафельному полу мозгами?

Самоедское радио спрашивают: есть ли лекарство от смерти? Самоедское радио отвечает: Да! Такого лекарства нет.

Кукушка, кукушка? Сколько лет я проживу? А сколько минут?

Петух, петух! Не пой в третий раз!

Лучше ты обнимись, Петух, со своей Кукушкой, в избушке на краю света, и хвалите друг дружку, наперебой, из всех сил.

В крошечном домике своем, в три окошечка, по шоссе ледяному летящем, как фраер на салазках, как пух от уст Эола – на мушке у часового.

– Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка!

– Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!

А плакун-трава нам дана, чтобы плакать.

Не плачь, my baby, не грусти, my sweet.

Мы сольемся с тобой в одно существо, в одну странную птицу.

В зверя с двумя головами.

В оленечеловека.

В мать-ребенка.

В Адама-Еву.

Никто никогда не разлучит нас.



                Убийство убийцы

Домик-крошечка в три окошечка.

Свет в окошке.

Муж и женушка, которые хвалят друг дружку, бесстыдно хвалят, без меры, в глаза.

Маленький домик, обывательский нежный рай,  мещанский золотой век на дворе.

Ради которого все – строубери-ад, секонд-хэнд, шестнадцать клиентов, убитых по заказу.

И на этот раз домику не суждено сбыться.

После всех пещер Алладина и сокровищниц Нибелунгов, всех отсверкавших Эльдорадо, златоструйных Парадизов и томных Альгамбр западного мира…

С., (еще живой, живой еще, уже мертвый, мертвый уже), спрашивает дочку, в машине: ну, что тебе понравилось больше всего?

– Ян и Мия, –  отвечает дочь.

– Ян и Мия, – эхом откликается кукушечка-душечка.

И ничего-то от тебя не останется.

Белый песец все бежал и бежал за тобой, по всем дорогам, караулил, пас – и вот, выбрал минуту, и он настал, писец. 

Снайпер в белом маскхалате совместил в одной точке, в щели оптического прицела твою голову с мушкой, и нажал на спусковой крючок.

И лопнула твоя бедная голова.

И тотчас какая-то оборванка-метель, поломойка пьяная, кинулась, виляя задом, заметать, замывать твои следы, засыпать их стиральным порошком, хлоркой едучей, всё-о разъедающей, пеплом крематорским, кокаином, толчеными зубами крокодиловыми – ну, пять еще, ну, десять лет, ну, сорок, а после никто и не вспомнит, что когда-то ты тут отмечался.

Нету следов.

Ни отпечатков протекторов от тачки, на которой ты ездил, и, не все ли равно теперь, на какой именно тачке, классной или отстойной.

Только прах мельтешит вдали.

Все – суета сует, маета мает, фиглета фиглет.

Но Ян и Мия почему-то не исчезают в пыли и прахе.

Они длятся, и длятся, и длятся.

А у Мити Карамазова, помнится, был в детстве знакомый  немец, добрый Карл Иваныч, который однажды  подарил мальчику кулек орехов, и тем запомнился навек, «спасибо, немец, поддержал душу» – его ещё в Ультитматульском ежегодном спектакле туроператор играл, из агентства «Матрешки плюс», как его, Полуэктов.

И, может, они-то и есть – нектар бессмертия, эти дореволюционные орешки в кульке из грубой коричневатой бакалейной  бумаги, купленные в мелочной лавочке:

тетраграмматон,

панацея,

аленький цветочек,

Платонов эликсир,

средство Макропулуса,

золотой ключик,

аленький цветочек,

ледяной кубик.

Жизнь она и есть ледяной кубик: быстро тает.

И в руках, и во рту.

Ян и Мия, – мысленно соглашается с семьей сам С., ибо кому, как ни русскому бандиту, причем, убитому русскому бандиту, ясно, что доброта – самое красивое и сумасшедшее, самое простое и непонятное, что есть… что было на свете.

– Еще литературный талант писателя Д., – вклинивается писатель Т., к этому времени тоже уже покойный.

– Еще, может быть, маленькие синие подснежники на перевале Тронхейм, – говорит уборщица Наташа.

– Бозон Хиггса останется, – вставляет свои пять копеек кок О., к этому времени уже студент-отличник Упсальского университета, –  но что такое , собственно, «бозон Хиггса, частица Бога», не знает ни он, ни его профессор.

Это всего лишь слово, как и «Достоевский», «янимия», и «подснежник».



                Божия коровка, улети на небко

За рулем открытого кабриолета, с дыркой от почти невесомой, бесшумной последнего поколения пули (так называемой «пробки точечного поражения») в левом виске, не вписавшемся в угол зрения пассажиров, глядя в никуда, с непогасшей сигаретой в губах, он все ведет машину по стратегической автостраде Лулео – Лотта – Лета, на дозволенной скорости 130 км/час.

На заднем сидении жена с дочкой возятся, смеются, листают книжку, купленную в Тронхейме, русскую книжку детских считалок, красивую, с картинками.

– А я этот стишок с детства помню. Мы в эту игру во дворе играли, – говорит Анжеличка:
               
                Божия коровка,
                Улетай на небо,
                Принеси нам хлеба.
                Там твои детки
                Кушают котлетки,
                Всем по одной,
                А тебе не одной.

Дочка пальчиком, совсем еще маленьким, с прозрачным обкусанным ноготком гладит нарисованную божью коровку, малиновую, в черных крапинках.

Жизнь, она и есть прощание с севером.

Завтра мы переезжаем в далекие края, в землю обетованную, в мир иной, на летние квартиры, на седьмое небо, к ангелам, к молочным рекам-кисельным берегам.

А пока мы тут.

Временно, конечно.

Сидим на чемоданах.

Выстроили чум из мамонтовых шкур, запалили огонь в очаге, а щели заткнули, чем пришлось, чтобы страшное по углам не мерещилось.

Сойдет пока.

Перезимуем.

До отпуска дотянем.

А рай это, конечно, юг: тепло, светло и мухи не кусают.

Будем лежать на поляне, волк в обнимку с олененком, филин с белой куропаткой – тут, на севере, почему-то так не возляжешь.

Хотели и пробовали не раз – не получается.

А дверь на юг, которой все кончается – это дверь в никуда.


   
                Реверс


Разговор русских женщин в турецкой парной за Полярным Кругом.

Наташка:

Господи, как нам всем больно жить.

Как все мы несчастны.

Как лжива жизнь.

Как сильно я ее люблю.

Мужчина, верни мне девственность.

Мама, роди меня обратно.

Сами пришли, никто не виноват.

С юга, с востока и с запада.

Положили в котомку спички, соль, ложку, кружку, теплые носки, смену белья. Ну и нож, конечно, столово-охотничье-разбойничий нож.

И книжку любимую.

Кошку взяли или, там, мормышку какую-нибудь, фишку, няшку – любимую игрушку, и вперед.

Не туда, где солнце восходит, господи помилуй.

И не туда, где оно заходит, боже упаси.

А туда, где оно полгода стоит в зените, а другие полгода вовсе из-за горизонта не выползает.

Шли, шли, и пришли.

Вот это нам и есть – самое оно.

Это наш мир. Это родное. Это святое.


Лилька:

Тут, на высоких широтах людоедов меньше.

Вампиры здесь не водятся – они нежные, балованные, им бальнеологический климат подавай, цветенье рощ и благорастворение воздухов.

Феи и эльфы на морозе ведут себя потише, не так выделываюся.

Князья со дружиною сюда редко наезжают.

Сборщики налогов лишний раз не суются.

Опричники в другую сторону смотрят.

Брезгует нами начальство, да и опасается.

Дороги в окраинном краю не просто плохи, а плохи крайне (а дураки тут дурее, чем в среднем по больнице).

И это большое счастье.

Государство не двужильное.

Все его генеральные марши – они по дороге из столицы сами собой выдыхаются.

Ноги собьют, похромают, похромают — и  стопчутся.

Глядишь, болезные, уж и на ладан дышат.

Позабыла о нас великая держава.

Не принимает во внимание.

Повернулась задом.

Кому она нужна, да ну ее совсем, эту Кемскую волость.


Раиска:

Все хорошо на краю света, один недостаток: тут жить нельзя.

Мало солнышка, да долги зимушки. Темны ноченьки, да пасмурны денечки.

Даже картошка не родится – вместо нее выкопаешь осенью бледные какие-то катышки, размером с мышиный помет и на вкус примерно такие же.

Тут мга, пурга, ночь полярная.

Тундра, мошка, вечная мерзлота.

Взамен свадебных вишен по весне – худосочные березки карликовые, в лишаях, в парше.

Да, так – одни в порше, а другие в парше.


Анжеличка:

Чахотка косит.

Хорошо бы простая, телесная, в медицинских учебниках описанная – хоть похудеешь от нее, без диет и фитнеса.

Но нет, какая-то души чахотка.

Снаружи весь жиром заплывешь, как морж (организм так спасается от сенсорного голода), а внутри ты – доходяга, малахольный, дистрофик.

Идешь по жизни, и на ветру ее шатаешься.

Все тебя ранит, все томит, пугает либо тревожит. От всего плачешь.

Если ты женщина, колготки, к примеру, порвешь, сидишь, штопаешь их – и рыдаешь.

А, если ты мужчина, и, к примеру, любовница тебя бросила – сидишь, выпиваешь, и слезы на глаза наворачиваются.

Цинга: зубы выпадут до последнего. 

Кто побогаче, само собой, импланты вставит, а кто победнее – съемные протезы. И будут оба они  мять языком, деснами тереть, губами сосать манную кашу и русскую классику.

Тошно в полярную ночь, мамочки мои.

Жутко в полярный день, отцы-святители.

Ночью заснуть не можешь (солнце незаходящее), а днем  не проснуться никак (тьма непроглядная). Сам уж не понимаешь, где явь, а где сон.


Лилька:

Видения посещают. Фантомы, тени, призраки являются.

Химеры, летучие голландцы, розовые дамы, серые кардиналы, фата-морганы.

Фаты маргинальные во сне видят морги фатальные.

А что видят мачо брутальные?

Их брюнеты ментальные мочат, как чмо.

Такая вот бескрайность крайностей.


Анжеличка:

Кое-кого доставляют за казенный счет, в спецвагонах: любоваться красотами высоких широт по приговору суда. Позавидуешь им. Они, если повезет, отмотают свой срок и выйдут. А мы останемся.

Реальность по месту прописки.

Не отбудем мы обратно, на юг, восток и запад.

Никуда, никогда. Кто нас там дожидается? Кому мы там нужны?

Хотя, если разобраться, а здесь мы кому нужны? Человек никому не нужен, никогда, нигде.

Человек всем нужен, всегда, везде, и сторона света не имеет значения. Главное, чтобы ты самому себе был нужен!

Не важно, нужен ты кому или нет, важно получить то, что нужно тебе.

Все так. Но с севера почему-то уехать нельзя. Это как маленькая (железная?) дверца в стене – не каждый ее найдет, не каждому она откроется, но уж коли нашел и вошел, с лязгом она за тобой захлопнется, и назад ходу нет.

Ну, выпустят тебя раз в году в отпуск на три недели, к южному морю, а потом опять запрут.

Анжеличка, Раиска, Лилька, Наташка хором (молча):

- Мама, мне пора рождаться!

- Мужчина, отбери у меня девственность!

- Где твой кинжал, убийца, вот грудь моя!



                Ледяной кубик

Гранула льда для Божьего коктейля.

«Кубик Рубика», любимая игрушка девочки Судьбы.

Модель (притом, действующая) романа-конспекта.

В мировой литературе сюжетов, как известно, всего двадцать четыре, что на северных широтах, что на каких еще.

24 персонажа в драме моей.

В детективе-триллере, он же лирическое признание в любви, он же сатира.

И только Бог да герр Виллем Баренц со товарищи, знают, что все эти истории, такие, кажется, друг от друга отдельные, в действительности, скреплены тайными заклепками.

Незаметными для участников, но хорошо видными 12-ти присяжным Полюса из тех снежно-белых Палестин, где они ныне пребывает.

Полуэктов, сваха-сутенер.

Юшкин, четыре гюрзы вместо ног.

Раисса, смарт-ведьма.

Натали, Золушка со шваброй.

Снайпер С., высшее филологическое образование.

Кок О., астральный жених принцессы Виктории.

Писатель Т., который пишет хуже Достоевского.

Зигфрид-менеджер компании Строуберри-филлдс.

Рюрик-генеральный директор Райской поляны.

Ян, добрый человек.

Мия, всеобщая мамочка наша.

Леннарт, строитель вековой мечты человечества, Лестницы в Небо, он же кровосмеситель-педофил.

Грушенька, актриса с оптическим прицелом.

Женька Жердьев, опер из оперы, самоедский цирюльник Фигаро тут, фиг его, там.

Миранделла Брониславовна Фомина-Цапукевич, Первая Ахматова Заполярнинского народного педуниверситета…

Особые случаи.

Надо еще нас с вами перечислить, читатель.

Мы все — особые случаи.

Нам всем надо было идти, бежать, ползти, карабкаться, обдирая локти и колени.

Но не на юг!

Не на теплый юг жизни с его сбычей мечт: домик у моря, сад из цветущих вишен… вилла с бассейном «плюс мерс»… собственный остров и яхта…

Не на востокоюг гадюк, не на западоюг подлюг, не на западовосток недотрог и не на востокозапад, где вовсе западло.

А, развернувшись на 180 градусов, от конца мира к его девственно-чистому началу, к Полюсу!

Ведь, согласитесь, только тот, кто достигнет своего личного абсолютного полюса, станет благородным Умберто Нобиле, Руалем Амундсеном с крыльями, пошитыми из шелкового дирижабля, Соломоном Андре с соломоновым перстнем на мизинце («все проходит»), Сигизмундом Леваневским в лавровом венке или седым Георгием Седовым.

Ледяной кубик проступает в тумане, играя в луче, подмигивая то одной, то другою гранью.

Как бы то ни было, у меня он имеется теперь, этот личный кубик судьбы.

Кубок.

Книга с таким названием.

Нетающий, небьющийся, выточенный из честного вечного полярного льда.

Я положу его в карман дорожной сумки.

И понесу с собой по всем широтам.

Он всегда и везде со мной.

Литворд для критиков: в каждом из 24-х сюжетов найдите деталь, которая связывает его с другим.

 
               
                Мисс Март

  И пусть не мое лицо на обложке «Плейбоя»,
  И я уж не так молода, как модель-газель, –
  Часы, молитесь!

  Я знаю, что вслед за мною
  С тротиловой шашкой за молодой спиною
  На землю десантом высадится апрель.

  Апрель, гремучий Молотова коктейль!

  Весне, безумной, как та шахидка
  Осталась всего лишь одна попытка.

  Террор ее неизбежен, не надо споров.
  Это сережек ивовых желтый порох.

  Это тюльпана воспаленный патрон,
  Гибели и любви,
  Стыда и боли кордон.

  Не целоваться,
  В облаке сантиментов,
  Лучше взорваться.
  Чтоб миллион фрагментов!

  – Руку!

  – Возьмись, Март-мисс!

               

                Эпилог-1

Убийцу гражданина РФ, постоянно прописанного в г. Мурманске,, образование н-высшее,  самозанятого  С. так и не нашли ни российская полиция, ни норвежская (хоть не очень-то и старались – списали на мафиозные разборки, да и ладно вам).

Но я знаю, кто убил С.

По тексту судьбы чувствую. По строению фразы, по пунктуации!

Загадка Кая: месть Р., сметь р., смерть…

Двух писателей-ультиматульцев любовь, Карамазова-папаши и Карамазова-сына.

Единственный подлинно достоевский персонаж в их прогоревшем спектакле – это кто?

Еще не догадались?

Они, помните, чуть не приговорили друг друга. Писатель К., «Митя Карамазов» –  замахнулся, было, на писателя Т., «Карамазова-отца» медным пестиком от ступки.

Мол, был в образе, и не рассчитал сил – а что вы хотите, великая литература.

А потом писатель Т.  ружьецо прикупил. Разрешенное к продаже населению. С настоящим оптическим прицелом и пульками. Так называемыми пробками точечного поражения.

Грушенька, актриса из погорелого театра, от них обоих сбежала. Захватив на память ружье. От греха подальше.

В Вологду обратно не поехала.

Устроилась на бензостанцию «Shell» заправщицей.

И однажды увидела на своей автозаправке кабриолет С.

Go well? Go shell!

Его все могли, а может, и хотели все убить – опер Женька Жердьев, кок О., Полуэктов, Юшкин, Раиса Чернодрябская, миллионер Леннарт, Наташка-уборщица… Все имели мотив и имели возможность.

Но убила Грушенька.

А откуда я знаю?

Он сама мне в этом призналась

В предбаннике тропической купальни, между сауной и турецкой парной мы с ней имели конфиденциальную беседу.

На короткой промежуточной станции нашего путешествия в рай.

Фигурка у нее смарт-топ-люкс.

Будто пухленькую инфернальницу переехал паровой каток.

Бюст не додавил.

А вот животик и талию — классно выгладил.

В бытность свою королевой бензоколонки, однажды она увидела подъехавший к автозаправке кабриолет с С., его женой и дочкой.

И подошла к ним поближе.

Сколько литров желаете?

Верка Ветрова, собственной персоной.

Но С. и Анжелика ее знали, как Грушеньку.

Видели только в гриме и парике Достоевской инфернальницы.

В рясе с декольте, по самое не могу, и кружевных чулочках.

А в форме «Shell»: лазурном комбинезоне и бейсболке цвета тела испуганной нимфы, не узнали.

Адский ангел.

С огненной клизмой в руках.

И она слышала, как С. сказал жене: Анжеличка! Ты моя кукушечка-душечка!

А жена ему сказала: Серенький! Ты мой петушок, золотой гребешок!


И так, сука, обидно стало.

Обидно!

Зачем, зачем я Грушенька, а не Сергей!

Отчего я не Анжелика!

Чему я не сокил, чему не летаю!
 
Зачем я не ангел, светлый ангел, без упрека и порока!

Не маркиза дю Плесси де Бельер!

Не Петушок-золотой гребешок!

И не Кукушечка-душечка!

Зачем Я – не Ты!

Непостижимый Ты!

Вечный You!

Я никогда Тобой не буду!



И Грушенька надвинула на лоб служебную кепку «Shell».

Go weell! Go Sheell!

И заправила их машину, полный бак. 998-м плюс. Полыхающими ящерами люкс. Яростными тираннозаврами плюс.

И взяла чаевые.

А потом села на случайную попутку и поехала вслед за киллером С. и семейством его.

По всему их райскому маршруту:

супер-шопинг «Леди Ди» (где С. купил жене норковый плед и торшер в виде Венеры Милосской),

тропическая купальня в Сариселке (где эксклюзивно для них весь бассейн усыпали по new-way доставленными из «S`marta» лепестками тубероз),

ледяной топ-отель в Кируне (где они ели вип-клубнику и дорогущее Veuve Clicquot пили),

викинговы драккары в Стокгольме (Сережка от них фанатеет),

оперный зал мыса Нордкап (с хрустальными окнами Svarovsky)…

храм-гэлэкси «Мажестик»…

Юниверс-хилл «Эксельсиор»…

В «Мажестике» она затащила С. в постель, прикинувшись летучей мышкой Настей. Такой совсем особенной.

Не то, что все эти гетеры, гитаны, одалиски, лолитки, гризетки, и как там их еще.

Обычные кис-кис-вайзерши. Сильно навороченные, но по цене вполне кей-о.

После белого от снега и голубого от неба перевала Тронхейм, где пасутся с колокольчиками на шее ручные олени, которые дают себя гладить даже русским сумасшедшим туристам – а жарко так, что все раздеваются до белья, ступая по сугробам, чего совершенно не ощущаешь, ни пятками, ни сердцем…

Грушенька решила, что такого щастя людям прощать нельзя.

И она прицелилась в киллера С.  из ружья писателя Т.

Мчась с дозволенной скоростью 130 км/час в арендованном «Опеле корса», вслед за кабриолетом ускользающего щастя, по магистрали Лотта-Лета.

И нажала на спусковой крючок.

И пуля, бесшумная, практически невесомая, совершенно неощутимо для сторонних глаз и ушей, пробила голову С.

Бедную его, квадратную от ежедневного Апокалипсиса голову.

А жена С. с дочкой на заднем сиденьи все разглядывали картинки в какой-то детской книжке, и смеялись…

Они разбились почти сразу. Вылетели с шоссе, через ограждения, под откос.

Как когда-то в самый первый день за кордоном (понимать надо, когда тебя судьба предупреждает по-хорошему!)

Но на этот раз не было пушистого снега.

И Яна с Мией поблизости не было.


Аграфена Светлова (она же Верка Ветрова) сиротой выросла, у семи теток, деревнина дочка.

Седьмая вода на киселе.

Мамка с папкой бросили.

Всем на улице родственница, да все ж, не родная дочь.

Семь теток особо ее не обижали. Но и не баловали, ни-ни.

Не такое время было, чтоб детей, да еще чужих, баловать.

А Зигфрид N, клубничный менеджер (я читала в какой-то газетенке),  который расстрелял  гастарбайтеров в Вальпургиеву ночь,  воспитывался у семи дядек.

В рифму Грушеньке.

Кочевал из одной приемной семьи в другую.

От родителя А. к родителю Б.

Со всею, задерись она в доску, поликорректностью.

Мало любили их в детстве.

Недолюбили чужих детей до нормального человеческого состояния.


Правда, Сергей-убийца, напротив, вырос в полной семье. В гарнизоне Гранитный. В девятиэтажке, в трешке с лоджией и балконом. Все, как надо.  Отец — майор, мать — учительница.

Филфак окончил в областном педвузе, книжки умные читал, сам плел словеса, сочинял вирши. И не то, чтоб графоманские.

Как говорится, стихи хорошие, открытия нет. 

Многабуков.

Могут быть они, эти строчки на бумаге, и напечатают, и издадут, и отрецензируют положительно, а может их и не быть — разница не столь существенна.

Может, причина зла (добра) — искусство?

Отец и мать всем подлостям и предательствам, злоумышлениям, преступлениям (как, впрочем, и подвигам, порывам светлым).

Именно искусство — истинный убийца жизни?

Грушенька — Комиссаржевская Вологодчины. Сара Бернар Мценского уезда.

Серж— не Блок, конечно же, зато имеет блок в ЖЖ.

З. — критик. Рафинированный эстет. Эскес! Ненавистник художественной самодеятельности. Мало-художественной. От слова «худо».

За такие «шоу», как устроили на Первомай букашки, убивать надо. Вот он и убил.

Недоталанты. Полупоэты. Актеры из погорелого театра. Сами себе режиссеры, собственных судеб продюссеры, но увы, без сценария.

Народ опасный. Вспомним, не к ночи будь помянут, начинающего ж(ив)описца Адольфа Гитлера.

Если бы среди ультиматульцев случился хоть один гений!

Родился бы наконец, в заполярной Гиперборее. И процвел. И все вокруг озарил.

Если б в Биармии Полуночной создано было хоть одно произведение, истинно великое, не важно, картина, спектакль или текст.

Это бы все спасло.

Бог бы увидел его и улыбнулся.


...А может, эти убийцы и правда поверили, что Свобода выше Справедливости.

Закон важней Благодати.

А деньги — дороже Правды.

Свобода, ты всему виной!

Ты продажная девка, Демократия! Ты соблазнила, бесстыжая, малых сих!

Господин Либерализм! Вы-с и убили-с.

Леди Политкорректность! Кровь на твоих руках!

Ты замутила наши души! Ты испортила нас! Европа, ты еще за все ответишь!


Больные они, все трое.

Малость того.

Дивиантные.

Рецессивные.

Что Грушка, что Сережка.

Что Зигфридка.

Сами подумайте — здоровые-то будут так из себя выпрыгивать?

Лечить их надо.

Только лекарство надо правильное подобрать.

А что. Мало ли сейчас хитрых медикаментов химики наизобретали.

«И тебя вылечат. И его вылечат. И меня вылечат».

У герра Варана в аптеке найдутся какие-нибудь таблетки, капли.

Пьявки какие-нибудь особые, отсасывающие из крови бесстыдное бешенство желаний.

Клистиры, дающие облегчение от шлака, накопившегося в организме за годы непосильной жизни.

Нюхательные соли.

Плевелы колдовские.

Разрыв-трава, одолень-трава, плакун-трава.

Блажен куст.

Богородицыны слезки.

Архангелов корень.

Золотая розга.

Ночная красавица.

Кошачье мыльце, отмывающее потаенные изгибы, интимные ложбинки тела и души.


Я размышляла, что ей сказать.

Что С. был киллером, и щастя не знал?

И даже рыдал иногда по ночам, беззвучно, кусая уголок подушки, чтобы не разбудить жену.

Что зависть не имеет смысла.

Что объект зависти достоин ее лишь в твоем воображении.

И при ближайшем рассмотрении, он так же несчастлив, как и ты, а может, и более тебя.

Что все мы – грани одного кристалла, отражающего свет.

И что в реальности ничего, кроме этого света, не существует.

Что писатель К., незаконный сын покойного писателя Т., духовного сына великого писателя Д., ее, русскую Грушеньку, правда любит.

Что не будет ей покоя, пока она, как это описано у Федора Михайловича, не встанет на колени на площади и не признается людям: я убила.


Но она и не беспокоится, стильно обритая, в черных джинсах и майке с надписью:
 «Just do it!»

Она как ночная птица среди дневных птиц.

С глазами, полными равнодушного горя.

На сову она похожа, гламурную сову, которая только что выпорхнула из закрытого, запретного для простых смертных ночного клуба.

И полетела сразу во все стороны света!

Порхает себе и порскает.

Только, может быть, слишком часто вертит шеей.

О чем ей беспокоиться?

Когда ее таскали на допросы в полицию, серьезные люди на нее вышли.

Очень серьезные.

Заинтересовались, вот, и вышли.

Сказали – нам такая, как ты нужна.

Договор подписать предложили.

И зарплату хорошую назначили.

Работой она обеспечена. По гроб жизни.

Только вот ипотеку надо платить.

Тоже по гроб. По горб.

Может, она теперь грушница?

Грушенька из ГРУ?

Висит она на древе жизни, как груша, которую нельзя скушать.

Go well! Go shell!

Старый анекдот.

Тетя Груша повесилась.

Душа.

У нее есть душа, а не только сто ролей, на продажу.


Я это поняла, когда сидела с ней рядом на мраморной скамье, в турецкой бане  парадайз-отеля Сариселка, в клубах горячего пара.

Как-то так она тоскливо смотрела своими глазами карими, и усмехалась с мукой, и ногу закидывала на ногу безнадежно, что я почувствовала: она человек.

Не спрашивайте почему, но это стало мне ясно.

Что: Вера Анатольевна Ветрова, она же Грушенька Светлова — человек.

Заблудший.

Преступивший.

Но некая тонкая сущность в ней не нарушена.

Нелюди смотрят и усмехаются и исповедуются иначе.


…А потом она встала с мраморной скамьи, накинула на себя полотенце и растворилась в облаке белого пара турецкой парной.

Послушайте все: когда она убивала кого-нибудь (лучше о нем не знать ничего), ей казалось, что она-то сама никогда не умрет.

И только так она могла себя уверить в собственной реальности.

В смысле своего существования.

В осмысленности мироздания.

В оправданности миропорядка.

Это был ее рецепт бессмертия.





                Эпилог-2


Почтеннейшая публика!

Только что на наших глазах рухнул, развеялся в дым хрупкий прелестный хрустальный мирок.

Как восемь, не то шестнадцать тысяч стаканчиков, подброшенных  иллюзионистом вверх, в голубой эфир и увы, не пойманных. Разбившихся один за другим.

Кому это было надо: вся эта пирамидка из разных предметов, ловко подкинутая  в небо — а потом фокусник развел руками.

Остается то, что не бьется.               

Да здравствует вахтовый метод! В философии и нефтедобыче.

Ультима Туле, последний остров, резво дрейфует по направлению к Северному Полюсу.

В Межграничье, наконец, разнесут бульдозером старенький домик Кукушки и Петуха, и возведут на его месте образцовую базу НАТО.

Цены на нефть обрушились.

Рубль пал.

Российская подводная лодка залегла в степях под Стокгольмом.


Умирающий убийца передал свой револьвер, как эстафетную палочку, своему убийце. Продолжателю дела жизни (смерти).

Братство художников и поэтов сдуто с поверхности земли дыханием, интимным полу-шепотом одного гения.

Поколение писателей, за вычетом троих-четверых (много-много семи, великолепной семерки) краснознаменно кануло в Лету.

Не запомнит народ их имен.

Человек не в состоянии запомнить больше семи имен современных писателей.

Какие есть, товарищ Жданов, других писателей для вас у нас нет.

А больше и не надо.

Народу они ни к чему.

И разницы между именитым лауреатом разных «Букеров» и «Больших книг» и последним графоманом из мурманского ЛИТО, в сущности, нет решительно никакой.

Таланта ли не хватило или прилежания, денег или удачи, Божья благословения или конъюнктуры — какая разница. Все равно.

Не стал классиком — извини, подвинься.

Кануть тебе в ту же Лету, куда все канули.

Кому память, кому слава, кому темная вода.

Через 20 лет твое имя будут знать только чудаки-ботаники. Смешноватые (смешные и ватные)  краеведы местности, в которой ты родился.

А через 50 лет тебя не вспомнит никто.

Не прочтет, не полюбит.

На могилу с цветами не придет.

Прелестную и причудливую хилую республику Биармию один порыв политического ветра, оборвав все нити, унесло в небо, как голубой шарик.

Гиперборею покинул Аполлон. Не прилетит солнечный Бог больше  сюда по весне, на четверке лебедей. И его достала скверная погода. То дождь, то снег. Ветер порывами. Сколько можно?!

Весны больше не будет. Околоноля  forewer.

Венера Милицейская… Где она? И в милиции не знают.

Боги умерли.

Зло неуничтожимо.

Мир прекрасен.

И жесток.


Коммунист К. , писатель Т. – большой поклонник писателя Д, и четыре маленьких лебедя умерли.

Леннарт, доченьки своей печальный любовник, а также Полуэктов-сутенер, Юшкин на четырех змеюках вместо ног и Раиса, ведьма чернодрябская — сами себя в ад загнали.

Кок О., наследницы норвежского трона мистический жених, негаллантный Галанд и Золушка-Наташа  — в чистилище.

Сюда же плюс: энное количество крошечек-матрешечек, клиенток брачного агентства «Замуж за викинга».

Сергей, Зигфрид и Грушенька — убийцы.

И писатель К. — он-таки убил своего отца, Карамазова, писателя Т.

Им, как и остальным всем тут, вышеназванным, явился однажды в мечтах Ледяной Кубик.

Как  полная Чаша бытия.

Как эликсир бессмертия.

Как Чемодан Денюх, если хотите.

Ну, или Чемодан Славы.

И они решили присвоить его.

Попользоваться лично.

Но не из жадности. А чтобы было справедливо!

Чтобы правильно было!

И ради этого никого не жалко.

Я утверждаю…


Нет, только догадываюсь, что все мои персонажи могли бы спасти друг друга.

Я спасу тебя, а ты меня. Только так.

Сорок островов, последних в мире островов, Ультима Туле, перестали бы дрейфовать в бурном море, по одиночке.

Наконец, они осознали бы  себя, как единый материк.

Есть ли на свете нечто такое, ради чего люди готовы отказаться от личного Ледяного Кубика?

Бессмертием поступиться, щастем и туевой кучей денюх?

Страшные сомнения крутятся вокруг моих мозговых извилин.

Ежели бы шла масть.

Шарик рулетки прыгнул в нужную цифру.

Отказались бы мы с вами от Кубка Бытия?

Ледяного, конечно, но и кипящего.


Мутировали гены.

Тварь дрожащая решила, что она право имеет.

Бога нет, и все позволено.

Рай не обнаружен. На карту не нанесен.

Ни Ксэнэду, ни Валгалла, ни Небесный Кремль.

Не обратилися люди в сверхчеловеков, следуя завету Ницше (ницшего!)

Нового человека коммунистическая партия не воспитала.

Божий проект «Человек» провалился.

Выше головы мы не прыгнули.

Собственную природу не преобразовали. Не далась она нам.

Вышли за грань гуманистического, как призывали прогрессивные философы и парторги,   однако, ничего ценного, или хотя бы симпатичного, там не нашли.

Ницшего!

Погрустнели только.




                Эпилог-3
               


В детство! В любовь! В Россию.

Руссия, Сириус, утренник сиз.

Русская искра, проникла без виз,
Вирусом жизни, под кожный покров,
В кровь.
               
Россия – рана, Россия – шрам,
На Сириусе хрустальный храм.
Я никому это не отдам.
               
Руссия, покуда не пора,
Закуси узду из серебра.

Война не танец,
И смерть не игра.
 
Но скоро настанет
Серебряная пора.            

Смерть, с червленым серпом,
Плачет над сжатым снопом.

А Руссия, кобылица
Из солнечного ребра,
Смеется, светится, мчится.

Бросьте хлыст и узду!
Не удержишь звезду.
             
Не верьте смерти,
Барышники-черти,
А Руссии, как Сириусу, верьте.

И развернется Грушенька в своем наемном Вольво на шоссе Мурманск-Тромсе.

Вольное Вольво загнивающего запада.

Увы, уже б/у.

Малость потеряло товарную привлекательность (помните, нам старый вольво казался верхом элегантности...)

Ноленс-воленс, поедет Аграфена обратно.

Взад, на печку.

В деревню, к тетке, в глушь, в деревню Гадюкино.

И бросит машину в придорожном кювете.

- Эх вы, русские жены европейских миллионеров!

Я в кювете, а вы в Кювейте.

Вы в порше, а я в парше.

Вы на аэроплане, а я в помойной яме!

Но принцесса все равно — я!

А как вы жить мы никогда не будем. Тут вы правы.

Да мы и не очень-то хотели.

Скучно у вас тут, господа.

И ринется, побежит, рванет через кордоны, из всех сил.

Пешком!

Босиком!

Все умрем, так хоть повеселимся!

Пограничник!

Я сорву с себя одежды! Пурпур и виссон! Шелка и сафьян!

Голая, сниму с плеч голову и поднесу ее тебе на блюде!

Нет, голову — тебе, мальчишечке, сорву!

И поднесу тебе на блюде — саму себя!

Пропусти меня назад, миленький!

На историческую родину.

К истокам, истинам, истовости, искрам.

К речушке Иверель.

На горушку Памятку.

В рощицу Радунку.

К сердечку моему.

В Вологодскую деревушку (как известно, можно вывести человека из деревни, а деревню из человека — нельзя).

С заколоченными крест-накрест (со времен ареста мамы, Марьи Ветровой) дверями сельпо.

С лампочкой Ильича. Без инфаркта и паралича.

С сортиром на улице — все удобства во дворе, в сорокоградусном январе.

С банькой по-черному.

С чернухой, а куда без нее.

С соседкой-бабушкой, которая все молится своим иконкам, гонит самогон и собирает по осени грибы и чернику в промышленных масштабах.

С пьющим соседом и его сыном студентом, приехавшим на каникулы — умничка-парень.

Туда, где жить почти нельзя, но зато все настоящее и твое.

С деревенскими ухажерами, пьющими, но веселыми, или трезвыми, но угрюмыми.

Добрыми, но жестокими.

Нет, жестокими, но добрыми.


С местным Казановой, директором  свинофермы.

С ревнивыми его подругами, дояркой, поварихой детсада и санитаркой больнички, которые грозятся Грушеньку извести.

Соперница!

Разлучница!

Прынцесса!

Оборзела.

Звезанулась.

Больно много стала о себе понимать.

Известь хлорную — лей стерве на башку!

Зеленкой пуляй в ейную морду!

Кулаком по сопатке!

Каблуком под ребра!

А что,  они могут, санитарка-то с поварихой, да еще и с дояркой.

Беги, девка!

Дуй, актриса!

Уноси ноги, спасайся!

В областной центр.

В народный театр Дома культуры имени Федора нашего Михайловича.

Там тебя уже заждались, Джульетту, Дездемону, Грушеньку. Аграфену Светлову!

Там такие нужны: обесбашенные, бесшабашные.

Шабашем не испугаешь!

О, с потолка посыплется известка, когда ей аплодировать начнут!


И встретят ее в закулисье три брата Карамазова.

И три сестры Епанчины, среди них Аглая-красота, Аглая-загадка.

И Соня с Раскольниковым, проститутка с убийцей.

И Лиза Хохлакова.
 
И Коля Красоткин.

И собачка его.

Ведь, как известно, именно русская классика защищает наши границы.

Удерживает всех нас, чтобы не разбежались.

Двойным силовым магнитным кольцом:

Как плохо в России. Как сильно мы ее любим.               

Хотя слово «любовь» слишком грубое для наших чувств.

Как хорошо в России.

Плохо-хорошо, хорошо-плохо, никто не объяснил,  нельзя объяснить, не надо объяснять, потому что и так понятно. 

Не верьте смерти, барышники-черти. А Руссии серебряной верьте.

Все умрем, так хоть любили, пока живы были.

Раскольников раскается, а наша киллерша все не раскалывается.

После всех этих ваших Эксельсиоров, Мажестиков и Валгалл.

Отцы-святители!

Вот это ад и есть!


Обычная история.

Хотела в парадайз (порадуйся!), а оказалась в инферно (верно?).

Я знаю, что с ней будет.

После очередного забега в ширину,  в компании с поварихой, санитаркой и дояркой, а также с местным Казановой, Грушенька, проснувшись поутру в своей (все от той же, от покойной бабушки Алевтины в наследство доставшейся) избе, выйдет на крыльцо со страстным желанием немедленно глотнуть воды из кадушки (самогон + блуд= сушняк), но воды в кадушке не окажется, окажутся там соленые огурцы.

А от них ей совсем лихо станет.

Вкус горючих слез.

Жжет!

Все нутро выжег рассол проклятый.

И она  срежет с куста ореховую веточку.

Сделает волшебную палочку.

Возьмет ее в обе распахнутые руки.

И пойдет на зов.

За синие горы, за широкие поля, в частый лес, на край света.

Жажда жизни!

Ползком по тундре!

Локти в кровь обдирая, по тайге!

На карачках по льдине!

На краю России, перед обрывом в никуда, в бездну ледяную, лежит бел-горюч камень Алатырь.

За камнем доска, а под доской тоска.

Плачет тоска, рыдает тоска, ясного солнышка дожидается. 

Белый свет солнышка дожидается, радуется и веселится.

Так меня бы, рабу божию Аграфену дожидался, радовался и веселился раб Божий Иванушка-царевич. Не мог бы без меня ни пить, не есть, ни быть, ни жить, ни в обыдень, не в полдень, ни на утренней зоре, ни на вечерней, ни при ясных звездах, ни при буйных ветрах, ныне и присно, и во веки веков, аминь.

Встану я раба Божия Аграфена, благословлясь, пойду, перекрестясь, из двора в двери, из дверей в ворота, из ворот в чисто поле, на росстань трех дорог.

В чистом поле найду травку-говорок.

Травка-говорок, поведи меня от росстани трех дорог.

На исток-речушку, к сердцу моему.

Травка-говорок, принеси мой огонек в Божий домок.

За доской, за тоской, за бел-горюч камнем Алатырем, во мху горит след от оленьего копытца.

А в нем — чистая вода.

Плавать и купаться, плакать и смеяться хочу в чистой воде!


Ультима Туле все еще дрейфует по направлению к раю.

Биармия не сдается.

Гиперборея воюет с глобальным похолоданием, отогревая полярную глыбу теплом своего сердца.

Гольфстрим течет, река в океане.

Межграничье пульсирует и дышит.

В любой точке мира.

Грушенька играет, танцует и поет.

Муза, невеста, Россия.

Как же миру без нее.