Глава 22 - Чистилище

- Лора, ты понимаешь, что я наделала?! Господи, ну за что!..

Но та ничего не понимала. Она беспомощно и испуганно смотрела на подругу, бившуюся в рыданиях в кофейне у Белорусского вокзала. Слова Алесины звучали как исступлённый бред. Потом она и вовсе опрокинула чашку, заливаясь слезами, и опрометью выскочила за дверь. Даже не извинилась, не сказала: «пока». Лоре не хватило сил обидеться, хоть она была простужена, и путь с окраины зачла себе за подвиг. Последнее время Лора прощала даже своё амплуа «жилетки». С Алесей творилось что-то настолько нехорошее, что просыпалось снисхождение – как к тому, кто больше не жилец.

Ветки и кресты ярко ринулись в глаза, заплясали, остановились – только подрагивали в такт её частому, хриплому дыханию. 

- Ну что вы? Вставайте же! – позвала Пани. Она ведь уловила Алесин страх застудиться – почему ж она теперь лежит недвижно с безумным взором? Но Пани не могла проникнуть в увиденное – она была всего лишь проводником.

Алеся постанывала и дрожала, уставясь перед собой распахнутыми глазами. Она вскрикнула и подхватилась, взметнув листья, и не глядя на своих страшных союзников, ринулась прочь. Чувство было, как во время кросса, колени подгибались, всё перед ней тряслось и расплывалось, ноги были чужими, дыхание тоже. Она пару раз поскользнулась и упала. Руки вымазались и враз пропахли землёй, под ногти забился лиственный тлен.

После третьего по счёту падения Алеся встала не сразу. Две минуты до боли в горле хватала воздух, на дрожащих ногах поднялась, ухватившись за чью-то ограду.

«Зачем кидаешься, куда несёшься? Какой с того толк?» И она старательно переставляла ноги, как хмельная. Не оглядывалась. Да и кому какое дело...

Нет, она не жалела, что пошла на кладбище. Не могла жалеть. Она всё равно должна была и прийти, и узнать – хотя до сих пор, оглушённая видениями, не могла найти имени своему знанию.

Это была роковая необходимость. Старомодное выражение служило внешним символом для того страшного, с чем Алеся по-настоящему столкнулась впервые. Название-скорлупка для чего-то громадного, тёмного, угнетающего, давящего даже не просто как танк или глыба – а как безудержная, слепая стихия.

Мокрая, растрёпанная, Алеся добрела до дверей Кальварийского костёла. Он был открыт, хотя месса давно кончилась и все разошлись. На краешке сознания шевельнулось что-то вроде благодарности за одиночество, она торопливо, не припадая на колено,  перекрестилась, рухнула на скамью и разрыдалась. Сколько она так просидела, горючими слезами изливая из себя то, что не могла сейчас ни осознать, ни вместить? Наверное, допоздна. Потому что к ней осторожной походкой подошёл ксёндз, тронул её за плечо и тихим, мягким голосом принялся утешать и говорить об искуплении, о служении ушедшим, о любви и муке. Алеся кивала, поддакивала, то и дело сморкаясь и комкая в руках платочек, а он почти не задавал вопросов, потому что невольно всё понял: в здешний храм люди приходят по одной причине.

Потом – шагала по улицам, хмуро оттирая грязные руки и мутно, издевательски отмечая: хорошенький же вид. А всё исступление – которое она всегда презирала, пыталась открещиваться. Хотя после таких практик люди и вовсе сходят с ума. Облик истерички - наименьшее из зол. От слёз хотелось пить, хотелось горячего, приторного, пахучего – и она забилась в какую-то кафешку. Расчёт оказался верен: «фирменный» конфетный латте в огромном стакане, чистая уборная для попыток навести красоту и бесплатный интернет. И Алеся пропала часа на два в телефоне, понимая, что скоро её свежее, слабенькое равновесие снова разлетится вдребезги.

С каждой прочитанной строчкой, сначала скупые данные энциклопедий, потом иностранные книги с далеко запрятанных сайтов, нарастала паника.

Когда-то она интересовалась тайными доктринами, даже переводила одну книгу с испанского. Именно в ту пору в каком-то разговоре ей встретилось имя – Хасан ибн Сабах. Оно показалось проходным: Алеся никогда не увлекалась темой тамплиеров и ассасинов, просто понимала, что изучение европейского оккультизма невозможно без темы Востока. А кто бы мог подумать в те времена, что она сама овладеет профессией?.. И что имя «старца с горы» повергнет её в такую дрожь.

Руки начинали мелко противно биться – и не только из-за дрянного кофе, третий стакан по счёту. Сердце по-птичьи трепыхалось, а во рту появился странный желчный привкус.

«Об этом предупреждал министр, - твердила она мысленную скороговорку, облизывая высохшие губы, - об этом предупреждал министр!

Она наслаждалась собственной силой и мчалась из мира в мир: бесконечные переходы, перелёты, глубокие погружения. О тёмных сущностях и аномалиях Алеся предпочитала забыть. Ведь со мной никогда не случится то же, что с другими? Ведь я-то – другое дело. У меня вообще всё мило и светло, а значит, невинно.

Алеся не хотела думать и об источнике своей невиданной мощи. Более того, она не бахвалилась и скромненько помалкивала. Но шила в мешке не утаишь. И ладно бы банальная лярва или демон. Алесе и в страшном сне не могло присниться, что она может вызвать ревность и гнев главы легендарной зловещей секты.

Хорошо, что во время видения она не понимала, кто её соперник. Хорошо, что всё обошлось, ведь она могла быть уже мертва – а ведь даже не заметила, какой удар на неё обрушился. Он прошёл мимо. И достался совсем не тому, кому был адресован.

И вот тут-то Алеся снова обезумела от страха и отчаяния. К тому же, она сгорала от позора: снова не справлялась, снова хотелось обрушить свою боль на кого-то, чтоб самой не сломаться.

Лихорадило от стыда, когда она набирала Лорин номер и договаривалась о встрече. Стыд в итоге всё и скомкал: Алеся не смогла даже досказать, решила просто спастись бегством.

К Юрию Владимировичу Алеся не пошла. Не могла и не смела.

Она терялась в догадках, чем убить своё горе. Полезла в шкаф, неверными руками достала несколько пакетиков, набрала кастрюлю воды, чуть не уронив в раковину. Поставила. Постояла в ступоре с полминуты. И бросила. И, на всё наплевав, отправилась в ближайший магазин за бутылкой красного. На омлет тоже не хватило сил, всё разваливается, всё наспех – бутерброды. Вела какие-то переписки, смотрела фильм с Ренатой Литвиновой, пила и ела. Унималось сердце. Расплывалась голова. Потом снова всё вспомнила. И захотела взвыть, но вместо этого её стошнило. С облегчением и пристыженной светлотой почистила зубы и упала спать. С утра голова не болела. Окружающее казалось не более искажённым и диковинным, чем за последние дни. На работу явилась вовремя, в бледно-розовой блузке с чёрными бантиками, с идеальным контуром губ и причёской, блестящей лаком, как леденец на солнце. На неё смотрели странно. Алесе очень не хотелось подбирать более точное определение взамен любимого паразитического словца. Шутки о наркоманах отчего-то казались плоскими.

Через час после обеда её скрутила внезапная боль. Алеся не застонала и не крикнула. Наверное, от шока. Она сидела, вцепившись в край стола, и едва дышала: словно кто-то невидимый засадил пониже поясницы обломок арматуры и начал там проворачивать и дёргать. Она действительно не помнила, как всё кончилось. Лишь бессильно уронила голову на руки и ощутила, как со лба стекает пот. Даже тушь вроде бы растаяла. Снова тошнило. В туалете ничего не вышло, тем было противнее. С отвращением и страхом сплюнув, Алеся, пошатываясь, ушла.

Кое-как добралась до дому, пытаясь понять, что с ней творится – неужели новое нападение? Никаких прозрений и ответов. Только настойчиво мигала внутри скучная лампочка: нет, на этот раз драматизируешь. Никакой особой мистики. Тогда в чём причина?

Дома захотелось свалиться, потому что ломило всё тело. Алеся не выдержала и распласталась прямо в прихожей. К ней подбежала на мягких лапках Франкита и тревожно замяукала. Её хотелось ударить, чтоб заткнуть. Алеся раньше никогда не испытывала к своей кошке такого чувства. Встала кое-как и поползла на кухню варить зелье, лишь бы какое, Господи, только бы уж как-нибудь это кончилось. Пока листала книгу с рецептами, вспомнила и Маресьева с отмороженными ногами, и тысячи раненых бойцов по обе стороны фронта – и колотилась от страха, потому что настолько плохо ей в жизни не было, она всегда слыла девочкой-которая-не-болеет. И потом Алеся, едва остудив, глотала горькие травы. К ним она ощущала непередаваемое омерзение, так же, как к бутерброду с колбасой, который так и принесла с работы. Колбасу доела Франкита, надрезав когтем целлофан.

Вечер был бесконечным. Алеся валялась на кровати, иногда перекатываясь и сплёвывая прямо на пол горькой жижей, потом снова закрывала глаза, металась, молилась, разлепляла веки, дотягивалась до кружки и хлебала остывшую травяную муть, снова утыкалась лицом в покрывало, снова горела от жажды, как в пустыне, и снова раздиралась борьбой между желанием пить и гадливостью ко всему, что брала в рот. И упорно не желала звонить в скорую, просто гоняла по кругу одни и те же молитвы, перемежая их собственными обращениями, стонами, тихим скулящим плачем, и так желала, чтобы всё закончилось – неважно, как.

И Алесе казалось, что всё, с ней происходящее, - правильно, необходимо. Как заезженная пластинка, вертелись в сознании, подскакивали, загорались субфебрильными огоньками слова священника: «достойно это и справедливо», «достойно это и справедливо». С ней должно было это случиться рано или поздно.

С утра она не пошла уже никуда. И снова никто вроде не удивился. Начальник предложил ей наконец оформить больничный. Наконец, ага. Так значит, я настолько никуда не гожусь, что ты уже произносишь слово «наконец». Урод несчастный.

У Алеси теперь чаще случались вспышки злости. Даже капля, пролитая из чайника, или расстегнувшаяся пуговица могли стать причиной ярости. И летало у неё всё, что попадалось под руку.

Но мобильник просто игнорировала. До поры до времени. Когда снова зазвонил телефон, она подумала с тягучей мукой: может, шибануть им в стенку, как взбалмошная моделька или певичка? Нет. Сил хватило б лишь на то, чтоб скинуть его на пол. А там он будет разрываться и бить по ушам настырным тошным дребезгом.

- Алло! Лесь, привет!

Что-то разладилось. Реальность стала слишком прозрачной. Сначала нападение аль Сабаха, потом этот приступ, тут ещё Влада что-то учуяла.

- С тобой там всё в порядке?

О Господи, а фразочка наводящая! Как из тупого американского фильма: «Are you okay?».

- На больничном я, - буркнула Алеся.

- Ну я ж и чувствую, что-то не так. Что хоть с тобой?

- Ничего, - с раздражением выдавила Алеся.

- Так, ясно, - спокойно отозвалась Влада и положила трубку.

Но радоваться покою было рано. Через две минуты в зеркале проступила тёмная выразительная фигура, стянулись и обрисовались лицо, причёска, галстук – и вот Влада шагает в комнату, аккуратно обходя ковёр.

- Знаю, что я на работе, знаю, что это нагло, - тихо ворковала она, - ну и всё-таки. Да, товарищ, ну и вид у тебя. Траванулась чем-то?

«Своими чувствами». Шикарный был бы ответ. Алеся криво улыбнулась. И вслух произнесла:

- Не знаю. Что-то съела.

«Понятно», - вздохнула Влада и тактично, но деловито заглянула в чашку (что Алеся пьёт?), потом в холодильник (что ест?).

- В общем, верно, - подытожила она, - только с провизией совсем швах, в магазин бы сгонять, киселя, там, рису... Так, и один состав я тебе сейчас сварганю, скоро будешь как новенькая. Ничего, день сегодня «пустой», меня подождут.

Всё это она говорила тихо, неспешно, по-деловому. 

- Знаешь, что? – донеслось до неё с кровати.

Влада обернулась.

- Вы не обязаны вокруг меня крутиться, - прошипела Алеся.

- Но я не...

- Так бывает только в бульварных сочиненьицах! Вот героиня-«маладца» и все её обхаживают! Да кто тебя просил! Вали на работу давай! – колотилась Алеся уже со слезами.

Влада помрачнела.

- Да, меня всё бесит, и ты в том числе! – закричала Алеся. – Да, я тварь! Нафига ты тут торчишь вообще?! Давай вали! Я подлая, грязная... – Она не договорила и разрыдалась, уткнувшись в подушку.

Влада тяжело вздохнула, воздев глаза к люстре, и побрела к двери, ворча себе под нос: «Плохо дело, братцы...». Она без труда нашла ключи, вышла, вернулась с объёмистым пакетом, рассовала всё по полкам в холодильнике, начала варить одновременно зелье и кашу – что-то подсказывало, что от этого еда получится почти что целебной, и, увлекшись, Влада улыбнулась совпадению. Было тихо, только слышалось бульканье на плите. Показалось, что Алеся уснула. Но, развернувшись, Влада наткнулась на её угрюмый взгляд.

Секунды с три играли в гляделки. Алеся не выдержала и бросила ей:

- Да давай говори уже!

- Ох, - выдохнула Влада и опустилась на стул. – Я знаю, что ты разозлишься. Но я всё равно скажу. Мне кажется, это не ты «что-то съела» - это тебя что-то гложет изнутри.

Алеся перекатилась на спину и заговорила глухим от яда голосом:

- Уже полгода, Влада. Полгода какая-то фигня. Ты б только знала, как ты меня задрала! Особенно своими «деликатными» намёками! Бл**ь, Влада, да что с тобой не так?! Какого ты до меня докопалась?! Чего ты вечно лезешь в мою жизнь?!

- Да мне просто не начхать, что с тобой творится! – возмутилась Влада. – Мне пофигу, что ты ругаешься, друзей не бросают!

- Ах, вот как ты это называешь, - издевательски протянула Алеся. - Ты просто жутко правильная! Всегда знаешь, что такое «хорошо», что такое «плохо», несёшь культуру в массы, потом гордишься своей заботливостью – десять очков Владиславе Тур!

На Владино лицо набежала туча – вот только молнии она изо всех сил удерживала внутри.

- Я знала, что когда-то это произойдёт, - сумрачно процедила она и встала, чтоб снять с огня отвар.

- Что?!

- Что я тебя достану. Я догадывалась, - сквозь зубы говорила она. – Вот только не думай, что оставлю тебя в покое. Хотя сейчас – да. Он тебе вроде как необходим.

Не оглядываясь, она прошагала обратно к зеркалу и растворилась в дрогнувшей глади.

Алеся оскалилась от бессильного бешенства и, хныкая, зажмурилась: «В своём доме! В собственном доме спокойно поболеть не дадут!». К душевному смятению и телесным страданиям прибавилось унизительное, страшное чувство беззащитности. Она свернулась в комок и ощутила, как снова поднимается жар.

Мучилась она ещё четыре дня. Больничный так и не оформила. Из последних сил навела на шефа морок, чтоб ничего не замечал и не особо не возмущался. Хотя была не уверена, сработает, не сработает. Сердобольная Галя строчила за неё заявления.

Алеся не подозревала, что болезнь имеет столько оттенков, и от каждого она то приходила в отчаяние, то проникалась необъяснимым умилением и довольством.

Влада заскочила через день, снова чего-то сварганила (еда и питьё давно потеряли для Алеси вкус), отметила, что она выглядит получше. Обе прятали глаза и старались себя вести так, словно ничего не случилось. Выходило не очень. После этого Влада не заходила. И Алеся снова со стыдом признала, что хотя случаются и ляпы, но вообще её подруга не зря избрала дипломатическую стезю.

В какой-то момент шевельнулась робкая мысль: может, хватит? Наверное, тогда Алеся и пошла на поправку. Один день проходила вялая, а потом всё и вовсе прошло.

Алеся спустилась в магазинчик и еле поборола желание купить там дешёвую лапшу. Такое ей сейчас нельзя вообще ни в коем случае. А как было бы элегантно, самоубийство при помощи растворимой съедобной гадости. Нетушки, это, скорее, глупо и смешно. А быть смешной Алеся никогда особо не любила, да и сейчас была не настроена. Поэтому – купила молока. А желания всё-таки примирила между собой, потому что дома откопала остатки каких-то фигурных штучек-звёздочек и сварила. Сто лет не ела молочного супа. Наверное, с детского сада или с начальной школы.

А минералку тоже купит самую лучшую. Когда домой будет возвращаться. Уже оделась и причесалась, но так и не вышла. Телефон.

Алеся закатила глаза и издала что-то среднее между рыком и стоном.

Она ненавидела разговаривать по телефону. Особенно когда кто-то выступал с инициативой и желал пообщаться с ней в тот момент, когда у неё самой настроения не наблюдалось – а так случалось почти всегда. Положение усугублялось тем, что с этого номера за прошедшие дни накопился двадцать один пропущенный.

Вообще-то, так себя не ведут с высокопоставленным лицом – да и с любым, если есть у человека хотя бы толика вежливости.  Алеся холодно констатировала, что у неё не только сочувствия, но и обычной учтивости не осталось. И от её коротких реплик веяло морозцем.

«Забавно, действительно забавно!» – думала она со злобненьким равнодушным удовольствием, выслушивая упрёки прокурора Казакевича. Хорошо, что собралась заранее до начала мессы, а если и опоздает, ничего страшного: такой шанс узнать о себе много нового нечасто выпадает.

«Я давно подметил в нашем общении одну особенность...» - начало уже не настраивало на добрый лад.

Да-да, есть главная сторона, а есть подчинённая, есть бездушная самовлюблённая красотка, гораздая морочить голову, а есть искренний, и совсем не легкомысленный, а зрелый человек, готовый предложить ей – хорошо, не семью, но тёплую и нежную дружбу. Но для неё он не более чем шикарный аксессуар – и правда, если она знается даже с министром иностранных дел, а от кавалеров (неважно, какого пошиба) нет отбоя – с чего бы ей дорожить хорошим человеческим отношением? С чего бы ей сопереживать, интересоваться – хотя его интерес и комплименты можно (и нужно, да-да) принимать как должное. Она ленится даже на печатные знаки – пишет ему скупо и чисто для приличия.

Ей довелось услышать много вариаций на эту тему. Она растянулась на диване, неприлично закинув одну ногу на спинку, а телефон поставила на громкую связь и пристроила у подушки. Попутно беззвучно хихикала, потому что переводила адресованные ей слова с языка ядовито-светского на влюблённо-переживательный и не могла сдержаться. Ну надо же, свезло так свезло. В неё втюрился важнецкий персонаж. Очень вовремя, да.

Неторопливый, но густой словесный поток иссяк. Наступила пауза, тревожная и средитая.

- Алё! Алё?! Да вы меня слушаете вообще?

- Я вас слышу, - медленно выговорила Алеся.

Ещё четыре секунды. Вздох.

- Алеся, мне, конечно, хотелось бы, чтоб я оказался неправ. Просто у вас и так очень своеобразная манера держаться...

Он нащупывал удачное определение и произнёс что-то об авторитарности и своенравии. Алеся снова фыркнула. Класс. Можно засчитать за комплимент.

- А последнее время вы и вовсе переменились. Но я повторяю, я б хотел ошибаться. Может, у вас какие-то неприятности?

Слава те, Господи. Дошло. Извини, но свой шанс ты профукал, когда сыпал обвинениями. Из роли не вышел, наверное.

Алеся поднесла телефон к уху и ледяным тоном отчеканила:

- Михаил Семёнович, я бы хотела и дальше сохранять с вами нормальные отношения. Прежде всего, рабочие. Но сейчас у меня нет ни времени, ни сил для того, чтобы тратить их на вас. Прошу меня извинить.

Ничего не слушая, она положила трубку и отключила телефон.

Как влюбился, так и разлюбит. И как он вообще смеет лезть ей под руку, когда её сердце и мысли заняты другим, несравнимым по значению?

Алеся поднялась и, чуть огладив китель перед зеркалом, вышла, резко щёлкнув замком.

Радоваться или нет? Был период вдохновенного увлечения, был период разочарования, был период равнодушия с нотками вины и ностальгии. Но сейчас только в храме она и могла находиться, только туда и стремилась.

Как-то на литературном вечере выступал один поэт. Его стихи раскачивали шаманским ритмом, а бессодержательной философичностью напоминали мантру. Запала в память одна строчка: «Начало и есть конец». Она долго валялась на задворках, а сейчас её услужливо подсунуло подсознание. И Стамбровская переходила дорогу к костёлу Имени Пресвятой Девы Марии, беззвучно шевеля губами: «Начало и есть конец».

Может, суеверие, но одета она была так же. Так, как в первый раз, когда выясняла для себя главный вопрос – и решила его окончательно, только Влада ведь об этом не знала, боже, и не стоило на неё так ополчаться, она просто не тверда, не тверда... Но какой прок от этой «твёрдости», в том ли дело? – есть страшное противоречье, и даже болезнь не стёрла его из памяти. Наоборот, в горячке преследовали образы: кошмар приобретал уродливо обнажённые формы.

На мессу Алеся всё равно опоздала.

Но она едва слушала. На колени опускалась машинально, крестилась без чувства. Слова проповеди пропускала мимо ушей: не в них было то, за чем пришла. И она огорчилась, и слеза по её щеке сползла не от умиления, а от ожесточения и досады. Не хватало лишь проявить к ней вот такую, советского очерствения достойную грубость: этой духотой, этим ужасным польским акцентом у ксендза... Ища утешения, она закрыла на минутку глаза и решила впускать в себя только орган. Его низкий переливчатый голос потихоньку просвечивал истончившееся тело лучами нот – и даже когда она подняла веки, всё потихоньку начинало расплываться. Что именно? – всё. Точнее было не сказать. Алеся не успела – и не хотела пугаться. Это было совсем не то же, что на кладбище.

Она осталась одна во тьме. В призрачном голубоватом сиянии выступили тонкие нервюры, и алтарные зубцы, и кружево; казалось, это цвет самой мелодии, именно орган своим звучанием испускает свечение.

Алесе показалось, что где-то под невидимыми сводами витает эхом ещё и пение – высоким чистым голосом. Но источник его был бесконечно далёк.

И вовсе не за музыкой пришла сюда Алеся. Хотя она стояла неподвижно, и могло показаться, что она именно вслушивается.

Под ногами её пробежали невидные искорки, и слабым шафраном замерцали стыки между плитками. Алеся медленно сделала несколько шагов к алтарю. Свечи медленно взмыли со своих мест и витали теперь светлячками в воздухе. Нездешним тусклым светом зазолотилось монументальное распятие. Всё остальное терялось в синей мгле.

Алеся задрожала. Она никогда не испытывала ничего подобного. Она не назвала бы это ни страхом, ни подавленностью, но её всю пронзала, как стрелами, неведомая, невидимая Сила; пред лицом этой Силы она была прозрачна и раскрыта, и только с чистым сердцем могла стоять здесь, посреди грандиозного таинственного храма. Но она и не собиралась утаивать ничего – ни горечи своей, ни смятения.

Уже без криков и экзальтации Алеся всё увидела с беспощадной ясностью, как сложный стройный рисунок или начерченный в атласе путь – и обжигающе чётко осознала, насколько же ей больно и плохо.

Да. Министр ей открыл, кто она. Но даже тогда, после первого кровь леденящего боя, она толком не вникала, что это значит. Не понимала и потом, когда сотрудничала с «органами» и помогала одолеть зарвавшихся казнокрадов. Инквизитор – красивое слово, завораживающе грозное. И она носила его, как орден в петлице.

И только теперь со всей глубиной отчаянья, ощущая Присутствие, Алеся понимала, что значит – быть безмолвным орудием.

Это почитается за честь. Да будет воля Твоя – и я её исполню. Алеся её гордо выполняла, когда казнила государственного изменника Вышинского, но сейчас...

Ноги ослабли, и она упала на колени. Пение в невидном запределье стало отчётливей и пронзительней, и по лицу у Алеси заструились слёзы. И она выговорила про себя: «Господи, за что Ты с нами – так?!..»

Вышинского она действительно казнила – церемониально, как палач. Но сейчас она наносила удар в спину. И никто не понял, что случилось. Не понимала даже она сама, вот в чём было горе.

И каков расчёт! Что и говорить – Божественный расчёт. Так непостижимо утончённо, и столь же изящным методом, который именуется попущением. Господь попустил, чтобы она овладела невиданной мощью и блеском её привлекла неистового ибн Сабаха. Господь попустил, чтобы она прикипела душой к Андропову: так, чтоб они сливались до неразличимости и чтоб страшный удар достался ему. Господь попустил, чтобы её привлекла личность председателя. Чтобы она полюбила его. Чтобы они могли встречаться. В конце концов, Он попустил, чтобы она овладела этой одиозной профессией – «атташе по связям со сверхъестественным»!..

Алеся не могла встать. Казалось, она разбита на тысячи осколков.

Она была сокрушена – ей досталась роль истязателя. И горечью на губах проступала кровь вместе со словом: «виновна». 

Каково это – понимать, что вся твоя жизнь принадлежит не тебе, все поступки, и стремления, и мысли ведут к цели, что намечена не тобой? И ничего не значат твои желания, мечты и горение сердца.

Ей не хватало сил протестовать. Но с безжалостной резкостью проступило постижение, что именно сейчас нужен бунт. Именно сейчас она могла бы... и стоило отказаться от веры. Ведь если с ней и дорогими людьми творят такое?

Она не ощутила чуждого дуновения под сводами храма, ни тени не мелькнуло меж колоннами, не шевельнулись огоньки свечей. Мятеж назревал у неё внутри. И темнота, спасительная и чёрно-лучезарная, рвалась из Алесиной груди.

И она рывком бросилась на пол и простёрлась во весь немалый рост, и снова слёзы, теперь такие частые, беззвучно капали на холодные плиты, и била дрожь, и Алеся молчала – изо всех сил она давила и крушила пепел слов, кружащийся в голове, не давала серым чешуйкам собраться и ожить.

Словно обручем сжимало лоб и грудь, и вот наконец в тёмную пустоту хватило сил вбросить новую, свою трепещущую птицу: Алеся мысленно произнесла и губами онемевшими, точно скованными льдом, прошептала неслышно:

- Да будет воля Твоя...

И тусклый, тончайший золотой обрывок был подхвачен, она крепко его держала и вокруг него наговаривала всё положенное:

- Отче наш, сущий на небесах! да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое...

Забывая о слабости и точно заново припоминая движения вместе со словами, Алеся выпрямлялась. Она сделала первый шаг, неверный, слабый, за ним другой – и медленно пошла к алтарю.

В тот момент она видела себя со стороны, как в кино: высокая и бледная, порывисто-стройная фигура в чёрном глухом мундире.

У неё многое сливалось перед глазами из-за мигавшего роя свечей, но Алеся всё равно заметила: одна из них, что колыхалась у правого плеча, почему-то не зажжена. Алеся протянула за ней руку и бережно сжала в пальцах, как стебель хрупкого цветка. Она не особенно понимала, что с ней делать, было боязно ловить другую и зажигать от её пламени: взятую свечу Алеся опасалась поломать. И немного растерянно, но с робкой надеждой глядела на неё. И наконец фитилёк расцвёл янтарным огнём.

Сердце забилось чаще. В волнении Алеся подошла к алтарным ступеням и увидела, что перед нею что-то лежит. Она различила до боли знакомые очертания: длинный, холодно сияющий клинок, крестовина с чуть приподнятыми дужками и скромное навершие; красное поле, на нём серебристый шестиугольный крест. Её меч и щит.

И что-то разом всколыхнулось, она поразилась: вот ведь оружие её борьбы и протеста. Вот её революция. Её мощь. Каким примитивным и самоубийственным суждением надо обладать, чтобы не разглядеть истины и переметнуться за баррикады...

Ей снова пришлось отказаться от тяги к называнию. Потому что разыгравшееся в её уме и душе было невыразимо, и совсем не радостно, но прекрасно – и так же сложно, как россыпь и поток бесчисленных органных нот. Алеся стояла, держа у груди зажжённую свечу и – нет, не думала. Она звучала. Это была мелодия страдания и искупления и свободы, дарованной тогда, когда от неё отказался.

Опомнившись, Алеся вздохнула и подумала, что сейчас ей только это и нужно – пропускать через себя поток. А безупречнейший анализ стоит оставить на потом. Пока же она произнесла самое простое, что пришло ей в голову:

- Боже, помоги мне сделать всё, как надо.

И отпустила свечу. Тепло мерцая меж других огней, она медленным корабликом поплыла к распятию.

Потом оставалось очевидное: Алеся подошла и подобрала своё оружие. И снова удивилась, что оно так легко для неё, хотя на самом деле должно бы оттянуть руки. Ей показалось, что в храме стало светлее: она теперь различала и нефы, и ряды скамей, когда шла к выходу. И двери сами распахнулись перед ней, и в лицо хлынул тёплый, шумный, пахнущий воском и ладаном свет...