Колька и другие часть1

 
 После объявленного воспитательницей отбоя ребята  в комнате никак не засыпали. Лето – темнеет к полуночи. Кому охота спать, когда краешек солнца ещё скользит по подоконнику, и светлым-светло на улице?  Все дружно рассказывали всякие байки, травили не совсем приличные анекдоты, подтрунивали друг над другом и громко смеялись. Молчал только Колька – анекдоты казались ему слишком пошлыми и даже отвратительными. Наконец, вошла воспитательница и шикнула на ребят, пригрозив встрёпкой.  Мыть посуду и чистить туалет – обычное наказание для старших в детдоме - никому не хотелось, потому активность пошла на спад.
За окнами стало смеркаться. И наконец, воцарилась  тишина. Колька дождался, чтобы в коридорах отключили на ночь свет и выбрался за дверь. Незаметно прокрался мимо дежурной, устроившейся на диванчике рядом с  комнатой, где спали младшие ребята, тихо вошёл в игровую, снял с подоконника горшки с цветами и уселся на нём, обхватив ладонями распухшее колено.  После сегодняшней драки совсем не хотелось никого видеть. Желание быть погруженным в темноту,  будто тебя и нет совсем, а есть только за стеклом мерцающая звёздами ночь – это то, единственное, желание, что полностью совпадало с его внутренним состоянием. На одинокий фонарь под окном  слетелись ночные мотыльки, то и дело бились о его светящийся шар. В приоткрытую форточку вплывал букет ароматов летней ночи. Расстаралась нынче красавица-липа, источающая в воздух свой медовый аромат. Не отставал и белый, сияющий в темноте крупными кругами, пахучий  клевер. А по контуру двора поспевала смородина, и после вечернего дождя её листва просто исходила своим особо густым, душистым запахом.  С расположенной невдалеке трассы доносились звуки торопящихся домой из дальней поездки автомобилей. Если долго сидеть вот так на подоконнике и сливаться с  запахами и звуками  засыпающего за окном мира, то приходит успокоение. Колька проверил это на собственном опыте. И не раз.  Он чувствовал  мир, и воспринимал себя его частицей, одинокой и никому не нужной. А когда было уже совсем тоскливо на душе, то он  пробирался ночью сюда, на этот подоконник,  чтобы сидеть здесь тихо-тихо, слившись с темнотой.
 А ещё - Кольке было стыдно за себя, за  своё бессилие, за невозможность  побороть обиду на  Пашку. А если честно сказать, в нём сейчас боролись два Кольки: один оправдывал себя и злился, а другой – досадовал и раскаивался. Ну, кто мог Пашке рассказать о прежней Колькиной кличке? Бывшие одноклассники? Вряд ли… И неожиданно Кольку осенило: «Неужели Голиаф вернулся из колонии?» Он  мог наведаться за вещичками на Запольную, где Колька кантовался у Академика перед его арестом. А там – встретил  Пашку. «Трепло!» Образ Голиафа, с осклабившейся физиономией, всплыл в памяти  и вызвал бурю негодования. Даже сам Академик не дразнил Кольку Гвоздодёром, а Голиаф делал это с каким-то особым наслаждением, вкладывая в кличку свой, неприятный для Кольки, смысл. Колька знал, что именно Пашкина бабка сдавала жильё  дяде Андрею, иначе – Академику. Но тому оставалось отбывать в тюрьме ещё полгода. «Значит, всё-таки Голиаф». Колька ненавидел Голиафа самой страшной ненавистью. Но ещё больше ненавидел сейчас себя. «Почему  все его боятся? Даже Жила – такой же ростом и сильный, как Голиаф! Мог бы завалить эту мерзкую сволочь и бить, бить, бить его по отвратительной роже! Так нет! Подчиняется ему, как и все». Колька плакал и обнимал разбитое колено – из раны сочилась сукровица, он промокал её краем лохмота, беспомощно болтающегося на драной штанине.  Плакал не из-за боли, а от досады, от  безысходности. Вот завтра придёт новый день, и всё будет по-прежнему: он один во всём мире. Никто не попытается понять его и, уж точно, не оправдает  за эту драку. Значит опять - разборки в детской комнате милиции, угрозы колонией.

С Голиафом Кольку свёл дядя Андрей – с виду интеллигентный такой, в пальто с норковым воротником, умеющий выражаться культурно и грамотно. Он подошёл однажды к  костерку, привычно разведённому Колькой на горке, в конце маленькой улочки, за большой цементной балкой, не понять, откуда там взявшейся. Дорога мимо не проходила - она упиралась в балку. Костерок виден не был от домов, и никто Кольку не беспокоил. Сиди себе и сиди.  Хоть всю ночь. Колька брал с собой пару картофелин, бросал их в догоравший костерок, укрывал сверху красноватыми угольками и ждал с нетерпением готовности своего нехитрого ужина. Затем - скидывал вязаные Анютой варежки и чистил, обжигаясь, кожуру.
Дядя Андрей появился из темноты неожиданно.
-Это кто здесь вечерует? Деткам пора спать.
- А здесь есть  детки? – Колька не растерялся.
 Другой, может быть, испугался бы незнакомца, неожиданно появившегося, как призрак ночи, но не Колька. Он   ничего не боялся. После дедовых побоев бояться уже нечего! А Колька был  битый родным дедом, чем под руку попадёт - калашмаченный кулаком,  хлёстанный солдатским ремнём или прутом от ивы, растущей в огороде дедова дома, тасканный за волосы и привычный к вечному: «Убью ублюдка!».  Потому он повернул чумазое лицо навстречу незнакомцу и стал изучать его: крупное, даже красивое, лицо, нос - с небольшой горбинкой и чуть заметным шрамом поперёк, глаза - добрые, тёмные, глубокие, красивое пальто.  «Мужик – ничего так. На бандита не похож. Да хоть бы и похож был, мне до этого дела нет!».
- Если  что-то надо - садись, - мальчишка подвинулся, уступив незнакомцу место на бревне, как взрослый, подал руку. – Могу картошкой угостить. Незнакомец протянул, не побрезговав грязной руки, свою ладонь и присел рядом с Колькой.
- Беспризорничаешь?
- Почти. Считается, что живу у деда. Но у него, практически, не бываю. Сплю в школьной кочегарке, там закут такой есть с топчаном.  А летом – можно и вообще у костра ночевать. Комары только заедают. Но я приспособился: ложусь с дымной стороны.
- А ешь что? – незнакомец заметил, что Колька совсем отощалый, как длинноногий молодой журавлик.  Это как раз и надо было незнакомцу: худоба и беспризорность.

Колька в классе был самым костлявым. Пацанва закрепила за ним  кличку - Гвоздодёр. Он и не обижался поначалу – всех как-то обзывали поверх настоящих имён. Вот, например, Петька Тарасов – длинный, как жердь. Он на Петьку и не отзывался совсем. Даже классная руководительница, Валентина Сергеевна, которую ребята между собой нарекли Валютой, и то называла Петьку Лыжей. Лыжа и есть – плоский, со слегка согнутой  кпереди грудной клеткой. А Сёмка Стрельцов, маленький и тщедушный, с самого детсадовского возраста был Клопом. Дед, раздавая затрещины Кольке по поводу и без него,  вечно ворчал: «Жрёт целый день, а всё кожа да кости.  В точку попали твои шпингалеты - сущий Гвоздодёр!»  О каком целом дне могла идти речь, Колька не понимал. Он видел деда  пару раз в неделю. А иногда – и реже. Тот даже не хватится, бывало, что парня нет дома. Где ночует, чем занимается? Это деда вовсе не интересовало. «Как проголодается – явится сам», - бурчал в ответ на стенания Анюты, что Кольки вот уже неделю не видно и жив ли он вообще. Анюта – пятая или шестая жена деда Валентина. Молодая, лет тридцати, из неблагополучной семьи, но непьющая и некурящая. «Подобрал её на помойке,  -  как дед выражался. -  А будет рыпаться, туда и верну с приплодом вместе». Анюте удобней было здесь, всё-таки - замужняя, хоть и не расписанная. От деда Анюта уже родила двойню вечно сопливых девчонок и ходила третьим ребёнком.  Кольку она жалела, справлялась о нём у ребят.

- Чем питаешься, парень? Что замолчал-то? – незнакомец выдернул Кольку из невесёлых раздумий.
- Вот, картошку ем.
- Меня дядей Андреем зовут.
- А меня - Колькой.
-Почему у деда живёшь? Родители где?
 Колька потупил глаза и промолчал, сдвинув брови. Было сразу видно, что отвечать на этот вопрос ему вовсе  не хочется.
- Ночью будет совсем холодно. Что же ты не идёшь в кочегарку?
- Сегодня Никодимыч дежурит – он не пускает. Завтра высплюсь, как Ерога придёт. Он добрый.
- А школа?
- Что школа? Хожу. Только учусь плохо.
- Ты, вроде, не дурак. Смышлёный парень. А хочешь вкусно поесть? Прямо сейчас.
- Кто же откажется?
- Так, пойдём ко мне.
- Пошли. Я не боюсь. Я вообще ничего и никого не боюсь, - Колька смотрел прямо, не отводя взгляда. – Вот только картошку вытащу из костра – что добру пропадать-то.
« Это хорошо, что ничего не боится. Значит, будет толк».
Андрей поднялся с места.
- Картошку свою оставь. Я тебя сейчас, как барина, накормлю.
Андрей пошёл вперёд в сторону заготконторы – не из самых спокойных мест большого села – на Запольную улицу. Там в двухквартирнике он снимал жильё.

- Заходи, только разуйся. Хозяйка сегодня полы вымыла.
Андрей снял начищенные до блеска ботинки чёрной кожи и указал рукой на грязные Колькины боты, типа «прощай молодость», с замком впереди. Колька скинул боты, не надеясь, что его носки чище этих бот. И по комнате разлился густой запах его дырявых носков. Андрей сморщился.
- Сам сказал, чтобы разулся, теперь терпи.
- А ты не очень-то хами, парень. Выставлю взашей и глазом не моргну.
- Обещал покормить, так  держи слово.
- Щи будешь? С косточкой.
Колька кивнул головой и уселся на старый диванчик, застеленный серо-зелёным застиранным покрывалом, придвинутый к столу.
После щей Андрей выдал Кольке большую грушу.
_ О! Дуля астраханская!
- А ты откуда знаешь?
- Так я бываю на базаре, в Арзино. Там подрабатываю по выходным.
Колька не обманывал. Он вообще старался говорить правду. Только деду правду вообще нельзя было говорить.  Потому, чтобы не соврать, Колька  просто отмалчивался, чем ещё больше деда  злил. А злить его было накладно – мог и запустить в голову, чем не попадя. Потому парнишка старался вообще не попадаться ему на глаза.

Он действительно в выходные пропадал  в Арзино, на базаре. Место сытное хоть зимой, хоть летом. Но летом на базаре было интересней.
В основном, там торговали узбеки: сухофруктами, семечками, свежими яблоками и грушами. Привозили  всё это добро в областной центр в больших дерматиновых  чемоданах или фанерных ящиках, с просверленными дырками,  на третьих полках  плацкартных вагонов поезда, следующего  из Андижана.  А потом – автобусами  или поездом местного назначения – в маленький городок Арзино.
 В ящиках лежал золотой, коричневый с янтарным оттенком, с косточками и без них,  изюм – самое лучшее лакомство на свете! Сморщенный чернослив – тоже вкуснота неописуемая. Курагу  Колька покупал каждый раз, как только получал заработанный у торговцев рубль, оттаскивая освободившиеся ящики и подметая грязный пол. А рубль был заранее расписан: тридцать копеек на дорогу обратно, в село, и - на базар в следующий выходной, пятьдесят – на сухофрукты, оставшийся двадцатник - на булку свежего белого хлеба, который Колька покупал тут же в пекарне на базаре.  Иногда Колька помогал какой-нибудь бабке с тяжелой сумкой, притащившейся из соседней деревни  с огурцами для продажи. Та деньгами не благодарила, но давала пару-тройку огурцов, а если повезёт, то и пирожок с капустой.

Зимой  сложнее – узбеков было намного меньше, добрые бабки копили силы до лета  или торговали банками с соленьями, за помощь не платили вовсе, принимая Колькину помощь за тимуровскую. Ещё в крытых помещениях продавали мясо и солёное сало. Сало – это настоящий подарок судьбы, Колька его едал всего несколько раз за все годы, которые жил с дедом. А мать когда-то часто покупала сало у местных,  в далёкой деревне, затерявшейся в тайге, с давно забытым названием. Сало было тоненьким, от молодого поросёнка, с прослойками мяса. Как  это было давно… И было ли правдой? Или приснилось в сладком сне?
Рядом с базаром располагался блошиный рынок со всякой чепухой – парнишку это не притягивало вовсе. И если на продуктовом базаре – его знали все, то на блошинке – никто.

- Хочешь, завтра съездим в Арзино? – Андрей убирал тарелку со стола и не смотрел в сторону Кольки. – Что молчишь?
А парень уже ничего не слышал – разомлев от сытных щей и сладкой «дули астраханской», он уронил в неудобной позе голову и похрапывал открытым во сне ртом.
Андрей закинул Колькины пахучие ноги на диванчик и подложил под голову думочку – маленькую, вышитую хозяйкой диванную подушку. «Хоть бы вшей не наловить. А-то в аптеке ни черта сейчас от вшей не найти».

На следующее утро поехали в Арзино, на базар. Дядя Андрей познакомил Кольку с Голиафом – крупным пацаном, года на три старше Кольки.
- Хочешь вкусно кушать и в тепле спать, будешь его слушаться.
Голиаф поставил Кольку на «точке» блошиного рынка и заставил попрошайничать.
- Двадцать процентов – твои чистые бабки, остальные – в общак и Академику.
- Куда? Кому? – Кольку напрягло слово «общак», а про Академика он вообще  слышал впервые.
-Ну, хватит прикидываться! Попробуешь свалить  с бала с общаковскими  бабками – душняка не избежишь. Понял, сопливый бекас?

Кольку прельстили двадцать процентов его будущего заработка. Попрошайничать он не умел, но видел, как это делали подростки на продуктовом базаре. Потому высмотрел седовласого мужика с клетчатой сумкой, только что продавшего товар, а значит – с деньгами.
- Дяденька, дай рублик на хлебушко. Пятый день во рту крошки не было, - Колька сделал жалобное лицо и протянул грязную ладошку.
Мужик посмотрел на засаленный край рукава Колькиной куртки, потом перевёл взгляд на узенькое и совсем  тощее лицо попрошайки и полез в карман за мелочью.
- Держи, парень. Только не отдавай  деньги  тому, кто тебя подстрекает на это дело. Обманут, а могут и пришить.
Мужик сунул Кольке в ладонь целый рубль! Вот это добыча! Раньше Колька горбатился за рубль весь день, а тут за минуту получил!  И стал он присматривать себе нового добренького или добренькую, которые непременно поймаются на крючок и раскошелятся. Делал это с умом – к любому не подходил. «Человек должен быть с деньгами, иначе сунет десярик, и ищи нового добродетеля».
К концу дня Колька насобирал двадцать два рубля. «Четыре с половиной  - мои! Целое состояние!»

Так незаметно пролетел месяц, который Колька  добросовестно «отработал»  попрошайкой. К концу каждого «рабочего» дня к нему подходили Голиаф и его помощник - Шакал. Забирали деньги, выдавали Кольке его проценты и одаривали  напоследок подзатыльником, чтобы не зазнавался больно-то. А у Кольки, действительно, получалось – в иной день мог насобирать до тридцати рублей. Это были немыслимые деньги! На них он сначала жировал – покупал сало с прослойками, просил продавца нарезать тонкими кусочками и  тут же съедал со свежим хлебом - потом стал откладывать на черный день и даже давал несколько раз Анюте на хлеб и сладости. Дед каждую копейку считал, заставлял Анюту отчитываться, про конфеты дети вообще не слыхивали. А с Колькиного приработка Анюта покупала девчонкам карамельки, а иногда даже трёхлитровую банку персикового сока. Пили его, когда деда не было дома, чтобы не засёк.

Пришло время, когда Академик позвал Кольку на первое настоящее дело. Как самый тощий и вёрткий, он должен был пролезать в форточку, оставленную открытой на первом этаже жилого дома. Квартиру пасли  несколько недель: под разными предлогами  приходили к хозяевам, чтобы заглянуть, как бы случайно, внутрь.  А когда стемнеет – наблюдали за окнами и отслеживали, сколько времени   хозяева отсутствуют в квартире  и вообще не включают свет. Вся «инфа» доносилась Академику. И однажды тот, наконец-то, выбрал день.  Судьба пацана была решена – быть ему форточником.
- Ты у нас ныне дебютант! – вполне серьёзно проговорил дядя Андрей-Академик. Он никогда Кольку не обижал – видел в нём будущую выгоду. По всем своим качествам из Кольки вполне мог выйти неплохой вор:  умный, а значит и хитрый, не врёт,  худой и вёрткий, что очень подходит для форточника.
- В среду хозяева уходят на смену, весь вечер в доме никого не будет. Собираемся у вокзала в семь.
Колька, вымуштрованный дедовыми затрещинами и уже ничего не боящийся, первый раз за много лет замандражировал.  Он плохо стал спать ночами, забывался под утро  кошмарным сном, в котором его обязательно ловили «менты» и сажали в тюрьму, или - хозяева, не ко времени вернувшиеся с работы, заставали Кольку за делом и душили подушкой. Колька просыпался от ужаса, вздрагивая всем телом, вглядывался в темноту маленькой комнаты Академика, в которой он до сих пор жил вместе с ним, наливал себе кружку воды и укладывался снова, чтобы через час опять подскочить. В школу он давно не ходил. Лыже, случайно встретившемуся Кольке  на улице, сказал, что у него «воспаление лёгких и чесотка в одном флаконе» и чтобы его в ближайший месяц Валюта не искала.
В среду всё получилось почти так, как Колька увидел в одном из своих кошмарных снов. К хозяевам, работающим посменно на железнодорожной станции «Арзино», приехал неожиданно взрослый сын. Именно в среду, именно в восемь вечера, когда Колька уже проник в квартиру и пытался открыть её изнутри для Голиафа и Шакала. Застав пацана в квартире родителей, сильный и ловкий мужчина поймал его, но не стал, конечно, душить  подушкой, а крепко ухватив за шиворот, притащил в милицию.

Потом было расследование. Оказывается, Академика выслеживали уже давно. И поимка Кольки только ускорила дело.  Андрея посадили на пять лет, а Голиаф и Шакал отправились в колонию для несовершеннолетних за многочисленные кражи и разбои. Колька попался первый раз, ему было всего тринадцать, потому всё обошлось постановкой на учет.
Неизвестно, что бы случилось с мальчишкой, не попадись он на первом серьёзном деле. Можно сказать, что ему очень повезло. Это было то добро, что не бывает без худа – пришлось вернуться  домой. Много раз Колька думал, что даже в маленькой комнатушке Академика ему было уютно, сытно и даже иногда казалось, что теперь так будет всегда. А дом деда - чужой, в него не хотелось приходить даже изредка. И если бы ни Анюта с девочками, в которых он чувствовал настоящее душевное тепло, то он навсегда бы вычеркнул этот дом из своей жизни. Он был уверен, что дед   никогда не хватится полной Колькиной пропажи, а даже обрадуется ей. Колька, очередной раз выдранный хворостиной за пропуски в школе,  стал тайно  мечтать, чтобы дед уехал в командировку, которую вся семья воспринимала, как самый настоящий праздник, и никогда бы не вернулся из неё. Ему не будет жаль деда, если перевернётся его машина, или потонет лодка, на которой он иногда уезжает на рыбалку.

Но случилось неожиданное  несчастье, которое направило Колькину жизнь совсем в другое русло – умерла во время родов Анюта.
Дед ушёл в смертельный запой. И всех троих детей – Кольку и крошечных девчонок – забрали в детские дома.  Кольку - в интернат соседнего районного центра, а девчонок - в дом малютки. Расставались тяжело. Малышки плакали, цеплялись за одежду. Колькино сердце разрывалось на части, он хорошо помнил, как когда-то его, совсем ещё маленького мальчишку, дед Валентин забирал у соседки -  бабы Вали, доброй старушки, приютившей Кольку после страшной трагедии - чтобы увезти   к себе, в незнакомый и чужой дом. На глаза повзрослевшего и уже научившегося ценить доброту и сердечность юноши набежали слёзы, к горлу подкатила плотная волна, мешающая дышать, вымолвить слово. Колька обнял малышек и поклялся им, что вырастит и заберёт их к себе. Только тогда они, смирившись с участью, пошли за руку с очень высокой и неулыбчивой тётей, из отдела опеки, к серому УАЗу, приехавшему за детьми.

Привыкал ли Колька  с большим трудом  к интернату? Совсем даже и нет. Крыша над головой, еда, чистая одежда. Наконец-то, можно вернуться к учебе. А парень отстал на целых два учебных года и выглядел старше своих одноклассников. С ребятами он старался не ссориться. Только совсем изредка и по делу.  Было, конечно, всякое. Далеко не всегда воспитатели разбирались в происшествиях, драках, по справедливости. Кто-то, из детдомовцев, наушничал и при этом пользовался благосклонностью руководства интерната. Кто-то - обижал младших, и это оставалось незамеченным. Но  были и здесь,  среди воспитателей, очень добрые люди, которые относились к детям, как  к родным: поговорят, успокоят, погладят по голове. От таких даже небольших ласк у Кольки таяло сердце, вспоминались руки матери – нежные, с мягкими пальцами. Они  тормошили Колькины щёки во время побудки или слегка подёргивали за  непослушные вихры на его голове, когда тот творил что-нибудь запретное.