Лебенсрау пур лайф

                Тупику Потупчик    
     Я спал уже более семнадцати часов, словно наверстывая все упущенное за предыдущие месяцы жесткого лечения, разорвавшего сутки надвое, выворачивавшего меня наизнанку привычной тошнотой от сжираемых пригоршней лекарств, здоровенных антивирусных капсул, тяжелых гадов, могучей кучкой лежавших в центре ладони, разноцветных и весомых, как экспертное заключение мудака Маркова, ублюдочного дурачка, с безапелляционной неулыбающейся физиономией местечкового рэбэ несущего такую дичь, что даже видавшие виды представители партии расхитителей и вечноза кривили свои высокодуховные рожи дегенератов, тоскливо раздумывая о либеральных демократах, еще более глупых, но хотя бы веселых, ведь это ж очень весело : при тридцати трех градусах жары, душного, приводящего в бешенство марева носить на еврейской башке кепчонку, некогда воспетую бычьем из " Любэ", и, страшно сказать, косясь в сторону мордатого экс-премьера, запомнившегося двумя процентами и верным помощником Делягиным, знающим, как надо, разруливающим любой вопрос, объясняющим за всю х...ню и потом с не меньшим апломбом разжевывающим, почему вышло по другому, когда почувствовал чуть ниже пояса требовательно-ищущую тоненькую ручку, егозливыми движениями пальцев прогнавшую сон и заставившую меня глупо улыбаться сквозь медленно уползающие в распахнутое окно остатки сна, рваными клочьями серенького тумана нехотя покидающие мою голову, почти готовую соответствовать ответственному моменту и явно непростой ситуации.
     - Вставай, - шептала мне на ухо сестричка, нежно любимая и веселая, - вставай, брат, без твоего совета никак.
     Я протянул руку и сграбастал сигарету, попутно зацепив ее грудь. Закурил, зажав фильтр зубами, вернув руку на подобающее ей место. Сестренка замурлыкала, блаженно щуря глаза, неторопливо расстегивая рубашку, позволяя руке выйти на оперативный простор, таящий открытия и радость жизни. Вот что-то вспомнила и снова зашумела, повышая голосок :
     - Вставай, вставай, харэ дрыхнуть, отечество в опасности.
     Я приоткрыл один глаз и увидел самое великолепное зрелище, какое только можно представить : на моей постели примостилась топлесс худенькая красотка в очках, гладконогая, пахнущая медом, щекочущая мой нос душистыми волосами, упрямо спадающими ей на лицо, закрывая один глаз, отчего она отдувалась и фыркала, смешно попискивая и тряся головенкой, не забывая шарить у меня в паху, где уже восстал признак мужественности, непреклонно вздымая многомудрую голову и чуть раздув пару шариков снизу, он грозно высовывался из ее кулачка, веселя ее еще больше. Она хихикнула, поцеловала меня в щеку, куда-то метнулась и запах черного кофе с молоком окончательно пробудил автора этих строк, почти на сутки выпавшего из вялотекущей парадигмы недостоверных событий, сотрясающих не досгнившую страну на обочине Европы, смущающих зачаточный разум ее населения, озабоченного предстоящими выборами в США и напряжением обстановки в сирийской пустыне, этими двумя грандиозными событиями, не дающими народу ни вздохнуть, ни толком пожрать. Вот только соберется рабочий разогнанного на хер металлургического комбината схавать бутер, как мысль. Жуткая и тревожная. " А как там брат - шайтан, гнида мусульманская, падла долбаная ? Жив еще, козлик ?" Кашлянет рабочий, пернет, сходит поссать, сядет за стол и, наливая чай, снова задумается. " Сучка Клинтон, а. Ведь сожрет брата нашего, миллиардера и подонка. Вообще охренели, гниды". Взвоет рабочий от нахлынувших сомнений, в...ет кулаком по столу, смахнув чашку с простоквашей на туреций линолеум, проклянет коварных англичан и хохлов и запоет. " Горит и кружится планета..." Тут уже не просто взвоет, вскричит голосом яростным, ибо высунется в памяти сама Нина Ургант, неприемлемая прической любому русскому человеку, пожалеет батюшку - государя, так и не выполнившего за шестнадцать лет ничего из обещанного, завравшегося напрочь, окружившего себя такими же некомпетентными ничтожествами, что и девяносто шесть процентов народонаселения, раз за разом влезающего в говно, бегающего по кругу, удивляющегося необычной смычке причин и следствий, ведь, вроде, вот оно как, но, ежели эдак-то, то, по-любому, хошь-не хошь, а, понимаешь, вынь да положь, причем, кажин месяц. Тут тебе и водопровод, и газ, и мусорка, и лифт, и завцеха товарищ Сатюков, и папиросок не заказывали, а оглянешься, бля, и не было ни х...я. Школа, армия, завод, жена, мужики, стакан. Инфаркт. И, как говорится, на х...й пошел. Бросится рабочий в коридор, наступив по пути коту на хвост, скривится от визга, распахнет дверь железную, чугунную, будто в Форт - Нокс прикрывающую пути - дороги, и заорет в гулкое пространство подъезда : " Суки, продали Россиию !" Поддернет штаны, выйдет на улицу да с устатку и ужрется синькой бодяжной, вуматину откушает кваску, рухнет от усталости, впадет в счастье и благодать и во сне построит такое, такое, такое, что все китаезы и япошки обосрутся от зависти, разгонят на хрен фирму " Ситроен" и встанут в очередь за визами, а мы им хер, а не визы, х...во пострижены, косоглазые гады, мы азерам и узбекам, собратьям во Христе, рады, а вы, как были чурками, так и остались...
     - Какой рабочий ? Ну, вставай, ну, пожалуйста, - протянула сестренка, обнимая меня за шею, помогая приподнять тяжелую после семнадцатичасового сна голову.
     - Обычный рабочий, - вскакивая и натягивая джинсы объяснил я, целуя ненаглядную в ухо, - умозрительный и символический. Тот самый, про которого интеллигентные люди семидесятых годов говорили : " Рабочий, рабочий, я насру, а ты ворочай". Пролетарий. - Рубашку надевать не стал. Жара. - Ну, чего там у вас ?
     - Теракт. Диверсия, - зашептала она. - Пиз...ц и ахуй.
     - Так теракт или диверсия ? - Уточнил я, разливая в две чашки чай. - Это, вообще-то, разные вещи, первый курс школы КГБ, специально для восьмилетних уникумов прописано товарищем Артузовым, врагом и подонком. А чё соска блондинистая, паскуда ваша ?
     - Сочувствует, - беря чашку пожала плечиками сестренка, - готовится в Думу, затмевать и обсираться тупостью.
     - Это она правильно, - одобрил я, - красивых и тупорылых там явная нехватка. Что, поэт прислал ?
     - Я ж говорила, что он мне не начальник, - снова заспорила она, отрицая сам факт знакомства с уважаемым мною талантливым мужиком, запутавшим всех и вся, насмешив меня так, что я фыркнул, чуть не разлив чай, - я общественница, а не нашистка.
     - Он вам всем начальник, - отмахнулся я, - был, есть и будет. Это мне он собрат по уму, а вам начальник.
     - Не важно, - поставила точку в дискуссии сестренка. - Чё делать - то ? Ким Кардашьян уже не прокатит.
     - А Линдси Лохан ? - Я вспомнил мордатую потаскушку, чего-то где-то там. - Или, на - крайняк, говно какое отечественного разлива, Глюкозу, там, Собчак, Бондарчука, да любую тварь, шебуршащую и производящую горы дерьма, фотающихся в бикини, разводящихся, рожающих, короче, жующих кал свиней и бездарей ? Первое попавшееся недоразумение, типа, Пореченкова ? Рылом вперед, тыр - пыр, е...ся в сраку, спортсмены, опять же, так и схлынет. И ответку давать не надо.
     - Вот в этом и суть, - наклонила аккуратную головку любимая, - как ее дать - то ? Счета, семьи, недвига, будущее и, вообще, все там, тут уж не просто прижмут, по миру пустят. Мне - то до пи...ы, но таких, как я, мало ...
     - Таких больше нет, - обнимая девчонку сказал я, - и не будет. А советов я больше давать не хочу, ты уж не огорчайся. На хрен. Надоело. Тут ничего уже не поможет. Разве, коллективный и тотальный суицид, всем народом, так и не ставшим нацией. К черту всю мышиную возню. Давай лучше музыку слушать.
     Она согласно кивнула, прижимаясь ко мне, а я, щелкнув кнопкой плеера, прикрыл глаза, наслаждаясь теплом родного человека и голосом Доротеи Пеш, в который раз объясняющей всем необходимость наличия дробовика в свободных руках, чтобы они и впредь оставались свободными, а не холопскими кривыми отростками невнятных двуногих, так и не ставших нацией.