Леонид Митин. Жизнь-это сон. Рассказ

Часть первая. Причина

 Этим утром Фридрих проснулся от мощных громовых раскатов. Молнии пробегали по тучам, рисуя нечто похожее на кровеносную систему мертвеца. Потом собирались в одном месте, словно это было сердце, а затем бросались вниз, с неистовым грохотом, выражая всю мощь и весь гнев Зевса-Громовержца. Каждый раскат, каждая вспышка были похожи на то, как в сражении скрещиваются мечи и гремят орудия. Наверное, именно так по очерненному, словно от пороха и земли, небу наносят режущие удары сабли, каждый раз рассекая небеса. Может быть, это и есть картина битвы за Рай, вечной битвы света и тьмы? Кровь сражающихся падает на землю в виде капель дождя. Вот так все живое питается смертью всего божественного, всего героического. Одна вечная борьба, как одна вечная любовь никогда не кончится. Небеса страдают от своих шрамов, которые им нанесли острые клинки. Кровь из этих ран омывают наш мир, питая источники, свежей влагой. 
   Фридрих смотрел на небеса, и в голове пробегали тысячи мыслей. Их было сложно поймать, они, словно имели шипы или были окутаны  туманом прошлого. Но они были привлекательны, а голос их так сладок. Эти сирены разума звали его к давно прошедшим событиям, пытаясь воскрешать их вновь. Фридрих вспоминал и реки, и горы, и мертвые тела, и первый поцелуй, первую шутку, первый подарок … Погруженный в мысли Фридрих не заметил, как в комнату вошел слуга, держащий в руках поднос, на котором был легкий завтрак, состоящий из цейлонского чая и французских круассанов.  Никакой завтрак не волновал его, покуда он находился в объятиях муз и сирен своих воспоминаний. Погружался в эту пучину он все глубже и глубже, но дойдя до темных глубин, он вспомнил, что… Фридрих вскрикнул от испуга, а дыхание его участилось, словно он увидел привидение. В его глазах было выражение страха, а телом он был похож на статую. Слуга от неожиданности выронил поднос из своих рук, и он упал с оглушительным звоном. «Гром – подумал Фридрих – этот гром. Я слышал его… да, в тот самый час, когда все решилось,…  сломлен и одинок, но безумно счастлив…».
     Внезапно Фридрих оказался в лодке, плывущей по тихой реке, окруженной утренним весенним лесом. Немного снега, ласковое пение птиц, тихие волны озера. Как упоительно, как нежно, как идеально все создано Творцом! Тихое течение, как жизнь, приятное, заставляющее забыть обо всем. Разве сирены только пели? Наверное, они создавали тихие течения, ибо в тишине лучшая музыка, исходящая из самого сердца. Опустошающая все невзгоды, все прошлое поднимает она волной смиренной и спокойной. Этого нельзя увидеть. Это можно только почувствовать. Прилив сил среди тишины, вдохновение среди умиротворения, страсть к жизни среди одиночества. Плыть только вперед, сочиняя музыку своего мира, своей души, своего сердца, играющую в унисон с маленькими пташками, чьи головки не забиты работой и карьерой. Течение услужливо будет нести лодку к той пристани, которую многие ищут всю жизнь, порой вовсе не находя ее.  Мелодии ветра-скрипача, который в качестве струн использовал листья, играл мелодию очарования. Бедный скрипач был очарован юными дриадами, танцевавшими свои танцы, повторяя движения ветра, поддразнивая его.
   Нечто божественное, приятное ласкало слух Фридриха. Удовольствие полностью его расслабило, и он отдался во власть этой чудесной игре детей Гейи.  Закрыв глаза, он словно умер, но эта смерть была самым прекрасным ощущением, давшая ему исключительный прилив сил. Мысленно он был одновременно художником, музыкантом, ученым и поэтом. С закрытыми глазами он подмечал каждое путешествие листа на бесконечных просторах ветра, каждое четверостишие, воспетое дриадами, складывалось ему в дифирамбы всему живому, утверждая мозаику добродетели. Вода несла его по течению своему, словно по чьему-то заботливому замыслу, с такой осторожностью наслаждаясь видом умиротворенного человека, словно он сам был творцом всего, что его привело к ощущению безмятежности и покоя.
   Лодка остановилась, а река превратилась в озеро. Фридрих открыл глаза, но небо смешалось с землей, словно тающий воск. Фридрих ощутил себя беспомощным и напуганным. Ничего не мог он различить в этом хаосе цветовой палитры. Все, что было жизнеутверждающим, погибло в одно мгновение. Вместо танцующих дриад были лишь хаотично расположенные пятна серых и голубых оттенков. Деревья превратились в серый и грязный бастион тумана. Только водная гладь оставалась единственным пристанищем для испуганного взора отчаянного человека.  Уже не было солнца, луны. Они растворились, словно их окунули в особую кислоту, с шипением и зловонием они превратились в часть этого хаоса. Внезапно Фридрих услышал свист пролетающей пули рядом с ухом. Он попытался сосредоточиться на тумане и вглядеться в него. Но ничего не было видно, только бледные тени проявляли свои очертания, но затем снова растворялись в бастионе тумана. Пули свистели все чаще, звуки выстрелов и лязг сабель вокруг заполнили пространство, надменно вытеснив умиротворенные забавы. Не было видно ни сражения, ни людей, а лишь только лязг сабель и свист пуль. Фридрих бросился в воду…
   Очнулся Фридрих в своей постели. За окном не было грозы, лишь ветер играл с кронами деревьев, лаская листву своими руками. Немые здания, словно гвардии великих императоров и полководцев стояли, не двигаясь, и никакой ветер, никакие лучи солнца не смогли заставить их двинуться с места. А лучи весело и задорно играли на окнах, и словно река из света. Самое приятное утро то, которое ты не пропустил. Поэтому Фридрих незамедлительно оделся в свой любимый костюм: белая рубашка, черные брюки, шейный платок, черный пиджак с множеством пуговиц.  Фридрих спустился к завтраку.
     Слуга предупредил Фридрих о том, что за завтраком к нему присоединится его друг и коллега, Карл Шульц. Если коротко говорить о Шульце, то это человек принципиальный трудолюбивый протестант-лютеранин. Превосходный семьянин, успешный делец. Типичный новорожденный немец новорожденной эпохи. Поэтому, его гардероб отличается хвастовством безвкусия современности, или, как правильно говорить, эклектика авангарда и прогресса моды. Все-таки, триумф над старыми идеалами, медленно-ползущей эпохи Просвещения…
 - Доброе утро, милый друг, как вам спалось? Простите, если застал вас врасплох, да еще в такое время.… Понимаете ли, мне необходимо с вами обсудить одно дело, которое не требует отлагательств. Дело в том…
- Чудесное утро, Карл – перебил его Фридрих, предвкушая возвышенную рутинность предстоящей лекции о курах и капусте. – Спал я, как и подобает человеку: долго и крепко. Что у тебя за дело, которое обходится мне завтраком?
- Я уезжаю в Англию. Меня пригласили туда в качестве торгового компаньона герра Шлиссельбурга. И мне бы хотелось, чтобы ты навестил одну мою клиентку. Она должна мне денег, но я никак не могу застать ее дома.
-  А что за особа?
- Ей лет 80. Она одинока, и живет в старом фамильном доме в предместьях города. Может, слышал о ней? Ее фамилия Тотенкампф.
- А почему ты не можешь подождать ее смерти? Тебе и проценты, и долг выплатят от продажи имущества?
- Как ты можешь так цинично относиться к людям?! Они разве заслуживают быть вещью и предметом твоих безбожных манипуляций?! Фридрих, я просил тебя не обнажать свой цинизм. Ты же знаешь, что меня это выводит из себя.
- Хорошо, но ты не забывай о приличиях, ибо – не у себя дома. Делом твоим я займусь сегодня же. Можешь смело  отправляться по делам.
Шульц учтиво поклонился и, встав из-за стола, направился к выходу. Фридрих позвал к себе слугу:
- Дружок, давай-ка мне мой костюм для работы, и приберись.
Слуга, молча, кивнул, начав выполнять поручение крайней важности.
   
Часть вторая. Прибытие.
Если бы только видели этот дом! Кажется, что этот дом, выстроенный в готическом стиле, существовал еще во времена, о которых любезно поведал нам герр Энгельс. Несмотря на его старость, он все еще отвечал солнечным лучам на их озорство, витиеватыми переливами этих проказников на стекле цветных окон. Да, в центре было помещено окно из цветного стекла на подобие того, что размещалось на фасадах католических соборов высокой готики.
  Ну что ж, если вам не страшно, то мы последуем за Фридрихом, который был более обескуражен, чем испуган. Ну что может сказать или сделать дряхлая старушенция? Времена, когда кредиторов не любили, уже прошли. И Фридрих смело постучал в дверь.
  Ему открыла пожилая женщина, с приветливой улыбкой сказав:
- Герр Штайльманн, я давно уже жду вас. Прошу вас, проходите, гости бывают здесь редко…
- Простите, вы ждали меня? Но, мы даже не знакомы? – с удивлением спросил Фридрих. Вот теперь у него побежали мурашки по коже.
Фридрих прошел в просторную залу, в центре которой стояла статуя женщины, похожей на «любовь земную» с картины Тициана. Рядом со статуей, в разные стороны, шли две лестницы наверх.  Дом поражал своей простой плебейской утонченностью. Здесь даже Тициановы картины выглядели так, словно стояли на своем месте, дополняя это место душой. У дома нет души, но у этого – есть. Нелепо, но любопытно то, что Фридрих ощутил себя в храме или музее.
  Фридрих проследовал за старухой в комнату, находившуюся слева от «любви земной». Судя по убранству, в этой комнате она отдыхала и принимала гостей, но не более одного; это можно понять по всего двум стульям, располагавшимся друг напротив друга. Стулья располагались возле белого камина, над которым висела картина Тициана «Аллегория времени, которым управляет благоразумие», которую хозяйка считала своей гордостью и музой. Фридрих засмотрелся на картину…
- Молодой господин, что-то разглядели в лице льва?
- Простите, эта картина принадлежит кисти Тициана?
- Когда-то да.
- Почему когда-то? – удивленно спросил Фридрих. Ведь ничто не меняется, даже принадлежности.
- Потому что Тициан умер вместе с рукой, которая держала кисть – с иронией ответила старуха – теперь, давайте о делах. Я пойду за чаем, слуг у меня нет. Вы пока располагайтесь.
   Фридрих остался один на один со своим благоразумием. Трехликий Янус на трехликом животном, без тела, с одной лишь головой, восседал, взирая старым, волчьим взглядом на прошлое, уступает место молодому и царственно сильному благоразумию свежей юности настоящего, а затем все иронично переходит к совсем малому, несмышленому, но по-собачьи преданному и отважному, мечтательному будущему. Стариком смотреть на прошлое, а совсем ребенком – смело смотреть маленькими глазками в будущее. Приходит на ум только следующее четверостишие:
«Вчера, сегодня или завтра
Ты помни, кто ты есть:
Один есть Бог, одна есть правда
На все века одна благая весть».

Старуха принесла чай с лимоном и печеньем. Любимым печеньем Фридриха. Матушка в детстве баловала его таким же. Даже на вкус и манер исполнения оно ничем не отличалось от материнского.
- Фрау Тотенкампф, как вы угадали мое любимое печенье?
- Дети все одинаково падкие на сладости. Я сама мать, и знаю, чего хочет сердце ребенка.
- Ха, но я не ребенок – сказал Фридрих, забыв о приличиях, громко усмехнулся.
- Конечно, но вы – ребенок, ибо очень быстро забываете о приличиях. Вам лишь нужно улыбнуться, дать чаю с печеньем, и в ваших глазах виден маленький мальчик с деревянной сабелькой – С улыбкой произнесла фрау Тотенкампф. Видя, что Фридриху стало неловко от нарушения правил приличия, она добавила -  вы можете чувствовать себя как дома, а дома приличия не нужны. И, вернемся к делу…
Фридрих засуетился:
- Да, конечно. Герр Шульц попросил меня…
Старуха оборвала Фридриха:
- Не утруждай себя, дружок. Я знаю, зачем ты пришел. Подожди немного, я принесу необходимую сумму.
  Спустя немного времени фрау вернулась, держа в руке бумагу - судя по всему – долговую расписку и пачку ассигнаций. Она передала их Фридриху, и жестом указала на часы. Фридрих поблагодарил за гостеприимство, и хотел было уходить, как фрау Тотенкампф сказала:
- Фридрих, я хотела бы выразить вам благодарность за то, что вы оказали мне услугу, прибыв сюда вместо Шульца. В качестве же благодарности, возьмите эту книгу. Она вам понравится, я нисколько в этом не сомневаюсь.

Часть третья. Исповедь.
Как приятно быть властелином уходящего Солнца! Как упоительно, как страстно быть убийцей всего человеческого, всего уходящего! Я с самого детства мечтал быть одним из ликов Януса, чтобы потом предать своего брата и стать самим богом. В одиночестве смотреть на прошлое, управляя настоящим, создавая будущее, плыть на лодке, где все тебе подвластно, где ощущаешь себя свободным, словно титан. Но не хватает только Геи… да, я хочу править, хочу обладать всей Геей. Я никому не отдам это сокровище, я никому не разрешу даже пытаться смотреть в ее сторону. Она будет только моей! Это лишь моя мечта, и никому к ней не прикоснуться. Закат  Солнца во имя восхода Луны – в этом столько силы и могущества, что ни одному королю и не снилось. Даже Карл V был ребенком в сравнении с этим великолепным, идеальным благоразумием, с этой совершенной любовью, до которой невозможно дотянуться. Нет, эту битву, мне не выиграть. Быть может, мне стоит уйти? Да, пожалуй, я пойду…
   Фридрих проснулся  от громкого извещения кучера о приезде домой. Было уже поздно, и солнце медленным королевским шагом направлялось за горизонт, озаряя своей величественной мантией жалкие дворцы и храмы города.
   К вечеру становилось прохладно, и прислуга разожгла камин. Хозяин любил посидеть на кресле возле камина, слушая, как играет пламя с паленьями, жадно облизывая их. Невинная игра, но опасная, как музыка Вагнера или Баха. Привычку хозяин не изменил. Фридрих сел поудобнее в кресло, взял в руки книгу. Не желая открывать ее сразу, он расслабился, представив содержание книги, и пытаясь узнать у миленьких, как котята, язычков пламени, что же в этой книге. Пробудив фантазию и жажду, Фридрих открыл книгу. Там ничего не было, будто вся книга была лишь сборником бумаги для растопки. Да, старушка оказалась со странностями. Может быть, она пошутила, но это и вовсе не этично: шутить старой женщине с молодым человеком, которого она видит впервые. Эх, в этих мыслях сам черт ногу сломит. Фридрих отложил книгу, и просто смотрел на игру пламени, игру его сердца. Треск дров успокаивал Фридриха, так что, вскоре он заснул прямо в кресле.
   Фридрих сидел на холме, у самого его обрыва, осматривая поля и луга. Что же это за свобода, если ее можно осмотреть взглядом, если к ней можно прикоснуться через дуновение ветра? Нежный, легкий ветерок убаюкивал Фридриха, успокаивал его, погружая его в бездну свободы и одиночества. Фридрих видел каждый колосок, увлекаемый ветром, каждую травинку, приветствующую своего спасителя от палящего солнца. Фридрих закрыл глаза, и в этот момент он ощутил себя такой же травинкой, отдающей дань уважения, чести ветру. Только ветер не имеет границ и горизонтов, только ему не нужна свобода и плен. Ничему из сотворенного каким-то искусным мастером, не нужны страсти. Без страсти не бывает границы, и это Фридрих ощутил с полной ясностью, ощутил с таким чувством, словно его душа наполнилась всеми ответами и всеми вопросами.
   Фридрих открыл глаза. Рядом с ним сидел Шульц. Его лицо невозмутимо, глаза равнодушно смотрели вперед, а из глаз, едва заметно текли слезы. «Из капли вырастает море» - подумал Фридрих. Обрыв обрушился, и Фридриха кто-то схватил за руку с такой силой, что он вскричал от боли, и наступила тишина.
   Утром Фридриху слуга передал письмо от Шульца. Оказывается, Шульц не доехал до Англии, узнав, что дело Шлиссельбурга потерпело грандиозное фиаско. Шульц узнал, что Шлиссельбург решил продать шерсть в Англии, рассчитывая, что ее увезут или в Штаты, или в Индию. Шульц же ничего не знал о шерсти. Узнал он об этом, когда в порту увидел сам товар. Сразу же он отказался иметь какие-либо дела с этим болваном. В письме также говорится о том, что Фридрих приглашен к Шульцу на обед.

 Часть четвертая. Взрыв.
Мощное серое здание с рельефными колоннами и страшными чудовищами – горгульями – жадно и злобно взирали на каждого, кто пытается войти внутрь, при этом дразня своими высунутыми языками.  Особняк украшен арочными окнами, невыдялющиейся какой-то особенной цветовой гаммы, а лишь дополняли серость всей композиции.  В целом здание напоминало о типичной немецкой педантичности и клерикальной серости, при этом некоторые мотивы эклектики стилей и использование мифологического орнамента создавали вполне современное жилище. Про обитателя можно было сказать, что этот человек идет в ногу со временем, бывая периодически в лучших салонах Франции, поощряя новейшие веяния стиля и моды.
   Шульц лично встретил своего гостя и проводил его в приемную, где все гости уже собрались. Приемная была оформлена подстать человеку, который имел  немалые доходы. Изящный камин, сделанный из гранита, напоминал пасть дракона. По признанию хозяина, эту вещицу он заимствовал во время путешествия в Китай. Комната была оформлена мебелью из красного дерева, безусловного роскошного материла, подчеркивающее статность и благородство владельца. В центре, рядом с камином располагался карточный стол, возле стола – несколько стульев, а у самых стен – кресла для тех, кто любит курить табак и дразнить вентиляцию.
   Среди гостей были деловые партнеры, входившие вместе с Шульцем в карточный клуб, любители изысканного отдыха, подстать английским лордам. Все одеты в одинаково педантичные костюмы серого или черного цвета, у каждого был либо монокль, либо увеличительное стекло. Внешне они все были похожи на самоуверенных поросят, счастье которых заключается в изобилии лучших кормов. Фридрих никогда не видел крематория, но почему-то на него вся обстановка производила именно такое впечатление. Повсюду красный цвет, переходящий в кровавый, на стенах картины самых разных художественных стилей, на столиках и камине – безделушки из самых разных стран: Египта, Китая, Индии. Гнетущее ощущение производила комната и ее обитатели. Фридрих чувствовал себя циничным и одиноким, выглядев, даже по костюму, романтичнее и одухотвореннее этих капиталистов с утилитарным мышлением, как собака, отпущенная растерзать прибыль. Комната стала каким-то средоточием кроваво-алчного культа или заговора против Фридриха. Каждый гость осматривал его с ног до головы, словно врач или палач, при этом шептал что-то своему рядом стоящему другу, улыбаясь. Фридрих не радовался такому вниманию, поэтому с каждой минутой погружался в свои мысли, непринужденно устроившись в кресле.
  Спустя немного времени в комнату вошел Шульц в сопровождении семьи и прислуги, несущей подносы с закусками: креветками, омарами, фруктами и коньяком.
- Господа, дорогие друзья, добро пожаловать и я рад, что смогли придти самые дорогие мне люди. К вашим услугам напитки, закуски и развлечения. – Шульц с немало торжественностью произнес эту речь. Фридриху он напоминал образ римского оратора, который просит народ сброситься с акведука у Аппиевой дороге.
   Гости встретили эту речь с воодушевлением и аплодисментами, устроившись удобнее на своих местах, и начали наполнять бокалы вином или коньяком. Гул разговора наполнял эту комнату, делая пребывание в ней еще более неприятным, ибо помимо гула комната наполнялась табачным дымом особенно усердных курильщиков. Беседы в дыму были самые разнообразные: речь могла зайти о циничности современной молодежи, о религии и об ее необходимых экономических реформах, о безобразии в стране и так далее. Продолжать плеяду великих мыслей начитанных купцов не имеет смысла, ибо во всем здесь главенствовали Лютер и Кант.  Такое ощущение, что особо разговорчивые философы с кошельками взяли цитаты из 95 тезисов. Но особенная беседа состоялась, когда речь зашла о морали и нравах, вместе с добродетелями. Кто-то обратился к Фридриху:
- Милейший, что вы грустны сегодня? Неужели наши разговоры вам неинтересны? А, к слову, вы слышали о новой вспышке голода в Индии? Это же вопиющая наглость со стороны Англии – повышать цены на чай, который мы закупаем в больших количествах. У них голодают люди, а они не могут снизить цены на чай! Какое невежество, никогда бы не подумал, что Англия способна на такое. –  Сказал полненький человечек, с подкованным бакенбардами лицом. После речи он с большим аппетитом, олицетворяя, видимо, весь народ Индии, набросился на креветок.
-  Бергердорф, дружище, Фриц не очень любит разговоры на подобные темы…  К слову, все равно все всегда решают превращения.  Времена меняют все, а у меня есть много звонких средств метаморфоз. - Шульц не успел договорить, как его перебил Фридрих.
- Отчего же, любезный друг? Я и сам в состоянии ответить все то, что я думаю по этому поводу. Разговоры ваши мне не столько неинтересны, сколько противны. Я был бы счастлив, если бы оратор не чавкал бы как весь голодающий народ Индии, ибо съеденные им креветки не инвестируются на счет индийцев! – в глазах Фридриха горел гнев, он был крайне раздражен всей обстановкой, которую он находил безобразно циничной по отношению к совести. Ничего нет в этих людях из того, чего они хотят.
- Как вы смеете обращаться ко мне в таком тоне? Господин Шульц, я не намерен вести с вами дела до тех пор, пока этот юнец не уберется отсюда. – Бергердорф покраснел от ярости и возмущения, все время, запинаясь в словах.
- А отчего же и не посметь? Вы ведь лютеранин верно? И в картишки раскинуться желание имеете, а заодно и сигаркой подымить, как можно соблазнительнее перед юбкой, которая вас посчитает ветчиной с галстуком – Фридрих был похож на сумасшедшего в этот момент, ибо его движения были прерывисты и спонтанны, а его глаза бегали, словно искали жертву, или убивали взглядом.
- Ну, все, мое терпение лопнуло! Я ухожу отсюда, а вы Шульц, забудьте обо всех инвестициях с моей стороны и еще со стороны барона Шеффсли, герра Айзербаха и полковника в отставке Лингрена.
Гости стали расходиться, Шульцу сделалось плохо, и он сел за стол, закрыв лицо руками. Он что-то бормотал про себя. Его голос заглушал гул негодования и недовольства оставшихся лиц, которые были направлены на Фридриха. Едва различимые намеки на то, что Шульцу незачем дружить с таким неуравновешенным и циничным юношей.
 - Да, замолчите вы, гусыни с кошельками! Здесь вам не биржа.. –  Уже кричал Фридрих от гнева, но Шульц перебил его. В этот момент трое оставшихся гостей уходили, выказав хозяину должное почтение.
- Это все ты! Ты испортил мне все! Я ненавижу тебя, Фриц, убирайся отсюда к чертовой матери, тупое ничтожество! – Кричал в бешенстве Шульц, сдерживая слезы. Лицо его наполненное гневом было лицом безумного и одержимого человека.
   Замечательная была погода на улице. Яркое солнце, приятный ветерок, а люди – наоборот – неприятные. Фридрих думал, что убрать бы солнце и всю его прелесть, то все бы стали смотреть на звезды. Может, человек испытывает чувство вины за то, что не имеет биолюминесценции? Приходится смотреть на далекое и недостижимое. Самому бы сверкать, и чтобы без доспехов. Рыцарь сверкает только доспехом, а не доблестью. Вот бы сверкать не самим собой, а чем-то вечным в себе.  Мы же это вечное бережем, но, получается - бережем не в себе, а дарим это вечное другим. Вот и шутник какой-то дал деньги, пороки и гнусности, убедив в их необходимости, вот теперь каждая зараза ее переносит с трепетом.
   Самое известное место, где Фридрих мог отдохнуть от суеты и приятно провести время - кафе «Зеленая лампа». Здесь собирались люди, равнодушные к обществу и деньгам, презрительно относившиеся к государству, и тем, кто ставил материальный интерес выше духовного. Для декадентов самым важным было духовное развитие каждого человека, а это, поверьте, можно сделать и без денег, от чистого сердца.
    В просторном помещении витал облачно-легкийй и утонченный аромат алкоголя, духов и немного опиума. Свет исходил от маленьких зеленых светлячков, стоящих на каждом столике в виде небольшой лампы. На стенах висели копии картин известных художников и художников-новичков. Предпочтение отдавалось ночным пейзажам, но были и портреты, но не было, ни одной картины, на которой изображались войны, деньги и все, что касалось общественной жизни. Здесь было очень тихо, а посетители не осматривали тебя с недоброжелательным взором, как это бывает в обычных забегаловках. Каждый был занят своими мыслями или беседой с другом, иные же внимательно смотрели на постановки любителей.
   Фридрих сел за свободный столик и присоединился к той части публики, которая следила за постановками.
   - внемлите мне и звери, и птицы, и вы, о люди! – Кричал мужчина, нарядившийся как римский патриций. – Выслушайте меня, ибо я несу вам истины прошлых времен, которые вы закопали вместе со своим рассудком! Вы, забыли, кто вы есть! Вы обознались, показывая на себя пальцем, говоря о великих и мудрейших! Вы лишь присвоили себе звания учеников великих людей, которых сначала гоняли по свету, а телами их освещали ночное небо! Вас вразумил Господь – тот самоубийца, что повел вас всех в небытие! Но, почему вы, здесь? Потому что боитесь вы той дороги, и вот работаете в поте лица ради нового Бога, чтобы не бояться старого!
   Он замолчал и сел. Медленно поглаживая небольшую бороду, он уставился на пол. Едва было заметно, как по щеке катился блестящий от света лампы шарик. Дрожащим голосом он сказал:
-  Страшно ли вам? Страшно ли мне? Но ничего нельзя с этим сделать! Нет Бога, нет Дьявола. Отныне мы вольны делать все, что хотим. А чего мы хотим? К чему стремимся? Конечно, к забвению. Океаны лжи, похоти и неумеренности ожидают вас. Вам бы нырнуть в бутылку прогресса, вынырнув с купюрами часов! Теперь вам можно все, ressentiment искусства и духа. Вы же просто убегаете от самих себя, ныряя в эти бутылки – Актер уже не сдерживал слез, скатывавшихся по щекам одной и той же влажной тропой. В его глазах горел огонь всепоглощающего гнева, огромной страсти и стремления. Он говорил не от сердца, а – от всей души. Он будто поднимал всю глубину души, словно вулканическую лаву, и обрушивал ее, облекая в слова, на зрителей.
   Актер взял в руки книгу, лежавшую на столике, и начал ее читать. Он читал несколько минут, повернувшись к зрителям боком. Затем тихим, медленным и ласковым голосом, как добрый отец, наставляющий сына, произнес:
- Вот есть тут буквы, даже слишком много букв. Но что они значат? Ничего! Ровным счетом ничего! В книге есть только то, что воспринимает ваш демон парадокса. В книге о любви вы найдете лишь то, что подтвердит ваше отношение к любви! Лишь сильный духом и волей сможет найти истину, и заставить эту истину самыми тяжкими испытаниями сделать из него полубога. Поэтому, внемлите мне! Сейчас я скажу вам, что читать лучше всего книги без страниц! Ибо прочтете то, о чем думаете!
    Фридрих, словно ошпаренный, рванул с места и вылетел из кафе.

Часть пятая. Исход.
В своей комнате он читал при тусклом свете одной свечи, которая уже почти догорала. Камин все так же игриво и весело потрескивал поленьями, словно играл на маленьком барабане. Свет от пламени, будто по воле незримого художника рисовал на стенах яркими мазками, различая два мира: свет и тень. А маленькая свеча, обнадеживающе играла роль маленькой путеводной звезды, глядя на которую, невольно успокаиваешься, подобно моменту, когда смотришь на маленькие глаза ребенка. Это самые яркие глаза, сравнимые только с сиянием божественной искры. В одиночестве и мраке понимаешь всю ценность света, даже от самого чахлого уголька. Но жажда власти не дает помнить об этом, когда света много. С книгой точно так же – когда их много, когда книга становится классикой, она невольно теряет всю свою прелесть, покрываясь шрамами от вскрытия каждым критиком, каким бы он ни был. Не выдерживая бесчисленного множества шрамов, произведение умирает. А у Фридриха была вечная книга – пустая книга, которую не начинали оперировать. Каждое слово, которое он вписывал, исчезало мгновенно. Какой-то таинственной силой он сам не мог до конца разобрать содержание книги. Он читал о своем детстве, потом о чужом, а на другой странице – целая повесть, состоящая из отдельных воспоминаний, как мозаика. Итого мозаики послужило лишь слово: ненавижу гром. Придумывая сам, придумываешь так, чтобы каждое слово тебя пронзало. Вкладываешь душу ради того, чтобы уничтожить ее, а может – для того, чтобы опустошить себя, увидеть себя со стороны самого себя.  С каждой новой страницей жизни Фридрих осознавал всю бесполезность такого чтения, если не воспитаны ни чувства, ни душа.
   Последним, что читал Фридрих, было его желание обрести свой маленький безмятежный кусочек мира:
«Я слышу, как шумит трава, течет ручей с кристально-прозрачной водой. Нежно , словно шелк, ручей ласкает камни, путешествуя своим путем к будущему, к горизонту, который явил мне рождение Отца-солнца. Здесь спокойно, голоса, слышимые неподалеку, словно песня. Никогда не бывает слез скорби – только слезы счастья и умиротворения.  И плачут не только люди, но и Боги. Их слезы зовем мы росой. Она особенно прекрасна ранним утром, как сейчас. Легкий ветерок ласкает каждую травинку, будто любящая мать. Нет ничего, что было бы лживым. И ничего, что можно было бы назвать истиной. Есть мир в тебе, а ты – в мире. Нет ответов на вечные вопросы, но есть вечные вопросы, которые зовут не к решению, а спокойствию. Ничего не решить быстро, ибо всему свой рассвет и закат. Этот маленький кусочек мира есть в каждом человеке, как маленький уголок счастья, который все ищут, но находят очень немногие. Наполнить свою бездну стоит лишь тем, что вечно. Ибо тот самый кусочек может оказаться твоей душой, сердцем, или видится тебе в ближнем твоем.»
   Фридрих проснулся утром от первых лучей солнца, светивших ему прямо в лицо. Возле него лежал конверт от фрау Тотенкампф. В письме говорилось примерно следующее:
«Доброе утро, герр Штайльманн. Я была очень рада видеть вас на представлении того актера, что говорил о книге. Я знала, что вам оно понравится, и вы смогли по достоинству оценить мой подарок. Если у вас найдется время, приезжайте. Я уверена, нам о многом можно поговорить» .
   Фридрих оделся и пешком с книгой в руках отправился к фрау Тотенкампф. Солнце слепило его, люди, опаздывающие по своим делам, задевали его, толкали, бросая бессодержательное «извините». Такое «извините» смешно смотрится, когда муж застает в шкафу любовника, а тот, держа в руке чулок: «извините». И на улице оно тоже смотрелось абсурдно, даже издевательски. Это не могло волновать, погруженного в раздумья Фридриха. На душе оставалось сомнение о том, что он не властен над собой, и будто старуха все это устроила, вводя его в эту прискорбную игру.  В голове строилась логичная цепь: Тициан, лев, волк, собака, время, две любви. Фридриху нужно лишь было выбрать одну из двух, а потом – поругаться с Шульцем и пойти в клуб декадентов, где, как по заказу, выступал странный человек с рассказом о чтении пустой книги. Этой цепью Фридрих сковал все свое путешествие, всю свою жизнь. Такие цепи сотнями обволакивали его молодой рассудок, изрядно потрепавшийся в ссоре с Шульцем. Фридрих возлагал большие надежды на то, что старуха ответит ему за все.
    Только к вечеру, когда Солнце уходило за горизонт, оставляя за собой красный шарф, Фридрих добрался до дома фрау Тотенкампф.  Она сидела на скамейке возле двери и пила чай. Ее лицо было равнодушным, а в глазах радость.
- Чему, вы радуетесь? – настороженно спросил Фридрих.
- Закату. Еще один день, еще один закат. Милый, кто видит закаты, видит больше, чем все остальные – едва ли не напевно сказала старуха.
- Что за вздор? О чем вы? Я уже ничего не понимаю. Вот забирайте вашу книгу – раздраженно ответил Фридрих.
- Я о себе, дружок, не бойся. Каждый рассвет, каждый закат невообразимо неповторим. Это нужно только видеть и чувствовать. А книгу оставь себе. Мне она не нужна.
- Вы ведь хотели меня видеть?
- Я уже несколько месяцев ничего не вижу.
-Простите, я не знал. Я могу помочь? Постойте, но как вы узнали меня?
- Дорогой мой, помогать надо зрячим, а не слепым. А узнать тебя очень легко – ты тормозишь Землю.
-Что?
- Шаркаешь, глупенький. Проходи в дом, ты видно очень устал с дороги. И дыхание у тебя неровное.
- Но как вы…
- Приготовила тебе печенье, как хожу по дому? Я живу здесь много лет, неужели я не запомню, что где лежит. Ну, не стой столбом, друг сердечный, проходи.
   Снова в этом доме, от которого мурашки бегут по коже. Но скорее не от страха, а от волнения, радостного волнения, которое испытываешь, найдя для себя что-то очень важное, или просто от осуществления мечты, волнующей сердце.  Фридрих опять стоял перед выбором, как перед небом и землей. Словно тот маленький ребенок, играющий  с водой в очень интересную игру для самого себя. Хотя, нечего было выбирать. Они обе любили его, но каждая по-своему, как небо и земля, как душа и сердце.
   В той же самой комнате, удобно устроились, друг напротив друга, у поющего камина, Фридрих и фрау Тотенкампф. На столике перед ними остывало кофе со сливками. Фридрих все время смотрел на камин, не говоря ни слова, и дыхание его едва слышно.
- Купидон все еще крутит свое колесо удачи – заметила старуха.
- Вы о чем? – очнулся Фридрих.
- Когда влюбляешься, то уже не можешь отвернуться от себя.
- От себя? Любовь один человек дарит другому.
- А кто ты такой, чтобы дарить то, что тебе не принадлежит? Почему ты даришь то, чего не имеешь?
- Да, какое вам дело?! Хватит философствовать! Я устал от этого пустословия! Философия – мертва, безжизненна! Ей нет места в жизни! – гневно произнес Фридрих, громко ставя чашку на стол. Он, как и все, срывается,  словно от боли, когда лезут к нему в душу, когда поучают жить и указывают на невежество. – Откуда вам меня знать?! Кто вы, такая?!
- Заткнись, щенок! Ты не хуже меня знаешь, что случилось с Шульцем! Ты винишь весь свет, всех людей. Но именно люди, убогие декаденты, наставили тебя на путь и научили читать! – Лицо старухи было свирепым, а глаза налились кровью. Казалось, вот-вот она набросится, словно дикий зверь, на Фридриха. Тот даже откинулся на спинку кресла, испугавшись такого поведения. Это было в первый раз. Фридрих замолчал. Старуха сказала то, чего не могла знать. Фридрих чувствовал себя, словно святой Себастьян, истыканный стрелами. Тишина воцарилась, но только не для смиренно горящего огонька, наблюдавшего за всем со стороны с полным безразличием.
- У меня уже не те года, чтобы спорить и горячиться. Ах, мой родной, если бы ты понимал, что я такое, что ты такое – у тебя бы не было вопросов. Задавай их сейчас. – Нарушила молчание старуха своим нежным убаюкивающим голоском, в котором угасала искра жизни.
- Все это какая-то мистика и вздор. Раз так: скажите, кто я такой или что я есть? – с пренебрежением спросил Фридрих
- Каждый подвиг определен Судьбой, но если не придет герой, то не будет и подвига. Ты тот, кто должен совершить один из подвигов, уготовленных тебе. Где и когда ты его совершил? Везде и всегда. Твой подвиг – это твоя жизнь. Ее не выбирают, но могут выбрать ее течение и русло, в котором она потечет. Вот Фриц, ты выбрал свою жизнь, придя сюда спустя много-много лет. Ты всегда мечтал об уединении. Здесь твоя мечта сбудется с каждой жертвенной каплей жалости, которую ты положишь на алтарь Исполнения. Твой путь, твой подвиг – это самоубийство и изгнание. Ты сам изгнал себя с помощью слова и мысли. Вот почему ты здесь. Вот почему тебе так хорошо. Мой милый, не беспокойся ни о чем. Таких, как ты боится время. Читай книгу, читай ее, а я тебе больше не нужна.
   Фрау Тотенкампф вышла из дома. Фридрих в окно наблюдал, как уходит во мрак света маленький и ничтожный силуэтишка старухи, которая не была ему никем. Долго провожал взглядом Фридрих, следя за исчезновением ментора. Дорога освещена луной, серебряные стрелы которой вонзались в землю маленькими иголочками, покалывая от дуновения ветра, травинки. Юная дочь с любовью и заботой на своей колеснице вознеслась на небосвод, чтобы осветить тело своей матери во всей ее красоте, дабы свет не мерк никогда. Селена своими крыльями осветила путь маленькой старухи, ступавшей дряхлыми ногами по телу матери Селены Гейи. Вокруг колесницы Селены, по велению шалунов-сатиров, разбросаны камни, освещающие небеса владыки Урана. Эти маленькие звездочки, как надежда, невидимы в свете, но только во тьме колдовства Гекаты, можно увидеть всю их силу и страсть.
    Старуха Тотенкампф исчезла за горизонтом, но Фридрих навсегда запомнит то, что она оставила для него как подарок. Этот дар, словно капризный цветок, раскрывается лишь тогда, когда даритель уходит. Дар многоцветен, но мягкий и нежный, словно эфир. Дар этот – душа, состоящая из чувств и воспоминаний. Именно это оставила старуха для Фридриха. Он даже сделал пометки в своей книге, которые тут же стали невидимы для чужого глаза. Они тут же стали историей, мифом и красивой легендой о примирении прошлого и настоящего. Любимые истории Фридриха всегда носили характер чего-то неведомого и непознанного, но родного и близкого.
   Фридрих удобно сел и стал читать вслух истории. Одновременно, его мысли выдавали ему то, что он так жаждал, словно старуха не оставила его и до сих пор дает наставления, как бы обучая его совершенству своего Я:
«   А мне ведь не о чем жалеть. Не потому, что я не грешил, не потому что раскаялся, а потому что я всего лишь ученик, ребенок. Чему же я учусь? Учусь быть, любить, да вообще – чему-то вечному. Я мечтал присесть на камне, на холме, смотря на озеро, встречать рассвет вместе с вековыми мудрецами, чьи тела давно стали домом многих животных и птиц. Нам не о чем разговаривать. Но они все живут тем, что я могу только чувствовать всем сердцем глупого юнца. И прошлое стало лишь мне опорой. Ведь ошибался я в прошлом, и на этом стоит учиться. Учение – это часть забытых понятий о чести и доблести, ибо оные ныне окрашены кровью. Ведомо, ничто не стоит на крови, но только на тверди вечного и неприкаянного. Того, что стоит защищать с честью. Воскрешая пламенем Прометея снова и снова».
   Часть Шестая. Эпилог. Результат.
Я здесь, я всегда хотел быть здесь. Этого нет, и потому я всегда мечтал об этом. И грянул гром. Гроза разверзла небеса и тишину лунного мира…