Повесь 2. О двух истинах

III.
   День выдался зябкий. Уже подходил к концу сентябрь, когда в Тиэрии начинали желтеть листья на девственно красивых берёзках. Но в Большой Сельтии их не было. В Большой Сельтии росли почти одни хвойные деревья, иногда ещё встречались колючие кустарники. И если на южном побережье климат был морской, относительно мягкий, и осень начиналась там не с резкого похолодания в середине летнего августа, то вот севернее, где царил континентальный климат, было уже холодно. Холодно не до такой степени, когда выпадает снег, а вода замерзает в лужах, нет. Такое было только по ночам, а днём тонкая кромка льда таяла. Но всё равно было зябко.
   По широкой лесной тропе, проложенной на просеке, ехала процессия из четырёх сотен всадников. Больше половины из них являлись носителями благородных кровей, а именно рыцарями, графами, герцогами и лордами, а точнее, сыновьями тех самых графов и лордов, не занявшие пока места своих отцов. Возглавлял же всю вереницу не кто иной, как сам император Стентор. Его белый словно молоко конь мягко ступал на хрустящую листву, гордо подняв голову. По правую руку от государя ехал другой наездник, черноволосый, высокий и молодой. На вид ему было не больше двадцати лет. За ним уже держались другие знатные выскочки. «Почему выскочки?», - спросите вы, а я отвечу, что были они готовы на любую глупость, ради славы на поле боя. А дабы бардам было приятнее их воспевать, самые молодые и неопытные «лордики» надели на себя вообще парадный доспех. За теми самыми «лордиками» следовали более опытные и разумные рыцари. За рыцарями простые всадники. Спереди же, проверяя дорогу перед главой процессии, скакали разведчики.
   Стентор вздохнул. Как ему надоела эта война… . Но приходилось воевать, иначе враг придёт сам уже на родную тебе землю и сдерживать его будет надобно у себя дома. Император, всегда казавшийся несгибаемым и «тяжёлым» по характеру человеком, печально закивал своим мыслям, по привычке осматривая дорогу. Дело в том, что проходила она как бы в углублении между двумя лесистыми буграми. «Идеальное место для засады», - подумал Стентор. И был прав.
   Из кустов с обеих сторон во всадников полетели дроты и стрелы. Большая их часть была направлена в самого императора. И был бы государь мёртв, если б не наколдованное заранее магическое поле, о которое ломались древки. Затем из кустов и лесной чащи сельтики ринулись биться врукопашную, но куда им было тягаться с тяжёлой кавалерией? Варваров разнесли как детей, тем более нападавших было совсем немного: ровно столько, сколько нужно для удачного покушения и скорого бегства. Бой закончился так же быстро, как и начался, погибло всего трое разведчиков, выходцев из простых солдатских семей без намёка на благородную кровь.

***

   - Очередное покушение, - тихо произнёс Флавий Силинар из Дивизии, пуская облачко густого пара изо рта.
   - Уже пятое на неделе, - кивнул Жульен Эсмениан, молодой представитель пятого по влиянию семейства Мерсьены. Осматривая лагерь, он добавил, - странно как-то ведёт себя Стентор: на него явно объявили охоту, а он только чаще выходит в такие вот походы, да ещё и во главе отряда. И сейчас какую-то чертовщину затеял.
   Лесную поляну окутала ночь. Солдаты остановились на привал. Для мёртвых соорудили деревянные «лежбища», на которые погибших разведчиков уже возложили. Боевые товарищи собрались вокруг. Жульен, будучи одет в два слоя тёплой одежды под доспехами, всё равно мёрз. Стоявший рядом Флавий тоже переминался с ноги на ногу, а граф Мальсер из Фертарии вообще тряся, как будто и вовсе одет не был. Внимание от холода отвлёк сам император. Взяв в руки зажжённый факел, он вышел вперёд и, глядя на убитых, произнёс:
   - Их звали Рафард из Тора, Вилрад из Ашара и Пенельвед из Касно, - тяжёлым, отдающим стальными нотками голосом прохрипел Стентор, - они верно служили империи и погибли на сей службе.
   - Что он вообще делает? – растерянным голосом прошептал Флавий, - зачем он из смерти трёх солдат делает такую трагедию? Закопал бы их на обочине…
   - Мы будем помнить их жертву, и жертву всех тех тысяч солдат, погибших на этой войне, - закончил император, по очереди поджигая «лежбища», - покойтесь с миром.
   Государь вернулся в ряды «скорбящих» представителей благородных кровей, понурив голову.
   - Действительно, - шмыгнул носом Жульен, поглядывая исподлобья на государя, стоявшего в семи шагах от него, - к чему это представление?
   - Выпендривается, - тихонько предположил Мальсер, - иначе, зачем с такой помпезностью хоронить сброд?
   - Вы можете хоть на минуту заткнуться и не шептаться, - грозно прошипел Стентор, направив свой тяжёлый, подобно пудовой гире, взгляд на знать, - покуда на этой войне гибнут люди, я не стану думать о том, чья жизнь ценнее. Если надо, я выучу имена всех погибших солдат, и вас заставлю выучить, чтоб ценили их жизнь так же, как свою.
   Знатные господа, сделав вид, что им стыдно, опустили головы и прекратили шептаться. Если уж они не уважали императора, то хотя бы боялись.
   Горели тела мёртвых, тени плясали на окруживших полянку соснах и елях. И император, будто каменное изваяние, с ненавистью глядел на костры, сжав губы и кулаки. На душе у него скребли даже не кошки, а настоящие тигры, а лицо было мрачным, очень мрачным.

О двух истинах.

«Пусть подлинно и не известно, кто строил заговор по убийству императора Стентора, именуемого Первым, на Сельтийской войне 40-45гг. со дня основания Тиэрийской империи, можно точно утверждать, что данная интрига имела место. Так, например, кто-то постоянно выдавал информацию о местонахождении правителя сельтикам, кои, в свою очередь, устраивали засады на оного. По некоторым данным, когда стало ясно, что такая тактика не подходит, заговорщики придумали более хитрый и коварный план покушения на государя…». Из сборника рассуждений Карлауса де Дериана «Сельтийская война. Правда и вымысел».
«За последний месяц увеличилось кол-во показаний солдат, из слов которых следует, что они видели призраков, являющихся из неоткуда, начинающих философствовать, играть на лютне и предрекать разные события, подрывая всеми вышеперечисленными деяниями боевой дух воинов. Мы провели расследование и считаем, что всё это ничто иное, как выдумка или галлюцинация, вызванная стрессом у «пострадавших». В связи с этим мы прекращаем расследование и поиски «духов», но начинаем поиски вражеских шпионов и подстрекателей, кои, скорее всего, такими духами могут прикидываться…». Выдержка из рапорта внутренней военной имперской разведки.

   Уже четыре года шла война в Большой Сельтии. Прозванная Первой Стенторской, она всё же была второй попыткой Тиэрийской империи покорить северный материк. Первый император, сумевший объединить львиную долю Людского Удела, наголову разбил сельтиков, выкинул налётчиков прочь с  берегов Мерсьены, Мертании, Дреславии и Фертарии, сжёг дотла Малую Сельтию – остров у юго-западных рубежей Тиэрии, а затем, в 29-ом году со дня основания империи, собрав со всех провинций армию, насчитывающую более ста тысяч человек, обрушил эту мощь на  побережья Большой Сельтии. Экспансия длилась всего-то три года и стала крахом, горем, сотрясшем всё объединённое государство. Крахом из-за ошибки самого правителя и его полководцев. Они планировали быструю оккупацию крупных городов и поселений, рассчитывая, что дикари не ожидают такого резкого и глобального нападения, растеряются и струсят. Однако сельтиков нельзя победить ударом «в лоб»: они отменные, храбрые и фанатичные рубаки. В этой-то экспедиции и скончался первый император могучей империи, а на его дочери женился никем не примечательный полководец: Стентор из Альтарны. Он занял трон, подавил пару восстаний, привлёк на свою сторону молодых, воистину талантливых полководцев и обучил новую мощную армию. Теперь оставалось ждать первого набега со стороны сельтиков, чтоб использовать это как повод к реваншу, второму вторжению на холодный северный материк. А дабы народ не возмущался, мол, зачем нам сейчас платить такой налог на содержание армии, владыка провёл несколько экспедиций за пределы Людского Удела Тиэрии, присоединив к и без того крупному государству ещё несколько провинций.
   Долгожданный и крупный набег случился в  июле 40-го года. Налётчиков жестоко и кроваво истребили, а уже в начале августа триста тысяч обученных, закаленных в экспедициях солдат прибыла в Большую Сельтию. Тогда и проявили себя те самые, уже не совсем молодые, но по-прежнему талантливые полководцы. Сначала они разбивали сельтиков как детей, используя самые простые, можно сказать, примитивные тактики боя. Например, растягивали войско в длинную линию. Налётчики, уже сражавшиеся на родной земле, собирались в плотную кучу и били в центр этой линии, в то время как её края крепко огибали и окружали врага. Успехом пользовались и глубокие конные рейды или просто неожиданная атака тяжёлой кавалерии. Конечно, со временем, сельтики начали набираться опыта: не просто рубить и кричать во всё горло, а ещё и думать.
   Война затянулась на четыре года. Сражались все народы империи. Согласно замыслу Стентора, эта война должна была не только перевести конфликт на территорию врага с родной земли, но ещё и объединить людей из разных провинций. И это удавалось. Боевая мощь армии, собранной из представителей разных рас и народностей в пух и прах, можно так сказать, разбивала силы всего одного народа. При чём такое многообразие сказывалось не только на боевых и тактических качествах солдат, но и на их морали и боевом духе. Каждый вечер мерсьенцы читали стихи, мертанийцы пели оды, а дреславы – частушки, дополняя их былинами, ферты немало времени уделяли сказаниям, ривазийцы – музыке. Искусство и творчество быстро сдружило людей, воевавших раньше друг с другом столетиями, а бои закалили эту дружбу прочнее некуда.
   Император часто сменял состав армии, отправляя усталых бойцов назад, домой, к семьям, а на замену приходили свежие, пусть иногда неопытные, силы. Таким образом, постоянная численность имперских сил на вражеском материке всегда не превышала и не была меньше трёхсот тысяч человек. Никто не понимал, кроме самого Стентора, зачем отправлять опытных солдат обратно, почему не накопить воинство в миллион человек и не сокрушить варваров окончательно. А император знал, и, к слову, поступал правильно.
   За четыре года экспансии, тиэрийские войска расползлись по всему юго-восточному побережью Большой Сельтии, оккупировав все тамошние города и сёла. Теперь силы разделились на группы «Восток» и «Запад»…

***

   Армия под командованием генерала Висткария встала лагерем на холме места под названием «Воллей Стриддер», что переводилось как «Долина сражений». Южнее начинался Хребет Смерти, на первой горе которого окопались люди ярла Стеггерга.
   Гольюфал, лейтенант фертарского корпуса, которого друзья звали Гоф, сидел на бочонке и точил меч. Рядом постоянно оглушительно работали онагры. Гоф знал  их как катапульты, его друг из Мерсьены окрестил орудия требюшетами, а вот дреслав Святозар никак иначе, чем камнемёты эти машины не называл, но данные конструкции собрали ривазийские инженеры, а потому все должны были именовать их онаграми.
   Онагры метали пылающие снаряды в лагерь Стеггерга. Закрепившиеся на горе сельтики попрятались в пещеры, ожидая штурма. Вот только штурма пока не будет, это знал каждый солдат имперской армии. Дело в том, что налётчики как всегда накосячили с разведкой, а генерал Висткарий поднял войско на два часа раньше и ранним утром нанёс крепкий удар  по сельтикам Стеггерга. Теперь вражье воинство отступило в горы, но к нему на помощь шли отряды другого ярла, по имени Вулгард. Тут, кстати, разведка налётчиков опять не сработала как надо: ярлы друг о друге не знали, потому не могли ударить одновременно по имперцам. Этим снова воспользовался Висткарий, смекнув, как можно прибить одним выстрелом двух зайцев, поставив войско аккурат между армиями, не знающих друг о друге ярлов. 
  Гольюфал, называемый друзьями Гоф, протяжно зевнул, водя точильным камнем по лезвию. Зябкий сентябрьский ветерок обдувал очень коротко стриженую голову, на руки падал лёгкий и редкий снежок, уши горели от холода. Лейтенант с гордостью глянул на золотого грифона, изображённого на груди его багровой стёганой бригантины. «Хорош зверюга, - думал Гоф, почёсывая густую щетину на щеке, - ох хорош!». Над головой в очередной раз скрежетно громыхнул онагр, один из четырёх. Снаряды, пылая и дымя, с треском обрушились вдали на вершину горы, покатились вниз по её склонам, вызвав лёгкий оползень.
   «Мда, - вздохнул лейтенант, - прошлой зимой сражался я ночью, так на фоне сугробов, под звёздами, эти пылающие снаряды были красивы… как зверюга на моей бригантине!».
   Гольюфал спрятал точильный камень в походный кошель на пояснице, поправил ремень с ножнами, убрал меч. Вокруг копошились солдаты, перезаряжали метательные орудия, готовились к сражению. Взгляд упал на генеральский шатёр. Ни один из командиров, ни сам генерал армии ещё не вышли. Было интересно, что же они там обсуждают. Было очень интересно…

***

   - Эльтан, твои люди остаются и вместе с моими гвардейцами будут оборонять лагерь в случае если вояки Стеггерга надумают спуститься.
   - Но нас слишком мало… - возразил Эльтан, командир восьмого пехотного подразделения седьмой армии группы «Восток».
   - Достаточно, - резким жестом руки прервал возражения генерал Висткарий, оторвав глаза от стола с картой местности, стоявшего посередине шатра. Представшая пред его очами картина вогнала в грусть.
   Каждый командир тут был занят своим делом, но только не выслушиванием плана боевых действий. Разве что Марк Сивилий из Дивизийской провинции внимательно следил за своим генералом и запоминал каждое его слово. Ореол из Мехты, командир лучников, сидя на табурете и мечтательно положив голову на руки, тоже смотрел на карту, вот только видел ли он её – вопрос. Эстерман, тощий такой мужичок, совсем не ферт по родословной, командующий фертской пехотой, взволнованно грыз ногти, иногда отмахиваясь от кружащей над головой мухи. Дреславский воевода Святозар, развалившись на единственном в лагере стуле, закинул ногу на ногу и ковырялся в носу. Он был талантливым полководцем, но из тех, кто талантлив с рождения, а не от долгих тренировок, потому нередко ленился развивать свои полководческие навыки, полагаясь на авось и врождённую харизму вкупе с природной смекалкой. Рядом на сундуке устроился мрачный мерсьенец Малруа де Деренсье, постоянно картавящий в силу родного языка командир всей малочисленной конницы армии Висткария. Последние двое присутствующих в шатре полководца шагали взад-вперёд, погружённые в тягостные думы. Первый был предводитель гладиаторов, постоянно поправляющий застёжки на наручах, известный под именем Бурлак-Зверь. Другого звали Кларком Местинием, он руководил лансариями, тоже, как и Марк был из Дивизии.
   Висткарий громко хлопнул три раза в ладоши:
   - Так, оживились все! Я понимаю, вы устали, но у нас ещё один бой, господа! Прошу взглянуть на карту, - генерал поставил подсвечник, единственный источник света в шатре, поближе, - вот тут мы встретим рубак Вулгарда. Эстерман! Твои мечники в центре. Они, как я понимаю, экспериментальный отряд пехоты особого назначения?
   - Так точно, генерал!
   - Хорошо. Марк, - тут кричать не пришлось: командир и без того не просто стоял рядом, а внимательно слушал, - раздели своих протекторатов на две группы – встанете по бокам от фертской пехоты на расстоянии по два десятка шагов с каждой стороны.
Предводитель протекторатов кратко кивнул.
   - Святозар!
   - А? Чё? – дреслав чуть не упал со стула. Висткарий надеялся, что он хотя бы вывернет себе палец в носу, однако предводитель топорников не удостоил генерала такой радости.
   - Твои крепыши усилят, когда надо, стыки между мечниками и протекторатами.
   - Понял, - дреслав опять сунул «ковырялку» в ноздрю.
   «Мда, так мы далеко не уйдём, - вздохнул генерал, - но один бой продержаться надо. Хотя бы один… а значит сейчас сдаваться нельзя! Особенно когда я так близок к триумфу».
   - Кларк, - устало окликнул командира Висткарий, - твои лансарии на левом фланге, с самого краю…
   - Как? – топнул ногой ривазиец, - нет! Мои лансарии могут встретить врага в центре! Могут…
   - Заткнись и слушай сюда, - терпение генерала было на пределе, об этом чётко и громко говорили хрустящие суставы стиснутых пальцев, - у сельтиков три четверти бойцов с топорами и секирами. Это оружие крошит щиты на раз-два. Когда твои лансарии останутся без щитов, ты хочешь, чтобы они отбивались от рубак копьями? Ещё и на дико-близкой дистанции? При столкновении в лоб от них толку будет мало, а с фланга они вполне успешно закидают врага пилумами.
   - Пилумов у них немного…
   - Так возьмите больше! Всё, Кларк Местиний, с тобой я закончил. Бурлак, не обижайся, но я успел убедиться, что в строю твои гладиаторы сражаются хуже, чем деревенское ополчение, зато в схватке один на один им нет равных. Твоя задача: атаковать с фланга и рассеять  часть армии врага.
   - А смысл? – усмехнулся Ореол, - ну разрушите вы строй правого фланга, а потом? Гладиаторов вытеснят и всё! Вот если разбить строй центра их армии…
   - На то и нужна пехтура особого назначения под командованием Эстермана, - пояснил Висткарий, чувствуя, как, несмотря на относительно холодную погоду, он весь уже вспотел и горел изнутри, - а раз уж ты, Ореол из Мехты, влез в разговор, то твои лучники действуют как обычно. Классика и всё такое.
   - И всё такое, - удовлетворительно кивнул командир лучников.
   - Отлично, - генерал вытер пот со лба, - так, Малруа!
   - Да, жду приказов, - картаво прокричал мерсьенец, подскочив с сундука.
   - Не надрывайся так, де Деренсье, - ответил Висткарий, указывая место на карте, - здесь будет точка сбора твоей кавалерии. Работаешь по тактике: тяжёлая конница – «нос» отряда, лёгкая – позади.
   - А не разумней ли, мой генерал, разделить тяжёлую кавалерию и лёгкую на отдельные части? – задумчиво предположил глава всадников.
   - Нет, не разумней, - отрезал Висткарий, - мне нахрен не нужны твои шесть десятков лёгкой конницы отдельно, а три десятка тяжёлой слишком мало для ударов по врагу. Ударная кавалерия впереди, Малруа, пробивает стену щитов, а лёгкая позади: рубит всех кто остался без защиты. И не спорь!
   Генерал опёрся руками о край стола, ещё раз осматривая карту местности. Создавалось впечатление, будто все командиры в шатре ждали от него решение. Все верили в его профессионализм. Только почему тогда у него так бешено бьётся сердце?

***

   Гольюфал, называемый друзьями Гоф, поёжился, чувствуя как мурашки, словно сотни муравейчиков, бегают по его спине и шее. Лёгкий осенний снежок припорошил землю на лагере, но так и не скрыл под собой бурую сухую траву. Скрежетали онагры, матерились наводчики. Солдаты в лагере тесными кучками грелись у костров. Дым стелился у самой земли.
   «Говорила мне матушка: это к потеплению, - припомнил Гоф, - опять снег растает, опять будет не только зябко, а ещё сыро. Хотя на этом долбаном материке всё всегда наоборот… ».
   Гольюфал руками попробовал отогреть замёрзшие уши, выругался, когда те по ощущениям словно загорелись в ладонях. Ладно хоть сапоги нормально соломой набиты, а то он не только пальцы с ушами, а ещё бы и ноги не чувствовал.
   Воронов в небе стало больше. Они стаями кружили над равниной, над лагерем на холме, и каркали. Очень уж зловеще каркали.
   «Чуют, сволочи поганые, когда человек человека калечить будет, - вздохнул Гоф, - ох, как устал я от этой войны. Сегодня утром был бой, сейчас ещё один будет. Как же не хочется опять убивать…». Но, несмотря на усталость, он не боялся, ему было всё нипочём, пока на груди гордо красовался золотой грифон. Зверь, напоминающий солдату о доме. А там, в далёкой Тиэрии у каждого есть семья, друзья. А самое главное, благодаря реформе императора каждый солдат в Большой Сельтии служит не больше года, а значит Гольюфалу осталось воевать и мёрзнуть всего пару-тройку месяцев. Может и зиму придётся переждать, тогда месяцев пять, но точно не больше! Лишь бы пережить эту битву, лишь бы увидеть родных! Ведь так всегда: чем ближе освобождение от службы, тем сильнее опасаешься за жизнь.
   «Эх, - дрожа от холода, мечтал Гоф, представляя, как обнимает жену и детей, - вернусь с жалованием. Дослужился уже до лейтенанта, а закончу, может, даже капитаном! Добычи привезу, детишкам одежду хорошую куплю, в школу устрою! Жене шубку норковую, родителям ещё что-нибудь… эх, о чём я думаю?».
   Солдаты у костра загоготали вслед окончанию несмешного анекдота, онагры громыхнули, отправив порцию горящих снарядов в сторону укреплений врага на недалёкой горе.
   Вдруг раздался перестук копыт, на верхушку холма во всю прыть залетел верхом на сивой кобыле посыльный. Он нёсся во весь опор и, будучи не первый месяц на службе, прекрасно знал, что солдаты, в общем, хотят знать о его новостях, а потому юнец, дрожащим от усталости голосом кричал:
   - Сельтики! Северо-запад! Подходят!
   Когда посыльный скрылся в шатре генерала, спокойствие взорвалось суетой подготовки к сражению. Солдаты тушили костры, собирались в десятки, одевали снятые во время отдыха части доспехов и кирас. Гольюфал быстро провёл рукой по бритой голове, стряхивая не успевшие растаять снежинки, нацепил на неё плотный кожаный подшлемник с шерстяной прокладкой, дрожащими пальцами завязал шнурки, поверх накинул кольчужный капюшон. Шлема, как и у большинства «грёбаных пехотинцев» он не имел – дефицит экипировки на войне давал знать о себе на таких далёких фронтах, так что, ежели кто шлем тебе раньше помял, новый уже не получишь.
   Два десятка людей Гольюфала затушили свой костерок, засыпав его землёй. Их лейтенант на ходу одевал перчатки и одновременно отдавал указания.
   Конечно, дорогой читатель, ты меня спросишь, почему же Гоф мёрз на улице, а не надел сразу подшлемник с перчатками, только я вот на то отвечу: вы когда-нибудь были в такой вот военной обстановке? А знаете, как тяжело снимать, а затем долго обратно надевать всякие кольчуги, бригантины, сапоги… Времени одеться в критической ситуации у солдат просто нет, посему они спят прямо в кирасах и доспехах. Гольюфал не снимал свою экипировку уже недели три, не мылся недели три, потел недели три. Это как гипс на всё тело, а потому радуешься, когда можешь снять хоть что-то из этого гипса и насладиться свежестью, пусть даже настолько морозной.

***

   - Так, господа! Все поняли план? – в десятый раз спросил Висткарий, - если да, то пора разбить этих варваров в пух и прах!
   Делегация военачальников  гуськом покинула шатёр, проверяя на ходу, как закреплены латы, удобно ли вынимается оружие из ножен. Генерал армии занял место на наблюдательном посту на холме, командиры торопились к своим отрядам.
   Позади, совсем близко, грохотали онагры. Рядом заняли оборонительную позицию гвардейцы. Внизу, в долине, строились имперские войска.
   Трепетно падал снежок, небо накрыли пунцовые тучи. Когда же подул пронизывающий холодный ветер, стало очень неуютно… и мрачно. Висткарий плотнее укутался в меховой плащ, вытер текущие из носа сопли. Болели зубы – так сильно он их стиснул.
   А вдали, у дальнего края долины, уже строились сельтики: злые, сильные и готовые выгнать интервентов с родной земли.

***

   Солдаты быстро занимали свои места в строю. Гольюфал поморщился: чем плотнее был строй, тем сильнее несло потом и грязью от рядом стоявших вояк. Они тоже не снимали кирасы три недели, тоже воняли и дико хотели почесать спину, бока и лодыжку. Кого-то позади рвало от волнения, кто-то грелся, подпрыгивая на месте, насколько это позволяла тяжесть снаряжения.
   - Друзья, - Гоф повернулся к своим подчинённым, - мы все устали, ведь сегодня утром мы уже бились с сельтиками и победили. Так ради нашего дома и чести наших семей, победим их ещё раз!
   Солдаты закивали, слегка воодушевлённые речью. Рядом похожие слова произносил другой лейтенант по имени Старид. Ему всегда везло по жизни. Даже на войне он не получил почти не одного ранения, сохранил в целости свой шлем, а когда стал лейтенантом, то ему в управление вместо положенных  двух десятков дали три. Гольюфал не любил Старида в силу хвастливости везучего человека, но война есть война: никого не волнует, любишь ты солдата или нет, главное – стоять в строю и исполнять приказы, а этот солдат может тебе ещё и жизнь спасёт через минуту.
   Гоф хлопнул по плечу ближайшего своего пехотинца, приободрил остальных воинственным выражением лица. Это у него получалось: может он и не говорил особо умных вещей, зато обладал врождённой харизмой в голосе, во взгляде и в движении. Его солдаты любили и немного уважали, а он уважал их. Так и только так можно быть уверенным  в том, что войско не побежит в тяжёлый момент от врага. Жаль, это не все полководцы усвоили.
   Кстати, о полководцах. Командиры выезжали верхом на прекрасных скакунах перед своими частями и зачитывали речь. Эстерман не был исключением:
   - Господа! Таки сегодня мы стоим перед новой эрой. Эрой империи! И нам вершить её историю, нам ковать эту эру из побед в боях! Так выкуем же сегодня очередное звено этой эры, разгромив варваров в этом бою и во всех грядущих! Вместе, к победе! За Тиэрию! За императора!
   Солдаты, как обычно, дружно взревели, командиры же, как обычно, отъехали в безопасное место, оставив армии сотникам, генералам, сексторианам и офицерам. Теперь их задача: контролировать действия вышеупомянутых лиц, а самим подчинятся приказам  генерала. Однако были и исключения. Например, Малруа де Руазье никогда не покидал своих всадников и лично координировал все атаки кавалерии, участвуя в них лично. Ещё дреслав Святозар постоянно бился в первых рядах среди своих ратников, считая, что командир тот, кто сильнее всех солдат в подчинении. И Ореол из Мехты всё время находился во главе лучников, ибо его задача быстро дать правильную поправку на расстояние и ветер. Именно он со своими стрелками уже стоял впереди остального войска, ожидая приказов.

***

   Висткарий переминался с ноги на ногу около своей ставки на холме, впившись глазами в поле сражения.
   «Что же у меня так болит, - думал он, - что-то болит… а стиснутые пальцы и зубы! Нет, надо сосредоточиться на сражении».
   Сельтики на дальнем краю долины уже построились и колотили о щиты топорами, булавами, мечами и клевцами. Это всегда действовало на нервы имперцам. Затем все дикари хором выкрикнули: «Хуа!», топнув ногами.
   - Генерал! – раздалось позади, - генерал!
   - Да, что такое? – Висткарий обернулся  увидел перед собою тощего посыльного.
   - Дозорные докладывают, что сельтики на горе зашевелились. Они увидели, как мы отвели войска, и решили узнать что происходит… наверное.
   - Так не давайте им высунуться, вам онагры на что?! – генерал дал жестом понять, чтобы посыльный бежал обратно, а сам вновь впился взглядом в поле битвы.
   Враг медленно, но уверенно, словно каток, пополз вперёд, не прекращая стучать оружием о щиты и выкрикивать свои грозные раскатистые: «Хуа!». Затем варвары начали переходить на бег, приближаясь к армии империи…

***

   Ореол из Мехты глубоко втянул ноздрями воздух. Холод заполнил лёгкие, взгляд устремился к небу. Тучи нависли над долиной, а где тучи, там и ветер. Командир лучников вонзил в землю перед собой шест, на котором трепетала красная ленточка, по которой он определял силу и точное направление ветра. Ниже ленточки красовалась понятная только ему разметка.
   «Северо-восточный, переменчивый по силе, - думал Ореол, - потоки идут снизу вверх. Между нами и врагом расстояние пять сотен шагов. Как только будет две с половиной – залп».
   Расстояние сокращалось, вороны каркали, кружа высоко в небе. Командир из Мехты ещё раз глубоко вдохнул, собрался с мыслями.
   - Стрелы на тетиву! – скомандовал он волевым голосом.
   Ряды лучников послушались, зашуршали древки, вынимаемые из колчанов, легко стукнулись эти же древки о середины сотен луков.
   Расстояние всё меньше и меньше, земля под ногами вибрирует от топота окованных железом сапог. Красная ленточка мечется и трепещет, холодный воздух наполняет лёгкие. Ореол тоже положил стрелу на тетиву своего лука, медленно, спокойно, будто нехотя.
   «Четыре сотни шагов, метателей не вижу».
   Командир лучников слушал дыхание подчинённых. То были не пехотинцы, не латники, постоянно сморкающиеся и хрипящие. Это стрелки, знающие цену ровному вдоху и спокойному выдоху, знающие цену спокойствия.
   «Три сотни шагов, ветер переменился».
   Сухая трава шелестела, снежок кружил и порхал над головами.
   - Поправка на ветер! – командир зафиксировал в памяти положение ленточки, - два пальца вверх и три с четвертью влево! Готовсь!
   Стрелки подняли свои смертоносные луки, натянули тетиву.
   - Залп! – скомандовал Ореол, выпустив стрелу. Засвистели тетивы, в воздухе зашипели четыре сотни стрел подобно маленьким змейкам, готовых собрать своими ядовитыми укусами как можно больше жизней.
   - Стрелы на тетиву! Поправка та же! Готовсь! Залп!
   - …Залп!
   Без передышки командовал полководец из Мехты, сам посылая во врага стрелу за стрелой. Ветер менялся, менялась поправка. Когда между лучниками и армией сельтиков осталась сотня шагов, Ореол крикнул:
   - Лучники! Отходим!
   И отряды дружно, без толкотни и суеты, принялись отступать за основную армию, проходя через свободное пространство между фертской пехотой и флангами дивизийских протекторатов. Сразу после этого свободное место заняли дреславы, не оставив щелей в длинной линии имперского воинства.

***

   Висткарий одобрительно закивал, увидев, как Ореол отводит своих лучников. Ни раньше, ни позже. Сельтики же сбились в огромную кучу, напоминавшую гигантскую волну, а вот имперская армия обязана стать скалой, о которую эта волна разобьётся.
   Группа посыльных собралась неподалёку, ожидая указаний. Скрежетали онагры, каркали вороны, шумел ветер. Вдали, на востоке шелестел еловый лес, тянущийся аж за горизонт.
   - Генерал! Генерал, - у ставки командования появился запыхавшийся жилистый мужичок в белом хирургическом фартуке, - ваш превосходительство, нам не хватит бинтов! Я серьёзно, мы уже используем изорванные штаны и рубахи, а вместо жгутов – шнурки и верёвки. Даже спирт кончается, однако мы используем вино и водку.
   - А я-то что могу поделать, - гневно бросил в ответ Висткарий, не сводя глаз с поля боя, - спасите кого выйдет, рвите одежду прямо на них! Если бы умел колдовать, наколдовал бы, а так я теперь способен лишь руководить войсками, а вы должны если уж не лечить, то хоть искать замену бинтам и жгутам, а не парить меня своими дуратскими вопросами.
   Лекарь поспешно закивал и семенящими шагами поспешил исполнять приказ.
   - Посыльный! – подозвал генерал ближайшего юнца, - беги к Эльтану, он у подножия холма со стороны горы, возьми у него двадцать человек. Пусть прочешут лагерь в поисках всяких тряпок, воды и алкоголя. Затем отнесёте это всё медикам. Пошёл!
Юноша кинулся к Эльтану, выбивая ботинками комья промёрзшей земли.  Висткарий опять сосредоточил внимание на битве. Волна сельтиков стремительно приближалась к утёсу имперских солдат. Если утёс выстоит, будет шанс победить, если же попятится, если покажется из-за холма и люди ярла Стеггерга заметят пришедших на помощь вояк Вулгарда раньше времени, варвары ударят с двух сторон и точно разгромят имперское воинство.
Над головой кружил лёгкий снежок, шумел ветер, вдали шелестел еловый лес… а внизу драли глотки тысячи человек, готовые столкнуться в смертельной сечи.

***

   Гольюфал посильнее стиснул зубы. В прошлый раз во время столкновения «стенки на стенку» он чуть не откусил себе язык. Солдаты вокруг не знали этого и заорали, сельтики тоже орали. Оба войска до столкновения кричали громкое жестокое «ААА!», после столкновения это «А» переросло в жалостливое и скулящее, но жестоким остался скрежет метала о метал. Гофа зажали те, на кого пришёлся удар спереди и те, кто держал строй позади. Воздух вышел из лёгких, резкая боль пронзила рёбра.
   «Ну ничего, - думал он, крутя единственной подвижной частью тела в этой мясорубке: головой, - главное выиграть! Выиграть и выжить! И вернуться домой, к жене и детям… капитаном. А пока нужно пересилить себя, выиграть через не могу!»
   Гольюфал упёрся ногами в землю как мог, и, поскольку его языку уже ничего не угрожало, воинственно заорал. А что такого? Все орут, и он пусть тоже орёт. Одна рука Гофа с щитом всегда была поднята вверх, защищая голову от удара сверху, другая, с клинком, опущена так, чтоб не ранить тех, кто так же стоит рядом.
   Со временем давка ослабла, между рядами постоянно шло движение: уносили раненых в конец войска, а из конца бойцы спешили в самое пекло. Страшнее всего было видеть раненых с отрубленными конечностями или когда эти самые конечности болтались на лоскутах одежды. Что происходит кругом, Гоф не видел. Он стоял в самой середине, однако благодаря раненым, даже в этой середине бурая трава покрылась багровой вязкой жидкостью. Оставалось только ждать. Ждать и надеяться, что оказаться в первых рядах не посчастливиться.

***

   Висткарий довольно кивал, видя, что фертская пехота не дрогнула под натиском врага, дреславские ратники не попятились, дивизийские протектораты даже не шелохнулись. Звенели мечи, скрежетали щиты, кричали люди.
   Ярл Вулгард понял намерения имперского генерала окружить его сельтийскую армию с флангов, а потому оставил чуть позади отряд метателей дротов и топориков, охотников из северных лесов и деревенских пращников.  Висткарий видел и понимал, что если он не обойдёт врага с фланга, то рано или поздно Тиэрийское воинство просто продавят, а фланги всё равно обстреляют те резервы метателей и охотников. Благо, сельтики всё же недооценили имперского полководца,  у которого был один малюсенький такой козырь в рукаве, способный переменить исход битвы. И Висткарий этим козырем собирался немедленно воспользоваться.

***

   Как только гонец закончил излагать приказ, Малруа де Дереньсе, командир имперской кавалерии, кратко кивнул, отослав посланца обратно. Задача всадникам предстояла не слишком трудная, можно было даже сказать, из разряда привычных.
   - Господа, - Малруа надел шлем, завязывая во время речи застёжки, не забывая картавить букву «р», - всё очень просто. Как обычно нам выпал шанс переломить ход битвы, и мы его не упустим. Мы – кавалерия, тактическая ударная сила! Нам предстоит обойти врага и разбить всех метателей, лучников и пращников среди варваров. Их отряды собрались прямо за основной армией неприятеля. Делимся на две равные группы. Я веду первую, господин Пресьё - вторую. Обходим сельтиков с обоих флангов, ударяем по стрелкам, собираемся в центре и тараним в спину основные силы врага. Помните: ударная кавалерия идёт впереди, лёгкая – за ней. Ну, с Богом!
   Малруа де Деренсье первым пустил коня в галоп. Вся конница разделилась на две части, обходя с двух сторон сначала имперскую, а после уже и сельтийскую армию. Их было слишком мало, чтобы земля дрожала, каждая группа насчитывала всего-то по сорок пять человек: пятнадцать тяжёлой кавалерии на «носу», остальные тридцать человек лёгкой конницы чуть позади.
   Скакуны рвались в схватку, ржали, резво перебирая копытами и  вздымая в небо клочья земли. Те, кто был верхом, прильнули к гривам животных, насколько это позволял доспех или одежда.
   Отряд сельтийских метателей, лучников и пращников не ожидал появления вражеских групп всадников, потому не все успели прицелиться и залп вышел неудачным. Однако кавалерия была совсем малочисленной, и нанесённый урон уже казался ощутимым. А самое страшное, так это то, что всадников, упавших с коней, никто не мог подобрать, оттащить в шатры с хирургами.
   Конница ударила с двух сторон, мигом разметав варваров, отбросив их  и обратив в бегство.
   - Все! – кричал Малруа, командир имперских всадников, - все ко мне! Гоним их, гоним дальше! Вперёд!!!

***

   «Отлично, отлично! – воодушевлённо думал Висткарий, - ну, давай де Деренсье, рассей их и ударь по основным силам сзади».
   Всадники действительно далеко отогнали метателей, рассеяли их по долине и собрались в кучу. Затем пронзительно засвистел свисток командира кавалерии, который в ставке командования слышно не было из-за ора сотен глоток внизу, а ещё скрежета и лязга металла. Зато было видно, как всадники развернулись, построились клином и помчались на основную армию сельтиков, сражающуюся с имперским воинством.
   - Гонцы! Все сюда! Слушайте, - начал говорить Висткарий, нервно кусая губу и перебирая пальцами, - сейчас ты отправишься к Бурлаку-Зверю и прикажешь ему зайти с фланга, а ты метнёшься к Кларку Местинию. Пусть сделает тоже самое. Будешь возвращаться, сообщи Ореолу, чтоб вернул своих лучников на холм. Остальные, ждать!
   Генерал продолжил впиваться глазами в битву, напряжение пульсировало в висках. Но шанс на победу был. Был и увеличивался с каждой минутой.
   Конница уже плотным натиском накатилась на варваров, нанесла небольшой урон и отступила к точке сбора.
   - Так, ты, посыльный! – Висткария осенило, - давай, дуй к точке сбора конницы! Пусть нанесут ещё один удар с тыла. Живее!
   Тучи налились пунцовым багрянцем, лишая дневного света долину. Снег идти перестал, но холод не ослаб.

***

   Так уж вышло, что Гольюфала, с его двумя десятками подчинённых, пропихнули в первые ряды. Гоф выставил щит перед собой и держал строй, чувствуя плечом плечо соседа. Сельтики сражались как оголодавшие бешеные волки: кидались на мечи и шиты врага, рубили направо и налево, рычали, выли, и, даже получив смертельное ранение, из последних сил пытались забрать с собой на тот свет своего убийцу.
   Очередной варвар ударил булавой по щиту Гольюфала. Второй удар лейтинант своим щитом легко отвёл и молниеносным выпадом хотел поразить врага в шею. Промахнулся: лезвие вошло в лоб молодой светловолосой женщины, сражавшейся наравне с мужчинами. Гоф не дал себе застыть на месте от удивления, а сбросил с меча тело воительницы, в душе жалея её; после сразу закрылся щитом.
   «Варварка, а вполне себе ничего, - вздохнул Гольюфал, не видевший женщину даже издалека почти месяц, - ладно. Главное - не сбить дыхание; главное - дышать, чтобы выжить. Выжить и вернуться к семье».
   Грифон на его бригантине заляпался кровью, будто сам участвовал в сражении и метал и рвал вместе с солдатами. Сосед Гофа плашмя ударил щитом какого-то пышнобородого сельтика, тот качнулся, оказавшись около Гольюфала. Лейтенант ударил того щитом так же, затем под натиском своих же сородичей, оглушённый сельтик, потеряв сознание, рухнул под ноги имперцам. Сосед Гофа встал на колено и вонзил меч в упавшего бородача, на мгновении открывшись. Этим мгновением воспользовался варвар, толкнувший того самого бородача, отрубив секирой руку воина с мечом. Пехотинец, увидев обрубок, сжимающий оружие на земле, и кровь, хлещущую из культи,  заорал, отбросил щит, зажал пальцами рану. Его быстро оттащили назад под крики: «Дайте мне мою руку!» - а в строю образовалась прореха. Сельтик с секирой первым попытался в неё пролезть, воздев руки со смертоносным оружием над головой. Гольюфал, недолго думая, рассёк горло варвара. Сельтик, захлёбываясь кровью, рубанул раз, другой, осел и навалился на щиты. Прореху быстро ликвидировали, убив между этим парочку неприятелей.
   «Твою мать! – выругался Гоф, наступив на отрубленную руку и сломав на ней пару пальцев, - только бы выжить!»
   Где-то слева град пилумов поразил фланг сельтийской армии и лансарии плотным строем обрушились на врага. С другого фланга варваров уже пытались рассеять гладиаторы. Среди рядов дикарей мелькнула фигура, одетая в разы богаче остальных, вдобавок ещё и с инкрустированным мечом, громко крича на подчинённых, словно раздавая приказы.
   - Вижу ярла! – закричал во всё горло Гольюфал, - ярл впереди! Гизарму сюда!
   Гизармы никто не дал, однако фертарские пехотинцы услышали и начали особо ожесточённо бить врага, пытаясь добраться до их полководца. Кого-то из имперцев саданули молотом по шлему, а тот упал, распластавшись на земле. Он не умер, только мёртвым претворился, потому как только сельтик с молотом сделал два шага вперёд, упавший подскочил, пробив клинком кольчугу дикаря. Гоф прикрыл пехотинца щитом, пока тот поднимался на ноги. Умерший сельтик назвал бы это подлостью. Выживший ферт – военной хитростью.
   - Гизарму кому?! – раздалось прямо над ухом Гольюфала.
   - Мне! – так же в ухо крикнул лейтенант, вручая солдату меч и принимая новое оружие.
   Ярл Вулгард, заметив, что по его душу уже идут пехотинцы, поспешил отойти назад. Да вот не вышло: второй натиск имперской кавалерии так толкнул сельтиков, что их полководец вылетел вперёд как пробка. Гоф и ещё несколько человек, ухвативших гизарму, вытянули древко вперёд и, как только оно крюком зацепилось за наплечник ярла, дёрнули на себя. Вулгард потерял равновесие, упал на колени. Второй рывок гизармы окончательно втянул его в имперские ряды, где и был заколот полководец  сельтийской армии.

***

   Висткарий аплодировал своему воинству, как только узнал от гонца весть о смерти вражеского воеводы. Конница де Деренсье возвращалась на точку сбора. Долина внизу уже обильно обагрилась кровью, растопившей тоненький слой снега под собою.
  Неподалёку, чуть ниже, но на холме, строились лучники, отозванные с поля боя. Санитары поспешно тащили раненных в шатры полевых хирургов, пытаясь не потерять по пути никаких жизненно важных органов пострадавших. Крики внизу чуть поутихли: как минимум половина дерущихся уже охрипла. Зато оперируемые в шатрах бойцы верещали во всё горло.  Вороны пока затихли, наслаждаясь, как люди сами из себя готовят смертельный ужин для падальщиков.
   - Генерал! Генерал! – к ставке подбежал очередной гонец, - там, это… сельтики с горы спускаются.
   Висткарий рванул к другому краю холма, к онаграм. Он ждал этого, теперь оставалось надеяться, что ожидания оправдались так, как действительно хотелось. Пот бежал по его лицу, болели обгрызенные до мяса ногти.
   Очередная порция горящих снарядов взмыла в небо.
   - А, генерал! – окликнул воеводу осадных дел мастер,- шельмецы там зашевелились. Поползли, суки, вниз.
   Висткарий вырвал из рук осадного мастера монокль, глянул на гору. Действительно, часть сельтиков спускалась вниз. Но лишь часть. Это означало, что ярл Стеггерг не смог удержать своих бойцов в узде и некоторые из них без приказа ринулась на помощь собратьям. Всё как было спланировано!
   - О да! Да! – генерал вернул окуляр, - давайте, бейте по тем, кто спускается!
   - Слушай наводку, - принял приказ осадных дел мастер и, прильнув глазом к моноклю, скомандовал наводчикам, - откалибруйте базу на пять градусов ниже по оси ординат и на два правее по оси абсцисс!
   - Так точн… сука чо? – вылупили глаза ещё неопытный наводчики, по-другому не скажешь.
   - Херач на дюйм ниже и на полдюйма правее, - пояснил Висткарий. Наводчики кивнули и начали откалибровку баз.
   Хороший генерал должен уметь дать приказ так, чтоб люди поняли, ведь понять приказ – сэкономить время, необходимое для победы, а в пылу сражения порою даже профессионалы забывают сложную лексику. Висткарий в этом смысле был просто превосходным полководцем.

***

   - Да что там, сука, происходит?! – гневно ругался Старид, лейтенант трёх десятков бойцов.
   - А что такое? – спросил Гольюфал, которому удалось вырваться из первой линии обратно вглубь армии.
   - Лансарии и гладиаторы отходят к холму, сукины дети!
   - Бегут?
   - Нет, отступают ровным строем! Как пить дать сельтики с горы спускаются…
   В рядах солдат началось движение. Пока Гоф мотал головой, к ним вышел их командир.
   - Слушайте сюда! – пытался перекричать гомон битвы Эстерман, - таки мы убили их ярла! Они пали духом и держаться лишь за счёт танов и их хускарлов! Господа! Пора таки показать, что в нас, полку пехоты особого назначения, такого особенного!
   - Самое время, - безумно загоготал Старид.
   Особенного в экспериментальном полку была тактика ведения боя. Когда вражеский полководец умирал, следовало устранить всех тех, кто не давал врагу кинуться в бегство.
   - Подсадите? – поинтересовался грязный разведчик со шрамом на всё лицо.
   Гольюфал глянул на Старида, которого не очень-то любил. Оба кивнули, присели. К ним на плечи взобрался разведчик, оба лейтенанта резко встали, кряхтя и ругаясь. Грязнуля со шрамом вынырнул из-под «крыши щитов», осмотрелся, резво спрыгнул обратно.
   - Что увидел?! – крикнул в ухо разведчику Гольюфал.
   - Тан, меховая кираса поверх хауберга, шлем с рогами! Впереди!
   Тана тут же втянули в имперские ряды гизармой, зажали щитами с четырёх сторон и закололи. Ещё пара разведчиков взмыла над щитами, сделав своё дело, ещё пара танов оказалась убита.
   Сельтики понемногу пятились. Они уже не знали что делать, а те, кто ими командовал, были вынуждены воодушевлять солдат, самолично бросаясь на щиты имперского воинства.  И их вытягивали, их убивали.
   Старид с Гофам ещё раз подсадили разведчика. Тот повертел головой и как то сразу обмяк, навалился на щиты, словно упал на кровать. Солдаты расступились, грязнуля со шрамом рухнул наземь. Как раз по линии шрама в его голове глубоко засел метательный топорик.
   Напор со стороны сельтиков прекратился вовсе, теперь варвары уже отступали. Но не бежали. Их зажали с флангов протектораты, кромсали дреславы, и победа над этой армией была уже бесспорна. Только элитный полк фертов не использовал ещё всех своих козырей.
   - Держать строй мля! В контратаку готовсь! – звонко скомандовал Эстерман, сунув в рот свисток.
   Пронзительный свист положил начало последней особенности особой пехоты. Ферты разомкнули щиты, а на сельтиков вышли группы по три или четыре человека. Но не драться, а забирать варваров, утаскивать, уволакивать их вглубь своего строя. Увидев, как забрали брата по оружию, дикарь терял самообладание, начинал паниковать, а, в конце концов, либо бросался в самоубийственную атаку на стену щитов, либо позорно убегал. Убегал не от страха смерти, а не понимая, что же вообще вокруг происходит.
   - Держите строй! Не расходитесь! Пусть бегут.
   Гольюфала опять вытолкнули в первый ряд. И тут же на него набросился здоровенный сельтик с булавой, напоминавший в своём рогатом шлеме скорее быка, нежели человека. Гоф рефлекторно закрылся щитом. Удар пришёлся сверху, потому его полностью блокировать не удалось, однако, оказанной защиты вполне хватило, чтобы булава просто как следует звякнула о кольчужный капюшон, а не раздробила череп. В голове лейтенанта раздался громогласный звон, будто он стоял прямо под церковным колоколом, затем в глазах забегали светлячки, а ноги подкосились. Сельтик с булавой замахнулся для очередного удара, на этот раз точно смертельного, как вдруг к нему навстречу выскочил Старид и подсёк сухожилья под коленом. Варвар качнулся, потерял равновесие, опустился на это же колено и сразу получил рубящий удар в шею от того же человека.
   - Вставай, - Старид прикрыл Гофа щитом, - ну же!
   Опираясь на меч, Гольюфал поднялся на ноги. Затем его вырвало. Но он был жив. И пусть Старид не особо любил Гофа, а Гоф Старида, жизни спасать друг другу они были обязаны. И спасали.

***

   Группа сельтиков, спустившись  с горы, растерялась. После обстрела онагров, их осталось слишком мало, а вот у подножий холма, где располагался имперский лагерь, стояли гвардейцы и пехотинцы, на холме – лучники, а на подмогу им спешили лансарии и гладиаторы.
   Остальные варвары на горе тоже зашевелились, толи от того, что ярл Стеггерг погиб во время обстрела, толи они сами его там убили.
   - Генерал, - обратился к полководцу осадных дел мастер, - у нас снаряды для онагров кончились.
   - Понял, - кратко кивнул Висткарий, высматривая врага через монокль, - как дела на другом фронте?
   - Эм… не знаю, ваше превосходительство. Я только за осадными машинами слежу.
   - Ладно, - отмахнулся генерал, направляясь к противоположному концу вершины холма, - сам посмотрю.
   Дела обстояли отлично. Здесь войско сельтиков уже скорее напоминало разрозненные отряды головорезов, чем дисциплинированную армию, и не представляли никакой опасности. С другой стороны, у тех варваров, кто спускался с горы, шансов тоже не было. 
   - Генерал! – к ставке подбежал хирург в фартуке, - генерал! Всё! Всё кончилось! Мы больше не можем оказать помощи раненым!
   «Победа, - ликовал Висткарий, - мы победили!»
   - Генера-ал! Там ваши люди гибнут на хирургических столах! Нам не хватает ресурсов!..
   «Ещё чуть-чуть, и мой план свершится! Да… Я близок к посту маршала как никогда…».
   - Генерал!
   - А, да, я слышал, - наконец безразлично ответил Висткарий, - поищите у убитых сельтиков в долине, я-то что ещё могу с этим сделать?

***

   Варвары разбежались, рассыпались под имперским натиском. Имперское войско тоже перестало соблюдать строй, растянувшись на всю долину, добивая раненных и обирая убитых. Стаи воронов кружили в осаждённом пунцовыми тучами небе, дико и ужасно каркая и вереща на всю округу, предвкушая кровавый пир.
   Гольюфал, дрожащей от усталости и нервного перенапряжения рукой, убрал меч в ножны, осмотрел щит. Тот напоминал кусок ненужной железяки, испещрённой пробоинами, вмятинами и трещинами. Гоф откинул щит, повертел раскалывающейся от боли головой по сторонам. Уставшие, вымотанные солдаты, согнувшись в три погибели, ещё бродили по полю и пытались догнать так же уставших сельтиков. Кричали и стонали раненные, кого-то товарищи на своём горбу тащили до лагеря, не зная, что помощи там от хирургов уже не дождёшься. Те, у кого друзей не было, до спасительного лагеря ползли или ковыляли, опираясь на копьё, меч или секиру.
   Гольюфал ещё раз прокашлялся в порыве рвоты, вот только «извергать» было уже нечего. Мимо прошла тройка солдат: двое вусмерть измотанных тащили опирающегося на их плечи товарища с рассечённым лицом. Гоф поплёлся за ними, с трудом перебирая трясущимися ногами. Голова кружилась, движения заплетались, но идти лейтенант мог. Он заметил убитую им же воительницу со вполне симпатичным лицом, увидел отрубленную кисть, сломанные и истоптанные пальцы которой всё ещё сжимали рукоять меча.
   Впереди, перед ним, в десяти шагах сидел могучий сельтик. Будучи весь в крови, он сжимал обеими руками живот. Тройка тиэрийских солдат его обошла, Гольюфал же остановился, откинул рядом лежащий топор и протянул руку. Раненный варвар сразу не понял жеста и долго смотрел на незнакомого лейтенанта. Когда же до него дошло, что имперец предлагает помощь, сельтик небрежно отпихнул от себя протянутую руку, ткнул пальцем на меч в ножнах незнакомца, а затем этим же пальцем провёл себе по горлу, словно говоря: «Давай, пёс, отруби мне голову!».
   Гоф кратко кивнул, достал оружие из ножен. Варвар, превозмогая боль, одной рукой опираясь о землю, другой придерживая вываливающиеся из живота внутренности, встал на ноги. Он хотел умереть достойно. Гольюфал размахнулся и рубанул. Рубанул по шее. Кровь хлынула из раны, запачкала лицо, руки и грифона на груди, итак багрового после битвы. Пусть убить сразу не удалось, сельтик мучился не долго.
   Тучи набухли сильнее, прогремел гром, и на заснеженную кровавую долину посыпался дождь. Вдали раздалось: «Победа! Победа!». Запели рожки и трубы. Затем то же слово прозвучало не только на всеобщем, но и на мерсьенском, дреславском, фертском и ривазийском языках. А Гоф глядел на убитого им только что сельтика, на сотни, на тысячи трупов, усеявших поле битвы. После лейтенант бросил взгляд на окровавленный меч в своих руках. Как он его ненавидел. В порыве ненависти Гольюфал швырнул оружие вдаль, а затем… упал на колени и заплакал, вытирая слёзы испачканной рукой, размазывая по лицу кровь и грязь.
   «Ну почему, почему всё должно быть именно так? – причитал он, - как я ненавижу эти битвы, как я ненавижу эту войну! А ведь я всего лишь хочу вернуться домой, к жене, к детям. Господи, разве это так много?! Почему такие как Висткарий командуют бойней и возвращаются домой героями, а такие как я, если выживут, вернуться пустышками, уродами и калеками… или чудовищами. Я так больше не могу, я этого больше не вынесу…».
   Откормленные вороны, не боясь промочить перья, уже пировали своей долгожданной кровавой трапезой. Капли дождя смывали густую кровь с земли, грязь с лица Гольюфала, но грех с его души смыть уже не могли.

***

   Хорошее настроение в лагере царило только у командиров. Они радовались, делились впечатлениями, хвастались, чьи люди больше убили и так далее. Солдаты же угрюмо грелись у костров, всё такие же вонючие, потные, грязные… и злые. У каждого на поле брани умер как минимум один друг, а другой умирал на операционном столе в шатре неподалёку, да умирал так, что все слышали его крики.
   Дождь быстро кончился, опять пошёл снег. Опять подул пронизывающий холодный ветер. Многие бойцы обнаружили, что пока они бились, их брагу или водку забрали, нет, реквизировали! для оказания медицинской помощи. И был бы бунт, если б не друзья тех самых бойцов, что громко умирали на операционных столах.
   Вот только Висткарий этого не видел. Он сидел в своём шатре на единственном в лагере стуле и, откинувшись на спинку стула, попивал из серебряного кубка дорогой мерсьенский коньячок девяти лет выдержки.
   -… и того наши потери составляют почти треть всего войска, включая раненых и убитых, то бишь тех, кто продолжить воевать уже не сможет, - закончил доклад Марк Сивилий, командир протекторатов, положив соответствующий документ на стол перед генералом.
   - Короче, - подался вперёд Святозар, предводитель дреславских ратников. Он говорил с набитым ртом, тщательно пережёвывая пряник, - мы просрали почти тысячу человек. Как дальше-то пойдём, а генерал?
   - Для начала, прожуйте пищу, - спокойно ответил слегка пьяный Висткарий, - а пока слушайте. К нам приближаются две союзные армии: это войско Шатье де Лассара и второе воинство под предводительством Генриха фон Ловертропа Меркеса. Я уже разослал им гонцов, они должны будут скоро подойти. Я разработал план. План, благодаря которому мы малой кровью возьмём весь полуостров Сталвингер.
   - Малой кровью, то есть почти без потерь? – всё ещё с полным ртом спросил дреслав.
   - Да, - ехидно кивнул генерал, - можно сказать почти без потерь.

***

   - Ну-с, сударь, - санитар закончил осматривать голову Гольюфала, - я, может, и не врач, однако с полной уверенностью заявляю: у вас сотрясение мозга. Перевязать голову не могу, так как бинтов нет…
   - Тише, пожалуйста, - остановил болтливого мужичка Гоф, - ты просто скажи: это опасно или нет.
   - Ну… насколько знаю, много у кого был сотряс. Проходило всё через недельку.
   - Вот и славно. Спасибо, дружище, - лейтенант вяло поблагодарил санитара и вышел из-под навеса.
   К вечеру небо прояснилось. Над лагерем уже нависла настоящая ночь, по небосклону плыла пузатая луна, виднелась пара созвездий. Снежок падал редкими крупицами, однако пару часов назад успел приличным таким ковром застелить измученную войной землю. Каркали вороны, поедая трупы, шелестел еловый лес вдали, легонько шумел ветерок. На холме царила воздушная неосязаемая предзимняя свежесть. Вот только, несмотря на всё спокойствие, настроение у всех было беспокойным.
   Солдаты расположились у костров и, поднимая фляги с водой (ибо всё спиртное реквизировали), поминали павших. Гоф и сам потерял восемь человек из своих двух десятков. Руки у лейтенанта всё ещё тряслись, голова по-прежнему кружилось. Из-за сотрясения, пехотинца мутило, сильно мутило. Аппетит пропал, желание спать тоже, ведь каждый раз, закрывая глаза, Гольюфал видел либо поле, усеянное мертвецами, либо свою семью, к которой мог не вернуться. Только вот он мог вернуться, а все те, кто пал этим днём, уже никогда домой не попадут. Позаботиться ли о их семьях государство? Или обвинит в геноциде? Раньше Гоф не понимал, да и не задумывался, как жестока война, как она несправедлива. Ему просто хотелось устроить детей в школу, за которую приходилось немало платить, да купить тёплую шубку, ведь зимой жена постоянно мёрзнет. Теперь Гольюфал надеялся, что жена ждёт его самого сильнее, чем шубку, ведь иначе, зачем он тогда сражался эти долгие девять месяцев?
   Вдали, в шелестящем лесу, выли волки, молчали онагры, к скрежету которых все успели привыкнуть. Мысли отвлекли лейтенанта от тошноты и головокружения, а когда тот добрался до своей походной палатки и заполз в спальный мешок, то усталость мигом взяла своё, сон окутал его сознание и всю ночь Гофу снился бесконечный бой, бесконечный кошмар…

***

   Утром, как и было задумано, к лагерю подошли вспомогательные войска. Мерсьенская армия под предводительством  Шатье де Лассара насчитывала более двух тысяч человек, четверть из них – рыцари, остальные – их прислуга, но тоже на конях и тоже при оружии, дабы вытащить раненого господина из передряги, если такая случится. Вторым воинством командовал мертаниец  Генрих фон Ловертроп Меркес. У него под командованием служила только пехота, за исключением гонцов, разведчиков и командиров, численностью в пять тысяч человек. Зато почти вся пехота – латники и ландскнехты  с двуручными мечами, а ещё множество арбалетчиков, стрелков с пищалью и несколько примитивных, но на то время пока что лучших пушек.
   Атмосфера в лагере сразу же изменилась. С подкреплениями прибыли караваны с едой, лекарствами, бинтами, а главное – с алкоголем. Медики начали лечить тех, кто дожил до этого дня в госпитале. Лагерь наводнили солдаты, разбивая новые шатры, разводя себе костры около них и собирая кучные компании слушателей, стремящихся узнать новости с остальных фронтов.
   Когда Гольюфал пробудился после долгого крепкого сна, то с трудом встал: спину от неудобного спальника ломило, голова кружилась, живот мутило. Лейтенант выполз из палатки, вылил на лицо остатки воды из фляги, огляделся. Ясная ночь сменилась пасмурным серым утром. Вокруг все суетились, туда-сюда с треском и скрипом ездили повозки с ящиками и бочками, кузнец чинил поломанные щиты, а солдатня гудела как народ на крупной ярмарке.  Обычно, в это время суток, командиры нагружали своих воинов дикой муштрой и тренировками, однако сегодня, после ожесточённого сражения, бойцам дали немного передохнуть.
   Гоф, разминая спину, прогибаясь с хрустом суставов в пояснице, пересёк колею, проделанную телегами, и присоединился к плотной группе пехотинцев. Они развели костёр в «кармане» между тремя шатрами, поставленных буквой «П». За дальним из них, то бишь шатров, был ещё один такой же «карман», где проводились азартные игры. Только Гольюфал не особо любил такое вот затратное в большинстве случаев развлечение, зато о чём говорят в кучке пехотинцев, собравшихся вокруг костерка, послушать хотел.
   - Ну так вот, - объяснял ландскнехт из армии Генриха фон Ловертропа, рисуя палкой карту местности на тонкой кромке свежего снега, - заруба была знатная. Мы остались в лугах, а семнадцатая армия группы «Запад» обходила врага через перевал…
   - Здорова, Гоф! – тихо поприветствовал своего лейтенанта солдат так, чтобы не прервать рассказа о сражении, - прикинь, наши надрали зад сельтикам в Улдраганских горах! Теперь  путь открыт в Конунгову низменность! А там…
   - …так вот, вызвали мы рогом лавину, - продолжал  ландскнехт, выводя крестик на кружочке, обозначавшим лагерь врага, - и этих курвиных сынов вообще смело к ядрёной фене…
   - …а там, - пояснял солдат Гофу, - располагается целый ряд городов, принадлежащих разным ярлам, и это их последний рубеж обороны на юго-западе материка!
   - Ага, хорошо, - закивал Гольюфал, наблюдая с каким энтузиазмом  ландскнехт чертит стрелочки на карте, означающие движения отрядов, хвастаясь при том разными боевыми историями.
   Вскоре рассказчик сменился, стерев рукой карту первого и рисуя новую, более большую, но менее подробную.  Только слушали его не все: многие начали переговариваться друг с другом, передавая из рук в руки фляги с водкой. Гоф уже хотел было пойти поискать, чем заняться, как вдруг к нему подошёл латник и протянул закованную в здоровую стальную перчатку руку:
   - Гюнтер из Фаратега, - представился он на ломаном всеобщем языке.
   - Гольюфал из одной малоизвестной деревушки около Строгхора, - пожал протянутую руку лейтенант.
   - Да, тихая деревенская жизнь… должно быть, там красиво, - тяжело вздохнул латник.
   - Да. И очень хочется туда поскорее вернуться, - ещё тяжелее вздохнул Гоф. Эффект печали был бы сильнее, если б солдатня за их спинами хором не заржала от смешного момента истории.
   - Слушай, - неуверенно произнёс Гюнтер, почёсывая затылок, будто спрашивал нечто неприличное, - говорят у вас вчера та ещё заруба была… а вы это… того… тела-то все уже обобрали?
   Гольюфал собирался ответить, что в этом постыдном деле не участвовал, как вдруг внимание его привлёк звонкий смех за шатрами, слишком уж мягкий для мужского.
   - Это там кто? Разве женщинам  уже разрешено находиться в военном лагере? – спросил Гольюфал, потупив взгляд на нескромно одетых девиц, дрожащих от холода.
   - А, так, - махнул рукой латник, - армейские потаскухи. У одной такой по сто клиентов на дню, зарабатывают побольше офицеров, паскуды. Дык а что там с телами-то? Точно всех обобрали?
   - Да всех, всех, - зло ответил Гоф, будто пытался отделаться от назойливого мертанийца.
   В очередной раз компания вояк залилась диким хохотом, услышав историю о том, как некий сельтик попытался проникнуть в имперский лагерь, а солдаты делали вид, что его не замечали. В итоге вражеский шпион сам завёл себя в ловушку.  Гольюфал не увидел ничего смешного в, скорее всего, выдуманном рассказе, и вновь хотел покинуть солдатню, как вдруг его окликнули.
   - Кто из вас Гольюфал, лейтенант фертарской пехотной группы? – громко огласил гонец на сивом жеребце.
   - Ну, я, - вышел вперёд Гоф, - а что такое?
   - Вас вызывают в командирский шатёр! А вы, солдафоны, марш на почтовую станцию: там письма из Тиэрии пришли!
   Пехотинцы подорвались и кинулись получать заветные послания от семей и друзей. Гольюфал бы побежал за ними, если б не приказ. Очень такой подозрительный и не предвещающий ничего хорошего приказ.

***

   - Благодарю, что явились сюда, в мой шатёр, - учтиво поприветствовал генералов подкреплений Висткарий, - ваши войска будут серьёзным подспорьем в нашем деле.
   В шатре кроме него самого были только Шатье де Лассар и Генрих фон Ловертроп Меркес. Мерсьенец, командующий конной армией, напоминал скорее рыцаря-модника чем закалённого в горниле войны солдата. Он, в отличие от остальных вояк, не брил голову на лысо, ( так удобнее сидел шлем) зато каждый день сбривал щетину с лица, оставляя только длинные закрученные усы. Он каждую ночь снимал свой доспех, не ожидая внезапной атаки врага, а каждое утро принимал горячую ванну. От того это был единственный мужчина в лагере, от которого не несло недельным потом, а грязь не покрывала его кожу тройным слоем. Как и любой мерсьенец, Шатье картавил в силу родного языка на всех остальных наречиях, делая при том каждый раз ударение на последний слог.
   Рядом, на сундуке, расположился мертаниец Генрих. Так уж вышло, что если Мерсьена от Великой Дивизии в своё время унаследовала искусство, то вот Мертания сохранила с древних времён чёткую, беспрекословную дисциплину. «Если стране нужны герои, значит, она не умеет воевать, - говорили там, - ибо геройство есть проявление доблести и долга без приказа или по приказу, равному приговору на смерть в бою. Так какая же тогда дисциплина в стране, где люди  беспорядочно умирают за звание героя, вместо того чтоб под приказом убивать врага, выживать, и убивать дальше!». Конечно, были более чёткие и рассудительные трактовки вышеизложенной фразы, но факт оставался фактом: мертанийцы ценили порядок, пусть строгий, суровый, но чёткий порядок во всём, в том числе и в войне.
   Как и свои воины, Генрих фон Ловертроп был закован в латы с головы до ног, только более лёгкие и пластичные, нежели у простых пехотинцев.  А ещё он покуривал трубку, дым от которой частично окутал помещение.
   - Я так полагаю, у вас есть план касательно нас и наших сил? – с невероятно важным видом поинтересовался Шатье, закручивая кончиками пальцев усы.
   - Вы правильно полагаете, господин де Лассар, - прямо ответил Висткарий. Ответил, параллельно размышляя, угадывая характер гостей. И характер мерсьенца ему не очень пришёлся по нраву: гордый, напыщенный, самовлюблённый, с иллюзией выдавленного благородства.
   - Но майн кайза, - сверкнул глазами из-за облачка дыма фон Ловертроп, - вы должны были нас посвятить заранее в ваш план, а не вызывать  срочным письмом.
   Генриха Висткарий знал, точнее, был о нём наслышан. Мертаниец, несмотря на врождённую прямоту, являлся отличным дипломатом. А его превосходной чертой считалась молниеносная скорость начала переговоров. То есть фон Ловертроп мог подорваться и провести важную дипломатическую встречу в пять часов утра, зато не станет дожидаться полдня, дав тем самым вражеским диверсантам шанс подорвать само начало встречи. И вот именно мертанийца генерал опасался: кто его знает, что у дипломатов, да ещё и по совместительству блестящих полководцев, на уме. Более того, Генрих назвал его, Висткария, простого генерала, титулом «кайзер», коим обычно обращался только к императору. Конечно, это льстило, хотя и казалось подозрительным. Действительно, кто его знает, что на уме у этого воина-дипломата? Однако рискнуть стоило, иначе до смерти императора пост маршала не добыть, а после и подавно.
   - Господа, прошу откинуть разногласия и прелюдия нашей встречи, споры и рассуждения, - Висткарий встал между гостями, положив им руки на плечи, - мы на пороге героического свершения, можно сказать, триумфа!
   - Вы же сами сказали: откинем прелюдия. Так что прошу, ближе к делу, - произнёс Генрих, развеивая рукой табачную тучку перед лицом.
   - Ну уж нет! – заартачился Шатье, надменно вскинув голову, - мы привезли сюда немало еды, лекарств и, разумеется, солдат! Так что, как раз хотелось бы не пропускать споры и рассуждения, а через них объяснить: когда мы получим награду? М? Или мы прибыли сюда только ради удовлетворения ваших собственных интересов?
   - Ты ошибаешься, мой друг, - по-приятельски улыбнулся мерсьенцу Висткарий, приятельских при том чувств совсем не испытывая, - минуя споры и разногласия, мы быстрее доберёмся до обсуждения удовлетворения ваших интересов. В том числе и о добыче.
   Де Лассар хмыкнул, устроился на табурет около стола и вульгарным жестом показал, что готов слушать. Генрих своё внимание к разговору доказал, убрав трубку в сторону, уперев взгляд в обоих генералов.
   - Отлично, - удовлетворённо кивнул Висткарий, переходя к карте на столе, - я разработал план, благодаря которому мы возьмём полуостров Сталвингер почти без потерь. Тише, Шатье, будет вам добыча, почести и слава. Но сперва, выслушайте меня.
   Генералы переглянулись, кивнули друг другу и уставились на Висткария, ожидая, что тот скажет. И он продолжил, мыслями радуясь, что всё же дело дошло хотя бы до этой стадии:
   - Отлично! Зовите своих командиров сюда, а я позову своих. У меня есть план, при котором мы почти без потерь поставим сельтиков на колени!
   - Эх, - кряхтя, поднялся с сундука Генрих, - план, это конечно, хорошо. Вот только интонация слова «почти» без потерь мне не нравиться.
   - Всё в порядке,  дорогой друг, из ваших никто не пострадает в этом самом «почти».

***

   Дорожка к ставке командования была протоптана, испещрена следами копыт и сапог. Оно не удивительно: в силу холодной осени на континенте, генералы армий почти всё время проводили в тёплых шатрах, а всякие гонцы, посланники и командиры к этим шатрам ежечасно спешили с разными поручениями или приказами. Но до самой ставки было ещё далеко.
   Гольюфал шёл по протоптанной  и испещрённой  следами дорожке, осматривая лагерь. Подкрепления привнесли большие изменения во всё, начиная с банального свободного места между палатками, которого теперь стало в разы меньше, и заканчивая атмосферой пребывания в лагере. Сейчас Гоф проходил через часть, занятую фертарскими пехотинцами, но не теми обученными, с которыми вместе служил наш лейтенант, а простой такой пехоты из новобранцев и стандартных вояк с низким жалованием. Впрочем, ни размер жалования, ни низкое звание сих солдат ни в коем разе не печалило. Они собирались вместе у костров, травили байки, тыкали палкой дохлых мышей, от чего приходили прям в такой детский восторг, что аж смеяться хотелось, а ещё пели песни в промежутке между распитием дешёвой палёной водяры. Именно во время такого промежутка Гольюфал и проходил мимо очередного братского солдафонского круга.
   - Итак! – заявил немного пьяный вояка, скинув с бочки миску с водой и взобравшись на её место, - дайте лютню! Лютню, твою мать, дай сюда! Вот так… эту песню я посвящаю нам: долбаным пехотинцам!
   После чего «долбаный пехотинец», надрывая глотку, запел, вполне умело перебирая пальцами по струнам:
«Под железный топот ног
Не останется дорог,
Под забралом перегар,
А в ладонях скипидар».
   После весь дружный пьяный отряд во все силы, картаво, хрипло, пискливо начал подпевать:
«Хэ-эй, дорогу панцирной пехоте! Хэ-эй, дорогу панцирной пехоте!».
   Затем солдат на бочке, поиграв немного после припева на лютне, продолжил:
«Наши глотки жгёт кагор,
В нашей сущности террор,
На плечах несём закон,
Наша цель – Армагеддон!».
   Опять над лагерем раздался дружный припев, а следующего куплета Гоф уже не слышал, однако весёлое музыкальное сопровождение не покидало голову всю дорогу.
   Сразу за фертской частью последовала часть дреславских ратников. Резко изменилась вся обстановка. Палатки – другие, язык – другой, даже алкоголь совсем не тот, что пили пехотинцы неподалёку. Пели дреславы былину о своём старом богатыре, бившем тёмную силу, от которой «черным черно было и в небе и на земле». Былины сами по себе были мрачными и серьёзными, нежели фертские песни, да и нрав у этих двух соседствующих всю жизнь народов кардинально различался.
   Тут, из ряда палаток и навесов показалась массивная, но не толстая фигура Святозара. Командир дреславов, казалось, познакомился со всеми в этом лагере, включая крыс и собак. Такой вот он открытой души человек. И этот человек своей открытой душой тут же захлестнул Гольюфала как морской волной:
- Гоф! Ха-ха! Рад видеть! Как ты? Я слышал, ты в бою по башке получил…
- Да там так… - встрепенулся вырванный из глубоких раздумий лейтенант, застигнутый врасплох  громким дружелюбным басом, - санитар сказал, что через неделю пройдёт. Что ещё слышал?
- Ну, ты не обессудь, - дреслав наклонился ближе к собеседнику и заговорил тихо, чтоб никто больше не услышал, - говорят, ты в конце сражения заплакал. Неужто так всё задрало?
- Ничего, забудь это… меня ж по башке ударили, помнишь?
   Святозар, пожал плечами и молча продолжил путь. Теперь они вошли в странный лагерёк странных воинов, прибывших вместе с мерсьенскими рыцарями. Дело в том, что они не являлись прислугой вышеупомянутых, однако в седле держались отменно. Сейчас у них проходили игры. Суть этих игр проста: в землю воткнуто оружие – сабля, кинжал, меч и так далее. Вся забава состояла в том, чтобы на полном скаку выхватить клинок из земли, а чем он меньше, тем, естественно, приходится сильнее свешиваться с седла. Кто на полном скаку выхватит самое маленькое оружие, тот и победил. 
   Гольюфал даже замедлил шаг, дабы получше разглядеть незнакомцев. Одевались они в широкие штаны, долгополое пальто сюртучного покроя,  безрукавный плащ из войлока и остроконечный суконный капюшон. Святозар, будучи дреславом и зная, кто это такие, сказал бы по другому. Эти воины носили башлык на голове, бешмет на теле, шаровары на ногах и за их спинами развивалась бурка.
   - Эй, ребята! – крикнул идущий рядом с Гофом командир дреславских ратников, - вашего атамана вызывают в генеральский шатёр!
   Кто-то подорвался и сиганул со всех ног к атаману. А пока предвадителя загадочных наездников ждали, Святозар решил пояснить, кто же это такие:
   - Такермехры! – гордо произнёс он, - но зовут их обычно для удобства просто бродниками.  Это такие конные полки у дреславов на границе с воланами. Крутые мужики, душевные! А в бою смелые и безбашенные.  Настолько они сейчас сплотились и выделились, что некоторые умники стали называть их «ячейкой сложной социальной культуры, сформировавшейся из военно-служивого сословия». Я  хер знаю, что это значит, но люблю сказать иногда в умных кругах чёйт такое заковыристое.
   Из рядов такермехров показался атаман. Такой же высокий и широкоплечий как Святозар, только с длинными закрученными усами и в роскошной, абсолютно красной одежде, какая была перечислена выше. Исключение составляло отсутствие башлыка на голове, но наличее чёрной меховой цилиндрической шапки в локоть высотой.
   - Ну что, братки, - пришедший командир протянул руку Святозару, затем Гольюфалу, - меня звать пан-атаман Гулько Дерчук Грунвальдский! А вас?
   - Гоф, - скромно ответил ферт, пожав протянутую руку, - лейтенант.
   Кто-то из такермехров выхватил на скаку короткий меч из земли под общие аплодисменты.
   - Ну, хех, я думаю, ненадолго лейтенант, - весело заметил пан-атаман, стиснув руку нового знакомого словно тисками, - желаю тебе уже поскорее капитаном быть! Ну а вы…
   - Святазар Бурунвальдский. Командир ратников.
   - А рукопожатие у вас крепкое,  Святозар, - закивал Гулько, придерживая одной рукой шапку, чтоб не спала.
   - Это вы с ним ещё вместе в сече не рубились! – раздался из-за спины знакомый голос. Лицо пана-атамана резко переменилось из «улыбчивого» в «невероятно улыбчивое».
   - Эстерман! Здорово! – воскликнул Гулько, после пояснив, - мы с этим хитрюгой в карты успели перекинутся. Облапошил меня, мошенник! Правду про ваш народ говорят, шельмецы, хе-хе-хе.
   Ещё один всадник на лихом голопе выдернул из травы охотничий нож, подняв в воздух земляные комья и чуть не упав с седла. Однако он удержался. Конкуренции уже никто не составил.
   - Ну, во-первых, не шельмецы и не мошенники, а умельцы игры, - подметил командир фертарского подразделения, глядя на удалого наездника-победителя, - а во-вторых, о нашем народе много чего говорят, как и о вашем. Но, если, я услышу, как какой-нибудь мехран или дреслав на медведе верхом поехал в битву, я же не побегу эту сплетню разносить, верно.
   - А, кто вас, Эстерманов, знает… - отмахнулся пан, тоже хлопая в ладоши, поражённый умением всадника.
   - Я тебя умоляю, пан-атаман Грунвальдский, не услож… о-о-о! Глядите, кто к нам с такой кислой миной идёт!
   Гулько обернулся, прищурился. Затем тихо сказал с ноткой презрения:
   - Это, кажись, фельдфебель Конрад фон Форонс собственной персоной. Та ещё заноза… всегда мрачный, в карты не играет, брагу не пьёт, а военный кодекс чтит больше Бога.  И мамы родной.
   Фельдфебель не заставил себя ждать, подтверждая слова пана-атамана. Проходя мимо четвёрки друзей чуть ли не маршировочным шагом, удостоил их только лёгким наклоном головы. Ни приветствия, ни даже скупого кивка или рукопожатия.
   - Куда это он? – шмыгнул носом Гулько.
   - В генеральский шатёр, - пояснил Эстерман, - а ты не знал?
   - Для того меня, видать, и позвали Святозар с… со своим другом.
   - Да, для того и позвали, - кивнул командир ратников, - вот только для чего тут Гоф, я не понимаю.
   - Я тоже, - вздохнул Гольюфал, - просто сказали явиться. Эх… как же холодно. И домой хочется…
   - Хочется-хочется, - вытер текущие сопли из носа пан-атаман, - но пока гордись, что за дом этот сражаешься.
   - Я-то горжусь. Вон, начищенный грифон на груди тому подтверждение. Ладно, идём. Не лучшая затея: заставлять начальство тебя дожидаться.

***

   - Стоит полагать, все в сборе? – поинтересовался Висткарий. Отсутствующих никто не назвал.
   Вместительный шатёр был заполнен по самое «не могу». В лагере сейчас располагалось восемь с половиной тысяч вояк, не считая раненных и дозорных с гонцами и посыльными, поварами, квартирмейстерами и конюхами. А значит, и командиров с восьми тысяч человек набралось немало. Одно только полуторатысячное воинство Висткария насчитывало не меньше семи полководцев, а стоит напомнить, что подкреплений пришло аж семь тысяч бойцов, следовательно, и командиров в шатре набралось вдобавок к семи известным где-то три десятка человек.
   Внутри пахло потом, грязью, чесноком, запахом изо рта «ближнего своего» и табаком. Но ни от одного не несло перегаром и алкоголем. Как и следовало полагать,  самые удобные места, а именно у стола с картой, достались трём генералам. Остальные присутствующие толпились где позволяла вместительность помещения. Гольюфала зажали прямо в центре всеобщей кучи, которая была ещё теснее чем строй фертской пехоты во время натиска сельтиков, хотя такое до сего дня Гофу было очень трудно представить.
   - Итак! - Висткарий как обычно три раза громко хлопнул в ладоши, - сегодня мы разберём план по захвату полуострова.
   По куче командиров прошёлся лёгкий шёпот. Не все ожидали подобного поворота событий.
   - Да-да, вы не ослышались, - кивнул Шатье де Лассар, - слушайте дальше.
   - Спасибо, Шатье, - поблагодарил коллегу Висткарий, после чего громким, лидерским тоном продолжил, - я тут подумал: а что значит захватить полуостров. Что для этого надо сделать? Каждый из вас скажет: «Надо захватить стратегически-важные точки». И он будет прав! В данном случае, на полуострове Сталвингер есть ряд городов, тех самых нужных нам стратегических точек. Ударом в лоб мы понесём большие потери, взяв один, максимум два города. Согласны?
   По толпе командиров прокатилось: «да; ну да; типо того», - и прочие разновидности согласия.
   - Так вот, - удовлетворённо продолжил излагать план Висткарий, взволнованно переплетая пальцы за спиной, - значит нужно сделать что-то, чтобы взять города без потерь, но и без длительных осад: еды-то у нас самое большее – на неделю. Стало быть, сельтиков нужно выманить за стены и увести подальше от городов. Скажите, как называется чувство, которое толкает людей на глупость, господа?
   Командиры переглянулись, пошептались, однако сошлись на мнении, что вопрос сей был риторическим.
   - Нет, в данном случае не любовь, - хитро улыбаясь, покачал головой Висткарий, после чего философическим тоном произнёс тихо, как будто лелеял данное слово, - надежда. Простая такая надежда, господа, в безнадёжной ситуации. Лучик света во тьме. И подарит его им наш новый коллега, командир, отличившийся вчера на поле боя: Гольюфал; выйди сюда.
   Гоф сглотнул. Никто в шатре его не знал, а потому и не смотрел на стоящего в куче солдата. Но стоит начать ему двигаться, как к его персоне прилипнут десятки взглядов, жаждущих узнать, кто же этот человек. В животе свернулся странный неизведанный ком, замёрзшие ноги одеревенели, но не от холода. И длился бы этот неловкий момент не пару секунд, а гораздо дольше, если б не Святозар, стоявший позади Гофа. Дреслав как бы невзначай толкнул лейтенанта. Тот сначала сделал пару неуверенных шагов, дабы удержать равновесие, хотя в такой толкучке не смог упасть бы при всём желании, а затем уже увереннее направился к генералу у карты.
   - Поздравляю! – с натянутой улыбкой протянул вспотевшую руку Висткарий. Гольюфал неуверенно пожал её, не сводя глаз с грифона на груди шубы генерала. Тот был больше, чем его собрат на бригантине лейтенанта, однако почему-то, глядя на эту геральдическую зверюгу, гордость не пылала в груди, а только страх сильнее сжимал неизведанный комок в животе. Все кругом молчали, пытаясь понять, что вообще происходит. Зачем сейчас повышают какого-то незнакомца, при чём здесь надежда, когда, наконец, начнут разбирать план действий, ибо, в конце концов, было зябко. Всё это напоминало натянутую гитарную струну, которая либо сыграет свою ноту, либо пронзительно лопнет с секунды на секунду. И генералы играли на этом напряжении.
   Вдруг, Висткарий резко поднял руку, не отпуская пальцев только что вступившего на свой пост командира, будто представлял победителя на ринге, и объявил:
   - Гольюфал, теперь ты командуешь фертарской пехотой! Вы, все! Поаплодируйте же нашему другу: не каждый из лейтенанта сразу становится командиром! Но и не каждый способен организовать полк солдат так, чтобы обезвредить сельтийского ярла!
   Все присутствующие нехотя захлопали, прозвучало вялое: «ура!». Дело в том, что каждый командир в шатре занял должность через долгие годы службы, постепенно набрав  опыт и немалую долю смекалки. Но не нужно быть мудрецом, чтобы понять: даже за такую заслугу лейтенанту максимум светит звание капитана. Если этого беднягу повысили до командира, то это чисто символический ход, ибо не может человек, не имеющий опыта, а значит, и ценности для своего поста, руководить армией, а поскольку в армии кадры, не представляющие ценности, не нужны, то и от него скоро избавятся, как только он перестанет быть нужен плану Висткария. Очень такому дерзкому и грандиозному плану…

***

   За окном цвела яблоня. На её ветке сидел дрозд, пропел пару куплетов своей птичьей песни и улетел с дуновением душистого майского ветерка. Этот же ветерок занёс в класс через открытое окно аромат цветов и росы, мятных трав и ранних ягод.
   «Хорошо, что мы живём в такой тёплой провинции, - рассуждал Дюдьё, чтобы скоротать время до конца урока, - яблони уже в мае цветут. А в какой-нибудь Большой Сельтии это только в июле происходит!».
   Большая Сельтия вкралась в мысли мальчика не случайно: Первая Стенторская Сельтийская война 40-45 годов со времён основания Тиэрийской империи была темой урока. У доски как раз двоечник Аделемар с серьёзным видом, насколько может быть серьёзен вид у десятилетнего мальчугана, описывал продвижения армии Висткария по полуострову Сталвингер, водя указкой по жёлтой карте со стёршимися чернильными буквами названий городов, гор, мысов и прочих объектов и субъектов материка.
   Аделемар часто спотыкался на датах и названиях воинских подразделений, которые учительнице приходилось у него просто вытягивать по буквам. Остальным же ученикам стало откровенно скучно, так как за подсказки ругали, а за разговоры выгоняли в коридор.
   - Очень плохо Аделемар, садись.
   - Но я же всё правильно, по учебнику рассказал! – возмутился двоечник.
   - Поэтому и получаешь три! А то, что по учебнику готовился: молодец. Хоть раз за год, когда выходят годовые оценки, учебник нашёл и открыл.
   Аделемар надулся от обиды как воздушный шар,  но всё равно сел на место, пробормотав под нос: «И не открою. Там всё равно неправда!».  Дюдьё, которого все дразнили, называя «Дюда», читал учебник вместе с дедом, а затем дед поведал историю, кардинально изменившую восприятие параграфа. И вот теперь эта история очень рвалась на волю, а вместе с ней и желание произвести впечатление на одноклассников:
   - Ваше превосходительство! – поднял руку Дюдьё, обращаясь к учительнице, - а это правду говорят, что на войне «правдой жертвуют в первую очередь»?
   - Ну… в общем-то да. А что ты хотел спросить?
   - Дедушка мне сказал, что было всё совсем по-другому! Дедушка сказал, что под Фьёрдигором бросили солдат без приказа и шансов на спасение! А ещё сказал, что генерал Висткарий не был героем, а специально обрёк людей на смерть ради своих личных интересов!
   - В таком случае ваш дедушка не прав. Генерал Висткарий героически захватил полуостров, несмотря на предательство генералов Генриха фон Ловертроп Меркеса и Шатье де Лассара, которых сразу же и казнили.
   - Но мой дедушка сражался на той войне! Под предводительством лейтенанта Гольюфала! – запротестовал мальчик, чуть не треснув кулаком по парте.
   - Что ж, молодой человек, в таком случае слушайте, - учительница откинулась на спинку кресла, - история лейтенантов не запоминает, однако, если вам так интересно, то никакой битвы под Фьёрдигором не было, было взятие того же города, во время которого тот самый Гольюфал и дезертировал. И не спорь! Я – учитель, мне – видней!
   - Но…
   По коридору пошёл уборщик, звонящий в колокольчик, знаменующий конец урока. Дети ураганом вскочили с мест, закричав и завизжав. Только двоечник Аделемар остался на месте. Его дедушка тоже воевал на той войне, он тоже говорил, что в учебниках написана неправда. Ему надо было дослушать Дюдьё, пытавшегося докричаться до учительницы:
   - Но ведь вы сами подтвердили, что правдой жертвую в первую очередь! Сами сказали…
   Та лишь прикинулась, что не слышит его, а занимается занесением важной информации сухим пером в классный журнал.
   Через день дети забыли этот инцидент, а вот Аделемар с Дюдьё до конца жизни помнили слёзы, застывшие на глазах их дедушек, когда те рассказывали о годах той страшно войны, о том, как победитель вершил тогда историю…

***

   - Сегодня мы все вершим историю! – солгал Висткарий, - и  сейчас вам покажу первую ступеньку, на длинной лестнице к победе! Как было сказано, надежда толкает людей на глупые поступки. Так воспользуемся этим! Селтики не знают о прибывших подкреплениях, ожидая нападения моих потрёпанных сил, они собирают армию около города Фьёрдигор, ближайшего города к нам на Сталвингере, если говорить точнее. Тут понадобишься ты, Гольюфал. Ты поведёшь тысячу пехотинцев к Фьёрдигору. И теперь слушай внимательно: твоя задача проиграть бой.
   Ничего не произошло в шатре. Для командиров, толпившихся вокруг стола с картой, такой приказ был вполне обычным. Зато внутри Гофа всё перевернулось верх дном.
   - Простите, - заикаясь, спросил он, - я из-за вашего акцента не совсем понял: вы сказали проиграть бой?
   - Ну да, проиграть, - кивнул Висткарий, - а затем согласно плану бежать до ущелья с незамысловатым названием Кишка. Что тут такого?
   Гольюфал растерялся. Теперь стало ясно, для чего его сюда вызвали и почему возвели в командиры.
   - А разве солдаты дерутся, чтобы проиграть? – как можно увереннее попытался сказать бывший лейтенант, - разве они убивают за родину, чтобы потом по заведомо спланированной тактике проиграть и с позором бежать? Или умереть в силу такой вот особой стратегии? У них же семьи!
   - У вас тоже, - гневно прорычал Висткарий, - думайте о своих детях. И слушайте план! Тысяча человек под командованием Гольюфала проиграет битву у Фьёрдигора и побежит к ущелью Кишка, где их будут ждать резервные пара сотен дреславов. Тогда дикари, воспрянувшие духом и уже не уверенные в своём поражении, выведут войска из городских гарнизонов и погонятся следом. Не забывайте: скоро зима, а для них выгнать имперцев за хребет прежде, чем перевалы занесёт снегом, очень важно. Когда сельтики войдут в ущелье, из леса выйдет конная армия господина Шатье де Лассара и ударит в спину основным силам дикарей. С другой стороны, остальные силы пехоты, двинутся брать незащищённые города. Так мы захватим полуостров почти без потерь, не считая разгромленной армии Гольюфала. Вопросы?
   - Есть один! – первым воскликнул Гоф, - а если ваш план провалится? Зачем им так явно рисковать? И ради чего? Почему не остаться за стенами города…
   - Всё очень просто, дорогой друг, - вальяжно оперевшись локтём о край стола, начал Шатье де Лассар, - сельтики думают, что победа имперских войск неизбежна. А когда они посчитают, что ещё могут сами победить, тогда постараются выгнать остатки наших сил с данных позиций. Если выйти из шатра и оглядеться, то можно увидеть бескрайний лес и горные хребты. Им позарез необходимо вытеснить нас за горы, ибо в лесу полно дичи и дерева для возведения укреплений, в горах полным-полно шахт, а в горных речушках – янтаря. Если мы на зиму застрянем за перевалами, то они успеют укрепиться как следует, понимаешь? А сейчас они вынуждены тесниться на узком краешке полуострова с каменистой почвой. И пойдут в атаку все, ибо после победы боевой дух поднимется до невообразимых высот, а мои агенты из числа их перебежчиков стараются сей план изо всех сил приблизить к реализации. Ещё вопросы? Тогда предлагаю перейти к детальному рассмотрению тактик каждого отряда.

***

   Спустя пару часов в шатре почти никого не осталось. Командиры получали указания и уходили. Остались только три генерала,  Марк Сивилий, командир протекторатов, Святозар, Эстерман и конечно же Гольюфал. Однако, Висткарию это не помешало выдохнуть спокойно, заметив, что дело-то сделано, плюхнуться на единственный в лагере стул и достать из под стола большую толстую тетрадь с чистыми листами. Генрих снова закурил трубку, Шатье позаимствовал у хозяина шатра остатки дорогого коньячка и хлестал напиток прямо из горла фляжки.
   Глядя на мерсьенца, Марк, военным шагом, хотя осторожно, подошёл к Вискарию, откупоривающего чернильницу, и спросил:
   - Ваше превосходительство. Не хотел поднимать эту тему при всех, но теперь могу спросить у вас лично: почему весь лагерь, простите за выражение, бухает? Вы ведь опытный полководец и…
   - Ты верно подметил, - кивнул генерал, затачивая ножом кончик гусиного пера, - я опытный полководец. Значит, я знаю, как поступить надо. После вчерашнего боя мы потеряли многих бойцов, а на раненых не хватало ресурсов для лечения. Мне пришлось обобрать буквально каждого бойца, использовать ремни поверженных как жгуты, чтобы сохранить жизнь до прибытий подкрепления хоть кому-то. Они пали духом и могли бы восстать, или массово дезертировать.  Сегодня пусть бухают, так что даже если кто-то и даст им повод для дезертирства (был брошен многозначительный взгляд на Гофа), то утром с похмела они ничего помнить не будут. А за этот день пускай успокоятся. Если ты боишься внезапного нападения, то знай: даже в двух днях пути от нас нет вражеского войска, а те, кто собираются у Фьёрдигора, только-только заканчивают укреплять свой лагерь, а значит выступать в поход не будут.
   - Это всё хорошо, - безразлично отчеканил Марк, - только почему мои протектораты должны патрулировать наш лагерь и предотвращать пьяные драки и то самое дезертирство?
   - Потому что они единственные, кто не бухает и искренне верят в победу, - пояснил Висткарий, мокнув перо в чернильницу, - если это всё, то свободен.
   Дивизийский командир отсалютовал генералу, развернулся на одних только пятках и гордой солдатской походкой покинул шатёр.
   Шаг вперёд сделал Гольюфал. Собрав всю свою смелость и волю в кулак, он заявил:
   - Ваше превосходительство, я не смогу выполнить ваш приказ! Я не поведу людей на убой.
   - Что ж, - безразлично вздохнул Висткарий, выводя мелкие буковки на чистом листе, - я предложил тебе командирский пост с командирским жалованием. И даже после отставки твоя командирская пенсия будет больше, чем жалование лейтенанта за весь год. Ты понимаешь это?
   - Понимаю, - голос Гофа дрогнул, - я понимаю, что не куплю жене шубу, а детей не устрою в школу без этого жалования. Но… я всё равно не могу! Я ведь тоже солдат, я не собираюсь вести таких вот как я… на смерть. Поймите…
   - Нет, - усмехнувшись, с ненавистью прошипел генерал, макая перо в чернильницу, - это ты не понимаешь. Этот долбаный полуостров всё равно придётся брать! Брать либо этим годом, либо следующим. И я хочу, чтоб на стенах сельтийских городов не гибли тысячи моих солдат.
  - Да, мать твою, я тоже солдат! – продолжал Висткарий, хватанув кулаком по столу так, что Шатье чуть не подавился коньяком от испуга, - я даю шанс погибнуть даже не тысяче, а нескольким сотням человек ради жизни десятков тысяч! Просто я мыслю чуть глобальнее. Ты называешь это предательством, обречением на смерть. Но я пытаюсь спасти жизнь другим, ведь их гораздо больше! Чем жизни этой тысячи пехотинцев ценнее жизней десятка тысяч других?
   Гоф промолчал. Он не был столь красноречив, чтобы найти достойный ответ. А генерал продолжал, выводя на листе новые строки:
   - Они ценнее тем, что будут отданы за жизни других. Это неправильно, я знаю. Но что тогда правильно? Это как палка с двумя концами, как история о двух истинах! Мы выбираем из двух зол, но какое из них выльется в добро: тебе очевидно. Поверь, для себя сегодня я сделал самый трудный выбор, и буду жить с ним до конца. Теперь понимаешь?
   - Возможно, - грустно согласился Гольюфал, - однако я не оспаривал ваш приказ на правильность. Просто я не смогу повести людей на заведомо известное поражение и смерть. Я никому не скажу о вашем плане, но в отличие от вас, я с этим грузом жить уже не смогу.
Висткарий глянул на Гофа, и нельзя было понять: в глазах его было уважение или презрение, эти глаза чем-то подозрительно блестели, вот только чем?
- Ты мог бы быть волком, - подвёл итог генерал, промокашкой убирая излишек чернил со страницы, - а из-за своей гордости останешься бараном. Свободен, лейтенант!
   Гольюфал, как пару минут назад Марк Сивилий, отсалютовал, развернулся на одних пятках и вышел вон.
   - А ведь он прав, ваше превосходительство, - тихо подметил Святозар, выходя из шатра вслед за лейтенантом. За дреславом на улицу последовал Эстерман.
   Минуту внутри господствовала тишина, атакуемая скрежетками пера о пергамент.  Генрих выпустил колечко дыма, а Шатье, допив последний глоток коньяка, спросил:
   - А что вы пишете?
   - Историю, господин де Лассар, - безразлично ответил Висткарий, - чтобы школота через пару поколений знала своих героев. И знала, кому обязана захватом Сталвингера.
   - Это хорошо, - одобрительно закивал мерсьенец, - главное, о нас не забудьте, всё-таки без наших войск вам этот полуостров никогда не захватить.
   - О, Шатье, не волнуйтесь, - с ноткой иронии в голосе отозвался будущий герой империи, - для вас я выделю особое место на страницах истории.
   - Главное, не забывайте о договоре. Не зря мы с вами так долго спорили касательно добычи и… места в истории, - поднялся с сундука на ноги Генрих, - всего хорошего, майн кайза.
   Вскоре в шатре остался один лишь Висткарий, писавший историю для будущих поколений, а так как это действие все отчего-то оставили без внимания и даже не потрудились пробежаться глазами по строкам, то и не знали, насколько свою историю пишет сейчас пока что малоизвестный генерал.

***

  Старид вышел из генеральского шатра мрачный, настолько хмуро насупив брови, что те, казалось, отваляться и упадут ему на глаза.
   - Ну как, он тебе то же, что и мне предложил? – взволнованно спросил Гольюфал.
   - Ага, - мрачно кивнул Старид, - что будем делать?
   Гоф пожал плечами.  Оставалось только вернуться к своим палаткам и ждать приказа выступать в поход. Дул пронизывающий северный ветер, вдали мягко шелестел еловый лес. В поле под холмом кричали вороны и сороки, пируя неубранными трупами. Под ногами похрустывал тонкий снежный ковёр, покрывавший сухую бурую траву, тоже хрустящую, имеющую слабый жухлый запах.   
   Ветер донёс ни с чем несравнимый аромат выгребной ямы, до которой некоторым пьяным солдатам было уже категорически лень добираться. Именно благодаря таким вот противным пехотинцам, Гольюфал и наступил в лужу мочи, растёкшуюся по колее от следов телеги с припасами. Лейтенант выругался, потёр подошву сапога о корку снега. По-прежнему небо окутывали густые мрачные тучи, по-прежнему звучали солдатские песни, по-прежнему хотелось вернуться домой, к семье и детям, с жалование и гордым грифоном на бригантине. Однако в такой вот счастливый конец долгой и опасной службы верилось всё труднее с каждым проведённым днём  на северном холодном материке.
   Такермехры играли на гармони, раскатисто напевая старые душевные песни. По соседству мертанийские ландскнехты развлекались, с завязанными глазами фехтуя черенками от мётел. Ферты травили истории в плотном кругу у костра. Там, среди палаток и навесов, отведённых фертарской пехоте, переминались с ноги на ногу скорее от холода, нежели от нетерпения, Святозар с Эстерманом. Завидев Гофа и Старида, грустных и мрачных после разговора с Висткарием, командиры подозвали их к себе и, отойдя подальше, за бочки и ящики с провиантом, сложенные под навесом, начали разговор.
   - Итак, вы поговорили с генералом? – поинтересовался почти шёпотом Святозар, пока другой полководец расставлял доверенных людей по периметру «места совещания».
   - Да, - хмуро отозвался Старид, - ничего хорошего не услышали.
   - Этого нельзя так оставлять, - вмешался Эстерман, боязно озираясь по сторонам, - Гольюфал прав: это неверно, отправлять людей на заведомо спланированное поражение.  Верно?
   Лейтенанты, а точнее один разжалованный командир и другой, недавно повышенный лейтенант переглянулись, насупились. На лбах их выявились морщинки, глаза напряжённо сверлили взглядом промёрзшую землю. Дозорные «на шухере» кратко сообщили о приближении отряда протекторатов.
   - В общем, Висткарий говорит верно, - наконец неуверенно  выговорил Гоф, - так мы понесём меньше потерь. А если ему было сделать такой выбор трудно, то страдает он не меньше нашего.
   На это Эстерман хлопнул по лицу ладошкой и произнёс с ноткой иронии:
   - Вы не поняли? Я повидал много полководцев; знаю, что когда отдают такой вот приказ, воевода лично отправляется с солдатами на такой «спланированный бой» и там погибает, ибо честь не позволяет ему жить дальше. Висткарий же ни разу не проявил себя как человек чести. Он просто обманул тебя видимостью тех самых благородных намерений, Гольюфал.
   Отряд протекторатов благополучно минул навес с бочками и ящиками, за которым проводилась встреча. Дозорный тут же сообщил это.
   - Погодите, - задумчиво начал говорить Старид, массируя указательными пальцами у висков, - а какое вам дело до нас и этого отряда… самоубийц? Вы нас на дезертирство подбиваете?
   - Нет, опять вы не думаете над словами и поступками, - мотнул головой Святозар, теребя кончик бороды, -  ваш отряд «самоубийц» состоит из фертской пехоты, среди которых пара сотен человек Эстермана. А ещё там есть мои дреславы! Это тоже, знаешь ли, наши люди, перед семьями которых мы отвечаем!
   - И что вы тогда предлагаете, - устало выдавил Старид, - альтернативы две: либо дезертировать, либо не проиграть, а…
   - А победить, - кивком закончил командир фертов, - иначе люди погибнут зря, а выжившие покроют себя славой позорного бегства. Некоторых, может, даже казнят за это.
   Группа пехотинцев у шатров неподалёку громко расхохоталась в ответ идее использовать водку в качестве жидкости для розжига. Сразу же был послан дипломат в ближайшее место, где можно было получить и водку, и поленья для костра. А пока засланец, покачиваясь и икая, побрёл исполнять дипломатическую миссию, оставшиеся солдаты продолжили читать письма от родственников из Тиэрии, по ходу всем отрядом сочиняя ответ.
   - Хорошо, - рассуждал Старид, - допустим, мы победим. Что дальше? Согласно плану Висткария, надо выманить гарнизоны сельтиков и завести их в ловушку. Однако, если мы победим их последнюю армию, все гарнизоны останутся в городах, ожидая нашего прибытия,  поджав хвосты, если можно так выразиться.
   - У нас план другой, - пояснил Эстерман, - неподалёку, за ближайшим перевалом, название его я, к сожалению, подзабыл, встала армия императора. Это нам рассказали ландскнехты. Мы отправим гонцов туда с просьбой остановить это безумие, ибо я знаю Висткария: он не успокоится, пока не положит всех людей ради своей цели. Ваша задача выиграть, и дождаться весточки от нас…
   - А если император не прибудет? Если гонец не доскачет? – запротестовал Старид, - что тогда?
   - Стойте! – оборвал спор Гольюфал. Мгновение назад его словно осенило, - не нужно звать императора. Всё проще. Мы победим армию сельтиков, затем возьмём в осаду Фьёрдигор. Нас будет слишком мало и защитники других городов посчитают, что смогут нас одолеть. И соберутся для марша на нас. Тогда мы быстро снимаем осаду и действуем по плану Висткария: отступаем к Кишке, сельтики, жаждущие  мести, нас преследуют, а после их разбивает в пух и прах кавалерия Шатье, а основные силы без напряга берут города! В итоге и мы не опозоримся поражением, и план удастся.
   Командиры молчали. Никто не ожидал дельной тактики от обычного лейтенанта. Или сомневались, что сельтики в случае поражения действительно выйдут из городов.
   - Опасно, но… как же я сам до этого не додумался? - сжав кулаки, пробубнил Святозар.
   - Нет, стойте, погодите, - почесал затылок Старид, прикусив губу, будто от волнения, - нам понадобиться еда. И лекарства. Навряд ли их выдадут отряду больше, чем положено для того, чтоб просто дойти до назначенного пункта!
   - Ничего страшного! – приободрился Эстерман, - у меня есть знакомый дока в области фуражировки, он сейчас занимается распределением припасов. Я переговорю с ним, и вы получите всё необходимое! Даже тайно!
   - А если Висткарий о вашем невыполнении его приказов узнает, мы вас как-нибудь выгородим, - заверил Святозар.
   - Тогда хорошо, - Старид буквально просиял, хотя глаза остались какие-то грустные и хмурые, - так и поступим. И Гоф, выступаем завтра на рассвете. А вам, господа командиры, спасибо за совет и ждём провианта. Разумеется, тайно.
   Вся четвёрка распрощалась скупыми кивками, и каждый пошёл прочь с места встречи на свою сторону света.

***

   Холодная ночь сменилась зябким ветреным утром, правда, с лучиками солнца, изредка пробивающимися через белые пушистые облака. Ни снега, ни дождя не наблюдалось, и было ясно, что не будет наблюдаться до обеда так точно.  По лагерю фертарской пехоты армии Висткария и той, что прибыла с Генрихом, быстро пробегались посыльные, гремя палкой по кастрюле и поднимая ото сна каждого солдата в округе. Вслед этим посыльным летели ругательства и стоны просыпающихся пехотинцев, выползающих из палаток и жалующихся на последствия вчерашней попойки. Как ни странно, протекторатам Марка Сивилия действительно удалось предотвратить пьяные побои, однако с всеобщим похмельем, конечно же, ребята справиться оказались уже не в силах.
  Этой ночью к Гофу, который, к слову, никак не мог заснуть, пробрался агент Эстермана и оставил в палатке кулёк с обещанной едой,  похожие кули получили и остальные пехотинцы. По подсчётам, у каждого солдата теперь припасов хватало на неделю, если, конечно, потуже затянуть пояса.
   За ночь все лужи покрылись тоненьким слоем льда, шерсть на палатках из шкур заиндевела из-за высокой сырости. Всё ещё мертвецки каркали вороны, отдалённо шелестел еловый лес вдали, а в нос, словно невидимые муравьи, заползали запахи мочи, грязи и странной предзимней свежести, которую разносил ветерок, от которого и шелестели пушистые ели да сосны. И по этим пушистым вечнозелёным веточкам уже не бегали белки, стало слишком холодно для сих маленьких рыжих зверьков.
    «Дома-то, небось, ещё и первого снега не было», - с грустью думал Гоф, пока плёлся до точки сбора. Мыслями он был там, в предместьях Строгхора. Дома, его обнимала счастливая жена, а он обнимал счастливых детей. Уже взрослая собака, с которой он так возился, пока та была щенком, прыгала и тявкала у ног. Вот оказывается оно, солдатское счастье! А казалось, ты служил всего год. Какой-то там год, с каждым новым днём напоминающий вечность.
   Точка сбора оказалась маленькой площадью. Там уже собралось немало солдат, злых, ворчливых и как всегда не выспавшихся. В центре площади, на наскоро сооружённом помосте, расхаживая взад и вперёд, громогласно толкал речь Старид. Речь та была наверняка выдумана кем-то из генералов, а заучена молодым командиром поздно вечером. К такому выводу Гольюфал пришёл, заметив, как тонко слова подобраны друг к другу, насколько каждое предложение вгрызалось в голову, а героические девизы звучали так часто, словно только ради них и придумывали всё это мероприятие.
   Как ни странно, Гоф в это время думал о всяких глупостях. Думал о том, как резко похолодало, о том, что, казалось бы, недавно он видел муху, а теперь те впали в глубокую спячку в укромных местах. Давно он не слышал дятлов, хотя те вроде, и не перелётные птицы. А ещё он давно не ел по-настоящему тёплой и вкусной еды. Например, домашней.  Пехотинцев каждый же момент становилось всё больше и больше.
   Речь Старида подошла к концу. Солдаты быстро заканчивали распределяться по десяткам. Их плотному строю освободили путь, по обочинам протоптанной и заезжей до колеи дороге толпились все остальные «обитатели» лагеря, прощаясь с друзьями, желая успеха и сокрушительной победы. Однако мало кто знал, зачем этих пехотинцев посылают к Фьёрдигору, а ещё меньше было тех, кто точно владел информацией о том, что же там такое случиться. Гольюфал же искренне надеялся, что Старид придерживается плана, разработанного вместе с Эстерманом и Святозаром. А ещё Гоф хотел домой. Очень сильно хотел.

***
 
   Над неровными рядами пехотинцев на марше звучали песни, гоготание и прочий гомон. Но за армией не ехало ни одной повозки или телеги: всю провизию тащили в тюках за спиной. Ветер немного утих, солнце по-прежнему пробивало свои лучики сквозь серые тучи и белые пушистые облака. Над головами солдат развивались рваные и выцветшие знамёна, которые должны были быть красного цвета с жёлтым грифоном, а стали бардовыми с пятнами грязи и крови, но со всё ещё жёлтым, пусть и тусклым, грифоном. Даже на бригантине Гофа и щитах солдат зверюга смотрелся более грозно и отчётливо.
   Так уж вышло, что Гольюфал шагал с краю, а это оказалось удобно Стариду, который, как и подобает командиру, ехал верхом на коне. Естественно, полководец придержал скакуна, пока не сравнялся с товарищем и начал разговор:
   - Гоф, ты уверен, что у нас всё получится?
   - Уверен, - кивнул лейтенант, чувствуя лёгкое першение в горле. Кажется, холодный сельтийский климат его доконает, - Старид, скажи, а почему у нас знамёна разорванные?  И какие-то старые.
   - Я тоже это спросил у генерала Вискаря, - вытер мокрый нос командир, - он сказал, что мы должны показаться сельтикам как полумёртвая армия. А ещё ему не хочется отдавать врагу в трофей хорошие знамёна.
   - В смысле: в трофей? – удивлённо покосился на всадника один из пехотинцев, коего от насморка и замерзания спасала чрезмерная волосатость на лице.
   - Не думай, солдат, - приказал командир. После сразу поправил себя, - в смысле не задумывайся над этим.  Мы эти тряпки всё равно не отдадим врагу.
   Пехотинец, так и не поняв, что происходит, действительно наплевал на долгие размышления и принялся насвистывать задорную мелодию себе под нос. Старид пришпорил коня и поехал вперёд: вести воинство за собой, а не ехать рядом с ним. Хищный ветер вновь принялся завывать, укусами обжигать холодом уши и руки вояк. Справа тянулся вперёд хвойный лес, шелестящий своими пушистыми зелёными ветками, слева простиралась на сколько хватало глаз каменистая долина, припорошенная тонким слоем снега, а сзади гордо возвышался горный хребет и одинокий холм. Гоф последний раз обернулся, чтоб увидеть раскинувшийся во все стороны лагерь и струйки колеблющегося дыма от сотен костров, услышать все звуки приказов, ругательств и солдатского смеха. Флажки суетливо трепетали под давлением ветра, а вороны заканчивали своё кровавое пиршество.

***

   На ночь маленькое войско остановилось неподалёку от берега неширокой, однако крайне старой речки, успевшей пробурить себе в почве глубокий канал с крутыми спусками к руслу. Стенами лагеря стали плотные заросли всевозможных кустов, правда, без листьев на ветках. Такая преграда не могла, конечно же, скрыть свет и дым, исходящие от костров, зато не давала вражеским лучникам прицелиться как следует. 
   За час пехотинцы расчистили в кустарниках свободную полянку, поставили палатки, а из срубленных веток разожгли костры.  Были отправлены люди за водой в речке, расставлены часовые, кто-то затачивал палочки, дабы насадить на них хлеб и нажарить себе сухарей. Гольюфал грел руки у одного такого походного очага, который окружали пять солдатских палаток. Таков был принцип выживания холодными ночами: развёл костёр – спи рядом.
   Гоф осмотрелся вокруг, поёрзал, сидя на краю своего спального мешка. Небо всё ещё затягивали тучи, из-за которых не было видно ни луны, ни звёзд. Несколько недель назад лейтенант, кажется, слышал по ночам стрёкот кузнечиков, сейчас же для них стало слишком морозно. Несколько недель назад полевые мышки испугано убегали из-под ног у солдат, теперь и грызуны попрятались на зимовку в свои уютные норки.
   Сам лагерь представлял из себя цепь окружённых палатками костров, тянущуюся вдоль кустарников на несколько сотен метров, ибо, надеюсь, дорогой читатель помнит, что маленькая армия состояла из семи сотен фертарских пехотинцев, двух сотен дреславских ратников и сотни лучников, набранных неизвестно где перед отправкой в Большую Сельтию.
   Вернулись солдаты, посланные к речке, и принесли полные до краёв котелки и чайники с водой, кою сразу же принялись кипятить над костром. Вскоре вода забулькала, в неё кинули горсть мятных листьев и пучок трав, собираясь получить в конечном итоге горячий отвар. Гоф, ловя носом душистый аромат, идущий от котелка, вздохнул. Ему хотелось спать, глаза слипались и голова отказывалась соображать, хотя с другой стороны на совсем голодный желудок засыпать тоже не особо приятно. Когда же отвар был готов и разлит по походным деревянным кружкам, наш лейтенант преломил хлеб с пехотинцами. Ужин длился не долго. Первым закончил тот самый вояка с обильной растительностью на лице. Он вытер рот тыльной стороной ладони, рыгнул и предложил:
   - Может, споём, а парни?
   Парни ничего не ответили, лишь вскочили на ноги и вытянулись в постойку «смирно»: к костру подошёл их командир.
   - Сидите, сидите, - успокоил подчинённых Старид, присаживаясь на землю рядом с Гольюфалом, - песня – хорошая идея. Я б послушал.
   Бородач с улыбкой пожал плечами, выражая тем самым: «ну раз воевода не против, то чего тянуть?», - после достал из недр своей палатки лютню. Пока певун настраивал струны под нужное звучание, все группы у ближайших костров приутихли: у них музыкантов не было, а пока варево готовиться, неплохо было приобщиться к прекрасному да отвлечься от пустой болтовни.
   Вдали, за рекой, завыл волк. Очень, надо признать, уныло завыл. Гоф поёжился, плотнее  обняв руками колени. Пехотинец, стоявший на ногах и мешавший черпаком в котелке, заметил:
   - Ох, не к добру это!
   - Почему, - усмехнулся другой вояка, в сотый раз перечитывая письмо от детей, пришедшее день назад, - пусть себе воет. Нам-то что?
   - А то, - пояснил ответственный за готовку, мрачно сверкнув глазами, будто специально, - волки воют в лесу и на луну. На том берегу лесов нет, лишь кустарники. А небо заволокло тучами. Значит не волк это, а дух злой!
   - Да нет, навряд ли, - грустно улыбнулся Гольюфал, положив подбородок на колени, - задолго до войны я жил в предместьях Строгхора, то бишь за стенами города. Мой дом был крайним, а через пасеку, можно сказать, совсем близко, располагалась деревушка с глупым названием. Там жила одна сторожевая собака, которая по ночам постоянно выла, неважно какая была погода и виднелась ли луна на небе. Может, и там, за рекой, не волк, а тоже просто собака? Ну, только дикая?
   - Может да, а может и нет, - мрачно бросил в ответку солдат у котелка, разливая по кружкам товарищей отвар.
   Наконец певец закончил настраивать лютню и, неторопливо перебирая пальцами по струнам, запел тихим печальным голосом, только так, чтобы и у других костров воякам всё было слышно:
   - Ты славить его не проси меня,
Днём от свечи не станет теплей.
А что слава? Лишь тень на имени,
Слушай что скажу я о своём короле.
   «Тень на имени… - с сомнением подумал Гоф, - странно. Слава должна же наоборот быть светом на имени…»
   - О том, как щедр он на дружбу был,
О том, как он смеяться умел,
О том, как он веселье любил,
А пел – да что там твой менестрель…
   «Какой же это такой король, - вздохнул Гольюфал, - о ком эта песня? Ни разу не слышал ни о каких королях, которые были щедры на дружбу и пели. Эх, вот он, его величество литературный образ».
   - О том, как он слово умел держать,
О том, как за грех он чужой платил,
О том, какой он преданный брат,
О том, как он братом предан был.
   «Хороший был бы король, - кивал в такт мелодии наш лейтенант, - жаль таких не существует, иначе не было бы войны и сидел бы я дома, с семьёй…».
   Недолгое время певец перебирал пальцами по струнам, затем заиграл чуть быстрее и голос его стал немного громче:
    - О том, как мы шли в ледяной ночи,
И мечами могилы рубили во льдах.
О том, как к рукам прикипали мечи,
А слёзы замерзали в глазах.
   «Нет, этот король тоже воевал, - с грустью глядел на трепещущий огонёк Гоф, - а судя по тому, что рубил во льдах могилы, то воевал вообще с какими-то некромантами и мертвяками. Бррр… не хотел бы я биться с такими… лучше бы вообще не было войн!».
   - Как изорванный шёлк наших гордых знамён
Осенял спокойствие мёртвых лиц.
Как проклятья в устах замерзали льдом,
А в сердцах умирали слова молитв.
   «Мёртвых лиц? Возможно, именно так и выглядит моё лицо перед боем: бледным и… безразличным. А про проклятия не знаю… в бою солдат всегда материться».
   - Из ладоней распоротых, как из чаш
Мы на тризнах пили кровь как вино.
С нами плакал и пел повелитель наш,
Он всегда и во всём с нами был заодно.
   «Вот интересно, а если бы наш император узнал о плане Висткария, что бы он сделал. С кем бы он вместе пел и плакал: с генералом, или с простым солдафоном? С кем бы он был заодно?».
   Музыка стала ещё быстрее, голос бородача зазвучал как-то живее и в плане громкости произношения и интонации:
   - Пусть о победах другой поёт,
А я о бедах тебе спою.
Он видел, как гибнет его народ
И проклял горькую клятву свою!
Мы утратили всё: нам осталась лишь честь
Да слава от бесполезных боёв.
От пышных сказаний – мешурная лесть,
От песен хвалебных – пустое враньё!
   «Эх, так к сожалению чаще всего и бывает, - поёжился Гольюфал, - если ещё не хуже!». Песня тут же подтвердила мысли лейтенанта:
   - Мы всё потеряли во имя господ,
Нам стало наградой – проклятие их,
Нам стали наградой потери да боль;
Забвение мёртвых, изгнание живых.
   После певец продолжил мечтательным голосом, будто вспоминал что-то давным-давно прошедшее, чего уже никогда не вернуть:
   - А когда он в последний бой уходил,
Я понял, что он не вернётся назад.
Он сказал, что за всё отомстит один,
Я не мог ему посмотреть в глаза.
Я лишь видел, как к северу нёс его конь,
Как лазурный плащ летел за спиной,
Как бился волос золотых огонь,
Как прощально пел его рог боевой!
   Бородач уже пел с нотками ярости в голосе, хотя в глазах его виднелась та самая грусть, застывшая во взгляде с самого начала песни:
   - Пусть другой наврёт про количество ран!
Пусть другой наврёт про каждый удар!
Пусть наврёт, что могуч как скала был враг,
И что слаб перед ним был мой государь!
Я скажу лишь одно: меня не было там.
Я скажу: мне себя теперь не простить.
Я скажу: да что я могу сказать?
Ты славить его меня не просил…
(Песнь «Финголфин» группы "Айре и Саруман" )
   Пехотинцы дружно захлопали в ладоши. Песня понравилась всем. Гольюфал тоже хлопал: его эти куплеты подтолкнули на раздумья о ряде дилемм. Так же задумался и Старид, с грустью глядя в огонь костра.
   - Хорошая песня, - хрипло выдавил Гоф дабы просто начать разговор.
   - Да, хорошая, - согласился командир, плотнее кутаясь в плащ, - знаешь, я тут подумал… раньше никак не понимал, что заставляет людей идти на всякие мерзости, предавать других…
   - А теперь понимаешь? – задумчиво спросил лейтенант, тоже не отрывая глаз от трепещущего пламени.
   - Теперь понимаю, пусть и не до конца, - Старид вытащил из перчатки заныканную монетку, - видишь, медяк. Теперь представь, что это золотая монета. Как ты её опишешь?
   - Ну… - Гольюфал немного растерялся, - она… круглая, блестящая. Эм, ещё ценная и… холодная…
   - Верно, - кивнул командир, будто дожидался последних слов, - она холодная. Однако, как оказалось, эти холодные монеты способны сломать человека. Что делает с нами звон монет? За звон этих самых монет люди даже готовы продать душу, а уж предать кого-то раз плюнуть…
   Он с ненавистью бросил медяк в костёр, подняв небольшой сноп ярких искр.
   - Порой ты считаешь, что звон монет это что-то такое далёкое, что услышав его, ты выстоишь и не продашь душу, - вздохнул Старид, поднимаясь на ноги, - но, раз в наше время столько предателей, не так уж выходит и легко: сопротивляться этому звону.
   Командир ушёл в ночь с печально опущенной головой. «Да, я тебя понимаю, - подумал Гоф, прежде чем забраться в тёплый спальник, - противная эта штука: звон монет».

***

   Утром войско двинулось в путь, даже не позавтракав. До рассвета оставалось несколько часов, однако Стариду это не помешало поднять всех на ноги и повести на врага. Кстати, до того самого врага им оставался где-то день пути, даже планировалось переночевать этим вечером и на рассвете разбить сельтиков. Более того, по прошествии ночи на улице потеплело, тучи сменились рваными полосками белоснежных облаков, а заботливое солнышко таки сумело растопить тонкую снежную кромку, обнажив бурую траву.
   На той стороне речки, кстати, совсем не полноводной, так как брод толком и искать не пришлось, действительно не было лесов, а через пару часов пути, на западе показалась лазурная кромка моря. Теперь я считаю нужным познакомить читателя чуть ближе с полуостровом Сталвингер. Этот горный клочок земли располагается как бы в кармашке западного побережья Большой Сельтии, возвышаясь над солёной водой неприступным каменистым массивом. Данный полуостров окружали многочисленные рифы, а посему и судоходство развить в его прибрежных городах было невозможно, однако, не смотря на свою каменистость, Сталвингер обладал обширными участками плодородной почвы, на которой выращивали разные культуры. Так как здесь преобладал морской климат, то и зимы в Сталвингере не являлись суровыми по сельтийским меркам, хотя и летний сезон не казался жарким. В стратегическом плане на данном клочке земли располагались всевозможные полезные ресурсы, делая близлежащие города вполне самодостаточными даже если оборвётся связь с остальным континентом. Попасть на полуостров можно было только через перевалы в горном хребте, а так как и атака с моря в виду рифов не являлась возможной, то полуостров мгновенно становился обширной крепостью с лесами, горами и полями. Правили городами на Сталвингере несколько ярлов, а точнее восемью городами управляли пять ярлов, не считая танов.
   Как и положено, зимой горные перевалы засыпало снегом, посему полуостров оставался отрезанным от остального мира, однако, на время войны, если до зимы не захватить Сталвингер, могло случиться так, что захватить его будет в принципе невозможно: из лесной древесины за зиму сельтики могли бы возвести неплохие укрепления и стену, упрочнив их горной породой и камнями с каменоломен, натренировать воинов. Поэтому было необходимо захватить полуостров до наступления холодов, иначе дальнейшее завоевание могло остаться под вопросом: никто не хочет оставлять в своём тылу врага, особенно когда сил и так часто не хватает.
   Вернёмся к повествованию. Солдаты не встретили никакого сопротивления в течение всего дня. Гоф от нечего делать разговаривал с каждым пехотинцем, а к вечеру мог похвастаться, что знает не просто свои два десятка солдат, а целую половину армии. Или почти половину, так как большинства знакомых просто не запомнил. Утром следующего дня должен был состояться бой. Решающий бой на этом полуострове, чьи земли итак уже были обильно обагрены кровью тысяч павших мужей...

***

   - Ух, зараза! – прошептал Старид, лёжа на каменистом холмике в кустах, - много же их там собралось!
   Вдали уже виднелись стены Фьёрдигора, у которых встала лагерем армия сельтиков. Их воинство насчитывало уже почти две тысячи человек, а каждый день к ним прибывало всё больше и больше новобранцев. Гоф, лежащий рядом с командиром и так же наблюдавший за врагом через ветви кустов, спросил:
   - Что будем делать?
   - Драться, что же ещё? – дрожа то ли от утренней прохлады, то ли от волнения, произнёс Старид, - только надо будет всё хорошенько спланировать: их ведь почти вдвое больше чем нас!
   - Мы не можем проиграть, - сквозь зубы прошипел Гольюфал, - мы же собираемся придерживаться нашего плана, а не задумки Висткария, верно?
   Командир промолчал, прикусив губу. Немного подумав, поглядев на лагерь врага, он сплюнул в траву и шепнул:
   - Ладно, уходим. Спланируем битву и нападём.
   Двое дозорных отползли от кустов и поспешили к своему небольшому войску. Имперские пехотинцы расположились довольно далеко от города, вдобавок ещё и в низине, чтобы их не заметил патруль. Там они построились по десяткам, положили на землю всё лишнее, включая палатки и котелки, а затем принялись готовиться к бою, проверяя, хорошо ли сидит доспех и насколько остро заточено оружие.
   - Ну как? Сколько их там? – взволнованно поинтересовался дреславский сотник.
   - Больше чем нас, - уверенно ответил Старид без нотки слабости и сомнения в голосе, - сейчас прошу всех сотников и лейтенантов собраться около меня, хочу обсудить тактику. Будем действовать хитро. Или хотя бы с умом.

***

   Планирование заняло пару часов. За это время имперские разведчики сновали взад и вперёд на случай неожиданной активности сельтиков. Старид же превзошёл сам себя: он разработал при помощи каждого члена своего «полководческого совета» тактику. Её суть была в раздельном ведении боя, так как если встречать врага по принципу «стенка на стенку», имперских пехотинцев попросту сметут или окружат. Посему решили занять ближайшие господствующие высоты, разработали  условные сигналы рожками для запроса помощи и предупреждения союзников. Сожалели лишь о том, что не хватало людей для размещения резервов в небольшом лесу близь Фьёрдигора. 
   Пехотинцы вышли из низины, направились занимать позиции. Гоф в голове перебирал комбинации сигналов на рожке, а ещё пункты стратегии командира. Ему под командование выделили семьдесят человек. Все ферты. Увидев их, сельтийский патруль сломя голову кинулся к лагерю. Гольюфал поднялся на холм, его люди выстроились в три линии позади. На соседнем кустистом холмике, где Гоф со Старидом проводили разведку, заняли позицию пять десятков дреславов.
   На небе несколько тучек периодически мешали светить в полную силу яркому солнышку, морозный ветерок заставлял шуршать сухую бурую траву под ногами, шелестел прибрежный сосновый лесок на краю утёса. Вороны в нём тоже оживились.
   Над вражеским лагерем прогудели рога. «Тревога!» - гудели они. В долину начали стекаться силы врага. Гоф вдохнул, разогнав тревожные мысли, выдворил все сомнения из головы, сосредоточился на предстоящем сражении. «Так, - думал он, - первым делом надо приободрить солдат. И ждать». Гольюфал выдохнул, освободил лёгкие от холодного воздуха. Приняв серьёзное лицо, выражающее полную уверенность в успехе, он резко обернулся. Лица его солдат были каменные, однако глаза не могли обмануть: пехотинцы  боялись. Три рваных знамени, коих Всткарию было не жалко отдать врагу, трепетали над головами бойцов. Сначала лейтенант не знал что сказать: слова, словно ледяной комок, застряли в горле, а так как все лишние мысли уже покинули голову, то и начать с любой мало-мальской глупости тоже было нельзя.  Однако и молчать долго - знак того, что ты сам сомневаешься в успехе. А полководец, даже в ранге лейтенанта, должен всегда показывать уверенность в себе и передавать её людям.
   - Нам предстоит долгий и суровый бой, - наконец сухо, словно через «не могу» выдавил Гоф, - но я верю в вас, верю в ваши силы. Сегодня мы вырвем победу у сельтиков! Вырвем мечами, а если те потупятся, вырвем зубами! Если зубы нам выбьют, вырвем пальцами! А вскоре вернёмся домой!
   Краем глаза между предложениями Гольюфал уловил движение. К нему пробивался через ряды солдат растерянный посыльный.
   - Мы готовы к бою, - продолжил лейтенант после секундной паузы, - к бою, который запомнят навеки, а мы, как победители, будем хвастаться, что мы и ни кто другой победили в этом бою!
   Наконец посыльный сумел протиснуться к Гофу и, подойдя очень близко, прошептал на ухо:
   - Ваше превосходительство. Как бы сказать… я опасаюсь, что боя не будет.
   Гольюфал подавился слюной.
   - В смысле, не будет? - сухо пробормотал он, не понимая, что говорит совсем не шёпотом.
   На то посыльный ткнул пальцем через спины солдат. Там, в низине, резервы под командованием Старида, отряд за отрядом, уходили прочь с поля боя. Они не держали строй, не соблюдали порядок, а просто беспорядочным потоком двигались на северо-запад. 
   - Ваше превосходительство, это что, манёвр? – растерянно спросил посыльный.
   - Нет, ты прав, - ответил Гоф подавленным тоном, - боя не будет. Будет резня.
   До лейтенанта почему-то сразу дошло, отчего день назад, у костра, Старид с такой грустью заговорил о звоне монет, откуда вообще в его голове родилась эта мысль. И почему командир всё это время был такой мрачный.
   Из растерянности Гольюфала пробудились перешёптывания в строю пехотинцев. А затем раздался вопрос посыльного:
  - Что мне делать, ваше превосходительство?
   - Жди, - в то же мгновение ответил лейтенант. Он всё ещё с болью во взгляде провожал отступающие резервы. В голове будто что-то лопнуло, в ушах забился пронзительный писк. Сердце колотилось, как будто пыталось вырваться из груди, а паника заполняло его нутро словно липкая густая смола. Напряжение струной засело в висках, и мысли беспорядочно путались в голове.
   «Стало быть, Висткарий предложил тебе звон монет, - стиснув зубы, осознал Гоф, - и ты решил бросить нас». Затем Гольюфал выругался, не в силах скрывать на лице подавленность и ненависть, подпитываемую безысходностью ситуации. Пехотинцы глядели на своего полководца, они колебались, они перешёптывались, пытаясь понять, что произошло. Всё это только усиливало одну мысль внутри лейтенанта: «Что делать?». Действительно, а что же надо было делать? Что бы вы сделали, когда командир увёл чуть ли не половину и без того маленького войска, оставив разрозненные группы дожидаться своего приказа. Приказа, которого не будет.
   Тем временем сельтики уже закончили строиться. Теперь они медленно приближались, опасаясь внезапного удара с фланга: им не верилось, что империя выставила против них лишь горстки бойцов, распределившихся по возвышенностям. Возвышенностям, которые без труда можно было обойти и ударить имперцам в спины.
   «Что же делать, что делать, - закрыв лицо ладонями, словно пытаясь спрятаться от всех, беспокойно размышлял Гоф, - так много мыслей, и хоть бы одна здравая идейка по делу! Это предательство, звон монет о котором мы говорили после песни… да, песни!».
   В такой волнительной ситуации наш лейтенанат сам не ожидал, что почти дословно вспомнит ту самую песню в исполнении бородача пехотинца. И как он был тому бородачу благодарен!
   «Как там поступил государь из песни: увидев, как гибнет его народ, пожертвовал собой ради спасения других. Эх, не та ситуация, не та! Что же я могу сделать? Пойти на переговоры с сельтиками? Нет! Этого нельзя допускать. Но нельзя и жертвовать всеми моими пехотинцами. А что если…».
   - Так, слушай мою команду! – неожиданно для всех взревел Гольюфал, - слушайте внимательно! Нас предали! Нами готовы пожертвовать наши же генералы во исполнение своих алчных целей, прикрывая всё это солдатским долгом пред государством! Согласно их плану мы должны проиграть, а сельтики вывести после победы войска из городов и попытаться вытеснить силы империи из полуострова, после чего будут разбиты скрытыми силами подкреплений  Генриха и Шатье. Да, господа, нас бросили. Но я не собираюсь жертвовать вами всеми. Мне нужны десять добровольцев, готовые задержать врага пока остальные уходят в лес.
   Шёпот между рядов вояк перерос в гомон. Люди боялись, однако не хотели убегать. «Ты предлагаешь дезертировать!» – кричал кто-то; «Будем биться насмерть!» - голосили остальные.
   - Молчать! – взревел Гоф похлеще разгневанного шатуна, в душе успокоившись, что не сорвал в итоге голос, - у каждого из нас есть дом. Дом там, далеко, в Тиэрии. А дома многих ждёт семья и дети, ждёт спокойная жизнь. Жизнь нормального человека! Я бы хотел, что бы остались со мной те, у кого дома есть взрослые дети, способные обеспечить семью. А остальные, дабы не дезертировать и вернуться домой, слушайте и запоминайте!  За Хребтом Смерти, буквально сразу за перевалами, встала армия самого Стентора, нашего императора! Я хочу, чтобы вы добрались до него, и рассказали о том, что же случилось на самом деле. О том, что Висткарий приказал нам здесь умереть. И чтобы наш могучий император вернул вас домой, к жизни нормальных людей! Теперь вы меня поняли?
   Люди уныло согласились. Никто не хотел уходить, однако все до одного смерти боялись. Оставалось надеяться, что хотя бы у десятка бойцов хватит смелости остаться с Гофом, а иначе…
   - Лейтенант! – вдруг раздалось из строя, - ваше превосходительство! Мы знаем, что у вас тоже есть дети! Есть жена, а живёте вы в предместьях неподалёку от деревушки с глупым названием, где каждую ночь воет сторожевая собака! Неужели вы не хотите вернуться? Можно ведь оставить тут несколько человек и уйти, передать императору всё самому, тем более о заговоре вы знаете больше нас.
   «Знать-то знаю, - печально согласился Гольюфал, - вот только…»:
   - Как же я буду смотреть в глаза своим детям и жене, а, рядовой? Как, после того как бросил здесь умирать даже хоть одного человека?
   - Вот и мы не сможем! – заявил другой голос из строя.
   - Сможете! – рявкнул лейтенант, - потому что это приказ! Мне нужно буквально десять-пятнадцать человек и всё!
   «И всё… потому что командование это ответственность. Я-то им могу отдать приказ, а кто отдаст его мне? Бежавший Старид?! Эх, ладно, не вернусь домой, не обниму жену и не устрою детей в школу. Но хоть солдаты это сделают. Ох, Боже, как же страшно ждать смерти».
   Тем временем из строя, сомневаясь, делая робкие шаги, начали выходить  добровольцы. Сначала пять, затем ещё столько же, затем ещё семь и ещё один.
   - Хватит, - жестом остановил пехотинцев Гоф, проклиная заплетавшийся от страха язык, - достаточно. Так, ты и ты: вернитесь в строй! У вас, небось, ещё и своих детей нет, а если есть, то и те груднички. Те, кто отходят: спускайтесь в низину, оттуда в лес. Через лес отходите к хребту, к перевалам, но будьте осторожны! Не нарвитесь на засевшие в засаде армии Шатье и Генриха. Те, кто остались: держать строй!
   На соседнем холмике, дреславский воевода, увидев отход фертов, затрубил в рожок.
   «Что происходит?» - гласила комбинация звуков сигнала.
   «Отступайте!» - просигналил в ответ Гоф, встав плечом к плечу с оставшимися соратниками.
   Дреславы вовремя уловили суть происходящего и, так же оставив небольшой отряд, начали покидать позицию.
   Сельтики внизу, увидев, что имперские войска покидают холмы, вообще встали как вкопанные. Им в сих действиях чудилась новая страшная как ночной кошмар тактика. В голове же у Гольюфала звучала та самая песня бородача. Теперь он понял куплет:
 «Как изорванный шёлк наших гордых знамён
Осенял спокойствие мёртвых лиц.
Как проклятья в устах замерзали льдом,
А в сердцах умирали слова молитв…».
   Разодранные блёклые знамёна действительно трепетали на ветру, а пехотинцы стояли словно изваяния, с бледными, каменными, воистину уже мёртвыми лицами. Языки их заплетались от страха, собравшегося комком внутри, засевшем в сердце, которое потеряло надежду. И настолько путались мысли, что невозможно было вспомнить ни одной молитвы кроме простейших. И солдаты начали молиться. Тихо, одними только губами.
«Мы всё потеряли во имя господ,
Нам стало наградой – проклятие их,
Нам стали наградой потери да боль;
Забвение мёртвых, изгнание живых…», - пелось в той песне.
   Действительно: они, простые солдаты оказались мясом, расходным материалом для алчных господ, прикрывающихся государственными интересами. Оставалось надеяться, что те, кто ушёл искать императора, достигнут цели, а не будут пойманы и казнены за дезертирство, а то куплет будет слишком уж правдивый.
   От армии сельтиков отделилось несколько отрядов, примерно по три десятка человек каждый, и двинулись штурмовать холмики. Страх окончательно стиснул свою невидимую руку, сжав душу Гофа, но наш лейтенант в ответ ужасу лишь закричал первое, что пришло в голову. То, что он почти всегда слышал от командиров перед боем:
   - Имперцы! Вместе к победе!
   Он не ожидал, но те шестнадцать человек, решившие разделить с ним печальную судьбу, откликнулись тем же призывом. Затем в щиты фертов полетели дроты и метательные топорики. Кто-то из пехотинцев упал, приподнялся на одно колено и рухнул на бурую траву, уже не вставая. Через мгновение завязался бой, очень, стоит признать, скоротечный. Гольюфал планировал перед смертью забрать с собой как можно больше врагов, однако сельтики, словно волна, захлестнули кучку фертов, откинули и мгновенно разбили, будто дрались с детьми. Соседи дреславы продержались чуть дольше, чтобы их сокрушить пришлось изрядно постараться.
   На Гофа накинулся здоровенный бородатый, можно сказать, великан с громадным боевым молотом. Размахнув своим страшным оружием, он нанёс по щиту удар такой силы, после которого наш лейтенант отлетел на пару шагов. Более того, удар пришёлся по верхней стороне щита, так что защита не сработала, и урон прошёл, пусть и самим щитом, но уже по голове Гольюфала. Сотрясение мозга вновь дало о себе знать, но только после кратковременно потери сознания. Гоф сначала даже не понял, что с ним произошло: вроде мгновение назад стоял в строю, а теперь в ушах звенит, всё кругом пожелтело, голова кружится и трещит… и содержимое желудка очень так уверенно прёт наружу. Вдруг рядом упал другой пехотинец. Ему повезло меньше: голова упавшего напоминала скорее кровавое месиво, на которое лейтенанта так некстати и вырвало.  Сквозь звон в ушах пробивались отчаянные крики и яростный рёв победителей. Всё больше имперцев, искалеченных и истекающих кровью, валилось на бурую терпкую траву.
   На золотого грифона на груди бригантины опустилась тяжёлая нога того самого варвара с молотом, из лёгких вырвался кашель. Чудовищное оружие чудовищных размеров уже было занесено для удара, как вдруг раздались чьи-то слова на сельтийком языке. Этого языка Гоф не знал, хотя догадывался, о чём говорят. Вот странный незнакомец сначала мягко отвёл и опустил молот, затем присел на колени и несколько раз ткнул пальцем в начищенного грифона на груди бригантины. Его покрытое оспинами бородатое лицо с сухой кожей просияло, а произнеся ещё пару предложений, загадочный варвар, так не похожий своей рассудительностью на дикаря, гордо пошёл в сторону города.
   Гольюфала небрежно схватили за ноги и поволокли. Периодически сознание покидало голову лейтенанта, однако забвение лишь на мгновение окутывало разум. Так ферт видел всё словно картинками.
   Очнулся. Серое небо, жухлая трава у щеки. Темнота. Снова очнулся. Он уже проносится мимо бахвально улыбающихся сельтийских солдат из армии, ставшей в поле. Опять забвенье. Опять свет, лучик солнца, пробившийся сквозь тучку, камень, торчащий из земли, больно въехал в ребро.  Рациональный ход мыслей тоже покинул голову. Пока Гоф видел эти проносящиеся перед взором картинки, он ни о чём не думал, словно внутри него осталась одна только пустота.

***

   Окончательно сознание вернулось к Гольюфалу только после того, как на него выплеснули ведро ледяной воды. Наш лейтенант уже лежал на земле, раздетый до рваной в клочья рубахи и портков. Шею его стянули кожаным ошейником, короткой цепью прикованным к стене деревянного дома где-то в переулках Фьёрдигора. Когда ферт прокашлялся и принялся жадно ловить ртом ледяной воздух, сельтики, столпившиеся вокруг пленного, дружно расхохотались, успевая между приступами смеха  перебрасываться остроумными, на их взгляд, шуточками. Естественно, говорили они на своём непонятном языке, на слух очень противном и невероятно грубым.
   Гоф, осознав плачевность ситуации, попробовал вскочить на ноги, однако длина цепи тому помешала. Руки были плотно связаны. В горле пересохло и першило. Нос заложило соплями,  а после полученного удара по лбу вернулись приступы тошноты и головокружения. Каждый звук врезался, словно иголка в кожу. Даже казалось, что на улице душно. Но отчего тогда тут так холодно? Действительно, облитый холодной водой, почти полностью раздетый, Гоф дрожал, а всякое дуновение ветра ту дрожь усиливало, доводя до бешеной тряски. Пальцы пытались сжаться в кулак; вместо этого они безнадёжно впивались всё глубже и глубже в холодную мокрую после ведра воды землю.
   «Ладно, так, что я могу? – спросил сам у себя лейтенант, сплёвывая что-то мелкое и хрустящее изо рта, напоминавшее песок, - встать не могу. Сесть могу?».
   Он сел, правда, с трудом. После облокотился спиной о стену деревянного дома, откинув коротко стриженную, но небритую и грязную голову на круглые крупные брусья.
   «Так, что ещё могу? Говорить могу?».
   Говорить он не смог, только замычал что-то. Думал, мычит громко, на деле же этот шум почти никто не воспринял. Соответственно, обругать Гоф ни сельтиков, ни саму ситуацию не мог.
   «Как же холодно! И рёбра болят. И голова. И мутит. Надеюсь, они меня быстро убьют…».
   В последующие минуты, под всеобщий хохот, Гольюфал выяснял, насколько эффективно он шевелит руками и ногами, не поломаны ли кости и в интонации вражеских голосов угадывал, что они будут с ним делать. Пока угадывание ни к чему не привело. Вдруг ситуация изменилась. Наш ферт узнал это по резко стихшему гоготу и голосам. Варвары начали озираться и расступаться. По образовавшейся дорожке к пленному неторопливо шагал тот самый «умный» сельтик, не давший убить Гофа ещё во время боя. Одет он был так же, как и во время резни: в лёгкую кольчугу, поверх которой воин носил изодранную мантию, мех по швам коей слипся от крови. В руках незнакомец держал бригантину лейтенанта. Гольюфал смутно помнил, как её сорвали с него.
   Умный сельтик опустился на корточки рядом с пленником и, долго подбирая слова, заговорил на принятом в Тиэрии всеобщем, выделяя в силу родного языка согласные звонкие твёрдые звуки:
   - Добррый ден. Как ваше сомочуввстввие?
   - Польщён вашей заботой, - хрипя от боли, выдавил Гоф, - пока не на что жаловаться.
   Умник, так его прозвал наш ферт, вновь, тщательно подбирая слова, безразлично выговорил:
   - Ха-ха-ха. Не смешно.
   - А я знал, что у вас с чувством юмора не всё в порядке, - попробовал улыбнуться Гольюфал. Получилось совсем плохо, особенно эффект испортила жгучая боль в правом боку.
   Сельтик не сразу понял, о чём говорит пленник: не настолько хорошо он знал всеобщий, хотя быстро догадался, в чём смысл данной фразы и, собрав в голове все знания чуждого языка, ответил:
   - Нам нет вврремени шутить, когда ввторгаются на нашу зземлю! Кто-ты? Генеррал? Командир?
   - Лейтенант, - с горькой усмешкой выдавил Гольюфал.
   - Лей-те-нант? – по слогам произнёс новое слово Умник. Затем задумался, видимо вновь подбирая слова, - а сколько человвек тебе подчиняются?
   - Меньше, чем вас тут собралось, - тяжело дыша, бросил в ответку пленник. Теперь он понял, почему ему так трудно говорить: зубы выбивают барабанную дробь на морозе.
   - Ввррёшь! – мгновенно взревел сельтик, тыча пальцем в грифона на груди бригантины, - это ваш симввол! Такие узорры только на одежжде  высоких военных!
   Конечно, под выражением «высоких военных» имелось в виду высоких по званию. Гоф не счёл нужным что-либо отвечать. Пока лейтенант решил поджать ноги к себе и обнять колени руками: так должно быть теплее. Мокрая одежда противно хлюпнула.
   Умник же, подавив в себе порыв гнева, начал думать. И додумался до другой тактики.
   - Если ты не командирр, не генеррал, то где тогда они?
   «Путь Висткарий думает, что захватил Сталвингер сам, - дрожа размышлял Гоф, - хрен ему! Его захвачу я, если скажу…»
   -   Нет больше командиров, - стуча зубами, выдавил лейтенант, - их было пять. И генерал Висткарий. Один командир умер во время ночной атаки на лагерь ярла Стеггерга. Ещё двое умерли во время сражения с ярлом Вулгардом. Потом генерал сбежал, оставив нас самих по себе…
   - Да неужели, - усмехнулся Умник, - а что случилось с пятым командирром?
   - Он трус и не достоин зваться полководцем! Он сбежал.
   - То, что сбежал – знаю. Но, думаю я, ты вррёшь, - рассудительно решил сельтик.
   - А зачем мне врать? – спросил Гоф, - когда нас покинул генерал, мы отчаянной атакой решили взять город и перезимовать в нём. Когда увидели войско, часть людей сбежала. Остальные предпочли умереть…
   - Но ты-то не умер, - хитро улыбнулся варвар, - и зачем-то мне всё это рассказывваешь. Вррёшь, и вррёшь, и вррёшь!
   - Я это рассказываю, чтобы вы не преследовали их, - грустно пояснил Гольюфал, с трудом терпя боль, - они итак уже разбиты. Зачем их ещё убивать?
   Тогда умник с громким дикарским хохотом плюхнулся с корточек на задницу, прямо в грязь, и, указав пальцем на пленного, перевёл его слова сородичам. Сельтики дружно поддержали друга гоготанием, держась за животы. Смех утих не сразу. Это время Гоф потратил на то, чтоб усесться поудобнее: не опираясь на стену непонятно как сломанными рёбрами, но по прежнему прижимая колени к подбородку. Зубы неустанно стучали.
   - Ладно, хватит! – прервал веселье Умник, - ты смешной. И глупый. Мы убьём всех вас, даже убегающих.
   -  Но вы же уже победили! – в душе Гольюфал ликовал, а боль помогала ликование это скрыть, - зачем убивать убегающих?
   - О, это весело! – мечтательно пояснил сельтик, - я тебе больше скажу: мы выйдем из горродов и устроим большую охоту. А ты глупый солдатик. Но можешь знать много интересных вещей о других солдатиках!
   После Умник бросил пару слов соотечественникам и ушёл прочь. Пара варваров отстегнула ошейник, схватила Гофа под руки и поволокла в дом, о стену которого опирался всё то время лейтенант. Как потом оказалось, то был самый большой дом в городе со своими подземельями, клетками, камерами и пыточными залами.

***

   Громки гулом раздался смех пирующих этажом выше сельтиков. Этот шум, да ещё и боль в рёбрах, да холод: всё это мешало Гофу заснуть на сыром каменном полу в мрачном подземелье. Его камера была не большая: где-то три шага на три таких же, а кроме стен в ней были только решётки в соседнюю камеру и в коридор, по которому редко-редко ходил стражник, проверяя наличие каждого заключённого. Лейтенант лежал, свернувшись калачиком. Сначала он пытался узнать, есть ещё кто в темнице. Отвечало на выкрики ферта одно безымянное эхо. От безделья одинокий заключённый пытался вспомнить, от чего у него болят рёбра. И если одной стороной он совершенно точно ударился о камень, когда его волокли, то что с другим боком? Может его били? С другой стороны он не терял сознание надолго. Один знакомый хирург как-то раз рассказывал Гофу, что если человек без сознания лежит больше пяти минут, то он, скорее всего, уже и не очнётся, так как у него внутреннее кровотечение или серьёзная травма черепа. Да и потерял сознание Гольюфал всего один раз, а очнулся спустя минуту другую, когда же его тащили, в виду головокружения из-за сотрясения мозга, пехотинец был серьёзно дезориентирован, а не отключался через каждую минуту. Во всяком случае, Гоф на это надеялся.
   Он не знал, сколько лежал на полу камеры. Ему было жутко холодно. Вскоре пленник поймал себя на мысли, что ему, в общем-то, всё равно, что случилось с рёбрами и серьёзно ли это: всё равно, скорее всего, его завтра казнят. Или спустя неделю. А пока главное: не сойти с ума от боли. И не рассказать Умнику о плане Висткария.
  Наступила поздняя ночь. Это Гольюфал понял, когда пляски и веселье наверху прекратились. Были слышны нечёткие тихие разговоры и древние песни. Основная масса празднующих разошлась по домам или уснула где-нибудь в уголке на кучке сена.
   Лейтенант сам прижался к углу, свернулся плотнее в комок. Теперь хоть было время вспомнить семью, дом, детей. Сколько для них он не смог сделать. Оставалась надежда, что империя не забудет выплачивать им его пенсию. И вот эта мысль, мысль, что всё родное, близкое сердцу Гольюфал уже не увидит, повергала в ужас. Заключённый заплакал. Тихо, почти незаметно. Но Гоф не жалел себя, не жалел и о том, что пошёл в армию: отдать жизнь за родину – славная участь. Жаль только участь эта не свершилась на поле боя. Однако жить очень хотелось, очень хотелось вернуться домой. Трепетала эта надежда в сердце и никак не собиралась уходить. В общем, Гольюфал не считал себя особо религиозным человеком до своего первого боя и до эго момента. Сейчас он молился, молился искренне, а слёзы, текущие по его щекам были тому доказательством.

***

   Утром, а точнее приблизительно через несколько часов после окончания плача, по коридору подземелья застучали окованные железом сапоги. Гоф шмыгнул носом, на всякий случай провёл рукой по лицу, дабы убедиться, что ни одна слеза не осталась в глазах, и после всех сих действий, ферт попытался встать на ноги. Тело неожиданно заломило, каждый сустав дал знать о себе ноющей болью, резко закололо рёбра.  В темноте катакомб замерцал факел. Свет от него был настолько ярок для глаз пленника, что тому пришлось прищуриться. Звякнула связка ключей, скрежетнул старый замок, со скрипом отворилась ржавая решётка. Гольюфал сделал пару неуверенных шагов вперёд, чувствуя, насколько затекли и замёрзли ноги. Он непременно упал бы, если б две пары мощных рук не подхватили его, грубо нацепив на кисти кандалы.
   Его поволокли по тёмному коридору. По ходу движения пленник пытался перебирать ногами, чтоб идти самому. Получалось плохо, и всё же ферт не сдавался. Его подняли по деревянным ступеням на первый этаж, провели через залу, в которой рабыни чистили полы и разбирали последствия ночной пьянки. Затем они пересекли порог в другую комнату, вполне просторную. Около стен стояли тумбы и стойки с оружием, окошко у дальней стены было широким, ставни распахнуты. Внутрь лился мягкий утренний свет. Посредине помещения располагался стол, за которым завтракал знакомый Гофу Умник. Увидев пленника, он с набитым ртом приказал что-то своим людям; лейтенанта буквально бросили на пол и, захлопнув за собой дверь, сельтики покинули комнату.
   - Вставвай и садись напрротив, - прожевав еду, предложил Умник, указывая вилкой с двумя «остриями» на свободный стул. Ферт, шипя от боли, заполз на седалище, откинувшись на спинку. Сельтик продолжил:
   - Хочешь сосиску? Я, конечно, всё раввно дам тебе только шкуррку от неё, хотя ты бы задумался… может, если попрросишь, я соблаговволю дать тебе поесть.
   - Лучше соблаговолите дать мне попить.
   - А ты деррзкий, - Умник воткнул столовый прибор в мясо и начал сдирать шкурку с сосиски. Гольюфал ждал. Шкурки упали в тарелку. Гоф и дальше молчал. Сельтик принялся неторопливо поедать сосиску, чавкая и блаженно мыча.
   «Ладно, - собрав волю в кулак, решил лейтенант, - я подожду. Чтоб тебе подавиться, бородатый хрен».
   Умник подавился, прокашлялся и, пододвинув тарелку с ещё двумя нетронутыми мясными рулетиками в шкурках, приказал:
   - Можешь есть.
   Сам же сельтик пододвинул к себе блюдо с хорошо так поеденным поросёнком в меду. Жир уже не капал с мяса, да и мёд превратился в корочку, однако, Умника это нисколько не смущало, и он с аппетитом набросился на обглоданное кем-то рёбрышко. Гольюфал продолжал ждать, не притрагиваясь к сосискам.
   - Да ты ещё и горрдый, - с полным ртом пробурчал варвар, - однако я настаиваю, чтобы ты поел. Я ж вот тоже питаюсь объедками со столов танов. Тем более тебе нужно набрраться сил: нам ещё прредстоит пррогулка!
   Гоф осторожно взял окоченевшими пальцами сосиску, попробовал зубами содрать шкурку. Трудность заключалась в том, что кандалы дико сковывали итак одеревеневшие от сырого холода руки. Из окна раздавались самые разные звуки. Сразу было ясно: на улице какая-то движуха. По ощущениям казалось, что под окном собралась толпа народу: все как один горластые мужики, да ещё и с оружием. Из всего творящегося вокруг радовало только солнце, сумевшее, наконец, пробиться сквозь тучи и ярко осветить улицу. Его лучи весело пронизывали комнатку через оконный проём и падали прямо на лицо пленнику.
   Не успел Умник расправиться с поросёнком, а Гольюфал и съесть полсосиски, как вдруг снаружи двор огласил боевой рог. То был сигнал не только для солдат, но и для поедателя порося в меду. Сельтик отодвинул блюдо, размашисто утёр рукавом рот и поднялся на ноги. Ничего хорошего для пленника сие не предвещало, посему надо было скорее глотать мясо.
   - Вставвай! – радостно провозгласил Умник, поднимая заключённого со стула схватив его за горло, - важное событие в нашей жизни! Пойдём!
   Сельтик ногой распахнул дубовую дверь и, по-прежнему держа узника за шею, только уже ухватом больше за шкирку, поспешил наружу. Гоф еле успевал, кашляя и ругаясь.
   Снаружи было холодно, опять выпал лёгкий снежок, но хоть ветерок не дул, а солнце светило. Из дома Гольюфала, можно сказать, выбросили в грязь у порога.
   - Как насчёт искупаться? – язвительно заявил Умник, окатив лейтенанта водой из ушата, - я понимаю, так будет пррохладно, зато сможешь позакаляться!
   Гоф стиснул зубы не то от холода, не то от ярости. Тело мгновенно затрясло, испуганная свинья с визгом бросилась прочь, получив пинок в бок от задиристого мальчишки. Животное напоролось на здоровенного пса, от чего завизжало ещё пуще, а юнец расхохотался, бросив вдогонку камень.
   - Живёте как дикари, - с отвращением прошипел Гольюфал.
- А вы деррётесь как дети, - поднимая пленника за загривок, словно щенка, парировал сельтик.
   - Сказал тот, кто не воюет, а мучает умирающих, - решил продолжить спор Гоф, гордо подняв голову, насколько это позволяла железная хватка врага.
   Умник промолчал, сделав вид, что не разобрал слова узника. Он вёл лейтенанта через улицу бедного города, состоящего из старых деревянных домов. Дорог не было, каминных труб тоже, да что там: даже печь считалась редкостью.
   Мальчики с криком дрались друг с другом на деревянных мечах, измазавшись в грязи, девочки, сидя на лавочках около матерей, помогали тем стирать бельё в корытах. Рабы, под взором стариков, носили воду и дрова в дом, лавируя между скотом, который молодые пастушки выгоняли на выпас. И не видел Гоф ни одного взрослого мужчину, способного держать оружие. И уже знал почему.
  Первой трудностью на пути стали ступеньки на деревянную городскую стену. Конечно, лейтенанта поддерживали, пусть весьма болезненно, зато окаменевшие ноги даже если и спотыкались, то не становились причиной падения вниз. Подъём длился несколько минут, даже умник успел запыхаться, не давая пленнику свалиться. Так сельтик довёл узника до одной из двух сторожевых вышек, располагавшихся по краям ворот. Зубцами у стен служили заточенные поленья частокола, крышей на вышках была солома на навесе.
  Умник бросил Гофа на пол и, ткнув пальцем на поле за стенами города, заговорил:
   - Ввот, смотрри. Ввидишь? Идёт наше войско! Я не силён в вваших числах, однако могу сказать, что их четверть сотни по десять человвек. Дввадцать по десять: общая аррмия и пять по десять из горрода.
   Вдаль уходила куча, напоминавшая стадо, воинов. Без строя, без порядка.
   - И чего ты хочешь этим сказать? – опираясь на балку, держащую навес с крышей, поднялся на ноги Гольюфал, заметив, что наверху в разы холоднее.
   - То, что они убьют тввоих дррузей. Тввоих солдат.
   - И что? Я итак знаю это, - лейтенант оторвал дрожащую руку от опоры и, шатаясь, приблизился к Умнику, - ты хотел меня напугать их видом? Видом солдат, у которых даже знамён нет, потому что вы не умеете их делать?
   - Если ввы умеете их делать, это не значит, что ввы умеете дрраться, - с ухмылкой огрызнулся сельтик.
   - Мы умеем и воевать, и строить жизнь, - гордо заявил ферт стуча зубами, надеясь, что пленитель его от ярости столкнёт со стены, - скажи, сколько детей у вас умирают, не достигнув зрелого возраста? Сколько вообще людей умирают от болезней? А сколько доживают до старости? Вы живёте среди грязи и помоев…
   - Мы живвём так, как хотим! – гаркнул Умник, - но вы лезете к нам, насаждаете порядок! Я так скажу: выживвают сильнейшие! Выживвают те, кто достоин биться в бою!
   - Тогда почему же ты не идёшь в бой с остальными достойными? Или они сочли тебя не достигшим нужного возраста?
   Сельтик поднял брови, уставившись на пленника исподлобья:
   - Ты хочешь, чтоб я тебя ударрил? Мы оба знаем: я могу тебя убить одним ударром, - тихо проговорил он без капли ненависти и злости, - но я человек жестокий. Я не люблю бить людей, я люблю их мучить. Ты хочешь мучиться? М? Не отвечай, всё рраввно тввой отввет никому не   вважен.
   Гоф насупился. Он уже хотел было сам ринуться через частокол и выпасть из вышки вниз головой, однако мощная рука Умника схватила его за загривок и развернула лицом к городу.
   - Ввот, взгляни туда, - зашептал сельтик в ухо ферта так, что чувствовалось его ровное, чёрствое дыхание, - как думаешь, сколько там нас живвёт?
   Гольюфал приоткрыл веки, тяжело дыша, осмотрелся. Бедный, деревянный город простирался от него и до противоположной стены примерно на пять тысяч шагов.  Сверху было лучше видно плачевное состояние домов и первобытность всего, чем могли похвастаться улицы, включая замёрзшие лужи и бесконечную грязь. К небу тянулись одинокие струйки дыма, маленькие, как муравьи, люди даже не сновали по дорожкам, они будто ковыляли по ним.
   - Много, - выдавил лейтенант, - много вас тут живёт.
   - Вот именно! – вскрикнул Умник так, что в ухе, у которого он говорил, аж зазвенело, - нас тут много. А сколько останется после вашей осады? Сколько погибнет?
   - Не дави на жалость, - совершенно серьёзно заявил Гоф, - мы оба знаем, почему империя вторглась сюда. Потому что вы много сотен лет разоряли Тиэрию, именно вы начали убивать мирных людей, даже уводить их в рабство.
   - И что? – усмехнулся сельтик, - до нас вы сами убиввали себя в бесконечных войнах. Да если и прринять тввою веррсию, ты знаешь, что из себя прредставвляет Сталвингерр? Наши города не окружены морем, а в море вокруг нас полно скал под водой. У нас нет корраблей! Почему бы вам просто не прийти  и не сжечь коррабли тех, кто вторргался к вам? Но нет, вы – захвватчики! Вы прришли к нам, к крестьянам и тррудягам! Потому что наш дом – стрратегически важный пункт! Так всегда: нет прраввых в войне, но есть постррадаввшие и победители. Суть в том, среди кого ты оказался. Вы у себя в имперрии называете это «Двойной истинной»: когда оба решения в итоге чудоввищны, и вы оба принимаете за прраввильные!
   - А ты-то чего от меня хочешь?! – не выдержал Гольюфал, - зачем ты мне это рассказываешь?
   - Затем, чтобы ты рассказал мне, где, возможно, вы пррячете свои силы, резеррввы, где вы уже укррепились, а так же сколько вас за хрребтом.
   Лейтенант расхохотался. Правда, смех вышел немного жалостливым и болезненным, так как глубокий вдох и выдох отзывались болью в рёбрах и провоцировали кашель. Когда приступ последнего закончился, пленник заявил:
   - С какой стати ты мне сначала показал, что серьёзно намерен убить моих товарищей, а затем просишь сказать, где находятся остальные?
   - С такой, что остальных я отпущу, - совершенно серьёзным тоном ответил Умник, - остальные не убивали людей ярлов Стеггерга и Вулгарда. А если и убиввали, то хоть кто-то должен рассказать о том, как мы герроично отбили свой дом у вас. О том, как аррмии пяти горродов вышли за стены и сокрушили всех вас.
   - Я не верю тебе, - замотал головой дрожащий от холода Гоф.
   - Это не важно, - улыбнулся сельтик, направляясь к ступенькам вниз, таща за собой узника, - в любом случае, я погляжу, ты замёрз и нам пора домой. А пока подумай над своим повведением, иначе прридётся думать на вешалке.
   Гоф знал, что такое вешалка, знал так же, что пришла она сюда прямиком из империи. И сожалел, что вешалкой не называют виселицу.

***

   Его бросили в камеру, заперли скрипящую решётку и ушли, не оставив никакого, даже самого мало-мальского источника света. Гоф вновь остался один во мраке. Первым делом он растёр одеревеневшие пальцы рук, а затем ног, достал впившиеся в подошву камешки после прогулки. В горле дико пересохло, голова кружилась. А сам он думал.
   «Так, - решил Гольюфал, прощупывая рёбра, хотя не знал, как определить сломаны они или нет, - прошёл где-то день с моего пленения. Сельтики действительно, если верить Умнику, вывели все войска из городов. Отсюда и до ущелья, куда бегут солдаты Старида, согласно плану Висткария, шесть дней пути. Значит, прежде чем разобьют армии сельтиков, надо протянуть шесть дней».
   После, с урчащим животом, Гоф всё же уснул. Драматично было бы, если б снился какой-нибудь сон, воспоминание, переживание минувших событий, но нет: сна не было. Была только густая, всеобволакивающая темнота, прямо как в камере, куда бросили пленника.
   Он не знал, сколько пробыл в сладком забытье, где не чувствовал ни боли, ни, что самое главное, холода. Вскоре после пробуждения к нему пришли двое стражников, поставили факел в держатель напротив камеры, отпёрли решётку и оставили рядом с пленником большую кружку.  Затем они отошли, с наглыми улыбками наблюдая за поведением узника. Эти неприкрытые ухмылки дико насторожили Гофа. Пленник осторожно взял кружку, понюхал содержимое. И тут же демонстративно вылил жидкость, жёлтого цвета с характерным запахом, на пол. Улыбки с лиц стражников исчезли, и они ушли, забыв забрать факел, но, не забыв запереть решётку. Гольюфал вновь остался один, при каком-то слабом, но очень желанном свете.
   Пока факел горел, пленник осмотрел себя. Состояние тела, во всяком случае, снаружи, было удовлетворительно. Вскоре огонёк факела за решёткой камеры затрепетал и потух. Лейтенант остался опять в темноте, опять одинокий, голодный и, судя по всему, простывший. Уснуть не удалось, зато было время подумать, что же такого сказать Умнику при следующем допросе.

***

   За ним пришли примерно через несколько часов. Измотанный ферт с трудом поднялся на ноги, и точно так же как и в прошлый раз от него этого, в общем то, не ждали: пленника попросту схватили под руки и поволокли. Сейчас его не поднимали наверх, на улицу, а завели в комнату в том же тёмном коридоре подземелий. Новое помещение показалось довольно мрачным. Опять была пустая комната со столом посередине и двумя стульями, располагавшимися друг напротив друга. За столом света не хватало для освещения дальней половины помещения, хотя силуэтами угадывались пыточные приспособления и полки с загадочными инструментами.
   Гофа приковали к раздельным кандалам, прикреплённым к столу недлинной цепью, и ушли, оставив пленника в одиночестве. Тогда-то лейтенант понял, с каким расчётом здесь расположили держатели для факелов: трепещущий огонёк на мгновение показывал краешек какого-нибудь пыточного крепления у дальней стены, не давая разглядеть всю конструкцию целиком. Пленник же за столом мог лишь гадать, что там стоит, в нескольких шагах от него.
   Умник пришёл через час. За это время тело Гольюфала успело заныть и одеревенеть. Более того, цепь не позволяла даже нормально встать из-за стола, чтобы размяться и немного согреться.
   - Пррошу пррощение за опоздание, - вежливо произнёс сельтик, положив свой рогатый (скорее всего парадный) шлем на стол, - мой повар отпрраввился убиввать твоих дррузей, прришлось самому разделывать сввинью.
   Умник опустился на стул. На нём были тёплые одежды, заляпанные кровью.
   - Вот смотрри, - продолжил он, взяв в руки шлем, - удиввительный факт: у вас в Тиэррии считают, что у каждого нашего воина шлем с рогами! Ну не смешно ли? Я ещё слышал, вы считаете, что рога это большие, пррямо огрромные. Что это даже наши собственные рога, растущие изо лба, ибо мы: демоны. Но если прриглядется, это маленькие отпиленные козьи рожки.
   - Зачем ты показал мне шлем с козьими рожками? Не вижу связи, - хрипло произнёс Гоф.
   - А сввязь есть, - шлем был брошен через плечо назад в тень комнаты, - вы считаете нас дикими звверрьми, варрвваррами. Очень выразительное, кстати, словво. Но мы тоже люди. Мы не демоны с оленьими и бычьими рогами на головве или на том, что у нас на головве. Это всего лишь рожки, как и мы – всего лишь люди. И вы, имперцы, люди тоже. Значит, нам нужно пррекрратить воеввать. Нам, людям!
   - Дай угадаю, - сухо выдавил лейтенант, растирая пальцы рук, - для этого я должен рассказать тебе пару секретов.
   - Ну да, - беззаботно кивнул сельтик, -  я даже условвие прридумал. Смотрри: я тебя накоррмлю, напою, а ты мне расскажешь всё, что знаешь. А если я останусь довволен, то перреведу тебя в клетку этажом выше: там и теплее, и сввет будет. И ведрро для… отходов.
   - А если я откажусь?
   - Тогда, как говоррят у вас: сухим из воды не выйдешь. Или не тот случай для поговворрки? В любом случае: сначала поешь. Может, пока жуёшь, вспомнишь… секреты. Касательно расположения войск, напрример… и патррулей, и ваших планов, и задумок дивверрсионных гррупп.
   Словно как по команде тяжёлая окованная железом дверь отворилась, и внутрь вошёл стражник, поставив перед Гофом миску супа. Разумеется, без столовых приборов. Лейтенант, имея опыт подачек от сельтиков, понюхал жижу. Пахло мясом. В животе заурчало, в пересохшем рту появилась слюна. Пленник аккуратно взял миску руками, почувствовал, что та горячая, и выпил залпом её содержимое. Мясной бульон с луком и чем-то ещё из овощей теплом откликнулся в горле, затем в животе, а после уже будто согрелось всё замёрзшее тело. 
   - Пока ты ешь, хочу заметить, - улыбаясь, заговорил Умник, - я разговварривал со многими как ты, имперрцами. Я знаю, что у вас на уме. Вы все как один хотите веррнуться домой. Хотите жить норрмально. И я прредлагаю выход. Прредлагаю норрмальную жизнь.
   - Да? - Гольюфал отодвинул от себя пустую миску, - какую нормальную жизнь ты предлагаешь? Вы же меня всё равно потом казните!
   - Нет, что ты! – сельтик скрестил руки на сердце, - если ты будешь с нам сотррудничать в полной мерре, мы тебя прросто позже обменяем на дрругих пленников! Я уже говворрил: я беседовал со многими такими как ты. Я знаю: ты – не патрриот, иначе бы давно плюнул мне в лицо. Ты не солдат, иначе бы давно эффективвно вынудил моих людей тебя убить. Ты прростой человвек, грражданин. Я пррав?
   Пленник промолчал. Ему не хотелось говорить. Не хотелось рассказывать о себе, ведь это потом будут активно использовать против него же самого. Однако делать было нечего: либо он сейчас хоть что-то скажет, либо его начнут пытать.
   - Я… я жил недалеко от крупного города, - начал лейтенант. Умник, готовый выслушать, поставил локти на стол и положил подбородок на сплетённые друг с другом пальцы. Трепещущий огонь факела подло играл тенью на лице сельтика. Тем временем узник продолжал рассказ:
   - Я был сапожником, и батя мой был сапожником. Я зарабатывал немного, но дом свой был. Женился на ткачихе.
   - А у вас есть дети?
   - Да, есть. Больше я о них ничего не скажу.
   - А ты любишь сввою жену, - подняв брови, поинтересовался Умник.
   - Да, люблю, - горько ответил Гоф.
   - Скажи, по секррету, ты ей изменял  с дрругими женщинами? Или до неё у тебя были…
   - Нет, - мотнул головой Гольюфал. Этот допрос пробудил в нём то самое, уже похороненное желание вернуться домой, - других у меня не было.
   - И у меня тоже, - вздохнув, сельтик откинулся на спинку стула, мечтательно закинув руки за голову, - отличие лишь в том, что у меня двве жены. И это норрмально для нашего наррода. Только они ждут меня не за морем, а в соседнем горроде. Скажу тебе по секррету, если уж мы начали открроввенничать, моя дочь пошла на войну в войске яррла Вулгаррда. Свветловволосая стеррвва, вся в меня росла.
   Моменты того кровавого сражения промелькнули в голове Гофа. Кровь, крики, страх: всё перемешалось. Глаза убитых безразлично смотрели в небо, а крики искалеченных до сих пор трещали в ушах.
   - А у вашей дочки был боевой узор на лице… в виде трёх синих полосок? – осторожно спросил лейтенант.
   - Он самый, - грустно выдохнул сельтик, уставившись в потолок, - она была хоррошим воином?
   - Она дралась храбро, кидалась на нас как волчица, - подбирая слова, вспоминал пленник.
   - И как она умеррла, ты видел?
   - Да, - кивнул Гоф и, набравшись храбрости, честно ответил, - это я её убил. Вонзил меч прямо в лоб. Потом её затоптали…
   Умник с грустью закивал, будто знал, что так оно и было:
   - Да, на войне мы всегда терряем близких. Детей в перрвую очерредь. Ладно, есть у меня ещё пять… А ты, ферт, ты террял родстввенников на этой войне?
   - Брата, - сухо ответил Гольюфал, - он погиб почти сразу после высадки на Рыжею Отмель.  У вас она называется по-другому, но в тот день земля с последним весенним снегом была вся… в крови.
   - Теперрь ты видишь, насколько разррушительна война? Пусть рушатся здания и стены – их собрать можно, но людские жизни и их счастье…
   Они молчали. Гоф мрачно скривил губы, ожидая действий сельтика. Умник просто глядел в потолок, время от времени растирая руки. Огонь факела трепетал. Стражники в коридоре за дверью о чём-то тихо переговаривались.  Больше ничего слышно не было.
   - Слушай, а зачем все вы корротко стррижёте волосы на службе? – вдруг нарушил тишину Умник.
   - Лысина – друг молодёжи, - повторил однажды услышанную шутку Гоф. Тому, кто его допрашивал, было не до смеха.
   - Мы не станем убиввать дрругих солдат, - после очередной минуты молчания произнёс сельтик, подавшись вперёд и взглянув прямо в глаза пленнику, - но ты пойми: это наш дом! Мы хотим перрезимоввать здесь без прроисшестввий. Я, как и ты, тоже хочу веррнуться к жёнам и детям. И те двва стрражника за дверрью тоже. Скажи: что ты знаешь о патррулях? О развведчиках? Вообще о ваших планах войны?
   Гольюфала поразила дрожь. С одной стороны Умник прав, но стоит ли выдавать план Висткария? Если оставить тактику в тайне, то, возможно, сотни, если не тысячи, загубленных жизней и семей будут на совести лейтенанта. Но если всё рассказать, то случится то же самое: погибнут люди, жёны лишаться мужей, а дети – отцов. Как тут можно сделать правильный выбор? Как выбрать из двух истин, так напоминающих ложь. Как выбрать из двух зол?!
  В итоге Гоф собрался с духом и решил. Решил остаться верным своему государству, так он сделает хоть что-то правильно, пусть и напортачит во всём остальном.
   - Я простой лейтенант, - прохрипел пленник, не поднимая глаз на собеседника, - я знаю только солдатские байки. Мне не доверяют сведений о разведгруппах, о патрулях и прочем. Я солдат, а не тактик, я не командир.
   - Жаль, - сухо бросил в ответ Умник, - я-то думал мы с тобой подрружились.
   Сельтик два раза громко хлопнул в ладоши, стража вошла внутрь, повелеваясь жестам руководителя, освободила Гофа от цепи стола, потуже захлопнула кандалы и поволокла обратно в сырую тёмную камеру. Видимо, разговором Умник остался недоволен, и не видать Гольюфалу тёплой клетки этажом выше.

***

   На этот раз оставили факел неподалёку от  камеры, а когда тот потух, его быстро заменили. При свете, пусть даже весьма отдалённом и тусклом, наш лейтенант чувствовал себя не так одиноко и беспомощно, как в кромешной тьме. После похлёбки его мутило, но это ни в какие сравнения не шло с тем блаженством, которое подарила ему еда, а именно тепло и энергию. Голова уже кружилась не так сильно, да и рёбра скорее монотонно ныли, нежели неустанно мучили резкими вспышками боли. Гоф уснул почти сразу. Опять ничего не снилось, опять он проснулся незадолго до появления надсмотрщика.
   Гольюфала на сей раз сразу вывели наружу. Настало раннее утро, луна уже скрылась за горизонтом, но солнце ещё не выглянуло. Два мужика, напоминавшие угловатые массивные шкафы, тащили пленника по улице. Лейтенант старался перебирать ногами, и опять, как в прошлую прогулку, не успевал это делать.
   В этот день на улице было более-менее тепло, не дул ветер, тучки не заслоняли небо.  На земле тонким слоем лежал свежий белый снежок, начинавший уже таять под напором утренней оттепели. На верхушке крыши одного из покосившихся домов противно и громогласно каркал ворон, любопытно наблюдая за процессией, сопровождавшей узника. Немногие жители, кои встали пораньше и уже занимались своими делами, брали пример с птицы,  глядя за стражниками и тем, кого они тащат. Им было интересно, что случится с узником дальше. Да и самому Гольюфалу это было интересно.
   «На казнь ведут, - думал он, - или на очередную встречу с Умником. Наверное. В любом случае меня не сломить! Я верю  в это! Я всё выдержу! Ничего не выдам!».
    Его притащили на грязную площадь, которую даже не пытались выложить камнем. Месиво из слякоти и щебня покрывала землю, то и дело заплетающиеся ноги Гофа спотыкались об очередную колдобину или яму. Затем пленника заковали на гнилом помосте в колодку и облили холодной водой. Так его и бросили на пару часов.
   Выглянуло солнышко, улицы оживились голосами и звуками городской первобытной рутины. Гоф дрожал на утренней прохладе, будучи одет в одно рваньё да вдобавок ещё и промокший до нитки. Когда же руки и ноги окончательно затекли и даже перестали болеть, за ним пришли. Как нетрудно догадаться, пришёл Умник в сопровождении пары крепких бойцов.
   - Ну здрраввстввуй, - сельтик с энтузизамом на лице запрыгнул на помост, - тебе как, удобно?
   - Малость холодновато, - угрюмо бросил в ответ Гольюфал.
   - Вот скажи мне, имперрец, - Умник наклонился, упёршись руками в колени и глядя в глаза закованному пленнику, - за что ты срражаешься?
   - Ты сам ответил на свой вопрос. Я – имперец. Сражаюсь за империю. Вы грабили наши дома сотни лет,  теперь вы вынуждены воевать на своей земле, ибо здесь мы защищаем тех самых…
   - Много слов! – выкрикнул сельтик, разводя руками, - но если ты считаешь, что дело ваше прраввое, то от чего вы возвврращаетесь домой пустышками без души? Неужели это судьба тех, кто считает, что срражается за сввою стррану? Нет, ты сам не знаешь, за что боррешься, а мы… наш наррод деррётся за сввою землю. Ничего не хочешь сказать мне?
   - Только то, - Гоф заглянул прямо в глаза сельтика, - что немного замёрз. Самую малость.
   Он не увидел ничего в глазах пленителя, ни малейшего чувства. Это были холодные, ледяные глаза, которым даже змея могли позавидовать.
   - Ничего страшного,  ваше прреввосходительствво, - заулыбался Умник, жестом приказав освободить узника из колодок, - сейчас прробежитесь и согрреетесь.
   На площади собирался народ, горожане стекались со всех уголков поселения. В большинстве то были старики, женщины и дети. Каждый держал что-то в руках, нечто маленькое, но увесистое. Затем народ начал выстраиваться в две длинные линии, освободив проход посередине.
   - Давай, - толкнул Гофа в этот проход Умник, - беги и не останаввливвайся!
   Сельтики с гневом начали бросать в лейтенанта то гнилые овощи, то комья грязи, то камни. Лейтенант рефлекторно закрыл голову руками и побежал через толпу, не разбирая дороги. Когда он спотыкался и падал, его окатывали водой и поднимали на ноги. Когда он наваливался на одну из стен народа, его отпинывали и отталкивали, пару раз досталось палкой.  Когда Гольюфал добежал до конца, попал в крепкие руки Умника, который, видимо, успел обойти толпу. Тот окатил его водой последний раз, смыв грязь и ошмётки с тела, и приказал отвести обратно в камеру, заметив, что ещё не поздно рассказать всё, что лейтенант знал. Пленник на это отрицательно помотал головой и добавил:
   - Ничего не знаю. Я простой солдат. Ничего не знаю. 

***

   Гольюфал уже потерял счёт времени. Рваные тряпки, являвшиеся раньше рубахой, совсем перестали держаться на теле и где-то спали на пол. Штаны тоже скорее всего скоро будут потеряны. Прошло точно несколько дней. Пленника часто водили в пыточную, сначала допрашивали, потом, получив уже знакомый ответ, били. С каждым разом били всё с большим задором. Теперь узник знал, что рёбра сломаны абсолютно точно, хорошо хоть не впивались в лёгкие и другие органы, нос напоминал изогнутый клюв, а кожа вся покрылась синяками и кровью. Однажды Гоф пережил даже ужасную пытку: ему втыкали иглы под ногти. Он сам не знал, каким чудом держался, не рассказав ни слова о планах Висткария.
   После побоев к нему часто приходил Умник, ласковыми речами выдавая себя за «единственного друга». Это тоже была пытка, только уже для души и воли. Пытка, в которую под кожу лезли не иглы, а лесть,  в кою так хотелось верить. Мрачный холод тёмной камеры казался облечением, а не мукой, сон же стал повесой, кошмары которого не давали ни выспаться, ни забыться.
   Каждый раз, когда пытки не давали результата, Умник просто разъярялся, как голодный медведь. Было видно: сельтик нутром чуял, что что-то в этом имперском отступлении не так, однако не мог ничего вытянуть из пленника.

***

   В очередной раз Гофа бросили на холодный сырой пол, захлопнули скрипучую решётку. Лейтенант взвыл волком от пронзающей боли. Что даёт ему силы вообще выживать, он не знал.
  Пленник забился в дальний угол, свернулся калачиком и попытался уснуть. Сначала всё как обычно: пульсирующая боль во всём теле, после она начала стихать. И вдруг, неожиданно, она совсем стихла. Это заставило Гольюфала насторожиться. Даже холодно не было. Он вообще ничего не чувствовал. Неужели умер? Или просто спит? Лейтенант открыл глаза. Было светло. Точнее, по прежнему никто свет не зажигал, но сейчас во тьме можно было различать окружение в мельчайших деталях. Гоф даже ощутил себя котом. Или человеком, с кошачьим зрением.
   В соседней камере кто-то был, пленник видел незнакомца через решётку, разделявшую их «комнаты». Этот «кто-то» сидел на корявом гнилом пеньке и тихонько перебирал струны на лютне, настраивая инструмент. Гольюфал протёр глаза, уставившись на странного незнакомца. Тот не обращал внимания на узника, полностью увлечённый музыкой.
   «Точно сплю, - сглотнул Гоф, - иначе быть не может! Ладно, раз сплю, и мне не холодно и не больно, то, может, лучше просто посидеть и отдохнуть?».
   И он не стал ничего делать, а просто прижался к на удивление тёплой и сухой стене, прикрыв глаза. По телу расползалось блаженство. В камере больше не пахло отходами пищеварения, тело не ныло от боли и не тряслось от холода. Вот что такое, оказывается, блаженство!
   Вскоре музыка прервалась. Незнакомец некоторое время глядел на нежащегося  соседа,  затем покашлял в кулачок, привлекая внимание. Пленник по соседству никак не отреагировал.
   - И тебе совсем неинтересно, кто я? – загадочным голосом поинтересовался музыкант.
   - Нет, - признался Гоф, - ты – сон.
   - Я не сон, - улыбнулся незнакомец, - кстати, у тебя зачётная борода.
   Лейтенант приоткрыл один глаз. Человек в соседней камере был высок, худощав, рыжеволос. Лицо покрывала густая щетина. Незнакомец, будучи босым, одетым в странные широкие штаны с обрезанными штанинами и узкую рубашку без рукавов, ещё больше походил на продукт сновидения.
   - Если ты не сон, - усмехнулся Гольюфал, - то кто ты?
   - Хороший вопрос. Обычно все его задают сразу, - загадочный музыкант отложил лютню и подошёл к решётке, - можно сказать, я тот, кто берёт истину.
   После этих слов Гоф расхохотался. Как давно он не смеялся. Не смеялся искренне.
   - И как же ты берёшь эту истину, - язвительно поинтересовался лейтенант?
  - Очень просто, - незнакомец сверкнул глазами, - представь, что истина тут.
  Он театрально сжал кулак, будто хватал воздух, затем просунул руку через решётку, согнул локоть через крестовину прутьев и положил этот воздух в другую руку, находящуюся в своей камере, после чего заявил:
   - Вот так.
   «Да, бредовый сон, - мысленно заметил лейтенант, - но пусть продолжается. Я хоть отдохну. А может никогда не проснусь… надеюсь на последнее».
   - Много думать вредно, - склонив голову на бок, заявил незнакомец.
   - Говорить загадками не прилично, - с той же интонацией съязвил Гоф, мысленно назвав собеседника Чудаком.
   Чудак пожал плечами и вернулся к своему пню и лютне около него.
   - Как дела? – вдруг спросил музыкант.
   - Ну, вроде неплохо, - с сарказмом ответил Гольюфал, - пытают немножко, издеваются иногда. Кормят редко. А в остальном всё хорошо. Как ты-то сам?
   - С усам, - улыбчиво ответил Чудак, - неужели это всё, что тебя интересует?
   Лейтенант кивнул, закинув руки за голову и вытянув ноги. Давно он не пытался распрямиться из состояния «комка». Что ж, если во сне не холодно, то почему бы не расслабиться?
   - Ладно, допустим, не важно, кто я, - решил по-другому разговорить соседа незнакомец, - в таком случае, скажите, кто вы? Только честно.
   - Кто я? Я – пленник, - пожал плечами Гоф, - пленник, жертва предательства и заговора командования.
   - Жертва… - прикусив губу, ухмыльнулся Чудак, - что-то ты не совсем похож на жертву. Во всяком случае, ты сейчас узник, это так. Но кто ты в душе? Кем ты себя считаешь, если отбросить решётки и кандалы?
   - Тогда я сапожник, - усмехнулся Гольюфал, - только сапожник я обычно дома, где меня ждут жена и дети. А здесь… здесь, если не пленник, то тогда я солдат.
  - Верно,  приятно, когда люди признают действительность, пусть даже она кажется им недействительной, - музыкант с ногами взобрался на пень, взяв в руки лютню, - однако ты признал свою непризнаваемую действительность не до конца.
   - Почему это? – скривил рот лейтенант, - в чём подвох?
   - В том, - продолжил незнакомец, настраивая инструмент, - что профессия, ремесло, это не перчатки, чтоб их каждый раз выбрасывать, одевая новые. Ты на всю жизнь считаешь себя сапожником, и это правильно. Только ты не на всю жизнь хочешь считать себя солдатом. Почему? Надеешься на нормальную жизнь? Надеешься, что всё будет как прежде? Но всё не будет как прежде, ибо прежде случилось, как случились и минувшие события, которые миновать стороной не получиться. Ведь на войне произошло столько всего, чего уже не вернуть, или от чего не избавиться. Согласен?
   Самое странное было то, что Гоф понял, о чём шла речь. Полтора года назад, сапожник из предместий посчитал бы музыканта просто чокнутым или мошенником. Лейтенант же Гольюфал отразил смысл сказанного, обработал информацию в голове и сделал верный логичный вывод. Да, Чудак прав: армия не сделала сапожника на время бойцом, она его полностью изменила, вплоть до образа мышления. Вплоть до восприятия окружающей реальности. А война отняла у него то, чего никто из солдат или политиков вернуть не в силах:
   - Знаешь, ты прав, - признал пленённый боец, - я потерял брата год назад. Во время высадки на Рыжею Отмель.
   - Ну-ка, расскажи поподробнее, - незнакомец подался вперёд.
   - Это было как сейчас, в середине осени. Рыжая отмель: полоска берега в две мили длины, остальные точки соприкосновения моря с сушей на том берегу – голые скалы да крутые склоны. Сельтики закрепились на них, поставили укрепления… один из немногих случаев, когда их разведка сработала как надо и варвары вовремя  среагировали. Только подумать: одна из самых маштабных операций во время Сельтийской войны. Со стороны империи выступало семь тысяч кораблей разных размеров и назначений и сорок тысяч пехотинцев. Против нас: всего-то тринадцать тысяч сельтиков. В итоге мы понесли сокрушительные потери. Нам говорили, что тогда погибло двадцать тысяч пехотинцев, но я там был, я видел, сколько в действительности людей полегло, не считая врага, естественно.
   Гоф закрыл глаза и воспоминания, словно сон во сне, нахлынули на него как…

***

   - … волна! – крикнул сержант.
   Поднялся сильный ветер, море громыхало за спиной. За спиной, потому что спереди неизбежно приближался берег. Гольюфал не знал его названия. Перед ним расползлись в стороны две мили заснеженной отмели. За ними следовал ровный белый берег, дальше – подъём, сначала на оборонительный вал, а затем на крутой склон. Этот самый склон, словно клешнями охватывал ту отмель с обеих сторон, где, кстати, у моря, напоминал горный хребет. На этой-то возвышенности и возвели укрепления сельтики.
   До рядового Гофа ещё за день до высадки дошли слухи об этом ужасном месте и о том, как  генералы спорили, стоит ли сюда высаживаться. К сожалению, разведка показала, что это единственное пригодное место для высадки войск в юго-западной части материка за Хребтом Смерти. Дело в том, что наступления с юго-востока захлебнулось, и было принято решение ударить врагу в тыл, после чего старые армии юго-востока и новоприбывшие войска юга-запада соединяться вместе. А тем временем сельтики ждали имперцев, построив на склонах стены из дерева и камня. Последнего они никогда не делали, ибо обрабатывали камень совсем плохо, а вот возведённые оборонительные позиции из той самой породы говорят, скорее всего, о предательстве и работы иноземных строителей на варваров. 
   Захлестнувшая лодку очередная волна заставила Гольюфала прийти в себя. Их судно напоминало коробку без крыши со стенками в пол человеческого роста. Дюжина солдат гребла, другая дюжина занимала свободное место между гребцами; сержант, стоя лицом к солдатам, руководил их действиями и действиями лодки, следующей за ними. Гоф стоял, чувствуя на себе непривычную тяжесть кольчуги. Мышцы всего тела болели после бесконечных отжиманий и приседаний, коими пехотинцев мучали во время плавания на кораблях. Его старший брат был рядом и чувствовал себя так же неуверенно. Неуверенно себя чувствовали все солдаты в лодке, ведь все они кроме сержанта шли в свой первый бой.
   Из лодок в первых рядах раздалось: «Сто метров!». Этот крик прокатился по волнам бушующей воды. На западе поднималось солнце, как всегда не запаздывая ни на мгновения.
   - Значит так, слушай сюда, молокосоы! – рявкнул сержант, уверенно держа равновесие, - первым рядам пехтуры до берега осталось сто метров, нам же – все триста. Я знаю, о чём вы думаете. Чую так же ваше недовольство по поводу того, что вас отправили на бой голодными. Это было сделано  с целью, чтоб вы не заблевали спину тому, кто стоит, или гребёт впереди вас. И да, я чую, чем попахивает из ваших портков! Страх, это нормально, но как вы думаете, одни ли вы боитесь? Там, за стенами, нас ждёт несколько тысяч сельтиков. Их гораздо меньше нас. Более того, они видят, как к их берегу приближаются более чем полторы тысячи лодок, на которых сорок тысяч долбаных солдат! Уверяю вас: из их подштанников несёт ещё пуще, нежели из ваших. И если вы не дрогнете, если мы не дрогнем, то дрогнут сельтики! Дрогнут и побегут до ближайшей речки мыть свои портки! Вы со мной?!
   Пехотинцы дружно взревели, приученные, что иначе никак на речь командования отвечать нельзя.
   - Тогда вперёд! – громыхнул сержант, захлёстываемый солёной ледяной волной, - вместе к победе!
   - Вместе к победе!!! – прокричали бойцы, после чего чуть ли не по всем лодкам пронеслось дружное и масштабное: «УА! К победе! УА».
   Действительно, сельтикам было не по себе, когда внизу к ним приближалось орущее сорокатысячное войско. Однако они не дрогнули. Они тоже крикнули своё: «ХУА!». И, несмотря на всё это, громче всех ревело холодное бушующее море.
   Холодный снежок колол лоб, солёная вода щипала побритое пару часов назад лицо. Однако это жжение мало беспокоило пехотинца, потому что он боялся. Ну и что, что между ним и берегом двадцать тысяч товарищей солдат, всё равно сердце чуяло неладное.
   Лодки-коробки первых рядов неумолимо приближались  к берегу. Где-то над ними раздалось: «Одна минута!». «Одна минута», - откликнулись пехотинцы.
   - Интересно, - стёр пот со лба старший брат Гофа, - сколько нам минут до высадки?
   - Не знаю, Гвилен. Надеюсь,  много.
   - Да нет же, - топнул ногой Гвилен, - как же хреново ждать! Меня от волнения блевать тянет, а проблеваться нечем! Всю ночь не спал…
   - Я тоже, братишка, я тоже.
   Первые ряды лодок врезались в кромку берега, которая была ещё под водой. Резкий звук свистка сержантов зарезал до боли уши, после чего передние стенки «коробочек» с треском открылись, подняв высокие брызги, вода запенилась и хлынула внутрь лодок, а молодые неопытные солдаты, пытаясь соблюдать строй, вырвались наружу.
   Пехотинцы, ещё не вышедшие на берег, с замиранием сердца вытягивали шеи, чтоб узнать, что ждёт их собратьев на берегу. А ждали их там закопанные под снегом капканы, шипы и прочие ловушки, ломавшие кости, отравляющие кровь, наносящие чудовищные раны. Затем, когда заметно поредевший строй продвинулся вперёд, то попал в зону досягаемости сельтийских луков. Враг стрелял огненными стрелами, а ещё другими,  странными тяжёлыми стрелами со свистящим оперением, что подобно свистку сержанта резало своим звуком уши и внушало необъяснимый страх в сердце.
   Вдруг над головой Гофа, высоко в небе, пролетели несколько тяжёлых камней, пущенных в укрепления сельтиков из требюшетов на кораблях позади. Солдаты в лодке заволновались, один даже выкрикнул:
   - Сержант! Почему они стреляют только сейчас? Почему нельзя было разнести стены врага до высадки?
   - Потому что припасы надо экономить и знать, куда стрелять, чтоб попасть по большей концентрации сил врага!
   - Но там же гибнут люди? Почему нельзя вести подавляющий огонь из катапульт по лучникам? Ведь там гибнут люди, а позволить нашим умереть ради того, чтоб узнать, где врага больше это… глупо.
   - Вся эта война большая глупость, сынок! – грустно заметил сержант, - поверь мне, уж я-то знаю.
   «Уж я-то знаю, - аукнулось в голове Гофа, - уж я-то знаю…».
   На берег высадилась вторая партия пехотинцев, в то время от первой уже почти ничего не осталось. Опять свисток, опять рёв солдат. Третья волна пехотинцев! Уже даже могучее море не заглушало вопли. А те, кто ждал своей очереди в лодках, напротив затихли. Затихли, в надежде что те, кто уже на берегу, выполнят свою задачу, а не погибнут, что остальным не придётся идти под градом стрел. Но чем ближе строй за строем приближался к насыпи, тем больше и больше людей гибло.
   - Мать твою, - прошептал Гвилен, - да это же самоубийство.
   Другие тоже видели и понимали ситуацию. Многие начали молиться. Гольюфал не был особо набожным… до этого дня. Теперь ему хотелось жить, хотелось выжить больше всего на свете. И он тоже молился.
   Каменные снаряды с треском упали на деревянные стены защитников побережья, проделав брешь за насыпью. Но пока до насыпи никто не мог добежать,  а уж преодолеть её было нелегко. Снаряд опять пронеслись над головами. Ледяная волна в очередной раз окатила солдат в лодке. Губы вновь стали солёными, а в глазах защипало, но вытереть лицо никто не мог – толстая рукавица, защищавшая кисть и пальцы, была слишком грубая.
   «Одна минута!» - прозвучало значительно ближе к лодке нашего отряда. Краткие мгновения молитвы, перемешанные с судорожным дыханием и резким сердцебиением. Свисток. Новая партия пехотинцев на отмели. Предыдущая волна солдат уже почти добежала до вала. Там их принялись расстреливать из луков не просто сверху, со стен, а ещё и в упор через пролом после удара снаряда катапульты.
   - Знаешь, братец, - дрожа то ли от холода, то ли от страха, проговорил Гвилен, - как вернусь домой… если вернусь, найду жену. Пора бы детишек завести. А то так после себя никого и не оставлю.
   - Не волнуйся, брат, - Гоф хлопнул бы родича по плечу, если б не теснота в лодке-коробке, - все мы вернёмся. Все сможем выжить…
   Волна резко прервала фразу. Гольюфал отплевался, а продолжать мысль нужным не счёл. Всем итак было понятно, что он ошибается. Но все ужасно сильно хотели верить в это ошибочное утверждение.
   На мгновение Гоф сумел отвлечься от битвы. На мгновение он задумался, о том, как же хорошо, когда рядом есть старший брат. Не нужно быть одному, есть всегда тот, кто подбодрит и поможет. Есть тот, кто всегда помогал тебе, брав твои слабости на себя в детстве, кто готов их взвалить на плечи и теперь. Размышление прервал свисток.
   - Готовьтесь, - рявкнул сержант, - мы следующие! Кончайте ныть! Вы мужики или нет?
   Он оглядел подчинённых и, немного подождав, поднял руку вверх с оттопыренным указательным пальцем, прокричав:
   - Одна минута!
   «Одна минута!» - откликнулись осталные сержанты на соседних лодках-коробках. Слова эти прозвучали как страшное проклятие.
   Новобранцы немного успокоились, точнее, утихли. Кто-то отчаянно шмыгнул носом. Лодка качалась на волнах. Все, кто в ней был, разумеется, кроме сержанта, солдатом не являлись. До сегодняшнего вечера все они были простыми гражданами: ремесленниками, крестьянами и рабочими. Но те, кто выжил в этот страшный день, те, кто к вечеру остался стоять на ногах, навсегда потерял своё мирное прошлое. И никто этого не понимал, пока через полтора года не вернулся домой и не обнаружил, что остался солдатом, а не ремесленником, не крестьянином и не рабочим. Они узнали, что война не покинула их.
   - Ну, братец, смелее! – подбодрил дрогнувшим голосом Гвилен, - какова вероятность того, что из всех нас первая стрела попадёт в тебя или в меня? Жить будем!
   Берег неминуемо приближался.
   - Слушайте сюда! – прогремел сержант, взяв в рот свисток, - через двести шагов по нам начнут стрелять! Так что держите строй, как вас учили! Ну… Имперцы! Вместе к победе!
   Лодка зашла на отмель, солдат тряхнуло. Свисток огласил поле брани, передняя стенка лодки-коробки плюхнулась в воду и пехотинцы с громким рёвом, пытаясь соблюдать нечто напоминавшее строй, кинулись вперёд. Через двести шагов, как и обещал сержант, на них сверху обрушился смертоносный град. Огненные стрелы вонзались в лёгкие деревянные щиты, продолжая легонько полыхать, стрелы со свистящим оперением резали звуком уши. После второго града одна стрела поразила первого пехотинца данной волны: ранила молодого Гвилена в шею. Тот пробежал ещё пару метров, свалился под ноги солдат, истекая кровью. Гоф заорал, но его никто не слышал. Напиравшие сзади ферты толкали его вперёд, а затем истаптывали тело упавшего товарища.

***

   - Я… я не мог ему помочь, - трепещущим голосом, словно огонёк свечи на сквозняке, закончил рассказ Гольюфал, - а когда после боя вернулся, чтоб найти тело… я его не нашёл. Там было так много убитых… все истоптаны, втоптаны в грязь. И пропитанный кровью снег покрывал весь берег.
   - Это война: дело, где ничего дельного не поделаешь, - согласился с итогом рассказа Чудак, - но сейчас, когда ты дослужился до лейтенанта, как ты считаешь, нужно ли было вообще так жертвовать людьми?
   - Ты сам сказал: это война, - вздохнул лейтенант, - с этим ничего не поделаешь.
   - И всё же, ты тоже сам сказал во время повествования, что можно было обстрелять стены и берег из камнемётов на кораблях до высадки войск. А затем занять разрушенные укрепления, не пробираясь к ним под градом стрел.
   - Снарядов было мало, - попытался оправдать ситуацию Гоф, сам не зная зачем, - надо было стрелять в места наибольшего скопления сельтиков, когда они покажутся из укрытия…
   - Так, остановись, - незнакомец, наконец, закончил настраивать лютню, - в чём, по-твоему, измеряется эффективность военных действий, м? В количестве убитых врагов или в числе своих же мёртвых солдат? Какую битву ты назвал бы выигранной вами более эффективно: в которой вы убили много сельтиков, или в которой потеряли мало солдат?
   - К чему ты клонишь, - устало выдохнул Гоф.
   - Я пытаюсь добиться ответа: стоила ли высадка того кровопролития?
   - Я не знаю, - отчаянно прошептал лейтенант, - мне недавно сказали, что война это как выбор между двух истин, между двух зол. Что бы ты не выбрал, это будет одновременно правильно и неправильно.
   - Может, тогда, и не стоило воевать? – усмехнулся Чудак.
   - Да? Тогда сельтики бы продолжили грабить Тиэрию, каждый год разоряя прибрежные деревни своими набегами. Мы отвели войну от своих берегов, чтобы люди жили спокойно, чтобы больше враги не жгли дома и не топтали урожай, чтобы дети не оставались без родителей и не попадали в рабство к налётчикам! Вот зачем мы воюем.
   - Так-то оно так, - с грустью согласился незнакомец, - народ надо защищать. Но знаешь, послушай, что я сейчас скажу. Один мудрый человек однажды произнёс: «Если за выбитый глаз, выбивать чужой, то в итоге все останутся слепыми». Может, было бы меньше войн, если бы имущие власть следовали такой простой истине? Может, не пришлось бы так часто выбирать меж двух одновременно ложных истин?
   - Возможно, - кивнул Гольюфал, - тогда бы не было столько предательства среди друзей. Может, не было бы даже  столько смертей из-за подлости… и звона монет.
   - Да уж, - голос Чудака стал тихим, и словно отдаляющимся, - ох уж эти деньги.
После чего, играя на лютне, он напел себе:
   -  Хм, звон монет затмевает белый свет, ослепляет тех кто слаб душо-ю…
   Гоф открыл глаза. В соседней камере никого не оказалось, однако лейтенант был абсолютно уверен, что не просыпался, но уже и не спал. Может, он вообще не засыпал. В любом случае, думать долго не было времени: вдали скрипнула тяжёлая окованная железом дверь. За ним уже шли, его уже ждал Умник…

***

   Гоф сидел в той самой сырой пыточной камере с трепещущим огоньком на факеле. Пыточные  агрегаты, с некоторыми лейтенант, кстати, недавно познакомился довольно близко, одиноко стояли у стены. Как обычно, стул у противоположной стороны стола, за которым сидел пленитель, пустовал некоторое время. Затем дверь со скрипом распахнулась, внутрь не торопясь зашёл Умник. Он держал в одной руке чайник, в другой серебряный кувшин и стеклянный стакан.
   - Прриввет, Гоф! – выпалил сельтик, пяткой с размаху захлопнув дверь, - как дела?
    Лейтенант промолчал. Он чувствовал, как пульсирующая боль возвращается в тело, а комок страха сжимает грудь, стоит лишь бросит взгляд на агрегаты в тени.
   - Я прридумал одну вещь, - Умник носком окованного железом сапога пододвинул на центр залы табурет, - вы назывваете это аллегоррия. Ты любишь аллегоррии?
   Пленник промолчал, наблюдая за действиями тюремщика. Тот, в свою очередь, опустил на пол чайник с графином и поднял высоко третью прозрачную ёмкость, сказав:
   - Интерресная вещь. Вы её назывваете стакан.
   После, повертев стаканом при свете факела, он поставил его на табуретку.
   - Вот смотрри. Представим, что данная вещь на табурете, это ваша имперрская аррмия, а эта холодная речная вода - лето и осень, -  умник налил в стакан ледяной воды из графина, затем выплеснул её, взяв чайник, - а это прришла зима.
   Он, отойдя как можно дальше, принялся наливать кипяток. Густой пар поднимался клубами в воздух. Стекло на мгновение треснуло, а затем стакан лопнул, разметав осколки по сторонам. 
   - Вот что с вами будет черрез месяц, когда прридут холода, - с лёгкой, как лепесток цветка улыбкой, заявил сельтик, присаживаясь на стул напротив узника, - вы всегда за зиму откатыввались назад вот уже четырре года.
   - Что ж, тогда ты оплошался, - ответил Гоф, столь же непринуждённо-мимолётной ухмылкой, - надо было сначала наливать кипяток, ассоциируя лето, а зиму показать ледяной речной водой.
   - Так я прробовал, - слегка хлопнул ладошкой по столу Умник, - он не взррыввался! Горрячую надо лить стррого после холодной для такого результата!
   - Ну, допустим, - кивнул Гольюфал, решив, что стоит немного оттянуть время пыток хотя бы диалогом, - тогда откуда у вас, варваров, стеклянный стакан? И откуда вы знаете, что он лопнет от разности в температуре воды?
   - Глупый вопррос, - расхохотался сельтик, - наши соседи за хрребтом нагррабили много добрра у вас, в том числе, и стаканы. А тррюк с… как ты там сказал… разность темперратур? Его я узнал от такого же пленника как ты. Он решил меня порразвлечь, оттягиввая пытки. Многое рассказал. А что ты расскажешь? Я бы хотел, напрример, услышать, почему мы не получаем инфоррмации от наших войск, погнавшихся за вашими солдатами.
    «Значит у Висткария получилось, - с облегчением выдохнул Гоф, - или меня тут разыгрывают, в надежде, что я «раскрою карты». Не дождутся!».
    - Я откуда знаю, - безразлично пожал плечами лейтенант, - ваши бойцы, вы за ними и следите.
   - Может, ты знаешь планы ваших полковводцев? Может, вы устрроили засаду на наших людей?
   - Очень надеюсь, - без тени сарказма кивнул Гольюфал.
   Умник пренебрежительно прыснул, хотя в его глазах загорелись огоньки гнева. Тогда он моментально вскочил на ноги и, яростно перевернув стол, прокричал:
   - Ты хоть понимаешь, что на меня возложена обязанность сохрранит свой наррод?! Ты понимаешь, что это мой дом, мои брратья и сёстрры?! Я вижу в тввоих глазах, что ты что-то знаешь, но молчишь, тваррь!  Говворри, в чём ваш план, или, клянусь богами, я растяну тебя на вешалке!
   Прикованный Гоф перевернулся и упал на пол вместе с опрокинутым столом, ударившись итак покалеченными рёбрами о каменную кладку.
    Неожиданно для всех сзади скрипнула тяжёлая дверь. В пыточную заглянул грязный мальчик, звонко оттарабанив несколько предложений на своём, родном, непонятном имперцу языке. Умник, всё ещё гневно дыша, внимательно выслушал, добавил пару слов в ответ, вытер губы тыльной стороной ладони и тихо прошипел:
   - Сегодня тввой день, ферт!
   Сию же минуту он покинул комнату широкими нервными шагами. Гоф опять остался наедине со своими мыслями и тупой пульсирующей болью по всему телу.
   «Надеюсь, Висткарий и впрямь разгромил подонков, - отдышавшись после приступа боли, подумал узник, - теперь меня наконец-то убьют. Правда, жестоко и, скорее всего, мучительно, но убьют. Или же я сам это сделаю».
    Взгляд нашего лейтенанта упал на крупный осколок стакана, лежавший буквально под рукой. Всего-то и требовалось перерезать себе глотку. Тогда уже будет неважно, победили сельтиков или нет. Важно, что может неделю, может больше времени тому назад, Гоф остался на холме, отослав солдат в лес, дабы те спаслись. И он надеялся, что они целы и невредимы. Теперь от него ничего не зависит и можно уйти из этого мира со спокойной совестью. Гольюфал собрался с духом, нащупал пальцем осколок, сжал его в кулаке, поднёс к горлу.
   - Ох, Гольюфал, мой бедный Гольюфал, - неожиданно раздался девечий, совсем детский голос из тени, где стояли пыточные агрегаты. От туда же и вышла худая, укутанная в плащ фигура с плотным капюшоном на голове. Пленник вздрогнул. Лица девочки видно не было, но из-под капюшона, при свете факела, блестели маленькие глаза-бусинки.
   - Кто ты? – сухо выдавил Гоф, осознав, что дрожит. Наверное, недавно открытая, а после закрытая на замок дверь, позволила залететь с улицы холодному воздуху, пусть камера и находилась под землёй.
   - А оно имеет значение? – незнакомка аккуратно, мягкими кошачьими шагами обошла осколки на полу, пододвинула стул к лежащему пленнику и села напротив узника.
   - Имеет, - судорожно кивнул ферт. Его челюсть сводило, холод заставлял сжать кулаки, что есть сил.
   - Хм, хорошо, - девочка усмехнулась, - я – лирический образ. Так пойдёт?
   - Ничего подобного, - лейтенант, шипя от боли, попытался сесть, - ты говоришь без акцента. Ты не из здешних. Как ты сюда попала? Кто ты? Зачем ты здесь?
   Незнакомка задумалась. Затем, сообразив что-то, сказала:
   - Может, я хочу пить? – после она взяла кувшин с пола и сделала пару глотков.
   - Вода ледяная… - предупредил пленник, выпустив облачко пара изо рта.
   - Да нет, в самый раз, - мотнула головой девчонка, откинув ёмкость в сторону, - тебе могу дать чайник. Ты-то пить будешь?
   Лейтенант только сейчас почувствовал, насколько у него пересохло горло. Он кивнул.
   - Да выбрось ты этот осколок, - недовольно сказала незнакомка, пододвинув чайник к рукам узника. Тот с трудом разжал кулак, заметив, что до крови стиснул стекляшку в руке, однако не выбросил её, а предусмотрительно положил рядом: может ещё придётся вскрывать себе горло. После он вцепился губами в «носик» чайника и сделал несколько глотков. Вода была очень горячей, но заключённого это не сильно беспокоило. Тёплая жидкость мягко и ощутимо разлилась по телу, прошло першение в горле. Стало теплее. Девочка терпеливо ждала, болтая ногами, а когда ферт закончил пить, спросила:
   - Скажи, Гоф, как давно ты видел звёзды?
   - Да я и солнца давно не видел, - прокашлявшись, заметил имперец, - ты так и не сказала, кто же ты. Это важно.
   - Раз ты настаиваешь, - пожала плечами девчушка, - я не ведьма и не колдунья, раз ты об этом. Обычно я прихожу к людям на рассвете, или ночью во сне. Точнее, это самое приятное для меня и них, когда мы общаемся в таких вот… мягких сонных условиях. Но на сей раз всё не так.
   Она, по-детски склонила голову набок, продолжая дрыгать босыми ножками.
   - А ко мне-то ты зачем пришла? – лейтенант сделал ещё глоток.
   - Можно немного отклониться от темы? Точнее, ответить на твой вопрос чуть более отдалённо, чем тебе хотелось бы?
   - А у меня есть выбор? – грустно спросил пленник, держась окровавленной рукой за больные рёбра. Незнакомка мягко помотала головой, мол, выбора и правда нет, после чего продолжила:
   - В тебе сейчас всё переплетается: усталость, ненависть, боль. Даже безумие и тёмный, как твоя камера, страх. Страдания на тебя свалились, словно небо на плечи, но ты… ты всё выдерживаешь, все трудности, что в жизни, что на войне. Это жизнь, а жизнь – не звук, чтоб обрывать её.
   - Неужели? Откуда такая малявка столько знает? - немного дерзко спросил узник, - тебе что, тоже иглы под ногти вставляли?
   - Нет, - девочка склонила голову на другое плечо, скрестив руки на груди, - просто поверь. Пока ты жив – не умирай. Борись, борись до конца. Ведь ты такой, можно сказать, особенный. У многих людей душа мертва: они мертвы уже внутри. Но они ходят, смеются, даже не зная, что их нет. Так что не торопи свой смертный час, Гоф.
   Лейтенант расхохотался. Смех отозвался резкой болью и сменился хриплым кашлем. Пока пленник не начал говорить, незнакомка продолжила, наклонившись к узнику:
    - Поверь мне, сбежать от жизни можно, но вот от смерти – никогда. Может, не стоит её торопить? Тем более, когда ещё не устроил детей в школу, верно?
   Она соскочила на пол, прикоснулась бледным пальцем к лицу импреца. Каждый мускул на лике солдата окоченел. Девчушка зашла за спину Гольюфала. Лейтенант не оборачивался, лишь услышал мягкий детский голосок:
   - Мы с тобой ещё обязательно поговорим, но позже. Надеюсь, как это я люблю делать – во сне.
   Дверь скрипнула. Раздались тяжёлые шаги, над Гофом неожиданно навис мрачный как туча Умник.
   - Кто эта девочка? – хрипло спросил Гольюфал.
   - Какая? – немного удивился сельтик.
   - С которой вы разминулись? И кто был тот бард в соседней камере? Что вы вообще пытаетесь этим добиться?
   - Не знаю о чём ты говворришь, - скривился варвар, - ты явно сошёл с ума.
   Затем его взгляд упал на окровавленный осколок стекла у руки пленника. Тогда он внимательно осмотрел вены на кистях узника, затем глянул на его лицо.
   - Хоррошо, что ты не наделал глупостей, пока меня не было, - прошипел Умник, - сегодня яввно самый счастливвый день в тввоей жизни.  И я не знаю, как ты это сделал, но так даже лучше: теперь имеешь хоть какой-то товарный вид.
   - Сделал что? – недоумевающе поинтересовался Гоф.
   - Как залечил раны на лице, - пояснил сельтик, помогая лейтенанту встать, - а теперь пойдём: тебя нужно одеть, как подобает.

***

   Первым, что почувствовал Гоф, была острая резь в глазах от уличного света. Всё казалось размытым. Затем закружилась голова от свежего, не сырого, а ласкового морозного воздуха. А ещё кололась новая грубая шерстяная одежда. Его одели не по погоде, даже на ноги вместо приличных ботинок натянули какие-то обмотки из полосок кожи и шкур, на фоне которых даже самые простые дреславские лапти смотрелись роскошной обувью. Зато теперь пленнику было тепло, ведь раньше он сохранил на себе лишь рваные штаны, которые и срам-то еле прикрывали, а грели и того хуже.
   На улице было пасмурно и мрачно, несмотря на то, что утро уже наступило. Снег по-прежнему тонким ковром покрывал землю, не осмеливаясь вырасти в сугроб. Люди, преимущественно женщины, дети и старики, вышли посмотреть, что такое происходит. Их собралось довольно много, а на лицах явно угадывалось  смятение или непонимание ситуации. Даже вороны слетелись поглазеть, что стряслось.
   Гольюфала окружили несколько воинов, оставшихся в городе, видимо из-за ран, полученных на войне. К такому выводу лейтенант пришёл, увидев  у каждого перевязанную тряпками руку, ногу или голову. Пленника без особого энтузиазма повели по улице, толпа перед процессией покорно расступалась, бубня нечто и перешёптываясь.  Сначала Гольюфал думал, что его ведут на казнь, однако быстро смекнул, что в таком случае не стали бы одевать.
   Очень скоро группа покинула город, выйдя на просторные поля. Вдали виднелся хвойный лесок, редко, из промёрзшей, местами покрытой снежными пятнами земли, росли колючие кусты.  Происходящее всё больше напрягало лейтенанта. Он не знал, что происходит, однако, судя по унылому выражению лица Умника, шедшего во главе отряда, ничего хорошего произойти для сельтиков не могло. К своему сожалению, Гоф понял, что выдохся уже на втором часу пути. Тогда, неожиданно, его не стали пинать и толкать, а попросту взвалили на плечи и понесли.
   - Что происходит? – вертел головой по сторонам Гольюфал.
   - Я же сказал: сегодня лучший день в тввоей жизни! – отозвался Умник. Больше никто на расспросы пленника не отвечал.
   Двигался отряд быстро. Сельтики оказались очень выносливы, так как без остановок шли весь день, а вечером, отдохнув часок-другой, не легли спать, но продолжили путь. Во время привала Гофа накормили чёрствым хлебом и дали выпить некого отвара, заметно взбодрившего пленника. Затем имперца снова взвалили на плечи и двигались всю ночь. Как бы странно это не было, нашему лейтенанту удалось даже задремать на некоторое время.
   В полдень следующего дня они остановились около той самой мелкой речки с крутыми берегами и густыми кустами на них. В этом месте больше недели назад армия Старида перешла речушку. На другой стороне, в кустарниках, тоже кто-то был. Точнее не кто-то, а имперцы, так как высоко над растительностью возвышался штандарт с багровым полотнищем, на котором свернулся золотой грифон. Отличие от обычного солдатского знамени было в том, что это по кроям обшито ярко-жёлтой бахромой, а зверюга оказался коронован. Поняв, кто ждёт его на том берегу, у Гольюфала отвисла челюсть.
   «Знамя личной императорской гвардии! – пронеслось в голове лейтенанта, - что она тут делает?».
   В свою очередь, увидав сельтиков, люди по ту сторону реки зашевелились. Загудели варварские рожки, звучно отозвались имперские трубы.
   - Всё, -  Умник толкнул Гофа в спину, - иди к своим.
   Лейтенант неуверенно начал спускаться по крутому берегу. Порывы ветра сильно мешали держать равновесие и без того обессиленному ферту. С другой стороны реки, точно так же спускался другой, высокий, но тоже худой и изнеможённый невольник.
   Через речку день назад был перекинут дощатый мостик. Оба освобождённых узника ступили на него одновременно, и пошли навстречу друг другу. Шли медленно, оценивая друг друга глазами. Шедший навстречу Гольюфалу злобно сверкал глазами, на нём виднелись ссадины. Когда они минули друг друга, оба непроизвольно ускорили шаг. Труднее всего оказалось подняться по крутому склону. Умник подал руку своему земляку, Гофу протянул ладонь незнакомый мужчина с властным лицом и коротко стриженными чёрными как смоль волосами. Через мгновение лейтенант оказался в кругу родных, как казалось по выражению лиц и цвету амуниции, людей. Ему сразу же накинули тёплый меховой плащ, что своей тяжестью чуть не подкосил уставшие ноги, затем дали флягу с тёплым вином, а к ней добавили булку ржаного хлеба с отрубями. Гольюфал чуть не расплакался, когда его обняли и похлопали по плечу, но по-настоящему слёзы жгучим кипятком потекли по щекам после фразы того черноволосого незнакомца на родном фертарском языке:
   - С возвращением, лейтенант!
   Гофа усадили в повозку, где он и доедал свой завтрак. Порыв холодного ветра донёс прощальный вой сельтийского рожка, а отнёс на тот берег гордое звучание имперских боевых труб. Черноволосый солдат сел на луки телеги, дёрнул вожжами и повозка со скрипом сдвинулась с места. Десяток солдат, верхом на конях, поехал следом.

***

   Гоф ел долго. Он смаковал каждый кусочек, каждый глоток. Вино было разбавленным, но после него лейтенант сумел уснуть, благо на повозке специально для него постелили тёплую шкуру. Проснулся он поздно вечером. Тучи успели за время его крепкого сна разбежаться. Луна только-только показала свой бок из-за кромки далёкого леса, казавшегося в темноте просто тёмным валом на горизонте. Звёзды понемногу начинали появляться на бездонно-мрачной пелене небосклона.
   Услышав, как урчит живот освобождённого солдата, черноволосый не задумываясь, протянул тому бутерброд с ветчиной и мех со сладким яблочным соком. Гольюфал уничтожил и эту провизию, не дав пропасть ни крошке хлеба, не позволив упасть ни капли мимо рта. Как давно он не пил сока. Последний раз это было дома, в Тиэрии. Дома, где его ждали жена и дети. От этих воспоминаний лейтенант чуть было вновь не прослезился, однако взял себя в руки: теперь он солдат и снова в строю, стало быть, следует вести себя достойно. А раз вернулся в строй, думал Гоф, следует и узнать, что там, на войне, вообще твориться.
   - Мы разбили сельтиков? – хрипло спросил он.
   - Да, - уверенно кивнул черноволосый, - правда, генерал Висткарий кое в чём просчитался. Это, конечно, не испортило бы исхода операции даже без нашего вмешательства.
   - Вашего, то есть императорской гвардии?
   - Угу.
   - А что вы вообще делаете на Сталвингере? – задал довольно глупый вопрос лейтенант.
   - Вы не помните? – совершенно серьёзно поинтересовался черноволосый имперец, после чего сразу продолжил, - вы сами послали к нам своих солдат. Они всё рассказали. Сейчас они направляются к Риббегу вместе с силами первого легиона группы «Восток». Оттуда они смогут вернуться домой.
   - Сразу? – с надеждой в голосе проговорил Гоф.
   - Сразу, - с надёжностью кивнул имперец.
   Какое-то время они ехали молча. Никто не спешил, коней не загоняли, да и не рисковали целостностью колёс телеги. Звёзд стало видно больше. Луна потихоньку поднималась на вершину небосклона. Вдали выли волки. Снег белой тонкой пеленой разбавлял бурую засохшую траву и похрустывал под копытами. Повозка поскрипывала и вздрагивала на бездорожье, скакуны солдат спереди и сзади храпели и спокойно ржали, мотая головами.
   - А кто был тот, на кого меня обменяли? – наконец вновь нарушил тишину Гольюфал.
   - Ярл Стеггерг, - поведал черноволосый, немного изменив траекторию движения, дабы объехать  стороной яму, - во время того сражения, после которого тебя хотели «повысить», его люди были недовольны перспективой отсиживаться в пещерах, а не драться. В итоге они, увидав бой, после долгих споров со своим предводителем, попросту связали его и бросили там. Разведчики же Висткария нашли ярла. Нам удалось уговорить генерала обменять пленных по принципу «всех на всех». Как ни странно, пленников с обеих сторон было всего двое: ты и Стеггерг.
   - А разве Висткарий не боится, что я всё расскажу вам или… - лейтенант замялся.
   - …или императору? – закончил фразу имперец, - конечно расскажешь. У генерала Висткария просто не было выбора после приказа его величества.
   - Так значит господин Стентор здесь? В смысле, на Сталвингере?
   - Да, его величество здесь, - гордо подтвердил черноволосый.
   - А вы его…
   - Его приближённый. Можешь звать меня Пол, - имперец протянул руку, развернувшись боком к лейтенанту. Гоф пожал её, заметив крепкую хватку собеседника, хотя может это он просто ослаб во время заключения.
   - Пока вас не было, многое произошло, - пояснил Пол, - наши армии теперь встали лагерем на том самом холме, с которого вы начали свой «самоубийственный» путь. К утру мы туда прибудем. Я могу дать вам ещё вина. Вы поспите. Вам нужны силы…
   - От этого не откажусь, - Гольюфал принял мех с ароматным напитком, притупляющим боль и сознание, - а пока расскажите мне подробно, как прошли бои с сельтиками в моё отсутствие.
   - Ну что же, слушайте. Армия сельтиков разделилась на авангард, преследующий убегающих фертов под командованием Старида, а остальные отряды варваров шли в резерве. Они догадывались о возможной ловушке и не прогадали. Так, по задумке, сельтики должны были войти в ущелье; с одной стороны их остановят силы имперской пехоты, а с другой разобьют мерсьенские рыцари. А получилось, что рыцари ударили в спину авангарду, а свой тыл оставили открытым для удара резервов врага. Однако варвары не стали вступать в бой, а побежали обратно к городам, пока была возможность. Тогда их пришлось останавливать Генриху фон Ловертропу Меркесу со своими латниками.
   Гоф сделал пару глотков, растянулся на шкуре, прикрыл глаза и остальной рассказ воспринимал как череду образов в полусладкой, словно вкус вина во рту, дрёме.

***

   Генрих фон Ловертроп Меркес гневно выругался на родном мертанийском языке. Оказалось, что сельтики отступают к городам, которые ему надо было взять, пока те пребывали без гарнизона. Следовательно, варваров необходимо задержать. Мертанийский генерал стянул к себе всех своих латников, расставив тех в лесу. Прямые сосны и пушистые ели тянулись во все стороны, покуда хватало газ. В чаще пахло смолой и еловыми иголочками, ощущалась лёгкая предзимняя свежесть. Изо рта клубами, словно табачный дым, вздымался к небу пар.
   Первая волна сельтиков выскочила внезапно. Варвары, перескакивая через упавшие стволы и лежащие сотни лет на своём месте булыжники, чуть было вслепую не напоролись на латников, заметив тех в самый последний момент. Генрих набрал разряженного свежего воздуха в ноздри и с натугой дунул в свисток. Мертанийцы столкнулись с врагом. Раздался глухой лязг толстого металла и заглушенный забралами крик, отдающий стальным отзвуком латного шлема. Сельтики не ожидали нарваться на такую «нерушимую стену», посему быстро рассеялись по лесу. Варвары разбегались, вопили, проклинали имперцев. Пришлось гоняться за ними, однако куда там тяжёлым латникам играть наперегонки с выносливым врагом, одетым порою в кольчугу, как самый тяжёлый вид боевой амуниции. Большинство же варваров носили более лёгкую меховую кирасу.
   Не смотря на то, что мертанийцы растянулись, сельтики всё равно прорывались через них в лес, безвозвратно протекая в дальнюю чащу между рядами имперских солдат, словно вода через сито. Генрих опять выругался. Его бойцы растянулись слишком сильно, хотя он такого приказа не отдавал. Что-то тут было не так, генерал душой чуял неладное. Но нужно было сконцентрироваться на битве, точнее, на бойне. Он рубанул пробегавшего мимо варвара и хотел просвистеть сбор, как вдруг сзади раздалось гордое звучание боевых труб. Позади, между стволами сосен, замаячили багровые знамёна с золотой бахромой по краям и коронованным грифоном.
   «Что за… ? – не понял ситуации фон Ловертроп, - что тут делает императорская гвардия? Если Стентор узнал, что я, нарушив приказ, и пришёл сюда воевать, это значит, что меня в лучшем случае отстранят от командования. В худшем я уже в принципе жить не буду. А пока нужно сосредоточется на бое!». Он ещё раз резко рубанул врага. Его солдаты растянулись ещё сильнее. Ближайший латник бился в сорока шагах от своего генерала.
   Тут Генриха нечто сильно толкнуло. Мертаниец качнулся, припал на колено и опустил голову. Из его груди торчал имперский арбалетный болт. Генерал поднял газа и увидел арбалетчика, стоявшего неподалёку, пришедшего со стороны ущелья, где боролись люди Висткария… в пяти часах пути.
   - Я свой, долболом ты ничтожный! -  гаркнул Генрих, - не стреляй, я свой!
   Стрелок это услышал, однако без спешки перезарядил арбалет и всадил второй болт прямо в    сердце мертанийцу. Генрих фон Ловертроп Меркес, испустив последний вздох, с одного колена завалился на бок и умолк навсегда. Стрелок быстро скрылся в лесу, и никто этого происшествия не видел. Ведь ближайший от своего генерала латник, что бился в сорока шагах от последнего, побежал преследовать очередного удирающего сельтика. 

***

   Пол закончил данный отрывок повествования, привстал на облучке, дабы убедиться, что всё в округе в порядке. Гольюфал пробудился от лёгкой полудрёмы, приподнялся на локте, глотнул вина. Сладкий напиток медленно расползался теплом по телу, хотя нисколько не согревал, а лишь притуплял чувства. После лейтенант опять растянулся на шкуре, закинув руки за голову, а мех оставив под боком. Луна уже минула пик небосвода, созвездия яркими кристальными крупицами светили через ночной покров.  Скрипели колёса телеги, храпели лошади. В остальном было тихо.
   - Не спишь? – обернулся Пол, - а, хорошо. Я тогда продолжу рассказ. Мы окружили и сокрушили всех сельтиков в том лесу. Затем мы разбили лагерь где-то на поляне. Там начали хоронить убитых и обсуждать дальнейшие планы. Перед тем, как наш государь начал разговор с Висткарием, тот отдал некие приказы посыльному. Он заявил, что необходимо собрать командиров, но вот генерал де Лассар так и не присоединился к нам…

***

   Шатье де Лассар заканчивал приделывать последний орден к мантии своего парадного доспеха. Медаль молодой генерал, конечно же, купил, ибо на войне таким добром торгуют нередко. Сейчас же было необходимо побыстрее закончить приготовления: близилось совещание с самим императором, а, следовательно, нужно предстать пред владыкой в лучшей своей форме в прямом и переносном смысле. Мерсьенцы сильно волновались за свой внешний вид, считая, что собеседник начинает тебя уважать, увидев своё отражение в медалях на твоём плече и нагруднике на торсе. Де Лассар не был исключением. Напоследок он сделал пару глотков коньяка из бутылки, проверил перед зеркальцем белизну своих зубов и, убедившись, что произведёт самое наилучшее впечатление, направился к выходу из шатра, бренча латами. И прямо у того самого выхода он столкнулся с двумя незнакомыми типусами, судя по экипировке, служащих в гвардии Висткария.
   - Вы пришли сопроводить меня к императору? – надменно поинтересовался мерсьенец.
   Гвардеец без слов резко пырнул ножом в шею генерала. Шатье даже сразу и не понял, что произошло. Он немного постоял на месте, потупил взгляд на незнакомцев, на окровавленный корд в руке одного из них, поперхнулся кровью и, как бы не верил в происходящее. Поднёс руку в роскошной  перчатке к ране, причём не так, чтобы закрыть её, а просто дотронуться указательным пальцем до потока крови. Он не успел ничего сказать напоследок, а только рухнул на пол подобно мешку с картошкой.  Гвардейцы, немного поглядев на труп, тонущий в расползающейся луже крови, зашевелились. Один вложил в мёртвые пальцы обнажённый меч, другой достал из-за пазухи кипу бумаг, часть которых разбросал по шатру, а другую свалил на стол, театрально приговаривая: «Здравствуйте, господин де Лассар, мы пришли сопроводить вас к его величеству императору бла-бла-бла. Что вы там пишите? Ах, да судя по этим документам вы предатель!».
   Как только они закончили, один вышел на улицу лишь для того, чтобы дать указания остальным помощникам.  Ещё двое гвардейцев втащили в шатёр труп другого солдата в обмундировании фертарского пехотинца. Ему тоже вложили меч в руки, предварительно поцарапав им плечо одного из гвардейцев. В мёртвых глазах пехотинца, как и в глазах мерсьенца, застыло глубокое удивление, перемешанное с тем самым неверием, что к ним пришла смерть. Очень подлая смерть.
   - А за что этого-то оборванца? – поинтересовался один из гвардейцев.
   - Да хер его знает, - пожал плечами другой, - может слишком много знал. Я слышал, он руководил тем неудачным походом к Фьордигору, после чего бежал, как было и запланировано.
   Затем убийцы, переступив через трупы, вышли на улицу, подняв сильный шум, а Шатье де Лассар, судя по его мёртвому взгляду в потолок шатра, до сих пор не верил в собственную смерть. Он до сих пор выглядел великолепно и зубы его блистали белизной для совещания с императором…

***

   - Так где остальные генералы? – сурово поинтересовался Стентор, правитель Тиэрийской империи.
   - Генрих фон Ловертроп Меркес был убит во время битвы, в которой вы нам столь вовремя подсобили, - учтиво ответил Висткарий. В его шатре было тепло, однако по телу туда-сюда без устали бегала дрожь. Ещё этот Пол, безродный воин, ставший приближённым его величества, смотрел властным взглядом. Больше в шатре никого не было.
   - Как это так Генрих погиб от разрозненной кучки дикарей? – грозно, но пока тихо процедил Стентор.
   - Не знаю, - пожал плечами Висткарий. На его лице выступила испарина, - говорят, его латники слишком сильно растянулись.
   - Как это так мертанийцы, самые дисциплинированные бойцы Тиэрии, вдруг нарушили строй и растянулись? – глядя на генерала исподлобья, звонко спросил Пол. Было в его голосе что-то такое страшное… но не столь страшное, сколько в императорском.
   - Откуда мне знать? - усмехнулся Висткарий, - я был на другой стороне поля бо…
   Вдруг снаружи послышалось некое шевеление и спешные разговоры. Затем в шатёр ввалился, держась за раненое плечо, гвардеец:
   - Господин генерал, позвольте обратиться! Мы прибыли по вашему распоряжению к де Лассару, дабы сопроводить его к вам. Но застали его за… написанием странных бумаг. Тогда он, и ещё тот ферт, который, кажется, командовал неудачным походом на Фьордигор, набросились на нас.
   - И что было дальше? – стальным гласом проговорил император.
   - Нам пришлось защищаться! – оправдался гвардеец.
   - Стой! Бумаги, бумаги-то где? – перебил солдата Висткарий.
   - Э… там вроде. Мы сейчас оцепим шатёр и всё изучим…
   - Эти документы принести мне лично в руки! – рявкнул генерал, - лично ты лично мне! Иначе разделишь их участь! Живее!
   Гвардеец суетливо покинул ставку командования.
   - Что происходит, - скорее не спрашивая, а требуя, прошипел Пол.
   - Кажется сукин сын Шатье собирался нас предать. И если это так, и он переманил одного из моих командиров… то и другие могут быть причастны к заговору! Ваше величество, позвольте мне…
   - Не позволю, - грубо оборвал Стентор, опёршись руками о стол, - сначала мы обсудим ещё один вопрос. Мне доложили, что у вас есть один… высокопоставленный пленник. Мне он нужен.
   - Но…
   - Не спорь, генерал, - грозно прибавил император, - я собираюсь вытащить всех наших пленных из Сталвингера, ибо здесь войны быть вообще было не должно, Висткарий. И вы это знаете. Однако с вами я разберусь позже. Пора спасать наших солдат.

***

   Гольюфал и сам не заметил, как снова уснул. Скрипели колёса телеги, дремал и сам Пол, иногда тревожно пробуждаясь и проверяя, всё ли в порядке и не заснули ли всадники в сёдлах, проводил быструю перекличку. Начало светать. Было пасмурно. Закаркали вороны, прекратили выть на луну волки. Стало заметно теплее.
   Гольюфал окончательно освободился от оков сна на рассвете. Вдали виднелся тот самый злосчастный холм посреди Долины Сражений, известной на сельтийском языке как Воллей Стриддер. От холма во все стороны тянулись ряды палаток и навесов, стремились к небу бесчисленные ручейки серого  дыма от костров. Вскоре послышались и голоса солдат.
   «Как странно, - думал наш лейтенант, - от чего я так волнуюсь? От чего это место не взывает у меня ничего хорошего в сердце? Ведь раньше я гордился нашей армией, гордился тем золотым грифоном на бригантине. А что теперь? Что сделал со мной Умник? Неужели открыл глаза? Нет! В это нельзя верить! Я – имперский солдат! Ничто не должно колебать меня в вопросах патриотизма!».
   - Что, страшно? – с усмешкой спросил Пол.
   - Немного.
   - Не бойся, - черноволосый прибавил темпу коням, - скоро тебя вымоют, оденут, как подобает, и будешь как новенький. А после и как совсем старенький, ещё до войны. Главное – держись меня и избегай всех остальных солдат кроме личной императорской гвардии. Не удивлюсь, если за время нашего отсутствия было убито несколько командиров, а судя по последним событиям, ты, возможно, станешь кое для кого мишенью номер один.
   Процессия не спеша въехала в лагерь. Промёрзшая колея теперь хотя бы не представляла собой мешанину слякоти и щебня. Угрюмые солдаты косились вслед повозке. Пехотинцы казались немного подавленными и растерянными. Виной тому являлись, несомненно, «чистки» командующих слоёв. Знамёна и флаги великой империи уже не развевались гордо на ветру, а уныло качались на древках подобно тряпкам.
   - Видишь? – тихо, так чтоб никто не слышал кроме Гофа, произнёс Пол, - Висткарию наплевать на солдат. Он, ради своих амбиций, готов довести войско чуть ли не до загнивающего состояния, если можно так выразиться.
   Телега остановилась у длинного шатра из толстых шкур.  В нём устроили нечто, напоминающее баню: посередине горел костёр, дым от которого выходил через позаимствованное у унгузов устройство – тюндюк, коий Гоф прозвал проще: дымоотсосная дырка в потолке.  Там лейтенанту помогали двое слуг. Они его раздели, помогли вымыться, вытерли досуха и одели. Одели, как подобает быть одетому лейтенанту: в кожаные штаны, грубые сапоги и, что самое главное, в толстую бригантину с золотым грифоном на груди. «Вот и опять мы вместе, - печально вздохнул Гольюфал, глядя на зверя, - только не кажешься ты уже таким страшным и гордым…».
   На выходе его ждал эскорт из всё тех же уже спешившихся всадников, что сопровождали его до лагеря, и, разумеется, руководил ими сам Пол. Теперь Гофу предстояла самая волнительная встреча в его земной жизни: встреча с самим императором.

***
 
   Внутри генеральского шатра было прохладно. Как и полагалось – посередине помещения стоял стол, около него единственный в лагере стул, а недалеко, у одной из стенок (у какой сказать трудно, ибо шатёр круглый) находился сундук. У стола, опёршись на доски руками, стоял сам государь, мрачно глядящий на рваный по краям лист пергамена, придавленный по краям, чем только можно, лишь бы тот не сворачивался обратно в трубочку. Император был высок, широкоплеч, имел угловатое лицо с редкой седой щетиной. Из под подбитой мехом короны смотрели усталые, но по-прежнему выражающие силу несгибаемого духа, глаза. Правитель не был молод, о том говорили редкие морщины, но и не стар, ибо даже сейчас государь вполне мог спокойно уложить с десяток бойцов голыми руками.
  Гольюфал зашёл медленно, осторожно, словно ребёнок заходит впервые к другу домой в гости, опасаясь реакции взрослых. Нет, наш лейтенант не боялся, не волновался. Он слишком устал для этих чувств, но всё же определённый трепет в душе был. Возможно, трепет этот откликнулся на мысль, что есть ещё шанс вернуться домой. Хотя бы без денег, без славы, хотя бы просто вернуться.
   Император медленно поднял голову, будто та была вылита из тяжёлого чугуна, оторвав взгляд от пергамена. Заметив, что лейтенант пытается преклонить колено, резким жестом показал, что не нуждается в подобных демонстрациях. После, молча, властитель медленной походкой подошёл к пехотинцу и протянул тому руку:
   - Стентор из Альтарны, - представился он.
   - Гоф, просто Гоф, - пожал солдат руку, - маленький человек в большом мире.
   - Знаешь, порой в маленьких людях чести больше, чем в тех, кто считает себя господами господ. Но теперь, Гоф, давай поговорим. Не как маленький человек с господином, а как равные. Как будто мы два путника в пыльной одежде без гроша в карманах, сидящие за одним костром.
    - В таком случае главный тот, чей горит костёр, - хрипло вымолвил Гольюфал.
   - Ладно, - согласился император, - отбросим аллегории. Нам они ни к чему. Скажи мне, Гоф, ты умеешь читать.
   - Да, государь, - кивнул лейтенант.
   - Ты забыл? – железным тоном усмехнулся властитель, - сейчас мы равны. Иди сюда.
   Стентор медленно обошёл стол, стуча тяжёлыми сапогами:
   - Взгляни, - указал он на пергамен, - однажды мне сказали, что талантливый человек, а особенно правитель, должен быть талантлив во всём. И я решил провести нашу беседу немного необычно.
   Гольюфал глянул на свиток. Он ожидал увидеть там карту, план военных действий, стратегию в конце концов, или письмо. Но там было другое. Там, аккуратным, пусть и немного угловатым почерком, была написана песня.
   - Как бы тебе сказать, - пояснил император, играя металлическими нотками в голосе, - в разговоре человек может скрыть что угодно. Но в искусстве… порою можно судить о нас по нашей реакции на искусство, на самовыражение своей или чужой души.
   Император вновь опёрся руками о стол, тяжёлым взглядом указав на строки:
   - Как думаешь, хорошо у меня получилось?
   Гольюфал не знал, что сказать. Не так он представлял себе беседу с властелином империи. Выхода не было, стоило начать читать:
   «Вступление», - гласила первая надпись, после чего следовала краткая пометка, и начинался рифмованный текст.
 
   «Голос, певший тебе в ночи, замолчал навсегда
И сгорают в огне свечи за годами года
Те кого ты всю жизнь любил у небесных ворот
А король властелин судьбы пробуждения ждёт…».
   «Кто же король, - с мысленной усмешкой подумал Гольюфал, - кто же властелин судьбы? Наш правитель? Не думаю». Глаза лейтенанта продолжили рыскать по строкам:
   «Он венчал свою жизнь и бессмертие
Но не в храме, а в битвах, где борются зло и добро.
Дал узнать людям вкус мелосердия
Обратил в благородную ненависть  злость на врагов».
   «Венчал свою жизнь и бессмертие… - Гоф вздохнул, - если «король» это его образ, то император слишком уж высокого мнения о себе. Тем более, что короны он добился действительно через битвы, а не политику, хотя и принято считать за правду обратное. Но битвы те были обычные, а не «где борются зло и добро». Ведь… ведь что для него добро? Обратить злость в благородную ненависть?». А текст продолжался:
   «Благословлён святым отцом
Над головой – златый грифон
На клинке меча руническая вязь.
Правит король твёрдой рукой:
Слово и мощь, свет и покой
Словно камни-исполины держат власть!
(припев)»
   «Да, правит Стентор «твёрдой рукой». Но насколько тверда эта рука? Сколько людей было брошено на смерть на этой войне? И где «свет и покой»? Я чувствую только страдание и боль… и хочу вернуться домой».
   - Не молчи, прошу тебя, - вдруг волевым голосом произнёс император. Волевым, но спокойным, - мне важно знать, что ты думаешь о моей песне. Говори со мной, критикуй! Это важно для нас обоих.
   - Скажите честно, о чём эта песня, - вымолвил Гольюфал.
   - Ты сам должен решить, - загадочным тоном ответил владыка, - читай дальше. Можешь даже вслух.
   - Хорошо, - прохрипел лейтенант. Отчего-то у него пробежались мурашки по спине, - припев:
   Глаза Гофа скользнули к самому низу пергамента, где после основных слов и был написан припев.
«Нет начала, нет конца историй
Есть кольцо блуждающих огней
Ложь и правда в нём извечно спорят
А на их алтарь льётся кровь королей!»
   - Что думаешь? – поинтересовался государь.
   - Хороший припев, - скромно ответил пехотинец.
   - Да нет же, ты понял меня прекрасно, - Стентор опустил свой взгляд подобно пудовой гире прямо на Гольюфала, - что ты думаешь о смысле?
   - Он… правильный, этот припев. Только не одна кровь королей льётся на алтарь. Кровь тех самых «блуждающих огней», блуждающих ибо постоянно приходят и уходят, солдатов то есть, - не особо грамотно заметил Гоф, -  пешек в вашей игре, их кровь льётся тоже. Да видать мимо алтаря: ею и «ложь и правда» пренебрегают как… использованным ресурсом.
   - Возможно, - пожал плечами после недолгого молчания император, - пусть под «огнями» я и имел кое-что другое, твои мысли мне нравятся. Продолжай.
   Гоф продолжил читать:
   «У любимца небес путь изведанный:
За победы земные он выплатит дань, как и все
И на битву спешит сыном преданный
Над багровой рекой сотни рыцарей с ним встретят смерть».
   - Значит, песня не про вас? Не вы король? – усмехнулся Гольюфал.
   - С чего ты взял? – с интересом глянул на лейтенанта император.
   - Но у вас же нет сыновей! Ни одного! Так как сын может предать короля, если его нет?
   - А кто сказал, что сын это мой ребёнок? Несомненно, это что-то, являющееся моим детищем, но не в прямом смысле. Хотя, может ты и прав: может, песенный «король» это не я. Читай дальше.
   Солдат пожал плечами и вернулся к тексту:
   - «Два мира здесь в битве сошлись
Сын и отец: бездна и высь
Серой тучей затянула небо пыль.
В этом бою каждый силён
Лишь на заре враг побеждён
Но израненный король упал без сил…
(припев)».
   - Что ж, определяющей строкой в данном отрывке, по которому можно понять кто король, а кто сын, это: «Сын и отец: бездна и высь»? Вы – правитель, господин. Вы – высь. А бездна, это народ, так? Вы боитесь гнева народа?
   - Нет-нет-нет! – государь помотал головой, улыбаясь, однако голос его не был весел. Он как всегда отдавал холодными нотками металла, - эти строки может понять только один человек, это не ты! Но мыслишь интересно – твои мысли по этому поводу сойдутся в конце песни.  Отчасти.
  Гоф стиснул зубы. Он ничего не понимал. Зачем он здесь? Зачем он нужен императору? К чему вообще идёт разговор? Но делать было нечего, и наш лейтенант продолжил читать:
   «Девять сестёр в чёрных плащах прочь увезут короля
Может быть в грот на островах из дивных глыб хрусталя…
Тёмных времён начат отсчёт, не повернуть время вспять
Не повторить новый восход, Век золотой не начать…».
   Стентор с интересом опустил свой пудовый взгляд на солдата. Данный отрывок был странный. Гоф понимал, что либо «король», судя по всему, действительно не император, ибо умер, а государь-то живёт, либо…
  - Эта песнь – послание, верно? – бросил наугад пехотинец, надеясь, что прав, - это то, что будет, если вас свергнет… ваше детище, верно? В песне вы умерли, и дальше произойдёт что-то, что расскажет, куда скатится империя?
   Властитель пожал плечами, подняв брови, однако, заметив неуверенность лейтенанта, быстро закивал, мол: «Правильно думаешь, давай читай дальше».
   - «В ранний час в серебристом сиянии
Из подземных глубин поднимается тень на коне
Но пока всё спокойно в Тиэрии
На закате король погружается в сон свой во тьме
Грянет беда – выйдет король
Чтоб отстоять дело своё
И мессией возвратиться в этот мир
Но для толпы он не святой
Дьявола в нём видит любой
И неузнанный, он будет в толпе убит…
(Припев)».
(песня «Кровь королей» группы Ария с небольшими изменениями автора повести).
   - Даже не знаю, что это значит… - наконец отник глазами от пергамента Гольюфал. Текст закончился.
   - Но ты подумай. Конечно, данный труд поймут единицы, и, слава Богу, ты к этим единицам не принадлежишь.
   - Это что значит? Хорошо будет, если я не пойму смысла?! – от возмущения подавился слюной лейтенант.
   - Нет, - коротко отрезал правитель, - это хорошо, что ты не занимаешь должности тех, кто смысл поймёт. Итак, что ты думаешь?
   - Что вы считаете себя мессией? Что вернётесь в мир после смерти? Я понимаю, глупо так думать, и всё же, я не понимаю, что кроется за этими словами. Но, если спрашивать моё мнение, то недавно я тоже слышал одну песню. В ней поётся о другом короле, честно прожившим жизнь и отдавшем её ради чести, справедливости! Он отдал жизнь ради своего народа, который, к сожалению, из-за своей «правильности» сам не смог защитить. В вашем же «труде» король другой. Он честолюбивый, он надменный, пусть и силён, как правитель. Он какой-то… сверхмогущественный и не похож на простого человека… не похож на таких, как я. И совсем не мессия.
   - Я понял, про какую песню ты говоришь. Её поёт тот бородатый пехотинец, верно? Для него ты стал как раз тем королём, - улыбнулся император. Гоф впервые увидел на его лице мягкую улыбку, не отягощённую бременем силы.
   Наступило недолгое затишье. Гольюфал не знал, что сказать. Стентор не мог ничего ответить собеседнику. Наконец лейтенант собрался с мыслями и, взглянув в глаза государю, пытаясь выдержать неимоверно изматывающий взгляд собеседника, сказал:
   - Знаете, однажды меня спросили: «За что вы воюете здесь, в Сельтии? Стоят ли жертвы, понесённые на этой войне осуществления цели кампании?». Так скажите же мне: стоят они того или нет? Зачем мы дерёмся на чужой земле за нашу родину, что пролегает аж за океаном!
   - Война стоит того, поверь. Как бы это надменно с моей стороны не звучало, но ты просто, видимо, не терял близких из-за набегов сельтиков. А они жгли деревни, а иногда и целые города. Они убивали сотни людей. Просто ты из-за них не пострадал напрямую…
   - Это я-то не пострадал?! – вдруг сорвался Гоф, - да моего брата убили на этой долбаной войне! Убили на бойне во время высадки на Рыжую Отмель! Ещё там полегло больше двадцати тысяч человек, таких же как я тогда, простых граждан, а вы говорите, что война того стоит!
   Сразу же лейтенант понял, какую ошибку совершил, повысив голос на повелителя. Однако, Стентор видимо не зря сказал, что они общаются сейчас как равные и отреагировал спокойно, приняв, естественно, тихие извинения.
   - Высадка была ошибкой, - стальным голосом подтвердил император, - в том числе и моей. Я не проследил за тем, как Висткарий выполняет мой приказ. Но поверь,  в том, что погибли эти люди, по большей части вина Висткария.
   - Да, конечно, - словно обиженный ребёнок, отмахнулся Гольюфал, - перекладываете вину. Но он сейчас предпочёл пожертвовать единицами ради хитрого плана, не бросая в лоб на врага солдат. Пусть среди этих единиц был я, всё равно многие остались живы, вот что такое – быть полководцем!
   Неожиданно Стентор расхохотался. Как-то слишком зло расхохотался.
   - Это он так тебе сказал? – поинтересовался властитель, - давай я расскажу тебе другую историю. Уже правду. Дело в том, что действительно я поручил Висткарию занять то побережье. Я выделил ему немалую сумму, чтобы он, естественно, нанял и снарядил рекрутов и смог взять на корабль снаряды с «драконьей кровью». Ты знаешь, что такое «драконья кровь»? Это густая смесь из нефти, масла, серы и ещё чего-то. Она горит даже на воде. Я приказал обстрелять ту Отмель снарядами с «драконьей кровью». А затем, когда всё выгорит дотла, все укрепления, стены, ловушки, то только тогда занимать берег и вынуждать врага на бой в открытой местности, с четырёхкратным численным перевесом. Но Висткарий решил сделать по-своему. Этот подлый пёс снабдил войско дешёвыми стандартными снарядами из камня, а разницу золота, оставшуюся в кармане, отложил у себя в замке, в Дивизии.
   - Но зачем? И потом, он же знал, что вы его казните за измену! Он не дурак…
   - Верно, - уверенно согласился Стентор, - он тщеславный полководец, желающий богатства и популярности в народе, а ещё и новые владения мечтает заполучить. Видишь ли, воевать на полуострове Сталвингер я не хотел. Изначально предполагалось занять ближайшую сторону перевала и заключить союз со здешними ярлами – они то к нам в Тиэрию не вторгались! За что с ними-то воевать? Но Висткарий хотел избежать наказания за свою финансовую махинацию, вдобавок ещё заполучить полуостров, став при этом героем, взявшим малым числом целый ряд городов и территорий, богатых ресурсами. Ты представляешь, каким бы он стал тогда влиятельным человеком? Во-первых, я бы не имел права его казнить: как же так можно – он геройски сражался, а его наказали; во-вторых, его семья поднялась бы из числа мелкого рода до тройки крупнейших «домов власти» в Дивизии и тягалась бы за власть над провинцией с самими Эльветтами и Дивизарами. Хотя, ты в чём-то прав, его действия подозрительны, словно он хочет побыстрее нахапать себе наделов, не считаясь с тем, что я могу ему их и не отдать по праву императора. Странно, верно? Как при разделе власти…
   - Так значит, войны на этом полуострове вообще не должно было быть? – ошарашено спросил Гоф.
   - Да, - горько кивнул государь, - но по моей оплошности она случилась: я не проследил за этим фронтом.
   - Но зачем вы мне всё это говорите, - растерянно спросил лейтенант, - можно подумать, я что-то решаю? Можно подумать, я делаю этот ваш выбор между двух истин!
   - Каких истин? – заинтригованно поинтересовался император.
   - Ну как каких? Когда выбирать приходится меж двух зол! Когда любое твоё решение, по сути, неверно и верно одновременно, просто приводят они к разным последствия… . Это всё, что я понял о войне, за мою службу. Нет ведь в нашем мире добра, есть только этот выбор, между двух истин…
   - В таком случае ты сам себя обманул, - совершенно уверенно пояснил государь, - поверь, я прожил достаточно, чтобы понять одну вещь. Запомни её, дорогой друг: зло, это такая хитрая штука, что зачастую заставляет нас верить, что добра в принципе нет. Но это не так. Добро – бессмертно, а если приходиться выбирать меж двух зол, значит либо ты сделал раньше что-то неправильно, либо выбирать вообще не стоит, ведь лучше не совершить зла вообще, чем выбрать меньшее.  Верь в добро, живи добром, и будет тебе Царство Небесное, только, к сожалению, не все это понимают, не все могут пересилить свои алчные желания. Но ты должен, ведь кроме тебя этого никто не сделает. Ни чиновники, ни полководцы, ни короли не смогут навязать тебе добро и сделать его за тебя, за всех нас. 
   - Может, вы правы, - устало понурил голову Гоф, - я уже запутался. Во всём запутался. Мне страшно, понимаете, даже после плена и всех тех пыток.
  - Понимаю, - угрюмо произнёс император, - мне тоже страшно. Но если сдамся я, то кто тогда будет бесстрашен за всю страну?
   - Знаете, вы, конечно, без сомнения, мудрый человек, но… - уже во второй раз Гольюфал собрался с силами и смело взглянул в глаза государю, - мне кажется, вы многое о себе возомнили. В песне сделали себя бессмертным мессией, передо мной – бесстрашным человеком, отвечающим за мир. Скажите, что тяжелее: не стать высокомерным под гнётом короны, или взвалить на себя ответственность за всё и вся?
   Стентор немного помолчал. Понимая, как собеседнику тяжело, он опустил свой пудовый взгляд на пергамен с песней.
   - Видишь ли, я не воскресну, это так, - мрачно согласился правитель, - но кое-что уже сделал для бессмертия империи. Знаешь, за последние годы я повысил уровень образованности в государстве. С каждым годом появляются новые школы не только в городах, но и в сёлах, а для поступления нужно платить всё меньше и меньше денег. По моим задумкам, через двадцать лет уже три четверти Тиэрии будут уметь читать и считать, а обучение в школах будет обеспечивать государство. Как тебе наверняка тоже известно, книги с недавнего времени не переписывают, а печатают, так что цены на них резко падают. Знаешь, для чего это?
   Гоф пожал плечами, понимая, что ответ: «Для того, чтоб люди стали умнее», - слишком прост.
   - Я это делаю для выведения совершенно нового слоя населения, - пояснил император, - ещё тридцать лет назад многие не умели читать, а считали исключительно по пальцам. У них не было собственного мнения, и они слепо шли за пропагандистами, стоило тем зачитать более-менее красивую речь. Теперь население набирается опыта, набирается ума. У каждого, вскоре, должно появиться своё, независимое мнение, после прочтения книг, после получения образования.
   - И как же это повлияет на бессмертие империи? – не понимая ничего, спросил Гоф.
   - Всё просто, - железно пояснил Стентор, - раньше ни одна страна, ни один правитель не имел дела с обществом, подавляющее население которого имеет образование. Это будет парадокс, когда самый бедный рабочий на заводе станет иметь своё личное мнение касательно политики государства. Те, кто сядет на трон, убив меня, просто не смогут управлять таким обществом, ибо раньше они дурачили население, получая выгоду от правления, но сейчас…
   Государь сделал паузу, пытаясь найти понимание в глазах собеседника:
   - Но сейчас они попросту не усидят на троне. Они не смогут уже спокойно брать взятки и терроризировать жителей. Ты согласен?
   - Не согласен, - мотнул головой лейтенант, - война, как оказалось, лучше всякого образования даёт то самое своё личное мнение. Понимаете, я, как один маленький человек в большой империи, заявляю, что мы, те самые маленькие люди, итак ни на что не сможем влиять. Ведь у больших людей на троне будет армия, а у нас – слово. Только в детских сказках слово может быть острее меча. Правители, какими бы они не были, всегда будут терроризировать народ.
    - Эх, значит, ты так и не стал верить в добро, - печально усмехнулся правитель, - но, тогда, скажи, солдат, имеющий своё мнение: ты бы поднял меч на гражданина, даже по моему приказу? Нет? А твои  товарищи по оружию? Теперь ты понимаешь, зачем я меняю каждый год людей, одних возвращая домой, а других посылая сюда? Домой возвращаются те, кто понял, что такое империя. Ведь это не плоскость на карте, как многие думают, это не ресурсы. Империя – это её жители, её граждане. Какими бы правители после меня не были, у народа всегда найдутся заступники в твоём лице и лице таких, как ты. Теперь ты понимаешь? Понимаешь, почему я увёл войну прочь от родных берегов? Чтобы одни становились патриотами в молодости, черпая нравственный опыт из книг, а другие закаливали дух на войне, возвращаясь домой защитниками истинной империи – её граждан.
   - Но зачем, зачем вы мне всё это говорите? – не выдержал Гоф.
   - Затем, что я хочу, чтобы одним из таких защитников стал ты. Я предлагаю тебе вернуться домой, к семье, но в звании капитана. Ты будешь воспитывать дух молодых солдат, будешь оплотом жителей страны. Что скажешь?
   Лейтенант немного опешил. Он не ожидал этого, но вовремя взял себя в руки и, обдумав слова государя, сказал:
   - Простите меня, император, но я вынужден вам отказать. Понимаете, вам лучше послужат те, кто не колебался на этой войне и не задавал вопросов: «За что я на самом деле сражаюсь?». А мне… мне просто хочется вернуться домой… хочется купить уже наконец жене шубу и не смотреть, как она мёрзнет зимой. Хочется, наконец, устроить детей в школу, что бы в стране, как вы хотите, было на два образованных человека больше. Вам нужны другие, точно не я…
   - Знаешь, - заметил Стентор, - говорят, от покаявшегося грешника радости больше, чем от не согрешившего праведника. Так и мне дороже будет тот, кто пересилил себя на войне, справился душевными терзаниями, а не тот, кто даже не испытывал сомнений и не знает, насколько трудно с собой совладать. Впрочем, дело твоё. Ты завтра же покинешь этот лагерь и отправишься домой.
   - А мои люди, те, что вам рассказали обо всём… они тоже отправятся домой?
   - Они уже плывут туда, - кивнул император, - и ты поплывёшь. Покинешь Сталвингер в компании дреславов Святозара, такермехров пана-атамана Гулько-как-то-его-там-дальше и фертов Эстермана. Ты вернёшься домой, Гоф.
   Лейтенант закивал и не мог понять, почему ему так трудно сдержать слёзы, обжигающие глаза.

***

   Наступил ранний вечер, когда Висткария отвлекли от важного дела – от написания его собственной истории событий на полуострове. Генерал немного занервничал, когда узнал, что его ждёт сам император. Дело в том, что Стентор ещё давно приказа не трогать Сталвингер, так как от его захвата было мало проку. Но Висткарию надоело, что на него смотрят, как на очередного представителя одного из многих знатных семейств Дивизии. Он, искушённый приближающейся с каждой победой известностью и властью, не просто сэкономил на проведении высадки на Рыжей Отмели, а ещё и вторгся на полуостров.  Думать же над этим сейчас всё равно было некогда, посему генерал взял с собой свои «труды» и направился в сопровождении императорских гвардейцев к ставке командования.
   Дни стали заметно короче, ибо сейчас уже закатное небо подёрнулось нежным багрянцем. Холодный воздух по-зимнему щипал нос. Свежий снежок звонко хрустел под ногами. Совсем привычно гудел лагерь тысячами голосов, запах был пока терпим, скорее всего, из-за холода и фактора времени, ибо солдаты находились на сей стоянке не так давно и не успели её окончательно загадить.
   Эскорт минул группы солдат из разных провинций, по которым было трудно сказать, насколько оптимистично они настроены. С одной стороны, в победе Висткария уже нельзя было сомневаться, но с другой все ощущали что-то нехорошее в душе, что-то гнетущее. А вот генеральский шатёр уже был близок, через минуту же начнёт решаться судьба самого генерала.
   Внутри было тепло и светло. Император стоял перед неким пергаменом на столе, опустив взгляд на пол, будто обдумывая какую-то истину. «Ну, бояться нечего, - попытался успокоить себя Висткарий, - шатёр мой, может, для начала, следует это показать?».
   Генерал, стараясь всеми силами скрыть сердцебиение, вразвалку подошёл к столу, бросил на сундук неподалёку стопку своих рукописей и сказал:
   - Вызывали, ваше превосходительство?
   Голос слегка дрогнул. Пришлось глубоко вдохнуть, чтоб хоть слегка успокоиться, однако по спине лишь сильнее забегали мурашки.
   - Говорят, - жестким, как сталь голосом начал император, - что человек, когда боится беседы, имеет не чистую совесть пред собеседником. Что думаете по этому поводу, а, Висткарий?
   «Иди ты к чёрту, вот что я думаю», - промелькнуло в голове генерала, однако слова прозвучали иначе:
   - Боюсь, в здешнем климате дрожь от хлада легко перепутать с волнением: настолько уж неприветлива Большая Сельтия. Лишь только такие талантливые люди как вы способны найти подход к завоеванию столь суровых земель.
   - Сколько людей, столько и мнений, - ядовитой лестью на ядовитую лесть ответил Стентор своим сильным голосом, - но раз уж речь зашла о таланте, то, как вы думаете, должен ли быть талантливый человек талантлив во всём?
    Висткарий на это лишь улыбнулся. Если их дипломатическую схватку можно было принять за игру в шахматы, то генерал решил пропустить ход, благо в дипломатии это позволялось.
   - Я долго думал, как заставить человека задуматься над собой, - продолжал государь, сковав собеседника пудовым взглядом, - и придумал. Вот, взгляните сюда.
   Оба опустили глаза на пергамен.
   - Неужели вы написали песню? - имитируя восхищение, прокомментировал Висткарий.
   - Более того, - нисколько не реагируя на мишурное подхалимство, ответил император, - я предлагаю вам с ней ознакомиться. В слух.
   «Эх, чтоб тебя, - разочаровался генерал, - ещё станцевать, небось, попросишь? Ладно, хочешь песню, отыграю тебе её по-полной!».
   - Голос, певший тебе в ночи, замолчал навсегда, и сгорают в огне свечи за годами года, - бархатным гласом запел полководец, -  те, кого ты всю жизнь любил, у небесных ворот, а король, властелин судьбы, пробуждения ждёт.
   - Впечатляет, - безразлично оценил государь, - не думал, что вы умеете петь.
   - В детстве очень увлекался этим, - пояснил Висткарий, - одно время даже хотел стать бардом.
   - От чего же не стали?
   - Да так, обстоятельства, - наигранно по-простецки улыбнулся генерал, а одновременно подумал: «Если б ты, хрен в короне, знал, что я испытывал, пока пел песенки, а мои старшие братья брали крепости и командовали войсками, не задал бы такой вопрос! Но ты же весь такой защитник простого народа, считающий знать равными крестьянам. А вот и нет, засранец венценосный, крестьянские дети не знают, что такое мечтать о командовании армией и славе на поле брани!».
   - Ладно, - Стентор отошёл от стола и начал мерить шатёр тяжёлыми шагами, - читай дальше.
   - Он венчал свою жизнь и бессмертие, но не в храме, а в битвах, где борются зло и добро. Дал узнать людям вкус мелосердия, обратил в благородную ненависть  злость на врагов. Благословлён святым отцом, над головой – златый грифон, на клинке меча руническая вязь. Правит король твёрдой рукой: Слово и мощь, свет и покой, словно камни-исполины держат власть!
   - Что думаешь? – прищурился император, словно пытаясь проткнуть собеседника взглядом подобно мечу.
   «Что думаю? Думаю, что не понимаю смысла. Ну да, власть твоя крепка, будто действительно воздвигнута на исполинах, но долго ли ты её удержишь? Эх, написано красиво, однако, что в этих словах я должен увидеть…»
   - А что я должен думать? – хитро улыбнулся Висткарий.
   - Не знаю, я ведь не сижу в твоей голове, - парировал Стентор, - если не знаешь, что сказать, просто пой дальше.
   - У любимца небес путь изведанный: за победы земные он выплатит дань, как и все. И на битву спешит сыном преданный, над багровой рекой сотни рыцарей с ним встретят смерть. Два мира здесь в битве сошлись, сын и отец: бездна и высь, серой тучей затянула небо пыль. В этом бою каждый силён, лишь на заре враг побеждён, но израненный король упал без сил…
   «Интересно, а Стентор знает, что на него готовят покушение? – испуганно подумал Висткарий, - судя по тексту песни, он на это намекает? Нужно быть осторожным. Я, конечно, к организации не причастен, но всё же…».
   - Вы пропустили припев, - сухо заметил император.
   - Знаю, - услужливо кивнул генерал, - я хочу оставить его напоследок. Там ведь вся суть вашего творения, верно? Я, пожалуй, продолжу.
   - Продолжи. Если нечего сказать.
   Полководец вновь загадочно улыбнулся, решив не рисковать лишний раз, пытаясь увернуться от правды, прикрывшись приторной хитростью. Он продолжил петь:
   - Девять сестёр в чёрных плащах прочь увезут короля, может быть в грот на островах из дивных глыб хрусталя… . Тёмных времён начат отсчёт, не повернуть время вспять, не повторить новый восход, Век золотой не начать!
   «Да, ну и мысли у тебя, государишко. Золотой Век! Ишь, что возомнил о своём правлении. Клал я на твой золотой век! Я долго шёл к командованию, к завоеваниям, и если надо, я превращу золото в кровь, но добьюсь своего! И посмотрю, как ты мне помешаешь…».
   - Ну, государь, - прокашлялся генерал, - как-то вы слишком дивно свели себя со счетов! Неужели так просто: умерли и всё?
  - Нет, не всё, - на этот раз пришёл черёд Стентора хитро улыбаться, - читай, давай, дальше.
    «Будто я его прислуга! – с трудом подавлял возмущение Висткарий, - «читай дальше». Хорошо, сейчас прочитаю, но прислужусь пред тобой в последний раз!».
   -  В ранний час в серебристом сиянии из подземных глубин поднимается тень на коне, но пока всё спокойно в Тиэрии, на закате король погружается в сон свой во тьме. Грянет беда – выйдет король, чтоб отстоять дело своё и мессией возвратиться в этот мир, но для толпы он не святой, дьявола в нём видит любой, и неузнанный, он будет в толпе убит…
   «Да, так и будет. Только ты не мессия, ты смертная тварь. И если даже не погибнешь от рук заговорщиков, то будешь убит народом, ведь народ думает то, что говорит ему его вельможи и дворяне. Безграмотному скоту всегда нужен пастырь, а ты уже забыт всеми в своей империи за годы войны на чужой земле. А я из этого дерьма восстану как феникс из пепла».
   - Неужели, ваше величество, вы считаете настолько нерушимыми принципы, на коих зиждется империя? Или, под «грянет беда – выйдет король» подразумевается то, что в тёмное время всегда найдётся герой, способный отстоять правду, но который будет заколот теми, кто предпочитает жить в иллюзии, созданной ложью?
   - Много в твоей фразе умных слов, да только все они не выражают твоих мыслей, - откровенно заметил Стентор своим железным тоном, - но, помниться мне, ты оставил припев «на десерт». Что ж, вкушай же десерт, генерал.
  Полководец с усилием выдавил из себя учтивую улыбку и закончил чтение песни:
   - Нет начала, нет конца историй, есть кольцо блуждающих огней. Ложь и правда в нём извечно спорят, а на их алтарь льётся кровь королей!
   «Да, с этим спорить нельзя, - промелькнула мысль в голове Висткария, - кровь королей лилась, льётся и литься будет, и ты, Стентор, не исключение. А победитель всегда тот, кто переписывает правду под себя».
   - Ну как, хороша ли песня? – без особого интереса своим железным голосом спросил император.
   - Трудно сказать, пока нет музыки, - уклонился генерал, - вы ведь и музыку написали?
   - Нет, этого я не умею, - честно ответил государь, - медведь на ухо наступил.
   - Как? Неужели это возможно: написать песню не имея музыкального слуха? – изобразил изумление полководец.
   - Как видишь, возможно, - заявил Стентор, - вовсе не обязательно уметь сочинять музыку, чтоб придумать песню. Это как править страной, оставаясь при этом порядочным человеком: трудно, но возможно. Вот ты бы, Висткарий, смог править хотя бы одним клочком земли, будучи при том порядочным? А пришёл бы ты к власти честным путём, или считаешь, что цель оправдывает средства?
   - Так вот вы к чему клоните, - сорвался генерал, - значит, считаете, моё военное вторжение есть поступок человека непорядочного? Вот только говорят, что покуда из своего глаза бревно не вытащишь, крупицу в глазу другого и не ищи. Сами-то вы как пришли к власти? Вы, как в песне написано: «Твёрдой рукой» покорили империю! А теперь изображаете из себя человека чести и диктуете мораль, даже не смыв с рук кровь!
   - Да, далеко тебя занесло в твоих суждениях, - с грустью взглянул на собеседника государь, - только давай вспомним каждый мой военный поход. Фертарией я завладел, женившись на дочери предыдущего императора, Дивизию я покорил, отбив вторжение её же войск и перейдя в контрнаступление. После этого Мерсьена объявила мне войну, и я был вынужден и её захватить. Мертанийцы решили, что покуда я воюю на северном направлении, они могут по-быстрому форсировать Пепелку на юге и занять Строгхор, однако проиграли и под страхом моей интервенции подписали договор о вхождении в состав империи. С дреславами я не воевал, а задействовал дипломатию, после чего они тоже вошли в моё государство. Так кто агрессор? Я выступал в роли защитника и победил, а вот ты просто вторгся на нейтральную территорию, зная, что нарушаешь мой приказ.
   - Да? – немного успокоился Висткарий, понимая, что чуть было не навлёк на себя гнев императора, даже не зная, насколько разгневан государь одним лишь только его присутствием, - просто вы – победитель. Откуда я знаю, может Дивизия напала на фертов из-за вашей провокации?  Но вот только дайте мне неделю, и я тоже буду победителем! И вы вместе со мной. Вы ведь не осудите того, кто кинул к вашим ногам целый полуостров?
   - Осужу ли я тебя? Нет, - подтвердил правитель, - но, раз уж мы меряемся знанием пословиц, то как говориться у дреславов: «клин клином вышибают». Слышали такое, нет? На вашу подлость и надменность я всегда найду ответ. В честных и законных рамках, которые никто осудить не сможет.
   Генерал сжал кулаки и стиснул зубы, да так, что те заскрипели на весь шатёр. Он знал, что скажет Стентор. Знал и боялся этого, а в поход на Сталвингер шёл, только надеясь, что император узнает обо всём в суете войны, когда Висткарий одержит полную победу и подкупит парочку караванов с провизией. Тогда-то ему государь точно ничего бы сделать не смог, но сейчас…
   - Сколько служили твои солдаты в Сельтии? Уже год, верно? – сурово начал Стентор, - а по моему приказу через год службы они возвращаются домой, в Тиэрию. Уже высказали желание вернуться твои ферты, дреславы и такермехры. После «загадачной» смерти Генриха фон Ловертропа Меркеса и Шатье де Лассара наверняка и их рыцари, латники и ландскнехты не откажутся отплыть к родным берегам. Вы, Висткарий, удивительный человек: вы умудрились не проиграть ни одного боя, но при этом уронить боевой дух солдат ниже некуда. А знаете почему? Вы заставили сражаться их там, где они не понимают, за что сражаются. 
   Висткарий медленно наливался пунцом, надеясь, что не придётся бледнеть. Он уже знал, что скажет государь дальше. И император сказал именно это своим привычным железным, нерушимым словно исполин, голосом:
   - А ведь и ресурсы у империи не безграничные. Я не могу обеспечить тебя обозами с пропитанием. Так что делай выбор: либо ты занимаешь остатками своих сил города Сталвингера и голодаешь зимою, отражая партизанские атаки местного населения, либо покидаешь полуостров со мной завтра. Решай.
   - Вы ведь понимаете, что своим решением обрекаете сотни людей на смерть? – предпринял окончательную попытку надавить на честь и совесть правителя генерал, - ведь, чтоб прокормить своих солдат, мне придётся вырезать мирное население, дабы сократить излишние затраты продовольствия. Получается, множество солдат возьмёт грех на душу? Из-за вашего решения? Это ведь блеф с вашей стороны, ваше величество.
   - Нет, не блеф, - спокойно заметил Стентор, - во-первых, я дал людям шанс выбрать: вернуться домой, или идти брать города и убивать сельтиков дальше. Понимаете, насколько бы мы высоко у власти не стояли, после смерти пред Богом  каждый несёт ответственность за свою душу. И мы не можем сказать: «Мне приказал король сделать это». Запомни: ты сам в ответе за свою душу и никто другой за неё не отвечает! Если солдаты хотят продолжать воевать и насиловать  – это их дело. Да, и во-вторых: ты не глупец, Висткарий, а опытный командир. И знаешь, что сделают твои люди, прикажи ты им вырезать мирное население. Дух солдат итак никчёмен, не станешь же ты испытывать их нервы и верность, так ведь?
   - А что будет, если я вернусь в Тиэрию? Меня ведь сразу казнят, верно? – прищурился полководец, считая, что раскусил подвох императора.
   - Нет, - равнодушно ответил Стентор, - ты вернёшься в свой замок и будешь там, как опять же говорят дреславы: «Жить поживать, да добра наживать». Просто я лишу тебя войска, и твоё звание генерала будет чисто символическим, а ещё ты потеряешь все политические привилегии, так что не сможешь подрывать мою власть в полной мере.
   Висткарий глубоко вдохнул, собрав всю вою гордость в один плотный клубок и ответил:
   - По-вашему, я должен принять эти условия капитуляции? Дивизийцы никогда не сдаются и не отступают. Если вам так угодно, я не стану резать население, но готов обменять его на пару караванов продовольствия. Через ущелье Хребта Смерти в вашу сторону пойдут сельтики, в мою – телеги с припасами.
   Стентор усмехнулся, жёстко взглянул на собеседника и прорычал страшным голосом:
   - Я здесь не для того, чтоб торговаться с тобой. Ты итак отпустишь большую часть население, чтоб не дать лишнюю возможность солдатам взбунтоваться, а избытка еды у меня нет. Поступай так, как знаешь. У тебя есть время подумать до завтрашнего утра.
   Император тяжёлым шагом, звучащим стуком окованных сталью сапог, направился к выходу и под конец добавил:
   - Доброй ночи, генерал.
   На улице совсем стемнело. Лёгкий ветерок трепал знамёна и кусал покрасневшие носы и щёки солдат. У шатра генерала Пол ждал своего государя.
   - Тот пехотинец, которого мы освободили из плена сельтиков в безопасности?
   - Да, ваше превосходительство, - кивнул черноволосый воин,  - мои люди проследят за ним до самой Тиэрии.
   - Хорошо, - правитель глубоко вдохнул, ловя аромат предзимней свежести.
   - Ваше превосходительство, - после минуты молчания обратился Пол, когда Стентор уже медленно направился в сторону солдатских палаток, - последний вопрос. Я думал касательно вашей песни. В частности над словами:  «И на битву спешит сыном преданный…». У вас ведь нет сына, только дочь. Что означают эти строки?
   - У меня нет родного сына, Пол, - печально проговорил император без привычных железных ноток в голосе, - а куплет этот предупреждение. Послание. Как и: «Грянет беда – выйдет король». Не я бессмертен, но учения, коим я следую. Печально, что только один человек может это понять…
   - Печально, - согласился черноволосый воин, - спокойной ночи, ваше превосходительство.
   - Тебе тоже, - улыбнулся «король» и добавил, - вот всё никак не приучу тебя называть меня в разговоре между нами по имени.
   Пол на то с той же улыбкой пожал плечами и тоже направился к палаткам бойцов, но в другую сторону. Ему предстояло ещё обеспечить безопасность одному лейтенанту, пережившему слишком много зла из-за алчных желаний одного человека, который просто стоял выше по чину.

***

   Висткарий, сидя за столом, дописывал последний лист своих трудов. Свет догорающей свечи трепетал и дёргался из стороны в сторону как бешенный, давая играть страшным теням на стенках шатра. На душе у генерала скребли кошки, ощущалось даже какое-то загнивание, смешанное с упоением глобальной подлости, что скоро свершиться.
   Вдруг в шатёр просунулась голова Марка Сивилия, самого преданного командира армии Висткария.
   - Ваше превосходительство, вызывали? – отчеканил он по-солдатски.
   - Да, вызывал. Иди сюда.
   Командир осторожно подошёл к своему генералу. Полководец, взглянул на верного подчинённого и сказал:
   - Слушай мой последний приказ, Марк. Сейчас ты возьмёшь эти бумаги и вместе с ними вернёшься в Тиэрию. Стентор как раз уводит больше половины моего войска назад, в империю.
   - Но как так? – возмутился Сивилий, принимая кипу бумаг, - и что там написано?
   - Это история, Марк. Я хочу, чтобы ты пропихнул её в образовательную программу Эитенестского университета. Можешь взять на взятки все мои средства, но утверди эти бумаги, чтоб каждый школяр считал эту историю истинной.
   - Ваше превосходительство, я сделаю всё, что в моих силах, но… если Стентор вернётся? Он вряд ли одобрит вашу программу.
   - Стентор не доживёт до весны, - тихо, подло улыбаясь, произнёс Висткарий, наливая себе в бокал дорогого коньяка, - а правда, пусть даже ложная, живёт вечно. Настоятельно прошу, проследи, чтоб история попала в Эитенест. И пьеса тоже.
   - Я не ослышался, - Сивилий глянул на бумаги, - пьеса?
  - Да, пьеса с песней. Наш император считает себя талантливым. Так вот не он один может творить великие вещи. Эх, моя единственная пьеса, - вздохнул генерал, попивая коньяк, а затем напел, - это всё обман, что он был самым добрым царём, это всё обман: он правил огнём и мечом… . Эх, посмотрим, кто через сто лет будет героем, а кто предателем.
   Марк Сивилий, отдав честь, заметил:
   - Ваше превосходительство, я ведь могу пригодиться вам здесь.
   - Можешь, но ты единственный, кто справится с моим особым заданием. Теперь иди,  а  я завоюю этот долбаный полуостров, - Висткарий откинулся на спинку единственного в лагере стуле и, чуя прекрасный аромат коньяка, глядел на бумаги в руках уходящего генерала, после чего тихо, со злой ухмылкой добавил, - да… это всё обман… .