Там, где солнце

   

   Ночь была холодной, каковой ей и полагалось быть в этих местах и на двухкилометровой высоте над уровнем моря. Впрочем, последний фактор можно было считать условным, поскольку ближайшее море находилось от нас в нескольких тысячах километрах. Зато совсем недалеко, в гигантской и загадочной, чуть ли не бездонной котловине плескалось гигантское и загадочное, а значит – такое же и бездонное озеро под названием Байкал. И поэтому, несмотря на бархатную августовскую пору, ночи в этих подтаёжных и гористых местах всё же отличаются некоторой суровостью.            

   Когда я проснулся, темнота еще окутывала всё вокруг, однако по особым звукам тайги и бодрящему воздуху, несмотря на все попытки нашей пестрой компании закупориться в палатках наглухо, проникающему сюда изо всех щелей и пор, чувствовалось неумолимое приближение утра. Палаточный брезент изнутри казался словно продавленным от напора свежих воздушных масс, как будто стремящихся затолкать нашу жалкую спальную обитель куда-то под землю. Такую иллюзию создавала утренняя влага, осевшая снаружи палаточного тента. А занимающийся рассвет, спёртый воздух не проснувшегося помещения и резкий псиный запах разлёгшейся в ногах немецкой овчарки Джесси, всё настойчивее убеждали меня в необходимости выбраться навстречу утренним объятиям таежной  глухомани.

   Медленно и осторожно, стараясь не задеть слишком сильно близлежащих, я стал выкарабкиваться из затхлого спального мешка. Присел, вытащил из ватного плена ноги, нашарил в потемках свои ботинки и стал их шнуровать. Поднялась Джесси и, умильно колотя по брезенту хвостом, принялась умывать мне лицо своим шершавым языком. Я хмуро отворачивался, однако язык был длинным, а собака – по-своему настойчивой. Наконец я справился со шнуровкой и с облегчением выполз на коленях из палатки навстречу пробуждающейся горной тайге.

   Уже были отчетливо видны окружавшие нас предметы: соседняя палатка, также будто придавленная тяжелым ночным воздухом; старый резиновый плот – предмет наших теперешних переживаний, валявшийся кишкой на берегу вот уже третий день; еще не затухшее кострище, обложенное валунами, с вьющейся прозрачной змеёй струйкой белого дыма; заросли облепихи, подступавшие к самому руслу бурлящего и неугомонного Иркута, который стремительно погонял свои воды мимо нас, чтобы уже в низовьях передать их по эстафете куда более могучим и легендарным Ангаре и Енисею. За два дня стоянки мы уже настолько привыкли к шуму иркутского потока, что, если бы он вдруг прекратился, все бы наверняка проснулись от тишины.

   Зябкий и сырой воздух быстро окутал меня, по телу пробежала невидимая, но осязаемая толпа мурашек, после чего стала колотить мелкая дрожь. Я подошел к кострищу, разворошил его и, согнувшись, прикурил от тускло пульсирующих угольков. Посидел на корточках минут пять.

   Рядом со скулящим зёвом уселась Джесси, разглядывая меня с сонным недоумением: чего, дескать, поднялся в такую рань... Я усмехнулся и повернул голову в сторону утёса; его контуры заметно проступали в утреннем долинном тумане, только верхняя часть была полностью скрыта облачной завесой.  «Не упускай момента, - пролетело в голове. – Другого раза может уже не предвидеться. Если плот сегодня починим, задерживаться тут никто не пожелает. Все хотят поскорее воротиться назад к Байкалу... Ну же, чего ты медлишь?..»

   Я заполз обратно в палатку, нащупал у своего изголовья штормовку и, пятясь задом, выбрался обратно, чем окончательно сбил с панталыку любопытную Джесс, которая, решив, что я захотел с ней поиграть, обрадовано вцепилась в рукава штормовки, однако, получив по загривку, отступила и, склонив набок морду, стала выжидательно созерцать, как я тщательно приводил в порядок свою походную амуницию. Застегнув все «молнии» и подтянув завязки, я подобрал с земли обломок рукоятки весла и направился к крутому склону, резко подымавшемуся в нескольких метрах от лагеря. Собака, заинтригованная моим странным поведением, двинулась следом. Я бы, конечно, предпочёл добираться к цели в одиночку, однако вспомнив, насколько порой могут быть коварными таежные буреломы, не стал ее отгонять. Джесс, в отличие от большинства породистых городских псин, отнюдь не была дурой. К тому же четырехлетняя кочевая жизнь со своим пропитанным до мозга костей туризмом хозяином приучила ее к уже начинавшему терять актуальность древнему собачьему постулату: человека одного в тайге – не бросать. И в случае чего, я был уверен – она не подведет, подымет на ноги весь лагерь и приведет людей на помощь. Связанные, таким образом, негласным договором, мы углубились, а точнее – стали подниматься по крутому склону в таежные дебри.

   ...Несколькими днями ранее шестеро студентов – четверо парней и две девушки – высадились в верховьях реки Иркут, чтобы, стартовав близ захолустного поселка Монды, осуществить романтическое и вместе с тем авантюрное мероприятие – спуститься вниз по реке, что само по себе приравнивалось к маршруту третьей категории сложности. А авантюрным это мероприятие представлялось потому, что надувной резиновый плот, упорно окрещиваемый заводилой и негласным командором группы Аликом Карнаковым «катамараном», был четырехместный, и потому выдержать в полтора раза превышающее максимально допустимое количество людей и груза, если не считать еще ошалевшей от свободы с первого же дня собаки, мог лишь при условии отсутствия быстрого течения и порогов. А последнее, как легко догадаться, нисколько не входило в наши планы: с таким же успехом можно было организовать загородный пикничок на водах безмятежной Свислочи и не выезжать за тридевять земель к загадочным далям Восточного Саяна.

   Романтика и красоты здешних мест поначалу опьянили наши молодые и бесшабашные головы. Начало путешествия представлялось безоблачным и веселящим душу. Оставив в полукилометре позади себя Монды, перегруженный «катамаран» причалил к противоположному лесистому берегу, дабы скрыться от шквала каменистой дроби, обрушенного на нас со стороны активно отдыхавшего юного поколения местных обитателей. По-видимому, швырять чем попало в проплывавших мимо поселка водных туристов было их любимым, если не единственным развлечением в летнюю пору года.

   Убедившись в недосягаемости претензий молодых аборигенов, мы разбили базовый лагерь, где привели всё в порядок: подогнали снаряжение, компактно уклали тряпичное барахло, распределили предстоявшие обязанности для каждого участника водопробега, проверили исправность плота (в основном невооруженным глазом) и, наконец, дружно звякнули походными кружками «в честь будущих свершений»...
Увы, чувство меры редко свойственно бравому студенчеству в подобных делах. Человек философского склада непременно заметил бы, что качественного перехода из количественного не произошло. Продавленный от непомерной тяжести плот напоминал об этом все последующие дни, разваливаясь на ходу и напарываясь на каждое встречное препятствие. Любой мало-мальски выступавший на поверхности воды порожек казался водопадом и потому грозил катамаранокрушением.

   Однако общий энтузиазм не таял. Было весело и как-то бодряще-тревожно, словно находишься за рулем гоночного автомобиля. Даже незначительные повреждения в днище нашего Ноева ковчега не могли повлиять на общий восторженный настрой «экипажа».
И все-таки эта романтическая идиллия не имела права на долговечность: горно-таежной природе очень скоро надоело забавляться с глупыми искателями острых ощущений, и уже на третий день вояжа она милостиво подарила нам одно из таковых. В одном месте пороги, слишком заметно выступающие посреди реки, в меженную пору становились каменистым островком, разделявшим её на два рукава, правый из которых круто врезался в небольшой скалистый выступ, образуя там бурлящий водоворот, причем достаточно глубокий. Рукав был вполне узким, чтобы водный поток оказался мощным и стремительным. Нас швырнуло на острые зубья скалы с такой силой, что некоторое время из воды торчали лишь шесть человечьих голов и одна собачья, оторопело разинувших рты и пасть. Когда скала и водоворот остались позади, выяснилось, что в правом борту ковчега появились две пробоины, каждая размером с пароходный иллюминатор. Всё это грозило нам участью злополучного «Титаника», разве что с миниатюрным горно-таежным уклоном.

   Внезапно хлынувший ливень за несколько минут до катастрофы довершил недвусмысленность ситуации. И наконец, выстрелом, добившим нас окончательно, стало весло, не удержанное многоопытными командорскими руками и канувшее без возврата в холодные иркутские воды, словно бы устыдившись такой компании и покинув ее на растерзание голодным стихиям.

   С трудом вычерпывая походными котелками воду из полузатопленного судна и одновременно подгребая к каменистому плёсу, наша притихшая капелла выбралась на отмель и устроила базовый лагерь номер два, в котором предстояло уже без помпы и всерьёз заняться латанием дыр в корпусе плота, а заодно и обсудить дальнейшие перспективы нашего занимательного мероприятия. Теперь стало очевидно даже собаке, что следует предпринять коренной пересмотр ранее установленных планов, тем более что лишившийся весла шкипер Алекс несколько поубавил в себе боевой задор, который охватывал его всякий раз при виде речных порогов и крутых склонов.

   На экстренном совещании было решено сократить наш экипаж вдвое и продолжать затем спуск вниз по реке, а двум девушкам и поэту-философу Альгису – беспечному полупризраку из Клайпеды, затесавшемуся в компанию в самый последний момент, -- пробираться автостопом обратно, к жемчужине Сибири, и там, на её бережке в условленном месте дожидаться будущих покорителей Иркута. Прекрасную половину экипажа (а если быть точнее – одну его треть) и клайпедского хипаря такой расклад, несмотря на прослезение, привел к первоначальному состоянию духа. Обрадовано засияв очами, они дружно принялись сокрушаться по поводу столь неудачной развязки этого восхитительного речного слалома-гиганта; потом, с облегчением вздохнув, признали суровую необходимость нашей временной разлуки. Мы со своей стороны, как могли, успокаивали их, заверяя, что долго ковыряться в тайге не станем, а уж встречу на байкальском побережье отпразднуем если не по-царски, то хотя бы по-студенчески.

   Ещё два дня ушло на штопанье дыр с помощью раскаленных на огне булыжников и запасной резины. Этих дыр оказалось значительно куда больше, нежели предполагалось вначале. Шипение спускаемого воздуха слышалось всякий раз, когда плот накачивался вставленной в него «лягушкой» и все, затаив дыхание, склонялись для прослушивания, словно доктора, собравшиеся на консилиум у операционного стола. «Пациент», судя по всему, страдал хроническим недугом, приобретенным еще задолго до нашего попечительства, катая по всевозможным руслам и водоёмам страны таких же романтиков-дилетантов, что собрались и на этот  раз.

   Неприятность с аквакатастрофой довольно быстро растворилась под наплывом новых впечатлений. Попутно с выкройкой и латанием резиновых прорех, команда не забывала и о культурно-массовых мероприятиях, благоразумно сочетая их с хозяйственной деятельностью: сушили промокшее до нитки тряпьё, таскали и рубили для костра сухостой, варили в котлах еду и даже пытались что-то выудить из реки с помощью рыболовной катушки, примотанной к веслу (как пояснил бугор-командор Эл, «на случай, если клюнет махина типа сома»). Но поскольку сомы в тамошних водах не водились, а поймать на этот шедевр рыбацкого искусства удалось лишь трухлявую корягу-топляк, все скоро охладели к этому виду промысла. Верный своей неординарной натуре Альгис воспользовался передышкой и, замотав себе лоб матерчатой повязкой с причудливым орнаментом, подаренной ему якобы потомком мексиканских пуэбло , прильнул к затасканной и обшарпанной гитаре, ставшей после аварии чем-то похожей на виолончель. Нашего кудлатого барда это не смущало: подлатав и склеив в ней что только было можно, он без вступлений ударил в струны и погрузился в любимую и привычную для себя стихию гармонии и поэзии, вдохновляемый сложившейся ситуацией и красотами окружающих мест.

   А места, в которых мы волей-неволей были вынуждены приостановиться, оказались и впрямь сказочными. Петляющий в долине Иркут словно заигрывал со скалами и отмелями, которые подступали к нему с обеих сторон. Лесистые хребты с прорезанными в них ложбинами образовывали причудливые тени на крутобоких склонах, что придавало им вид загадочный и фантасмагорический. Мохнатые и курчавые грозовые тучи совершали частые набеги и, окатив долину и хребты еще по-летнему теплыми и скоротечными ливнями, услужливо чередовались с солнечными лучистыми потоками, что нередко способствовало возникновению горбатых радужных мостов, переброшенных через Иркут неведомыми силами с одного перевала на противоположный. Было ощущение, что находишься на другой планете, где действуют иные законы природы, своим разнообразием делающие окружающий мир столь красочным и привлекательным.

   Но больше всего впечатлял громадный и величественный утёс, простирающийся ввысь метрах в четырехстах от нашей стоянки ниже по течению. Исполинская громада возвышалась над соседними хребтами подобно истукану, перед которым благоговейно склонились идолопоклонники, почти отвесно обрываясь к бурлящим водам пресмыкающегося у его подножия Иркута. Обратный склон утеса был лесистым и достаточно пологим, чтобы можно было по нему взобраться, не прибегая к помощи особых средств. Именно поэтому червоточинка, засевшая в голове с первого же взгляда, обращенного на этого скалистого гордого титана, сверлила меня теперь постоянно. Взобраться на вершину утеса, чтобы с его высоты обозреть панораму окружающих мест, почувствовать себя хоть на какой-то миг властелином этой Планеты, пускай даже в собственном воображении, опьяниться, без опаски испытать затем похмелье, атмосферой свободы и мистического экстаза (а я был уверен, что она непременно охватит там меня), - вот главные побуждения, заставившие романтика-одиночку зябким ранним утром, будто повинуясь неведомым силам, продираться сквозь жесткие и сырые заросли таежной флоры, точно зверю на солончак или водопой.

   Кроме того, в глубине подсознания засело странное убеждение, что именно там, на высоте птичьего полета, среди ветра и облаков, я смогу найти ответы на многие вопросы, скопившиеся еще с незапамятных времен и не решённые до сих пор. Что за вопросы – я бы не смог толком назвать, но казалось, что там я их непременно раскопаю и подберу к ним ключи... С точки зрения обывателя и прагматика – чистый бред, если не сумасшествие. Согласен. Но кому в двадцать пять лет захочется, чтобы его считали тем же самым обывателем или прагматиком? Разве что самому закоренелому мещанину. К тому же если общая идейка создать наш ковчег в верховьях горной реки даже её обитателям казалась безумной авантюрой, то моё теперешнее мероприятие на этом фоне представлялось лишь скромной прихотью помешанного, импровизированной игрой, в тайну которой я не посвятил даже трансмедитировавшую патлатую личность с гитарой, отлично зная, что раньше полудня она (вернее, он, Альгис) не в состоянии пробудиться как физически, так и духовно.
   

   ...Взбираться по крутому и неровному склону, да еще в полумраке и утреннем тумане, оказалось делом непростым. Ботинки намокли моментально, а влага от сырых ветвей, казалось, стекала на меня отовсюду, будто в вороночную горловину. Поначалу захотелось сдаться без боя и, плюнув на всё, вернуться обратно в лагерь. Но мысль о водворении снова под полог тесной и душной палатки и длительном копошении внутри спально-ватного кокона, невольно принимая на себя при этом сонные и недовольные реплики из соседних коконов, вызвала легкую дурноту. «Жребий брошен», - усмехнулся я, продолжая работать ногами и руками и нагнетая в себе упорство беглого поселенца, твердо убежденного в успехе своей спасительной миссии.

   Чтобы попасть к подножию утеса, необходимо было преодолеть крутую седловину, у основания которой находился наш лагерь, занимая поросшую хрупким молодняком излучину, заливаемую в половодье, а теперь вполне гостеприимную для стоянки. Ниже по реке седловина неровно обрывалась, спускаясь в замшелую, петляющую среди почти отвесных скал, но совсем неглубокую ложбину с журчащим приточным ручейком. Этакий миниатюрный каньон высотой с человеческий рост. По другую сторону ручейка и начиналось основание утеса. Когда я взобрался до него, стало уже совсем светло, и липучий туман начинал растворяться подобно бесплотному видению. Собака, трусившая всё это время со мной, присела у ручья и, вытянув вперед морду, осторожно принюхивалась к отступающему призраку раннего утра.

   Перейдя ручеёк вброд (снимать ботинки уже не имело смысла), я легко вскарабкался по каменистому обрывчику на полого возвышающийся склон основания утеса, густо поросший мхом и брусничными полчищами. Теперь предстоял длительный подъем через труднопроходимые дебри наваленного в этих местах таежного хлама, скопившегося от многовековых лиственниц, роняющих к старости свои длинные ветви, образуя тем самым у подножий колоссальные буреломы, коварно маскируемые кустарниками, травами и мхами. Многообхватные стволы этих лиственниц возвышались на десятки метров и выглядели таинственно и зловеще, словно застывшие от изумления великаны, охраняющие покой своих безвременно ушедших в могилы детищ. Кое-кто из них еще растопыривал в стороны огромные сучья, как бы загораживая проход в их мрачную обитель, и мне невольно подумалось, что вот такие именно места считались в старину заколдованными и действовали на богатое от природы воображение русского человека завораживающе, заставляя его сочинять истории об избушках на курьих ножках, оборотнях, леших и прочей лесной нечисти...
Рядом снова оказалась Джесси, непонятным образом обнаружившая лазейку, чтобы проскочить ручеек и выбраться к этому месту. Исследовательский азарт, по-видимому, захватил и её: вопросительно поглядывая на меня, она вся трепетала от нетерпения, точно рысак перед забегом. Ладно, раз уж так вышло – сделаемся компаньонами в этом полубезумном мероприятии...

   Ну, трогаем, что ли...

   Осторожно нащупывая более или менее твердые места, мы начали продвигаться через ветхий лиственничник, постепенно набирая высоту. Кто был в подобных местах – хорошо знает, сколь опасными бывают эти сырые и многоярусные природные свалки, поросшие мхами и внешне напоминающие верховые болота. Риск провалиться в доисторическую труху, будто в болотную топь, немалый. Однако здешний рельеф позволял форсировать такие урочища достаточно скоро. Выше по склону стали попадаться формации менее печального вида, где уже вполне ощущалось наличие под ногами земли обетованной. Лиственницы в них уже не доминировали и выглядели значительно моложе своих престарелых родичей из низины. Уже чаще попадались ельники, обильно истекающие внизу смолой, робкие березнячки, тесно сбившиеся в стайки, а еще повыше – неприхотливые к влаге сосняки, щедро разбрасывающие вокруг себя шишечные россыпи. Медленно подымаясь и оставляя за собой природные утилизированные захоронения, я ощущал, как вместе с оживающими ландшафтами во мне пробуждалось нечто волнующее и радостно-трепетное, как у ребенка, которому посулили чудо и который осознает в самом ожидании радость не меньшую, чем в грядущем им обладании. И если из чахлого лиственничника я старался выбраться как можно скорее, то здесь двигался не торопясь, делая частые остановки и осматриваясь вокруг, умышленно отдаляя прибытие на конечный пункт этой вылазки. Многие знают, как часто сам путь к той или иной заветной цели бывает интереснее, чем достижение её. Обладание чем-то заведомо труднодоступным подспудно несёт в себе частичную его утрату, -- видимо, потому, что само желание частично расходуется в процессе достижения. Но с другой стороны, если чего-то пожелать и немедленно его получить – оно очень быстро может потерять свою ценность, поскольку досталось чересчур легко, без определенных усилий, вне которых вся прелесть достижения и обладания может показаться тебя недостойной. А иногда – и наоборот... Одна из самых парадоксальных и трудноразрешимых дилемм в этом бренном мире.

   Приблизительно такие выводы рождались в голове, когда я прогулочным шагом медленно брёл всё выше и осматривал с интересом юного натуралиста эти по-своему дикие, таинственные и  в какой-то степени уникальные места.
Вот уже и влаголюбивые ельники отступили назад, делая лес приветливее и оживленнее. Где-то повыше сипло гаркнул ворон, раздалась деловитая дробь озабоченного дятла, в траве пискнул невидимый грызун, заставив любознательную Джесси с запоздалым шумом броситься на его поиски. Можжевеловые кусты, опутанные паутинным бисером, смешно тряслись от толчков двух бродяг, а очумелые ткачи этого бисера в панике метались по нему, то ли пытаясь что-то или кого-то спасти, то ли спасаясь самим, встретившись с неравными по силе. А вот и таежная элита: стройные, с пышной хвоей, симметрично расположенными ветвями, словно сошедшие с картины из музея изящных искусств, молодые кедровники – давний объект алчного внимания двуногих хапуг. Здесь, на высоте и в отдалении от населенных пунктов, изводить кедрач нерентабельно, поэтому у тутошних красавцев такой бравый  и гордый вид. Лишь белка да куница могут посягнуть на их дары, да еще, пожалуй, таежный промысловик-одиночка с деревянной кувалдой, следы от которой видны кое-где на стволах; продав с мешок кедровых шишек на ближайшей железнодорожной станции, можно было бы с лихвой оплатить все расходы по нашей развесёлой экспедиции.

   По мере приближения к цели лес редел, и даже кое-где стали появляться следы человечьих стоянок: обугленные кострища, ржавые консервные банки, клочья отсыревшей бумаги... Не одного меня, оказывается, прельстили красоты гор и экзотика таежных мест. Джесс умильно завиляла хвостом, обнюхивая эту столь милую её сердцу гадость: как никак друг человека – хозяина природы, оставившего в качестве доказательства своего главенствования весь этот рукотворный мусор.

   ...Миновав несколько полянок с остатками людского комфорта и начиная уже чертыхаться от предчувствия досады и возможного разочарования, что всё это застану и там, куда держу путь, я, в очередной раз заметив просвет между ветвей, шагнул в него, слегка пригнувшись и вытянув вперед руки, чтобы не хлестнуло по лицу, -- и оказался на краю утёса.

   Всё произошло настолько неожиданно и, казалось, удивительно просто, что я даже слегка опешил. Мне почему-то представлялось, что это место я если не увижу издалека, то,  во всяком случае, буду по различным внешним признакам вычислять его приближение. А тут – просто выбрался, будто на край лесной опушки, выводившей на небольшую прогалинку. И всё. Ничего особенного, как будто. Растерянно и немного подавленно я огляделся вокруг, и сразу же понял, что недавние философские измышления о целях и обладаниях ими могут быть верны не в каждом конкретном случае.

   Вершина утеса представляла собой заросшую лишайником и травами каменистую площадку в несколько квадратных метров. Обрыв, казавшийся издалека отвесным, на самом деле был заметно скошен и уходил вниз многоступенчато и беспорядочно, набирая крутизну постепенно. Зато сама площадка действительно выдавалась вперед, словно бастион крепостного замка, предназначенный для обозрения на много миль вокруг.

   Однако всё это я подметил чуть позже, когда разочарование сменилось восторгом, и я слегка оправился от изумления и восхищения, охвативших меня при виде развернувшейся вокруг панорамы. Точнее – под нами, поскольку близлежащие горные хребты, отроги и склоны располагались значительно ниже того места, где мы теперь находились. Лишь далеко к юго-западу были видны горные массивы и вершины (в некоторых местах – с нанизанными снеговыми ермолками), которые по высоте несомненно превосходили наш утес, однако и они сейчас представлялись иллюзорно-карликовыми на общем фоне, и даже Мунку-Сардык, хорошо просматриваемый отсюда, уже не казался высшей точкой Саянских гор, хотя по-прежнему внушал чувство трепетного восхищения своим видом.

   Узреть появление за восточными хребтами рыжего солнечного диска мне не довелось – он был затянут слоистыми облаками. Но меня это не сильно огорчило: зрительных впечатлений оказалось столько, что мелкие разочарования вообще отошли куда-то далеко на отшиб. Я никогда не увлекался фотографированием, и теперь впервые пожалел об этом. Пожалел, что не попытался выклянчить у «командора» заряженный слайдовой пленкой допотопный «ФЭД», чтобы запечатлеть на ней увиденное. Пожалел, что не стал художником, умеющим передать на холсте открывшиеся виды. Пожалел, что выбрался сюда один, и теперь не с кем поделиться созерцаемым зрелищем, неожиданным подарком судьбы. Впрочем, почему неожиданным, ведь я был готов к возможному сюрпризу!.. Я покосился на собаку, которая не поленилась составить мне компанию, и грустно усмехнулся: не стоила для тебя игра свеч, псина, дремала бы сейчас в палатке у ног своего хозяина Эдика и грызла во сне берцовую кость, вместо того чтобы сопровождать безумного романтика-одиночку на кудыкину гору (неплохой, черт побери, эпитет!) и в конце концов просто посидеть тут с ним рядом...

   Однако Джесс, похоже, отнюдь не выказывала разочарования: устроившись поудобнее в траве, она улеглась на живот, вытянув перед собой передние лапы, и изобразила типичную для овчарок улыбку, выраженную в свесившемся из открытой пасти розовом языке и в восторженном взгляде. Она была всем довольна; красоты Восточного Саяна, оказывается, могут пленить не только представителей всего живого с утонченными вкусами и эстетикой.

   Зарождавшийся день обещал быть, судя по многим признакам, солнечным и приветливым. Кучевые облака причудливых форм не несли в себе свинцово-грозовых оттенков и плыли по небесному океану беспечно и игриво, отливая по краям перламутром. Одно из них, словно расшалившийся детеныш, опустилось довольно низко и теперь приближалось в нашу сторону, задевая отроги и лесистые гребни. В утес оно намеревалось врезаться, что называется, с наскока. Я невольно затаил дыхание, в восхищенном напряжении наблюдая, как этот довольно симпатичный, но всё же грозный с виду монстрик растет прямо на глазах. Зрелище, между прочим, не для слабонервных. Даже собака глухо заворчала, когда внешне осязаемая громада вплотную приблизилась к утесу. Еще мгновение – и нас разом накрыло густой пеленой, и Джесси в изумлении вскочила на свои четыре. Я засмеялся, хотя у самого заколотило в груди, -- чувство, как при нырянии с высоты в воду. Сразу стало сыро и промозгло, хотя и до этого мы были вымокшие до нитки от утренней влаги и еще не успели согреться под лучами еще казавшегося безжизненным оранжевого клубка, едва успевшего вынырнуть из-за туч (видимо, скопившихся над жемчужиной Сибири).    Облачишко, окутавшее нас, похоже, торопилось составить им компанию; во всяком случае, разгребало оно воздушные массы как раз в их направлении. Мы с нетерпением ждали, когда же оно высвободит нас из плена, и, признаюсь, меня на какой-то миг прошила жуткая мысль: а вдруг, несмотря на достаточно безобидный вид, в этой куче из пара и мелких кристалликов затаился грозовой заряд (или разряд, как там правильнее?), и нас шарахнет по всем законам физики и электростатики током этак вольт на тысяч пять! Вон как собака поскуливает, может, чувствует опасность?..    
Потенциальный грозовой убийца оставил нас так же внезапно, как и накрыл. Мы будто вынырнули из него. Сразу стал ощутим контраст, несомый главным будильником всего живого в мире – солнцем, -- и водяным паром, который оно же и извлекает, заставляя подниматься с земли и кучковаться, создавая дополнительные неудобства любителям ранних прогулок. Всё кругом искрилось и переливалось под солнечными лучами и ветром, разгуливавшими по долине и резвившимися, как детишки на празднике.

   Шум иркутских потоков, пенящихся где-то далеко в глубине долины, заглушался звуками уже окончательно проснувшейся тайги. Хор шелестящих листвой березок нарушался скрипом сосновых и кедровых стволов, мерно покачивающихся от толчков игривого ветерка, который дирижировал этими незатейливыми песнопениями. Лесные пичуги, словно малолетние сорванцы, пытались вмешаться и внести дисбаланс в общую гармонию этих напевов, каждая по-своему самовыражаясь и внося отдельную лепту в общий звуковой хаос, нисколько от этого не ставший менее приятным для слуха. Мы с Джесси, сидя на галёрке под открытым небом (а может, то был партер?), сделались одновременно и слушателями и зрителями эстрадных номеров в исполнении детей Природы.

   С утеса был хорошо виден наш лагерь, и уже несколько муравьиных фигурок копошилось между палатками, а тоненькая струйка дыма, устремленная ввысь, свидетельствовала о готовившейся утренней стряпне. Только теперь я почувствовал, насколько разыгрался аппетит после такой деятельной прогулки. Вынув из кармана штормовки ручные часики без ремешка и с треснувшим запотевшим стеклом – следствие недавнего холодного душа в горнотаежных водах, - я не без труда и удивления разглядел, что уже девятый час утра! А ведь когда выползал из палатки, еще не было пяти! Что же в таком случае остается на философские измышления, не говоря уже про «подбирание ключа» к некоторым глубокомысленным задачам, если, конечно, то и другое не суть одно и то же?..

   Итак, что я должен был здесь решить и выявить лично для себя?

   Ну, во-первых, раздавил в себе любопытного червя, подтачивавшего нутро всё то время, что стояли вынужденным бивуаком в этой долине. Бросить взгляд с высоты, насладиться гармонией беспорядочности гор Южной Сибири, о которых столько слышал и читал, ощутить себя на время частицей этой гармонии, прочувствовать атмосферу и проникнуться духом, которые витали в этих краях, сказочно, таинственно и незыблемо, - всего этого я практически добился, пускай и поверхностно, но всё же непосредственно. Убедился, что всё это не досужие вымыслы и лопотания сибаритствующих сторонников Веданты, Кришны и прочих восточных мировоззрений, а вполне реальная действительность, - пусть и граничащая с фантазией воображения, но все-таки существующая.

   Во-вторых, по ходу действия лишний раз убедился, что нередко в поисках чего-либо заведомо желанного можно найти не меньше радости и красоты, чем в конечной цели.

   В-третьих, находясь в подобных местах и внимательно наблюдая и анализируя происходящее вокруг, можно легко убедиться в простой и одновременно фантастической мысли. В том, что жизнь бесконечна. Временными могут быть лишь её многочисленные формы, которые по сути являются плодами её бескрайней фантазии, причем фантазии реальной. Эти формы, отмирая (а смерть есть не что иное, как тоже одна из форм Бытия), перевоплощаются в иные формы, сложные или простые – это уже зависит от прихоти их капризной Создательницы... Извечные законы мироздания здесь подступают к нашему пониманию их настолько близко, что даже отпадает желание эти законы изучать и постигать; хочется лишь их открывать и наблюдать, не заглядывая в саму сущность. Отсюда, несомненно, и такое количество безмятежных философов и мудрецов, зародившихся (а также переродившихся) в этих причудливых краях. Я имею в виду не сами верховья Иркута как конкретную местность, а обширную область гор Центральной Азии, имеющую начало где-то здесь, на севере, в лесистых хребтах Восточного Саяна, и простирающуюся на тысячи километров к югу – сказочному Тибету и величественным Гималаям. Родину буддизма, дзэн-философии, кришнаитства и трансцендентальной медитации, древнейших наук и культур, косматых гуру-долгожителей и босоногих странников, облаченных в домотканые малахаи, проповедующих нирвану и бесконечное духовное совершенствование... Неординарная природа порождает неординарных личностей. Трудно себе представить, чтобы в родных полесских топях родились идеи кришнаитства и законы кармы, обуславливающие судьбоносность душ и их извечные перевоплощения, а появление там носителей подобного вируса привело бы лишь к усилению бдительности местных органов правопорядка, не исключая и более крутых мер. Увы, не те у нас условия для философствований. И люди другие...

   Пора было уходить. Почему-то не хотелось, чтобы меня видели здесь так долго. Я всячески оттягивал эту грустную процедуру и бросал вокруг жадные взоры, стараясь получше запечатлеть в памяти красочные пейзажи раскинувшейся панорамы гор, лесов, речной долины и небесного купола, распростёртого над всем этим великолепием. Этот купол на востоке начинал отливать бирюзой, словно бы отражая водную гладь Байкала, а облака в этой глади казались мохнатыми зверьками, скрытыми мыльной пеной и готовыми по команде ринуться в глубины чудо-озера. Западная же часть купола будто нахмурилась спросонья, неся в себе оттенки недовольства разбуженного с похмелья великана – хозяина этих мест. И горы и леса в той стороне выглядели мрачнее и неприветливее, хотя в той мрачноватости проглядывалась своя прелесть величия и хладнокровная готовность к любым испытаниям. Я вдруг поймал себя на мысли, что все-таки испытываю легкое нетерпение поскорее уплыть на восток, к Байкалу, и это не страх перед возможными опасностями, затаившимися в порогах и водоворотах Иркута, а просто естественное стремление цивилизованного человека, затерянного в глуши, выбраться назад, в тот мир, откуда он явился. Тоска по большому миру, на мой взгляд, появилась зародышем в каждом из нас еще когда мы отъезжали на автобусе из Слюдянки в Монды, хотя никто тогда этого еще не осознавал...

   А может, это всего лишь иллюзия цветовой гаммы, думал я, поглядывая в сторону западных хребтов, и если бы теперь стоял вечер, те места казались бы привлекательней на фоне заката? Такое тоже не исключено; к тому же и настроение у людей к вечеру всегда особое, склоняет к сентиментальности, и может быть, вон те склоны Мунку-Сардыка, а чуть севернее – хребты загадочного Окинского плоскогорья, что с давних пор приводило в трепет не одно поколение художников, в лучах заходящего солнца обрели бы притягательность и заставили на некоторое время забыть о существовании таких же уникальных по красоте байкальских ландшафтов, куда теперь (особенно после водного крещения) так рьяно стремилась наша разнопёрая команда... Найду ли я ответ на это? Скорее всего, вряд ли, хотя при большом желании – вполне, если повторить вечером этот маневр и совершить вторичное паломничество сюда, уговорив компаньонов задержаться в этом месте еще на сутки... Однако тоска по большому миру гложет многих уже в открытую; стало быть, тратить время и силы на уговоры, вероятно, не следует...

   Глубоко вздохнув, я окинул на прощание грустным взором бесконечные дали и медленно покинул эту естественную смотровую площадку, словно бы специально выстроенную Природой, чтобы обозревать ее собственные владения. Собака с готовностью побежала следом, а затем и обогнала. Теперь уже она была проводником, страстно желавшим поскорее возвратиться к походному котлу с восхитительными запахами, которые ее чуткий нос уловил даже с вершины утеса. Тайга проснулась окончательно, однако ее звуки уже не волновали наш слух – мы были пресыщенными впечатлениями. Разве что легкая грусть поселилась внутри. Казалось, что там, наверху, я оставил частичку самого себя.

   Такое бывает со многими: порыв сентиментальности, охвативший человека в каком-нибудь месте, словно выпадает там невидимым осадком, и он, человек, вспоминая об этом, испытывает чувство легкого душевного голода, ничем, кроме этой самой грусти, не утоляемого...



   В тот день мы отчалили достаточно поздно – солнце уже опускалось за горизонт. Как и было условлено, «трое в лодке, не считая собаки» продолжали путь вниз по реке на облегченном резиновом плоту.

   Прежде чем оставить за собой утес, я успел оглянуться и еще раз посмотреть вверх, словно запечатлеть в памяти последний кадр любимого фильма. И эта гигантская скала приятно удивила меня напоследок. На том самом месте, где мы находились утром, стоял человек. Было видно, как он, прикрыв рукой глаза от солнца, всматривался не в нас, что казалось вполне логичным, а в обратную сторону, закатную. Туда, где теперь было красивее всего.


Минск, 2001г.