Язык как явление культуры

Что бы там ни говорили насчет человека, взявшего в руки палку, а человек по-настоящему стал человеком только тогда, когда он понял, что ему нужен язык, и изобрел этот язык – сначала примитивный, а потом всё больше усложнявшийся и достигший в исторические времена высочайшей степени совершенства как инструмент выражения мыслей. Язык, в принципе, есть и у животных: у дельфинов, у собак, у птиц, у рыб, у пчел. Но это средство коммуникаций для передачи, в общем-то, достаточно простых, наиболее важных для жизнедеятельности сигналов. Когда человеческий язык из набора звуков превратился в РЕЧЬ, когда звуки сгруппировались в слова, а слова – во фразы, вот тогда человек и стал постепенно тем, каков он есть сегодня.
Процесс зарождения слов в незапамятные времена, процесс зарождения речи и форм языка до сих пор не разгадан наукой. Как не разгадан – и по времени, и по механизму – и процесс возникновения письменной речи, обозначивший грандиозный поворот в развитии культуры, позволивший резко усилить роль памяти в эволюции языка и культуры, важнейшим атрибутом которой мы считаем язык. Безусловно одно: письменные знаки родились из наскальных рисунков, когда какой-то гений сообразил, что рисунком можно изобразить не только предметы, но и такие абстрактные вещи, как звуки речи. Особенно ярко это проявилось в иероглифическом письме. Переход к буквам обозначил новую, высшую ступень абстрагирования.
Язык стал первоосновой того, что мы называем культурой, т.е. системой, регулирующей взаимоотношения людей между собой и с окружающим миром, которая содержит этическую и эстетическую составляющие. Это так называемая гуманитарная культура. Можно добавить сюда и материальную культуру, основанную на интеллектуальной составляющей, и тогда культурой мы назовем всю совокупность достижений человечества в духовном, общественном и производственном отношениях, символами которой являются такие понятия, как добро, красота и истина.
Если рассматривать культуру как одну из важнейших характеристик уровня развития исторического процесса, то стадию развития, на которой находится этот процесс, мы назовем цивилизацией. 
Поскольку культура находится в состоянии непрерывной эволюции, язык, эволюционируя вместе с культурой, является движителем эволюции культуры, осущест-вляя связь между поколениями и преемственность культуры. Без языка каждое поколе-ние начинало бы свое развитие сначала. Так, видимо, и было до поры, в самые древ-нейшие времена, пока не появился язык. Язык – носитель памяти, а память – непре-менное условие преемственности как основы эволюции. Ибо неотъемлемым атрибутом эволюции культуры и языка является закрепление их достижений. Подобно живому миру, язык и культура обладают не только способностью к изменчивости (что есть, собственно, второе главное условие эволюции), но содержат в себе и некое обяза-тельное консервативное начало, основу памяти и наследственности. Стало быть, в некотором смысле можно сравнить культуру и язык, по модели поведения, с живыми организмами.
Как ни удивительно, но такое, казалось бы, эфемерное, нематериальное явление, как язык, имеет свойство обретать со временем исключительную живучесть, прочность и долговечность.
«Ржавеет золото и истлевает сталь, / Крошится мрамор; к смерти всё готово. / Всего прочнее на земле печаль / И долговечней царственное слово» (А. Ахматова).
От античной материальной культуры остались руины Колизея и Парфе-нона, безрукая статуя Венеры Милосской, а тексты Гомера, Эсхила, Софокла, Еврипида, Апулея, Лукиана, Ювенала, Хайяма живут и сегодня полноценной жизнью. «Литература изъята из законов тления. Она одна не признает смерти» (М. Салтыков-Щедрин).
И еще остался латинский язык. «Только сделавшись мертвыми, языки становятся бессмертными» (А. Ривароль).
А чем в первую очередь гордится Россия, вспоминая о XIX веке своей истории? Не железной дорогой от Петербурга до Москвы, не продолжением великолепной застройки того же Петербурга, не превосходной математической школой и даже не таблицей Менделеева (хотя тут есть чем погордиться), но прежде всего – Великой литера-турой! (Еще и музыкой, конечно, но это уже из другой оперы.)
Конечно, остается только большая литература. А как отличить большую литературу от маленькой? Вот время и отличает. А вот что сказал по этому поводу великий остро-умец Михаил Светлов. «Когда Гоголь говорит: в комнату вошел черт – я верю. А когда Алексин говорит: в класс вошла учительница – не верю».
Язык – фундамент любой культуры, но культура опирается, помимо главной формы язы-ка – словесной – еще и на другие формы, и этих форм достаточно много. В сущности, и рисунок – язык, и жест – язык (наверно, самый древний), и танец (разновидность жеста) – язык, а если говорить о временах, более близких к нам, то и математика – тоже язык (об этом сказал еще Гиббс), и музыка – язык, и чертеж – язык, и архи-тектура – язык, словом, разных форм языка действительно много. Мало того, и молчание – тоже язык! И существует культура молчания. И все же слово главенствует надо всеми этими формами, превосходя их в совершенстве и точности выражения мыслей любой сложности и тонкости. В отличие от музыки, тоже могущественной формы языка, слова, если они правильно выбраны и точно поставлены на свое место, не допускают разных толкований, тогда как музыку каждый слушатель переводит на свой язык, дает ей свое толкование. Слово – феноменальная, наивысшая форма языка.
Человечество и его культура – это единый сплав, и в целом именно культура харак-теризует высоту развития общества. Без культуры человечество – просто большое стадо. Но не будь языка, не было бы и культуры.
Иосиф Бродский сказал: «Язык – начало начал. Если Бог для меня и существует, то это именно язык». Да, в языке заключено всё интеллектуальное богатство каждой нации, ее философия и эстетика, этика и миропонимание, язык – не просто средство коммуникаций, но и средство самопознания и самовыражения, язык – это удостоверение личности и удостоверение нации.
Гибкость и выразительные возможности языка поразительны. Язык – орудие всех видов человеческой деятельности, язык – сложнейший организм, саморегулирующийся и самоорганизующийся, саморазвивающийся и само-очищающийся. И в нем, как в любом сложном организме, есть масса неизведанного, таинственного, как в волшебной шкатулке. 
У огромного числа языков, которыми владеет человечество, много общего, но много и различий. Богатство языка и его возможностей нагляднее всего можно показать на примере языка родного, в нашем случае, естественно, русского.
Каждый язык отражает национальные особенности, видение нацией себя и окружающего мира, то, что принято называть ментальностью. Известно, что в языках народов севера, например, есть много слов, обозначающих снег. Разные слова употребляются для свежевыпавшего снега, для талого или сухого снега, для глубокого снега, для падающего снега, для пороши и т.д. Такие особенности языка отражают важность предмета, обозначаемого этими словами, для жизнедеятельности народа. В русском языке масса присловий, связанных с Богом, но утративших свой сакральный смысл и ставших просто бытовыми, безликими, когда в письменной речи слово это пишется с маленькой буквы: господи!; слава богу; да бог с тобой; боже мой!; побойтесь бога; ну, с богом; бог помощь; как у бога за пазухой; держать бога за бороду; бог ему судья; о, боже!; ни богу свечка, ни черту кочерга; вот бог, а вот порог; видит бог; бог-то бог, а и сам не будь плох; божья коровка; забытая богом глушь; каждый божий день; за-ставь дурака богу молиться – он лоб расшибет; на всё воля божья; все под богом ходим; бог простит; бог дал, бог взял; как богу будет угодно; как бог даст; кто рано встает, тому бог дает; ясно, как божий день; не дай бог; дай-то боже; бог троицу любит; даст бог день, даст и пищу; божий промысел; на бога надейся, а сам не плошай; помилуй бог; человек предполагает – бог рас-полагает; поэт божьей милостью;  бог его знает; одному богу известно, ради бога, боже упаси, бог знает что, ни боже мой… Ну и так далее. Можно вспомнить еще и слово спасибо, производное от спаси Бог. Божественное богатство языка! Похоже обстоит дело со словом «душа». О чем это говорит? О том важном месте, которое занимала вера, православная культура в истории народа. Вот ведь в советский период о Боге понуждали забыть, а язык сохранил в употреблении все эти словесные обороты.
Для человека наиболее важен родной язык, тот, что впитан с молоком матери и формирует национальную культуру. Как бы совершенно ни владел человек другим языком, но дойти в нем до таких глубин понимания и владения, как в родном языке, я думаю, он все же не может (или может в редчайших случаях). Вот Набоков владел английским в совершенстве и писал на нем свои  романы. Но феноменальный труд построчного анализа великого памятника словесности он все-таки посвятил русско-язычному «Евгению Онегину». Для того, чтобы так  прокомментировать «Онегина», как это сделал Набоков, нужно знать досконально историю, бытовой уклад народа в эпоху написания романа, подробности социальной жизни и особенности его духовного склада. Не думаю, чтобы Набоков, при всем совершенстве владения английским языком, смог бы так прокомментировать Шекспира.
Бродский блестяще овладел английским и писал на нем с определенного времени все свои эссе, выступления, лекции и т.д. Но стихи он все-таки до конца жизни писал, за самым малым исключением, только на русском.
А разве Тургенев, для которого французский язык был стопроцентно своим не только благодаря его дворянскому происхождению, но и благодаря длительному, многолетнему проживанию во Франции, не сказал свои знаменитые слова именно о русском языке, с которым он мог при желании поставить рядом и тот самый, французский?
«Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома?»
Последняя тургеневская фраза как будто написана сегодня.
Вот ведь, не сказал же: «Ты один мне поддержка и опора, о великий французский язык!». Хотя кто будет спорить, разве язык Рабле, Монтеня, Вольтера, Мольера, Бальзака, Флобера, Стендаля, Гюго, Мопассана, Моруа не велик? 
Между прочим, еще до Тургенева прозвучало: «Правдив и свободен ваш вещий язык». Это из «Песни о вещем Олеге». Можем ли мы уверенно повторить это о сегодняшнем языке? Впрочем, язык ни в чем не виноват, известно мнение С. Довлатова: «Язык не может быть плохим или хорошим... Ведь язык – это только зеркало. То самое зерка-ло, на которое глупо пенять».
В книге Яна Парандовского «Алхимия слова» сказано: «В словах, в грамматических формах, в синтаксисе запечатлевает свой образ душа данного народа, закреплены в нем стремления, склонности, верования, предрассудки, первобытные знания о мире и человеке. Именно в ту мифотворческую эпоху были приданы мужской и женский род небу, звездам, земле, рекам, неодушевленным предметам, и принципы, которыми руководствовались те, кто давал родовое различие, теперь так же невозможно разгадать, как самоё происхождение слов. Греков изумляло, что у египтян небо было женщиной, а земля – мужчиной». И дальше: «Целые народы, целые культуры переставали существовать, оставляя после себя лишь горстку слов – гиацинт и мята сохранили верность своим первым садоводам из эгейской эпохи, которые их так назвали». И это пишет польский автор!
Всё так, однако же, очень известны и проницательные, точные слова М. Ломоносова о русском языке, удивительно вобравшем в себя «великолепие испанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языков». Конечно же, шел неизбежный процесс взаимопроникновения языков, а уж в новейшие времена глобализации идет такое смешение лексики, которому вавилонское столпотворение могло бы позавидовать.
Менее известны высказывания Н. Карамзина и А. Куприна.
«Да будет же честь и слава нашему языку, который в самородном богатстве своем, почти без всякого чуждого примеса, течет как гордая, величественная река – шумит, гремит – и вдруг, есть ли надобно, смягчается, журчит нежным ручейком и сладостно вливается в душу, образуя все меры, какие заключаются только в падении и возвыше-нии человеческого голоса!».
«Язык наш выразителен не только для высокого красноречия, для гром-кой живописной поэзии, но и для нежной простоты, для звуков сердца и чувствительности» (Н. Кара-мзин)
«Русский язык в умелых руках и в опытных устах – красив, певуч, выразителен, гибок, послушен, ловок и вместителен» (А. Куприн).
А вот слова тонкого стилиста Г. Паустовского: «Нет таких звуков, красок, образов и мыслей – сложных и простых, – для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения».
Высокие оценки. И Ломоносов, и Карамзин, и Куприн, и Паустовский говорят о родном языке, а понимание родного языка, тем более писателями, не может не быть не про-сто сочувственным, а полным восхищения.
Но язык, даже родной, как тончайший инструмент, настолько глубок и обширен, что никогда не может быть освоен в совершенстве. Как сказал Н. Гоголь: «В каждом слове бездна пространства, каждое слово необъятно». Сальвадор Дали: «Не бойся совершенства, ты его никогда не достигнешь». Могут сказать, конечно: а Пушкин? А Тургенев? А Чехов? Но взгляните на черновики Пушкина: это же следы адского труда! А вот свидетельство еще одного великого мастера языка, Иосифа Бродского: «Если ты банкир или пилот, ты знаешь, что, набравшись опыта, ты можешь более или менее рассчитывать на прибыль или мягкую посадку. В писательском же деле наживаешь не опыт, а неуверенность. В этой области, где навык губит дело, понятия отрочества и зрелости мешаются, и наиболее частое состояние души – паника».
В 17-томном академическом современном словаре русского языка около 130 тыс. слов. И это только те слова, что относятся к литературной, художественной или обиходной сфере, и используются (должны, во всяком случае) в грамотной русской разговорной и письменной речи – на телевидении, радио, в школе, в книгах, в прессе – без учета профессионализмов, техницизмов, диалектизмов, жаргонизмов, архаизмов, которых немереное число (см. многочисленные специальные словари, по общей своей толщине в разы превышающие академический словарь). Зарубежный общий словарь английского языка содержит больше слов. Значит ли это, что английский язык богаче? Нет. Просто английский словарь содержит бесчисленные архаизмы, которых современные англичане и американцы, конечно же, не знают и не употребляют. В английской филологической традиции лексикой современного английского языка счи-таются все слова со времен Шекспира (современника Ивана Грозного и Бориса Году-нова). В российской же традиции вся допетровская (а с подачи знаменитого лексикографа Ушакова – и допушкинская) лексика считается древне- или старорусской. С другой стороны, в русском языке – необычайное богатство нюансировки слов, выражения именно оттенков, обеспечиваемое приставками и суффиксами. В английском этого почти нет. Он чрезвычайно экономен в средствах выразительности. Вот цитата из той же книги «Алхимия слова»: «Язык позволяет себя упрощать, как, например, английский, потерявший с течением веков большую часть своих грамматических форм, но язык нельзя обогатить введением в него нового спряжения или нового падежа. То было привилегией времен незапамятных, когда можно было сотворять всё: богов, религии, обычаи, а также и законы языка». В русском – другое. Есть слова: девочка, девушка, а есть еще и девица, девчонка, девчушка, девонька, дева, девулька, деваха, девка и пр. Еще пример: в русском – пень может быть назван и так: пенек, пенечек и даже поразивший меня пёнышек (у Твардовского в известном стихотворении, из-за чего я и вспомнил этот пример). К тому же русский язык переполнен идиомами. В том же стихотворении: «И пусть оно так, что морока немалая – твой век целиком, ну, да делать уж нечего». «Нет, все-таки нет, ничего, что по случаю я здесь побывал и отметился галочкой». А басни Крылова? «Я сыт по горло!» «Н;жды нет! Еще тарелочку, послушай! Ушица, ей-же-ей, на славу сварен;!» «Я три тарелки съел!» «И п;лно, что за счеты! Лишь стало бы охоты! А то во здравье – ешь до дна!». Мыслимо ли такое в английском? Если в нем даже нет различия между синим и голубым? И то, и то – blue. Сколько-нибудь адекватно перевести такую идиоматику на английский совершенно невозможно.
В словаре Даля около 200 тыс. слов. Если считать все слова, перечисленные в гнездах, их в разы больше. Да, слова стареют, умирают, наверняка в актив-ном обороте и сегодня, и тогда было гораздо меньше. Куда подевались барышня, сударь, чадо, имение, купчая, дворня, кучер, кои и многие, многие другие? Но с другой стороны, словарь постоянно обогащается новыми словами, в том числе, заимство-ванными из иностранных языков, и в этом нет ничего плохого, если только в употреблении их соблюдаются вкус и мера. 
Вообще, мы на практике пользуемся лишь малой частью богатства языка. В четырех-томном словаре языка Пушкина – около 20 тыс. слов. Много, но сравните с объемом словаря! Однако важно еще, как пользоваться словарем. Дворянская литературная элита пользовалась языком филигранно, изысканно, отточено, ведь язык – не просто набор слов, это и их сочетание. В наше время исчезли выражения «милостивый госу-дарь», «покорнейше прошу», «эй, любезный!», «не извольте беспокоиться», «честь имею», «остаюсь преданный вам» «при сем препровождаю», «не угодно ли откушать?», «сделайте милость», «гони, братец, к цыганам!», «желаю здравствовать», «примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении», «Ваш покорный слуга» и тому подобные, хотя входящие в них слова живы. А вот слово учтивость, похоже, умирает.
Одним из показателей культуры языка является система обращений людей друг к другу. После упразднения обращения товарищ в какой-то момент вошли в моду доволь-но пошлые обращения мужчина, женщина». А вот какое богатство обращений было до революции, по воспоминаниям академика Д.С. Лихачева. Цитирую.
«Извозчик торгуется с моим отцом. Отец, если разговор идет хорошо, говорит ему голубчик. Обращаясь к человеку явно не почтенному, отец говорит ему почтенный, как пройти и т.д. Если возникает спор с человеком оборванного вида (не уступает дорогу и пр.), отец говорит: “Почтеннейший, посторонись, видишь…“ и пр. Женщине, хорошо одетой, говорит сударыня, молочнице, приносящей нам молоко, говорит голубушка. Продавцу, официанту можно было сказать: милейший. Кухарке хозяйка говорила милая. Сударь никогда не говорится, только в сочетании и при размолвке – сударь вы мой! Извозчик, носильщик, обращаясь к людям хорошо одетым, говорили всегда барин. “Барин, накинь гривенничек“. Знакомому барину дворник его дома говорил ваше благородие. Звоня на телефонную станцию, все говорили: барышня, соедините меня… и т.д. Обращения ваше превосходительство, ваше высокоблагородие, ваше сиятельство, ваше священство говорились только в служебной обстановке или тогда, когда чин, к кому обращались, был точно известен. За картами, однако, полковник приятелю-генералу мог сказать: “Ну, ваше превосходительство, ваш ход“. Официанты в хороших ресторанах называли друг друга коллега (но никогда в трактирах, даже почтенных, так не говорили половые). Студенты и преподаватели тоже обращались друг к другу коллега, и так было вплоть до 1926-28 годов, этим показывался некий консерватизм и неприятие новых порядков. Кстати, обращение товарищ было в большом ходу и до революции: товарищ по школе, по университету, были товарищества и товарищи министра. Но на улицах, в трамваях, в учреждениях, в воззваниях и указах это слово зазвучало только после 1917 года».
Добавлю уже от себя, что такое разнообразие обращений свидетельствовало о сложном социальном устройстве общества, подчеркивало социальное неравенство, но гибкость языка в этом случае была полезна, сразу устанавливая нужный уровень взаимоотно-шений. Когда «все стали равны», все стали и товарищами, в том числе и женщины. Возникшие позже обращения мужчина и женщина свидетельствовали о некоторой расте-рянности при переходе к новому социальному устройству общества, но вскоре всту-пили в свои права обращения господин, господа, и сегодня они уже более чем при-вычны.
Я когда-то поразился, прочтя в книге акад. В. Виноградова «Язык Пушкина», что при жизни Пушкина шли яркие словесные баталии среди писателей о судьбах русского языка (хотя еще не было Тургенева, но уже было ясно, что язык этот – велик). В баталиях этих участвовали имена и первостепенные (сам Пушкин, конечно; еще Карамзин, Даль, Кюхельбекер, Вяземский), так и, по нынешним временам, уже полузабытые, второстепенные, порой одиозные, а в те времена еще как гремевшие: Марлинский, Сенковский, Булгарин, Полевой, Погодин, И. Дмитриев, Шишков, Шевырев и даже некто барон Розен. И как великолепно, выразительно, точно и емко излагали они свои взгляды, в каких ладах были с самим предметом разговора – русским языком! Я читал и упивался их речью. Да, во времена Пушкина языком пользовались (избранные, конечно) более умело и красиво, но ведь это вопрос культуры речи, а не словарного запаса. Умели эти люди и черпать, при необходимости, из сокровищ-ницы народной лексики. Один Крылов чего стоит! В результате, литературный язык замечательно обогащался. Похоже, культура речи среди определенных слоев дворянства была первым признаком хорошего тона, неотъемлемой частью этикета, общей культуры. Сегодня с культурой речи у нас дело швах – тут и спорить не о чем. Но это уже проблема не языка, а его носителей, пользователей. Язык велик на все времена!