О дивный, красочный мир

Фестиваль красок, как и любое явление, имеет две стороны медали. И одна без другой существовать не может. Как не могут сиять звёзды без тьмы.
«Ты в мире красок» или «мир красок в тебе» – это выбор каждого человека между светлой и тёмной стороной праздника жизни. Но если ты с излишне длинным носом, да ещё и суёшь его повсюду, куда не следует, тогда ли нельзя абсолютно случайно уткнуться его кончиком точно в золотую середину? Посмею предположить, что можно. Впрочем, легче всего вляпаться в эту серёдку, когда с вышеназванного носа «краски смываются».
Правда есть одно но: всецело каждый обесцвеченный участник фиесты рискует остаться со своим выбором наедине..

Выбрал
Тщетно искать
Для слов фарфоровых
В чужом сердце укромный приют,
Выбрал верить, будто волшебство
-Это здорово,
Пусть волшебством
И не прокормишь семью.
Дима Качмар 

1 часть
Ты в мире красок

Небесная серизна омывает бисерно-летним дождиком взбудораженных, активных как никогда человечков, что дрейфуют в поисках укрытия сквозь лабиринты таких же, как и они сами: ярких, цветных, радужных. Кажется, краска не сходит так просто, по крайней мере, веселье и счастье, отпечатанное ею на лицах, не смыть даже самым проливным ливнем. По окончанию капельного перепляса фантасмагория продолжается. Площадка, которую до выпадения осадков занимали гости и созерцатели красочного карнавала, теперь измызгана в наиразнообразнейших кляксах. Дождь ненадолго оставляет в покое блюстителей и ротозеев феерии. Ёрничая под занавес своего интермеццо, он ритмично рукоплещет брызгами с небесного водоската, будто бы ожидая, что его вызовут на бис, но, не добившись желаемого, по-шварцнегерски отбарабанивает: «айл би бек, бейбы». Вот, уже всё так, как и было до жиденького апокалипсиса.
С воображаемых подмостков заводит публику ведущий фестиваля. Народ горланит, затаривается яркой палитрой, окрашивается во всевозможные цвета. Толпа – это первое, что видишь у красочного порога дивного мира. Ты с опаской вплываешь в её берега. Пропадаешь в беспросветной её пучине. Поддаёшься пагубному течению масс. Море внутри тебя бурлит оттого, что ты соединяешься с мировым океаном, а волны так и плещутся во множественной сумятице водоворотов. Кругом все разукрашенные, только ты не такой, как все. Чтобы это хоть как-то исправить – надо вооружиться обоймой колеров. И ты плывёшь, как рыбка, перебирая своими плавниками к заветному фургончику со сторублёвой расцветкой. Потом, в точности так же, гребёшь обратно. Эхом в голове отдаётся возглас диктора: «Смотрите, этим ребятам не хватает краски. Давайте поможем им все вместе». И в едином ключе тусклые человеческие лица превращаются в лучезарные моськи детишек, школьников, студентов. А рядом со мной из-под земли вырастает фигура верзилы, ну в сравнении со мной, конечно, ретиво лепечущего что-то вроде: «Ах, какой-то ты не яркий». И по-доброму угрожающий атлант любовно вываливает в мою мордашку пакетик жёлтой химии, при этом проговаривая что-то в духе: «Вот, держи, краски!» И я держу, да с такой удачей, что распылённый порошок въедается прямо в глаза. Разумеется, тотчас я отблагодарил виновника слёзотечения с моих фар свежекупленным зелёным мешочком цветной пыли, но эта контратака не увенчалась поражением глазных яблок противника. Хотя тогда мне даже в голову не приходило задаваться таковской целью, так как сердце приняло красочный бой с миром. Если бы войны происходили подобным образом, ох, если бы было именно так...
Представьте, на мгновение, как с пушек летят снаряды и, достигая цели, разлетаются на множество ядовито-зелёных осколков, окрашивающих детвору у дома, вояк в окопах, дядь и тёть на мирных улицах в спокойные цвета леса, флоры, ботаники. Самолёты, что швыряют бомбы с бирюзовой начинкой в склады с живописным оружием, разукрашивая те ещё более колоритным окрасом, переливающимся в солнечных бликах небесной лазури. Танки, кои малиновыми залпами бьют по укреплённым позициям врага, облагораживая васильковые брустверы и ультрамариновые блиндажи романтическим пурпуром. Или тщедушные солдаты, которые простреливают зелёнку кремово-жёлтым арсеналом цветов, тем самым наводя солнечный макияж неприятелю. А, как вам такая раскрашено-крапчатая война? Можно даже взяться и перефразировать великий манифест миру Евтушенко:
Это было
Чистейших надежд выражение,
В миг, Когда, беззащитна,
Как совести тоненький пульс,
Ты вложила краски пакетик
В держимордово дуло ружейное
И сказала: «Цвета лучше пуль».
Возможно, что некоторые организаторы подобных фестивалей и задумывали свои красочные зрелища, как пацифистские контрмеры развязываниям военных конфликтов во всём мире. Но эта мысль смазалась в серости будней и совершенно упорхнула из светлых котелков учредителей. Зато в моем тёмном баке она вновь обрела жизнь.
Впрочем, оставим эти утопичные идеи до лучших времён. Потому что теперь и я вливаюсь таким же цветным, как окружающие, в людское скопище разнопёрых колеров. Основательно пожелтев, я пропадаю в многокрасочном чреве праздника. До массового выброса считанные минуты. А со ступенек уже слышен зов оратора. Он вытягивает из толпы самых отважных да наипестрейших живчиков, и устраивает олимпиаду в искусстве говорения. Вот уже какая-то жемчужина рассказывает о себе в микрофон, театрально играя с публикой. Она представилась «пылесосом». И стоит заметить, у этой девушки талант излагать свои мысли. Пользуя разнокалиберным боезапасом слов, она погружает всю слушающую морскую братию в скверную историю своего существования. Будто бы её созидали китайцы, качество не ахти – все сочувствующие положительно кивают подделке на сцене. Бытовой прибор работает противным механизмом – высасывает клубы пыли обратно, вместо того, чтобы их собирать – развесёлая публика восторгается находчивостью юного «пылесоса». Дальше мы узнаём о её горькой судьбе и обкатке ведьмами, сглупившими, взяв агрегат взамен метлы – ну, всё-таки это не одно и то же, ведь, правда? И вот, она уже на свалке – беспрецедентная трагедия жизни. Морской союз взрывается в утешении азиатского аппарата. Конечно, это пиратское сокровище ретиво проскочило Гольфстримом победы ко дну конкурса. И, разумеется, корсаровая спичка зажгла все сердца немых слушателей красочной гидросферы. Но ведь были и другие яркие его представители – «носок», «раковина», которые не менее достойно обрисовали свою не лёгкую долю в мрачновато-улыбчивом свете. Всех троих смельчаков одарили аплодисментами, а победительнице - «пылесосу», ведущий импровизированно нашёл что-то материальное. Тут уже и массовый взрыв на подходе. Но покамест из-за кулис динамично вылетают девчонки, исполняя сногсшибательный тверк. В биомассе находится и храбрец, разве что, прикрывший лицо маской, который отвечает горячему вертежу своим безутешным соло. А вместе с тем эфир  наполняет сплошной протуберанец: краски взмывают вверх и завесой разноцветного марева обступают целую площадь. Мы окрашиваемся во всё новые и новые малиновые и зелёные, голубые и жёлтые, мучные и пыльные цвета. Бросив взор к серому, пронизанному солнечными лучами, как иглами, небосводу, я вижу приближающуюся угрюмую тучку. Вселенский порог одаривает пегую фиесту слепым летним дождиком, танцующим вкупе с ожившими позёрами натюрморта. Небесное светило кручинно отступает от одного рубежа к другому, и всё же сдаётся под неумолимым наплывом слезливых облаков. Грациозную интерлюдию сменяет форменный ливень. А утопающие веслуют под оградительный навес могучего здания. Промокшее общество чувствует небольшое смятение, вызванное непогодой. Но, не давая и секунды меланхольничать другим, в невзрачном легионе мотыльков выискиваются вечно сияющие светлячки, коим дождевая стена нипочём. Видимо, по жизни эти люди живут девизом – человек человеку свет. Они волнообразно, поперёк всей ватаге, расточают пыльный флёр краски ввысь, и морское содружество взрывается в радостном приливе цветных эмоций. Мы, будто единая семья, что горит и светит вопреки всем ненастьям универсума.
Тем временем, за обширной вуалью сооружения, что укрыло от всех бед и несчастий ярких представителей мироздания, уже откапал своё вернувшийся, как и обещал, дождь. Солнце подспудно выкатилось на небосклон, чтобы впоследствии сдать пост светозарной луне. А огульный рыбный аквариум мерно возвращается восвояси, занимая брошенную перед потопом площадку. Вопреки массовому движению, я любознательно поворачиваю голову к истокам морского сообщества. Вдали за расстилающимся простором, чуть повыше их кумполов, затяжно дымит металлургический завод. В бесцветном эмпирее летают пресловутые голуби мира. А внизу царит благодать и добро. Море волнуется раз, и два, и три, но фигуры не замирают. Со всех сторон ребята щёлкают фотографии, пользуя палками для селфи, блестят белозубыми улыбками прохожие и очевидцы фестиваля, в тусклых солнечных бликах отсвечивают счастливыми минами дети, что носятся по площадке сквозь своры и группки подростков, а молодые люди, в свою очередь, предвкушая темноту, проницательно облизывают снежно-ливерные пломбиры. В конце цветного шествия, у самого порога дивного мира, вдоль парка, врассыпную рассредоточились умилённые лица родителей и родственников, отпрыски которых занырнули с головой в красочный океан румянца. Со всех уголков города всё прибывает и прибывает молодёжь. После ещё одного астрономического выплеска душевные вулканы юношей извергаются в танце. Пространство заполоняет клубная музыка и, под рьяные движения крохотного ди-джея у пульта, на площадке воцаряется дискотека. Улицу покрывают бесчисленные огни горящих, будто бы в Нью-Йорке, прожекторных глаз. И это цветопредставление вперемешку с бутафорией радужной идиллии непременно напоминает хронический сплин Америки. Но я всего лишь писатель, и мне незачем думать, да гадать над бороздами рябой акватории. Мне охота смыть с себя настырную и побледневшую к вечеру гамму фестиваля. Однако покинуть колоритный Шоушенк не может ни один заключённый в тиски содома отступник. К счастью, у меня почти удаётся улизнуть из лап красочной, дивной бастилии, но, второпях прощаясь с мерклой галлюцинацией, я внезапно вижу её.

2 часть
Мир красок в тебе

Она, застлавши горизонт, будто эклипс, укрывает от беглых глаз солнце. Обворожительная красота спутника притягательно манит, словно млечный свет с его венерическими пятнами на сыро-лунном диске. Искорки в её зияющих глазах, точно обдают головокружительным дурманом. Поалевшие от развязности губы тают в ожидании ответных слов, и, быть может, поцелуев. Сияющее цветными мазками личико игриво рыщет согласия в моём взгляде. А я теряю почву под ногами, заплутав в лабиринте мыслей и действий, как если бы потерялись и без того штабеля потерянных поколений, или ускользнули из рук годы, десятилетия, целые жизни утраченного Прустом и другими времени. Всё, баста! Я не вижу теперь красочного, дивного мира – он во мне, со всеми едкими цветами, ветреной пылью и проливными дождями. Он стучит водопадной стеной, хлопает открытыми настежь дверьми, разукрашивает с пола до потолка нутро. Он, будто вирус, который изъедает мой внутренний код. Точно смерч, каковой затягивает в воронку моё микротело. Словно взрыв, что опустошает мою Вселенную. Тем часом толпа мельчает, гниёт, бродит как вино. А богиня ночи искусно заговаривает мне зубы, кружась над лакмусовым свёртком безволия. Однако между нами из скопления звёздной пыли частоколом вырастает космический мусор целых галактик. Но мы не распадаемся подобно зорям, а вращаемся, пусть и около разных идолов. Она вертится вокруг Земли, а я кручусь подле Солнца. Ей легко затмить мою страсть, а мне сложно выудить хоть каплю равнодушия. Мы в самой толчее, в самом центре мироздания. Она касается ласковыми руками моей шеи, равно как, царапая горло серпом-полумесяцем, измазывает мне лицо вишнёвой краской, точно дикарю, ловко проворачивает лунные махинации с моими руками, будто усмиряя пыл душевнобольного.
Где-то в глубине бездонных глаз селится кромешная тьма. А я скоропостижно просыпаюсь от мнимого сновидения и вижу мир в другом свете. Она всё так же передо мной, и говорит, говорит. Я твёрдо уясняю, что гул музыки и вопль толпы не дадут нам перекинуться и парой слов. Нам нужно уплывать, дорогая, отсюда. Этот океан поглотил всю грязь человечества. Ну же, идём, я вижу мусор, нефть, кляксы, разводы, круги на воде. Моря, словно зажглись пламенем, в котором мы не горим, а только лишь догораем мерцающей спичкой этой беспросветной ночи. Вдалеке я наблюдаю берег, осыпанный свинцом, плевками, выбоинами, сором, выброшенными с моря рыбёшками и следами берцев. После гипнотической, дурманящей бури мы, как рыбы на песке, задыхаемся, глотая желчные пары свободы. Развеяв пелену хлынувшей в голову развязности, падаем на тихую отмель близ разгулявшейся вакханалии. И я замечаю первые изменения в новом, красочном мире души, где разбрызганные цвета игриво размалёвывают моё «я» в тёмные оттенки. Пришитая к лицу улыбка, фальшиво, трагически колышется на ветру, будто вспоротый до ушей вечно зияющий смех Гуинплена. Сканеры глаз, подобно пессимизму или слепоте, перестали распознавать светлые тона когда-то красочного мироздания. Вдыхаемый носом воздух показался моим лёгким ядовитым, пепельным смрадом, как если бы его отравили гарью миллионы военных переворотов. Безмятежным доселе ногам и спине причудилось, вроде бы я взгромоздил на себя непосильную ношу, точно Атлас, вскинувший на плечи громоздкий да тяжеловесный небосвод. Поникшие кобурой руки обвились узлами вокруг её талии, шеи, словно намыленные петли, ожидающие висельников гостиниц и сумасшедших домов поэтичной Вселенной. Раскалённое сердце обожглось кровью всех мировых революций. Душа скрылась в пятках. В её беглых очертаниях я лицезрел, как волчье затмение обгладывает солнечных зайцев вечного сияния разума. Я отчётливо знал, чем случится наш побег от нового, дивного мира. И мне не хотелось об этом думать, и вообще думать мне не хотелось. А когда смотришь пронзительно на дно человеческой души – мысли трусят, как самые последние дезертиры. Поэтому днесь я не ищу ответа в её глазах, а всего-навсего пытаюсь застать преображение в новоиспечённой реальности. Но тени, вскользь пролетающие мимо нас, пляшут над горящим костром общей трагедии, тем самым мешая разглядеть этот шабаш. Зато моя девочка ничуть не изменилась. Она всё так же ослепительно улыбается, заигрывая со мной в хитросплетённые игрища ведьм. Тогда как я отвечаю ей той же приштопанной к лицу радостью, хотя сам вижу демонов правды, откровенно приплясывающих вокруг нашего неприкрытого чувства. Всякая любовь требует уединения, приюта, а у нас его нет, и от этого она мельчает, протирается, как бы гениально заметил Набоков. Но, желая отыскать перемен в новой действительности, я всячески отдаляюсь от магнетической луны. Проникновенно изучая прицелом глаз детвору, которая днём, словно ангельская пыль, витала в сердцевине многокрасочного океана колеров, я ныне обнаруживаю чёрные гирлянды роз, что сплетаются в ошейники рядышком вырастающим, как грибы после дождя, родителям. Завянувшие к сумеркам цветы жизни тщетно перебирают шажки, оставляя вдали васильковые, сиреневые, боярышниковые клумбы Свана. А я смотрю на них и внутри горько плачу в унисон окончившейся сказке малышей. Зато, как будто бунтуя, оживлённые и изрядно выпившие, точно десятки копирок Холдена Колфилда, подростки ныне группируются явственней. Они, не стесняясь полумрака, из рук в руки муссируют бутылку текилы. Более взрослые экземпляры глушат водку, попадаются и пивные гурманы. Алкоголь настойчиво бродит по крови молодых и потерянных в войну людей. Предприимчивые гранжи или бездомные созерцатели жизни, а по-нашему просто и без пафоса бомжи, вливаются и без того в мрачный океан потускневших красок. Как ни в чём не бывало, стреляют сигареты, дымят и купаются во всеобщем удовольствии. А между тем, ведущий, притихнувший в тотальном кураже, практически не голосит, разве что иногда, и то не особо убедительно, взывает массы к новым и новым выбросам. Воздух с каждой секундой становится всё боле и более взрывоопасным. В некоторых буйных макитрах уже глубоко засела ненависть. А в других всё так же таит беспечность. Ко мне в уши с хрипотцой вплывает одиозный разговор двух фантомов: «А по какому вообще поводу фестиваль?» - вопит юноша. «Сегодня же праздник» - отвечает ему голос из простонародья. «А какой?» - недоумевая, вопросит всё тот же молодой человек. «Разве это так важно? – упорно продолжает голос плебса. - У нас каждый день праздник, который с нами всегда». «И, правда, - подумал я, - всегда…»
Впрочем, я бреду со своей девочкой дальше, всё глубже и глубже спускаясь в пучину нового, мрачного мира. И, как будто в подтверждение предыдущего диалога, через минуту вся площадка вспыхивает под наплывом восторженных криков, разошедшейся абракадабры и скудной завесы красок. Но это уже не те грандиозные приступы эмоций и сгустки цветов, удавкой сдавливавшие безвольную выю бараньего стада ранее. Да, не те, но не унывайте! А главное ведь, хлопайте ушами, даже если их у вас нет, в унисон призывам того ветроплюя со сцены. Поднимайте плавники вверх, как булькает оный марлин с подмостков. Ждём нового и нового колоссального взрыва. Устроим радугу в темноте, ну же, слушайте, как из-за кулис пузырит этот необычайно пёстрый окунь. Мы все, как императорские ангелы или спинороги пикассо, дискусы, львиные скорпены, антиасы, хризиптеры сапфирные, рыбы-клоуны, рыбы-попугаи. Нам ни к чему искать Немо, ведь рыбьи косяки урчат: «Да, капитан!» Они буркают «да» рыболову, «да» - бюрократу, «да» - собственной поимке ловцом глупых рыбёшек в яркие сети. Они – это наивные, не думающие, потерявшиеся. А вода накаливается до 450 градусов по Фаренгейту, и бумажные рыбки тлеют в океане безумств, утопают в глобальном оргазме, трепещут от новых и новых красок: винных, абсентовых, метамфетаминовых, никотиновых, кокаиновых, пепси-коловых. Красочное полчище уже вытесняет с помоста ведущего фестиваля. Новый, грязный мир исторгает экзотическую свистопляску повзрослевших и ускорившихся зловонными зельями дикарей. Тогда как небо в конец осеревает, и тьма потихоньку поглощает его мраморные остатки. Дождь, сверх того изливший все слёзы печали, токсично поливает другие, такие же, как и этот, городишки. А в горле атмосферы комом стоит непосильный гул толпы. Несмотря на шум, заунывный голос диктора обещает черни пенную вечеринку. Под ногами уже накопился изрядный слой разношёрстного мусора от смятых пакетиков краски вплоть до пустых пластиковых бутылок. Организаторы дивного, красочного фестиваля пытаются спасти сумеречное положение, приглашая на эстраду одного за другим рэперов. Но механизм уже запущен – всё кончено. Бедовые головы погрязли в омуте спиртного, табака и распутства. Вполне возможно, что пена остудит разгорячённые котелки, однако я не собираюсь стоять, сложа руки, и клевать воздух. Мне хочется отыскать разве что минимальную долю позитива в оставшемся празднике, хоть самую малость добра, верховодившего днём, по малой мере что-то хорошее в бескрайней темноте дивного, мерклого мира. И я фотографически замечаю растерянного ребёнка, что не может слезть к родным с громадного выступа близ сценической площадки. Мне не терпится помочь хотя бы этому раскрашенному цветку жизни. Вследствие чего я мгновенно вырастаю могучим древесным Гулливером, тянущим к маленькому, прозорливому растению свои размашистые, опьянённые мраком ветви. Потерявшаяся среди великанов малышка цепляется за мою шею, овивая её, подобно шарфу, детскими стебельками признательности. Данный процесс спасения ребёнка мне напоминает пересадку бледно-плюсовой розы из дикого поля в импозантный, семейный розариум. Я отдаю крохотку маме, и они благодарственно отлучаются от дивной, красочной религии.
А моя Селена уже кружит вечно пьяную, молодую голову в плясе, зазывая меня в мистерию расступившегося перед нами ада. Играясь со мной, будто бы с Гераклом в люльке, царица ночи оплетает помутнённый рассудок змеиными кольцами света. Перед соцветием восковых глаз небожительницы я слеп и глуп. Пользуясь моей нерасторопностью, она спешно набрасывает маску поводыря и, вальсируя, тащит ко дну человеческой бездны: где краски монотонны, где мелькают в вихре силуэты гарпий, где ублажают сонливых юношей суккубы, где сводят счёты с памятью незабвенные фурии, где в неистовом разгулье кутят сегменты вертепа, где уже вот-вот смоет все цвета пена, где догорает пожар моего сердца… Но танцуй, полумесяц, танцуй, уводя за собой в темноту..

3 часть
Краски смываются

В праздник красочной толпы, в кутеж размалёванного кодла, в апофеоз цветастого семейства уже хлыщет самая натуральная пена. Краска мало-помалу отступает от юных лиц, пубертатных физиомордий и дитячих мосек. С глаз, будто сползла пелена тьмы, но уже и не возвращается завеса беспечности. Рассудок покинула чернота так, что теперь он не мутнел, да и не сиял попусту. В сердце, точно подкинули дровишек, и оно согревало тёплыми языками пламени, в отличие от холодности и жары прошлых возгораний. Душа, завидев нормализацию физиологических процессов, решилась-таки вернуться восвояси. И новый я смотрел на дивный мир без прикрас. Всё же прав был Горький, кратко заметив, что снаружи, как себя не раскрашивай, всё сотрётся…
Стало быть, обесцвеченному мне вроде как удалось выползти из тьмы, но теперича и не свербело порхать на свет. Я равно как прошёл все круги рая, чистилища и ада в обратном от бога направлении, очутившись, конечным счётом, у пресных чертогов Лимба. Но где моя Беатриче? А она под руку со мной скользит красочным паркетом бездны, обводя ядовитым взглядом вычищенные артели преисподней. Дорогая, нам нужно бежать от всех навязчивых глаз этого сонливого царства теней. И мы удрали бы от божественной трагедии, честное слово, смотали бы удочки ко всем чертям, укрывшись под сенью деревьев, дабы замаскировать лесным пожаром разгоревшееся до предела чувство. Однако под свинцом небес нас предательски затормозили свои же ноги. Я чувствую, что с каждым глотком мне не хватает воздуха. И вследствие амурного удушья, птицы в моей поэтичной головушке пускают заносчивые трели Рождественского. Но мы не успеваем замечать, как раз за разом губы соприкасаются, точно магнитные шторки. Нам невмоготу контролировать душевные шлюзы, которые выметают настежь порывы водной стихии. И мы, конечно же, не в состоянии слышать сердец, каковые бьются в груди, подобно колоколам. Я и не воображал, что в чужих губах может сосредоточиться столько бесстыдности, когда их так долго прижимают к твоим собственным, будто цитируя Пастернака, досадовал мой прозаичный разум над актами этой любовной пьесы. И, кажется, близится финальная сцена, а мы, держащиеся подобно голубкам за руки, летим под древесный кров рощицы, пьянея от безустанных поцелуев. Внутри, будто реют своры наипестрейших мотыльков. А моя нереида, охмелённая зловонием цветного абсурда, оставляет нелепые автографы на моей, словно стянутой шипами роз, шее. Ведь, у нас давно съехала крыша небосвода, а теперь, кажется, из-под ног уходит и фундаментальный порог валежника вместе с укрывающими нашу тягу друг к дружке от ненасытно-пошлого города стенами леса. В запале мы топчем распластавшиеся вдоль пролеска раковины брюхоногих моллюсков. Я думал, что дивный, красочный мир выпил меня всего, о нет, как же я ошибался! Моя наяда подневольно лакает душу до дна. Она кружит мне голову любовным вихрем, опустошая внутренний универсум до основания. Этой прекрасной нимфе удаётся сжать меня в объятиях всей крепостью растительного царства, опутавшего ветвями с листвой злосчастный земной шарик. Я точно нырнул камнем в донные глаза Медузы горгоны. Мне кажется, что это вот и есть пустота. А напоследок, в поисках ответа, бросив хрустальный взор к мрачно-пасмурному небосклону, я не вижу ни одной звёздочки, совершенно ни одной. В море нашей жизни, увы, так мало маяков. Где же вы, мои жемчужины, куда же сползли мои плевочки космоса, когда я в них так нуждаюсь…

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Владимир Маяковский